Стихи о бедах и горестях (джен)

Плачь обо мне, красотка, красотка,

Красотка, зажги мне свечу.

Жизнь так длинна, красотка, красотка,

В твои девятнадцать лет.

Зажги свечу, красотка, красотка,

Дай мне увидеть свет.

У птиц есть крылья, красотка, красотка,

Лодку ведёт весло,

Зажги мне свечу, красотка, красотка,

Темной ночи назло.

Танцуй, ай, танцуй, красотка, красотка -

В лад гитары звенят,

Люби эту жизнь, красотка, красотка -

Потом не прийти назад.

Белые маски, сладкие кости -

Это все для живых.

Навеселившись, маски отбросьте -

Не оставайтесь в них.

В танце кружитесь, пойте, целуйтесь,

Для мёртвых ставьте еду,

Сердце утешь, красотка, красотка,

Думай: они придут.

У птиц есть крылья, красотка, красотка,

В бухту корабль вошел.

Но с той страны, красотка, красотка,

Еще никто не пришёл.

Ты меня и не знала, красотка,

И тех, кто полег со мной...

И все же поставь за меня, красотка,

Свечу на алтарь резной.

Плачь обо мне, красотка, красотка,

Хоть в этом и смысла нет.

Жизнь оказалась такой короткой

В мои девятнадцать лет.

Плачь обо мне...

Плачь обо мне, красотка, красотка,

Красотка, зажги мне свечу.

Примечание.

Стихотворение навеяно песней из мультфильма "Тайна Коко".

Мексиканский праздник День Мёртвых празднуют ежегодно с 31 октября по 2 ноября. В этот день поминают усопших и ставят для них специальную трапезу, а дальше живые веселятся и танцуют в костюмах и масках, изображающих скелеты, весело поедают сахарные черепа и печенье в виде гробов, дарят детям игрушки соответствующей тематики и т.п., чтобы весельем порадовать души ушедших.

В 1910-1917 гг. по Мексике прокатилась революция и гражданская война, унесшая, по разным оценкам, от 500 тысяч до 2 миллионов жизней, так что последствия ее все еще ощущались и в двадцатые, и даже в тридцатые годы.

Расскажи мне про это небо,

Голубое, без самолетов,

Расскажи про желтое поле,

Не про минное — поле ржи.

Расскажи про дома и скверы,

Как белье на балконах сохнет,

На кормушках сидят синицы,

Как едят даже птицы вволю -

Просто сало едят. И хлеб.

Расскажи мне про этот город -

Там, где нет дымящих развалин,

Нет бумажных крестов на окнах,

Патрулей нет и нет зениток,

Где ночами — в окошках свет.

Расскажи про сирень, про вишни!

Про пушистых собачек в шлейках!

Про мальчишек на самокатах!

Чтобы в братской сырой могиле

Нам узнать, что всё это есть.

Расскажи про лес несожженный,

Про кувшинки в затонах Дона…

Расскажи это, мой хороший…

Никогда не рожденный внук.

Отошла многоцветная осень.

Снова тянутся птицы на полдень.

Что хорошего осень приносит?

Что хорошего можешь припомнить?

Как охристо желтели березы

Над высоким тесовым забором…

Все березы сгорели. Не в грозы -

Всё от вас было, факел и порох.

У студеной воды жеребята

Пьют, прядаю ушами, в тумане.

Эту речку твои же ребята

Завалили чуть позже телами

С гладкой шляпкой грибок под листочком,

Стайка соек на алой рябине -

Что ни вспомнишь, так сердце защемит.

Эту осень мы сами убили.

Эти мальчики так горели!

Эти мальчики вместо брани

Мелом писали на стенах:

СВОБОДА

РАВЕНСТВО

БРАТСТВО

Причем иногда по-французски.

По-русски забывая на буквах значки.

Эти девочки рисовали

На тетрадных листочках

Бегучий робеспьеровский профиль,

А в школьных учебниках,

Как экслибрис -

Две сабли и фригийский колпак.

Ах, как горели!

Как упоительно сочиняли

Свои неумелые марсельезы

И свои Декларации прав.

И, не зная еще горькой водки,

Как они упивались словами!

Как хмелели в ночи от дешевого кофе

И потрепанных книг «ЖЗЛ»!

Как твердили: И что? Это нужно во имя всеобщего блага!

Кровь хлестала со старых страниц…

Не взаправду. По прошествии сотен лет — лишь словами.

Как прекрасно было об этом читать.

И мечтать,

Представляя себя ГРАЖДАНИНОМ,

Опоясанным шарфом, с мушкетом,

Как, пробившись до ратуши с боем,

Ты б, конечно, сорвал термидор.

Мальчики, мальчики, мои братья!

Девочки, мои сестры по духу!

Как любуюсь я вами из нынче.

Как кричу из нынче: не надо!

Из сегодня, когда я уже старше

Тех, казненных десятого термидора…

Из сегодняшних сорока пяти лет.

В Двинске я сплю на поверхности зеркала.

С. М. Эйзенштейн.

Над миром летит суровый ноябрь.

В городе над Невою холодно так,

что сфинксам бы повязать махровые шарфики,

и картошка, гнилая — миллион рублей фунт.

И живые люди

падают в черную замерзшую грязь,

зажимая руками обожженную дырку в шинели,

и перестают быть живыми.

А мы — отчаянно-молодые!

А нам — яркие женские сарафаны под Вологдой,

высоко, над водой, на обрыве -

точно цветные карандаши!

А мы — строим мост,

в суете,

неумело, но вдохновенно-азартно ругаясь,

и в стройке для нас — открывается форма симфонии.

Может, и мы — если только не повезет…

Не сегодня, так завтра так же свалимся в мерзлую грязь,

не с дырою в шинели, значит, в тифозной горячке.

И — всё.

Только нам не до этого.

Ведь вокруг — разноцветные стены Малевича!

Ведь в вагоне есть печка и чай,

пусть без чая, зато с сахарином,

и огромная стопка еще непрочитанных книг,

перевязанная вместо бечевки

старым перестиранным раз семнадцать бинтом.

А вагоны можно разрисовать!

А на фанерных щитах — сколько можно нарисовать декораций!

Теми красками, что найдутся.

Жженная умбра, охра и киноварь

и совсем-совсем последние остаточки,

выскребаешь одолженной шпилькой,

сиены и кобальта.

Ветер с мокрым колючим снегом -

как это может быть одновременно? но есть -

жгущий лица, срывающий башлыки,

для нас — ветер жизни.

Какой-то совсем другой.

Неизвестной.

Но это — стоит того.

Так отчаянно-юны!

Хорошо б в эту новую жизнь

взять с собою хотя бы один сарафан.

А зеленые сочные травы, да сквозь белый снег…

Этой рано пришедшею влажной и теплой зимою

Не в набег, а в побег

По траве да по снегу цепочкой

Проходят мохнатые кони.

Серой сталью застыла на Волге седая вода.

Кто не сед здесь под серым,

Под вечным низвергнутым небом?

От седых ковылей да туда,

Где темнеют в снегу города,

Темный дуб да серебряный

Старый осиновый лемех.

Старым барсом пригнувшись в седле -

О таких ли доселе поют? -

От дворцов бирюзово-лазурных и войлочных юрт

Да от крови во льду,

что заносит колючей поземкой…

Иногда, чтоб себя сохранить — надо просто уйти.

Не куда — а откуда.

Кто совесть — привяжет веревкой?

Мы рисуем холодные белые стены,

сквозные проемы арок,

пронзительные, как сквозняк.

Скользящие по полу черные шубы.

И ручки кресел холодной слоновой кости.

А может, Сергей Михалыч?..

А может, в Слободе было тепло.

А может, зимою жарко топится печка,

красный огонь играет,

спрятавшись за бело-зелеными изразцами -

бело-зеленые уже были, ведь правда же? -

аж послюнявишь палец, приложишь — и зашипит.

Может, теплый красный персидский ковер,

красный бархат на лавках,

красные с некрашеным теплым холстинно-серым

длинные в полоску половики

в тех горницах, что попроще?

А может, Сергей Михалыч,

в царских покоях тяжкие дубовые двери,

и даже пороги обиты мягким сукном -

тоже, к примеру, алым или вишневым -

чтобы точно не дуло?

Может?.. Может, горячий сбитень,

или яблочный взвар,

или горячее с пряностями вино -

в серебряных и оловянных кубках

без всякой отравы на дне?

Ну Сергей Михайлович!

Ну пожалуйста…

Знаю, что будем снимать

холодные белые стены,

но все равно, ну Сергей Михайлович -

ну скажите, что это было!