Нолан-Искатель-Того-Чего-Нет (гет)

Был Нолан О’Лири обычным пьяницей. Но говорят, что пил он из-за того, что еще мальчонкой встретился с волком. Родители его были простыми крестьянами, а сам Нолан выучился в городе ремеслу красильщика. Но отчего-то не прижился он в городе, вернулся в родную деревню и там на заднем дворе устроил себе красильную мастерскую. Отец его с матушкой целыми днями трудились в поле, а сам Нолан, когда не пил — иногда помогал им, а по большей части собирал всякие травы и ягоды, делал из них краски, покупал по окрестным деревням полотно, которое ткали женщины, красил его у себя в мастерской, отвозил на продажу в город, и тем и жил. Но больше всего бродил он в одиночестве по лесам, по холмам, вдоль реки, и искал там чего-то — чего, сам не мог объяснить толком, когда его спрашивали. Оттого и прозвали его в деревне Искатель-Того-Чего-Нет. А если вспомнить еще, как часто бывал он пьян — то понятно, что не так и много времени оставалось него на работу. Так что не удивительно, что жило семейство О’Лири очень бедно. В их деревне богачей вообще не было, но уж они жили так бедно, так бедно, что не всякий день у них было, что съесть на ужин, и не всякую зиму — чем протопить дом, а сам дом и вовсе скособочился и превратился в жалкую развалюху. Отец и матушка его очень печалились, и не раз говорили сыну, что не доведет его такая жизнь до добра. Мы-то уже стары, говорили они, а тебе уже пора браться за ум. Но все было бесполезно. Нолан целовал матушку в щеку, морщинистую, как печеное яблоко, и отвечал: «Я бы и рад, матушка — но сама видишь, не получается».

И вот как-то раз, накануне Духова дня, Нолан, как всегда, крепко выпив (а на праздник, как говорится, выпить не грех — грех не выпить), отправился бродить по заросшим лесом холмам. Оставил он позади зеленые склоны, поросшие клевером, где паслись овцы и пчелы жужжали над лиловыми цветами, перешел вброд ручей, журчащий по скользким камням — два раза упал и измочил всю одежду, поднялся до дубовой рощи, где листва шелестела, точно шептала что-то, темные и узловатые ветви тянулись ввысь, точно чьи-то мозолистые руки, а косые лучи закатного солнца пробивались сквозь зеленые кроны — от неба до самой земли. И вот так шел Нолан, брел, сам не зная куда, куда глаза глядели и ноги вели, и забрел куда-то в густую чащу, так далеко, что и колокольный звон не долетал из деревни. А тем временем наступил вечер, и скоро так стемнело — хоть глаз коли, и шагу нельзя ступить, чтобы не споткнуться об корень.

Так вот Нолан споткнулся, упал под каким-то высоким деревом, да там, где упал — там и заснул. Не слишком удобная у него получилась постель, но, как вы помните, был он изрядно выпивши, так что было ему все равно. Да и то сказать — в лесу под зеленым деревом чем хуже, чем под забором?

Проснулся Нолан утром и ничего не поймет. Все вокруг затянуло молочным туманом, таким густым, что руку поднесешь к лицу — видно, отведешь от себя подальше — уже еле-еле. И в тумане — непонятные звуки, тихо-тихо, откуда-то издалека, точно зовет кто-то: «Нолан, Нолан!». Стало Нолану любопытно. Да и то сказать, если все равно ничего не видно и куда идти — непонятно, так почему бы на голоса не пойти? Глотнул Нолан из фляжки, а она у него всегда была при себе, и пошел.

Туман вокруг белый, белый, едва проступают стволы деревьев, а звук — всё слышнее, всё ближе, и слышно уже, будто плачет кто-то. Голос слышно, а слов не разобрать, точно и не человеческий голос плачет. Вот уже и совсем рядом звук, может, в пяти шагах, а может, в десяти. Пригляделся Нолан — что-то небольшое, коричневатое под кустами виднеется. Подошел вплотную и видит: а это заяц попал в силок, бьется-бьется, никак не выберется, и плачет жалобно тонким заячьим голосом.

А Нолан к тому времени проголодался изрядно, уже в животе урчало, да и то думает: дома еды, помнится, почти никакой, нынче праздник — а не то что угощения к празднику, простых лепешек мать если напечет, то с травой пополам. Но все равно, слишком жалко ему стало зайца, думает: как-никак, тоже живая душа. Не без труда, но кое-как распутал силки, заяц высвободился — и тотчас наутек, только хвост и мелькнул.

Смотрит Нолан, а пока он возился, туман подрассеялся, уже видно немножко стало, куда идти. Хотя куда идти — все равно непонятно, не бывал Нолан никогда в этих местах, весь лес вокруг незнакомый. Что делать, куда глаза глядят, туда и пошел, туда, куда убежал заяц, в ту сторону. Идет дальше, и опять издалека будто звуки, будто снова зовет кто-то: «Нолан, Нолан!». Только голос уже другой, будто ниже. А может, то и не голос вовсе, может, ветер в кронах гудит, или где-то прибой рокочет. Хотя откуда в этих краях прибой, до моря пути от них — и на коне не один день, а уж если пешком!

Шел вот так Нолан дальше, шел, шел сквозь туман, уже изрядно иззяб, подумал, чтобы глотнуть для сугрева. А тут и шум совсем близко, и не прибой это, не ветер, не человеческий голос — слышно, как ветки трещат и удары по мягкому по чему-то, точно драка там, только не люди дерутся. Стало Нолану страшновато, но все равно любопытно, пошел он дальше на звук, раздвинул ветки, и видит: на круглой поляне бьются олень с медведем. И совсем медведь оленя одолевает, вот-вот задерет и сожрет.

Нолану убраться бы потихоньку, пока звери его не заметили, но стало ему жалко оленя. Уж такой красивый олень был, рога — по двенадцать отростков, и светлые — ну точно из серебра. А что делать, у него ни ружья, ни рогатины, да и не было никогда, какой из него охотник. Ну, думает, сожрет медведь вместо оленя меня чего доброго. Но уж очень ему было жалко оленя, думает: раз уж короткого выручил — надо и длинного выручать. Нашел на земле камень, ни маленький, ни большой, как раз по руке. Глотнул из фляжки для храбрости, примерился хорошенько и кинул камнем в медведя. Прямо в лоб тому угодил!

Медведь заревел от боли, отпустил оленя, а тому только того и надо было — тотчас наутек, только хвост и мелькнул. Нолану бы тоже убраться скорее, пока раненый медведь не очухался — а ему любопытно стало, стоит смотрит, что дальше будет. У медведя кровь по морде течет, он лапой своей рану трет, точно кровь унять хочет, а ничего не выходит, и плачет от боли — низким таким голосом, звериным, рокотом, и из глаз у него слезы катятся. Тут уж Нолану и этого жалко стало — пропади всё пропадом, не оставлю бедолагу без помощи! Оторвал он от своей рубахи тряпицу, намочил ее из своей фляжки… а там выпивки всего на глоток оставалось, всё и вылил, до самой последней капельки. Подошел к медведю с опаскою, но тот зверь, видать, умный был, догадался, что человек помочь ему хочет, дал себе рану перевязать. И так с забинтованной головой и ушел потом в чащу.

Ну, думает Нолан, вот кто еще медведя этого встретит, скажет: «Вот это диво!». Посмеялся и дальше пошел, снова куда глаза глядят, ну а что еще делать.

А тем временем туман вовсе рассеялся, и стало окончательно понятно, что местность вокруг незнакомая. Тропинка петляла вниз, под уклон, а вокруг деревья зеленели — и тисы, и буки, и березы, и клены, папоротники качали своими перистыми зелеными листьями, и мох, зеленый-зеленый, как бархат, окутывал всё вокруг мягким своим покрывалом. Даже воздух, кажется, сам воздух — был здесь зеленым. И снова послышались Нолану странные звуки — будто звонкие детские голоса вдалеке, точно дети играют. Пошел он опять на голоса, идет — а они всё громче, а слов снова не разобрать. И вышел он опять на поляну в лесу. Глядит — там и вправду дети, добрая дюжина, и всё красивые дети, всё белокожие, явно не из деревни ребята, все в шелковых одеждах, зеленых и красных, и с ними белый щенок, а уши у щенка красноватые.

Только дети эти уже не играли, сгрудились и что-то между собой обсуждают, и голоса у них у всех огорченные. Как заметили они Нолана — тотчас подбежали к нему, окружили со всех сторон и загомонили наперебой:

— Помоги, помоги, добрый человек! Помоги нам! Мы играли здесь в мяч, и наш мяч улетел на дерево, никак его не достать, помоги нам скорее!

— Где этот мяч, — спрашивает у них Нолан, — никак его не увижу.

Дети показали ему. Улетел у них мяч на рябину, и там в ветках застрял. Вроде бы и не высоко — но с земли даже взрослому не достать, а дерево тоненькое — мальчишке впору залезть, а взрослому мужчине никак, непременно ветки обломятся.

— Пусть кто-нибудь из вас залезет на это дерево, — говорит детям Нолан, — и я его подсажу.

Но дети только громче загомонили, что никто из них на то дерево никак не залезет, а самая маленькая девочка даже заплакала.

Что делать — пошел Нолан искать, из чего б ему смастерить лестницу. Это самая долгая оказалась работа: искать поваленные стволы, причем такие, чтоб не гнилые были и крепкие. Но не хотелось Нолану в этом лесу рубить живые деревья, а даже если б и захотелось, все равно ведь не было у него ни топора, ни пилы. Наконец нашел он, что ему надо было и сколько, оборвал всякие мелкие ветки и листья, сложил из этих жердин небольшую лесенку, изорвал свою рубашку на полосы, все равно уже недоставало куска, связал палки так, чтобы получились ступени, приставил лестницу к дереву, залез по ней и достал детям мяч. А мяч у них оказался зеленый, и вовсе не кожаный — а на ощупь как бархатный, точно мхом зленым обтянут.

То-то дети обрадовались. Стали наперебой уговаривать Нолана: пойдем, пойдем, добрый человек, с нами, у нас дома тебя угостят, накормят-напоят, ты такой вкусной еды и во сне не видел!

А у Нолана уж давно от голода живот подводило, да и любопытно ему стало. Пошел он с детьми и собакой.

Спускались они вниз с холма по тропе, спускались, миновали такую крутизну, что Нолан едва сполз, чуть кубарем не покатился. И тут один из детей сказал ему:

— Вот наш дом. Следуй за нами, всё делай, как мы, и главное — ничего не бойся.

А Нолан огляделся по сторонам — никакого не видно жилья, ни поблизости, ни вдали, не только что дома — никакого даже шалаша, никакой самой жалкой хижины.

А дети один за другим поворачивались и в зеленый холм входили, как будто в дверь, хоть и не было там никакой двери. Наконец остались только Нолан и мальчик, который с ним говорил.

— Ну что же ты, — сказал ему мальчик, — входи поскорее.

Хоть и странно ему было это, Нолан тоже повернулся и шагнул прямо в холм.

И что же? Открыл он глаза (а кто способен шагнуть прямо в холм и при этом ни на секундочку не зажмуриться?) — а вокруг красота, какой он никогда еще в жизни не видел, не знал и не ведал, что такая красота на свете бывает. Пещера — высокая-превысокая, потолки уходят во тьму, так, что и не разглядишь, стены мерцают то ли слюдой, а то ли и самоцветами, полы как будто из мрамора, колонны от пола до потолка, точно сталагмиты, и все увиты зеленым плющом, а может, и не плющом, с мерцающими белыми ягодками. И над головою — сумрак, сгущающийся в темноту, а там, где стоят они — светло, точно в солнечный день.

И тут только Нолан приметил, что уши-то у детей заостренные… Хотя он и до того уже догадался, из-за рябины, что это, верно, Народ Холмов, не иначе. Но уж очень было ему любопытно.

А дети тут закричали:

— Сестрица, сестрица!

И вышла к ним дева удивительной красоты. Платье на ней было зеленого с белым шелка, светлые волосы струились по плечам до самой земли и словно бы светились, точно лунное серебро, а глаза — такие зеленые, каких у людей и не бывает вовсе.

— Сестрица, сестрица, — закричали ей дети, — смотри, кого мы тебе привели! Этот человек нам помог, привечай его и угости его хорошенько!

Зеленоглазая дева поприветствовала гостя со всей учтивостью, а голос у нее оказался — точно звуки арфы в руках искуснейшего музыканта. А Нолан так растерялся от всего этого, что только и придумал сказать:

— Ты, верно, дочь короля сидов!

Дева рассмеялась в ответ:

— Верно и дочь, и сидов, только вот вовсе не короля. А ты, должно быть, Нолан О’Лири, которого люди зовут Искатель-Того-Чего-Нет, а еще зовут Нолан-пьяница.

Нолан удивился, откуда сида знает его имя. И сам тогда спросил ее имя, но сида ему не сказала, и Нолан этому вовсе не удивился, ведь Чудесный Народ не любит открывать смертным свои имена.

Сида позвала Нолана за собою и привела его в другой зал, еще красивее первого, где горел огромный камин за серебряною решеткой, подобной сплетению трав и ветвей. Огонь в этом камине не обжигал рук, но еду грел, как обычный. Стоял тут дубовый стол, покрытой скатертью льняного белого кружева, и стол весь уставлен был яствами. Были тут и пышные пироги, и лепешки, и сладкие пудинги. Нолан так наелся, как никогда в жизни еще не едал.

А как гость наелся, сида снова позвала его за собою, и повела его по подземным залам, залы все были — один красивей другого. Были в иных покоях стены из самоцветного камня, в иных — обшитые дубовыми и ясеневыми панелями такой искусной резьбы, какая не под силу и самому искусному смертному мастеру. Были покои, где зеленый мох лежал под ногами, точно мягкий ковер, а были и залы, похожие на прекрасный сад с пышными розовыми кустами и яблонями, клонящимися под тяжестью румяных наливных яблок. Были в иных залах колонны, похожие на прекрасные статуи, а может, статуи, похожие на колонны, а в других — гобелены, столь искусные, что воины на них, казалось, сражаются и прекрасные девы танцуют, и слышатся даже отсюда — лязг и бряцанье оружия, а оттуда — нежные звуки арф и свирелей. Нолан надивиться не мог на все эти чудеса, а больше — налюбоваться не мог на красоту девы с зелеными глазами и серебряными волосами.

А меж тем послышались громкие звуки музыки, и все сиды начали собираться в самой большой зале на пир. Зеленоглазая дева привела с собою и Нолана и усадила его за стол рядом с собой. Много здесь было сидов, не меньше, пожалуй, чем собирается народу на праздник у них в деревне. Были здесь и мужи, и жены, и девы и юноши, и дети разного возраста, только вот не было никого, кто выглядел бы как старик. Во главе стола сидел величественный владыка сидов, высокий, могучий муж, прекрасный лик его светился мудростью и ласковой милостью, густые длинные рыжие волосы лежали у него на плечах, точно осенние листья, на нем было платье из красного шелка, а на голове, поверх маленькой белой шапочки, блистал самоцветами золотой тонкий венец. По правую руку от него сидел высокий, прекрасный лицом муж с серебристыми волосами в платье зеленого и алого шелка, а по левую руку — прекрасная женщина с волосами чистого золота, а платье на ней было чисто белое, как свежевыпавший снег.

Никогда еще не видал Нолан ничего, подобного этому пиру, и даже не знал и не ведал, что такое вообще бывает. Как богато был убран стол, как нарядно украшены, как благоухали кушанья и напитки, и сколько их было, и какое разнообразие! Как роскошно одеты пирующие и как красивы все, сидящие за столом! Как легка и непринужденна беседа, а чтобы рассказать о музыке и песнях, о танцах, о всяком волшебстве и удивительных превращениях — в человеческом языке, наверное, и вовсе не отыщется слов. Как ни вкусна была еда, что Нолан уже отведал здесь прежде — яства, что подавали на этом пиру, были еще вкуснее, а чудесные вина и мёды лились рекой. Конечно, Нолан отдал всему этому должное, и сам не заметил, как захмелел, голова у него начала тяжелеть, а глаза — слипаться, и он так и уснул за столом, опустив голову на льняную белую скатерть.

Проснулся он от звуков громкого голоса, и, открыв глаза, увидел над собою владыку сидов. И вид у того был уже далеко не такой милостивый.

— Что это тут за невежа, что напился и спьяну спит на нашем пиру, точно в каком-то людском кабаке? — спрашивает владыка.

— Это наш гость, дядюшка, — отвечает ему зеленоглазая сида, — зовется он Нолан Искатель-Того-Чего-Нет, и, боюсь, несмотря на доброту и смекалку, есть у него вот такой недостаток.

Стало тут Нолану так обидно, так стыдно, что он не выдержал и вскричал:

— Выслушай меня, государь, и ты выслушай, прекрасная госпожа! Верно, часто я выпиваю, и часто больше, чем стоило бы, но знали бы вы, отчего я так поступаю! Был я еще мальчонкой, когда однажды заблудился в лесу и встретил в чаще белого волчонка с зелеными глазами. До самого вечера мы играли с ним, как двое детей, бегали взапуски и валялись на зеленой траве, а как начало смеркаться, волчонок вывел меня из леса. Оглянулся он, вильнул хвостом на прощание и исчез, точно и не было. И вот с тех пор запал мне в душу этот зеленый цвет, цвет волчьих глаз. Не бывает такого цвета глаз у обычных волков, у них они скорей желтоватые, не бывает ни у кошек, ни у кого еще из зверей, и у людей не бывает такого. Все мечталось мне создать такой цвет, для того и упросил отца с матушкой отдать меня в ученье красильщику, для того и брожу я по лесам и лугам, ищу, из чего сделать мне краску такого цвета. Изучил я, кажется, все цветы и растения, знаю все цвета и оттенки, и чистые, и в смешениях, как ложится какой на какую ткань. Но вот в чем беда: когда был я ребенком, этот цвет помнил я так хорошо, что стоило мы подумать — и он тотчас вставал у меня перед глазами. А когда повзрослел — понял, что забываю его. Вот теперь, когда знаю я так много о разных красителях, я бы мог, наверное, этот цвет воссоздать — но никак не могу точно представить его. Вот потому я и пью, что когда я пьян, воспоминание это становится ярче, когда я пьян, снова вижу я эти зеленые волчьи глаза, и мне кажется, что вот-вот — и я его ухвачу, и увижу точно, какой же он был, и запомню, и смешаю краски и сделаю. Да только каждый раз ускользает от меня этот цвет… как просплюсь — голова трещит, да и только. Так ничего и не вспомню.

Так Нолан высказал им все, что у него лежало на сердце. И когда он умолк, то увидел, что сиды слушают его с участием, и лица их совсем не суровы. И, увидев это, он взмолился от всего сердца:

— О государь, молю тебя, освободи меня, чтоб мне больше мне не пить! Я уверен, что это в твоей власти! Дай мне найти то, что я ищу, а если это никак невозможно — так дай мне хотя бы забыть!

Рассказывают, что смертные в Волшебной Стране забывают все свои заботы и все печали — но, видно, уж слишком тяжела была для него эта забота.

И тут племянница владыки вдруг говорит:

— А как выглядел этот волк, не вот так ли?

Нолан глядит — а перед ним белый волк, мех точно изнутри светится, как лунное серебро, а глаза — зеленые-презеленые, каких в смертном мире и не бывает. Нолан сразу его узнал, что тот самый — только вспоминал он детеныша, а тут молодая волчица. А надо сказать, до сих пор Нолан, чтобы не посчитали его за нахала, что пялится на чужих женщин, сиду внимательно разглядывать не решался, а тут посмотрел ей в глаза — а глаза-то те самые, того самого зеленого цвета, что он искал столько лет!

Нолан не знал, что и сказать от радости. И сида перекинулась обратно в девушку.

Владыка сидов посмеялся и говорит:

— В наше время племя Дану не очень-то любит выходить на поверхность в собственном своем виде, почти всегда принимаем мы облик зверей или птиц. Только вот дети порой беспечно выскакивают, хоть и наказывали им так не делать.

Нолан смотрит на владыку и видит: то, что он принял сначала за белую шапочку — это на самом деле повязка, у владыки голова забинтована.

— Верно ты догадался, — сказал владыка. И подзывает сида с серебряными волосами, что сидел от него по правую руку. — Давеча мы с моим братом поспорили и бились между собою, кто прав. Да вот не окончили поединка — оба мы поняли, что спор наш сущий пустяк, пролития крови не стоит.

— О государь! — воскликнул тут Нолан. — Надеюсь, я тебя не очень больно зашиб!

Тут уж все сиды засмеялись, и громче всех браться. А сид в золотом венце вдруг говорит Нолану:

— Отчего ты все время величаешь меня государем?

Нолан удивился и говорит:

— Разве же ты не король этих мест? Если нет, то прости меня за незнание, укажи, кого почтить мне как здешнего государя.

Сид с серебристыми волосами горько вздохнул и ответил ему:

— Увы, были у нас государи, и Нуаду Среброрукий, и Дагда, и Луг, и многие короли времен скрытности, чьи имена не называем мы смертным — но ныне короли наши давно покинули эти земли, все ушли за море, возвратились на нашу прародину, и многие из нашего племени ушли вместе с ними. Здесь, в этом сиде, осталось нас только три семьи. И брат мой — здешний правитель, но он не король. У нас тут теперь республика.

— Ну и ну! — воскликнул от удивления Нолан. А он, хоть и был он простым крестьянином — но не подумайте, что был он каким-то невеждою, не знавшим грамоте, не читавшим книг и не слышавшим древних преданий. — Никогда ничего хорошего не было этим островам от республик, — сказал он, невольно нахмурившись, — ни при Цезаре, ни при Кромвеле, да и самим республикам — хорошего мало.

— Как знать, как знать, — покачал головой сид. — Может и будет когда что-нибудь хорошее, поживем и увидим.

И так продолжили они пировать, а потом разошлись по своим покоям, и гостя уложили спать на тисовую кровать с мягчайшей периной, а одеяла были такими легкими — точно облачко, а теплые, точно лебяжий пух.

А после настало утро, и Нолан проснулся, а когда наступил вечер — снова отправился спать и сладко спал до утра, и вот так день за днем проводил он в Волшебной стране среди народа Дану, и уж поверьте — ему было там чем заняться. С зеленоглазою сидой, племянницею правителя, скоро сделались они неразлучны, а там и сыграли свадьбу, как и у людей, и у сидов принято. И если вам интересно — то за все это время ни разу даже не пригубил Нолан ни вина, ни меда, ни пива. Потому что сиды хмельного не наливали ему, а сам он про это даже не вспоминал, не до того ему было. Жил он счастливо со своей молодой женой и не замечал, как проходят дни.

Долго ли, коротко ли — Нолан и сам не знал и понятия не имел — но как-то призвал его к себе его тесть, сид с серебряными волосами, и говорит:

— Жаль мне расстаться с тобою, любезный зять, а еще горше будет разлука для моей дочери — но должен ты знать, что смертным людям нельзя долго жить в наших холмах. Если чересчур заживется тут смертный, то и одним из нас не станет, но и смертным быть перестанет, неприкаянною душою будет скитаться, сам не ведая, где. Ты уже прожил здесь весь самый долгий срок, какой только возможен, дольше никак невозможно тебе здесь оставаться. Завтра выведем мы тебя обратно в человеческий мир.

— И окажется, что там прошло уже триста лет, и никто меня не узнает? — спросил сида Нолан, поскольку слышал он о таком. Горько было ему расставаться с любимой женой и гостеприимной Волшебной страною, но что тут поделаешь.

— Ну, не обязательно триста, можно сделать и по-другому, — пожал сид плечами.

Нолан обрадовался:

— Тогда, если можно, сделай, чтоб я вернулся как можно скорей от того дня, когда ушел из дому!

— Сделаю, — говорит ему сид. — Но точно спустя триста лет не хочешь? Возможно, это тебе гораздо больше понравится.

— Нет, — твердо отвечает Нолан. — Если уж я возвращаюсь — то не хочу я, чтобы мои отец с матушкой умерли, не дождавшись меня и так и не узнав, что со мной сталось.

Потому что в Волшебной стране люди забывают свои земные заботы и всё, о чем они беспокоились, такое уж у нее свойство — а тут, как узнал, что пора ему возвращаться, Нолан всё этот вспомнил.

Тесть обещал ему, что сделает всё, как надо.

Последнюю ночь провел Нолан со свой женой-сидой, а как пришло утро — пришла и ему пора покидать этот холм. Правитель и его брат, Ноланов тесть, проводили его до выхода из холма. И тут правитель сказал:

— Я не забыл твою просьбу помочь тебе освободиться от пьянства. Знай: если четыре года ты не будешь брать в рот хмельного, то через четыре года ждет тебя дар.

— А почему четыре? — удивился Нолан. — В сказках всегда всё по три бывает.

— Так то в сказках, — ответил сид. — А на самом деле бывает по-разному.

На этом они распростились, и Нолана вывели из холма. Его жена в облике белой волчицы еще проводила его вниз по склону, до самого ручья, но там и она распрощалась с супругом, он перешел ручей вброд, а она повернула назад.

А надо сказать, оказалось снаружи холодно, стояла зима, и в лесу лежал снег, только ручей до конца не замерз, с краев схватился ледком, потому что был он очень быстрый. Если б сиды не дали Нолану теплый плащ на меху, он бы, верно, продрог до костей, пока добрался до дома.

И вот входит он в деревню, а стемнело уже, улица вся пуста, и в каждом окошке горит свеча, а на двери — рождественский венок из остролиста. Постучался Нолан в свой дом, открыла ему старая матушка — как увидела сына, едва от радости чувств не лишилась!

И сели они втроем за рождественскую трапезу, хоть и была она очень скудной — но радостной, как никогда еще не бывало. А наутро, на Рождество, удивительная весть разлетелась по всей деревне, и люди только головами качали: надо же, что бывает на свете! Прежние приятели тотчас окружили его и принялись зазывать в пивную: мол, такое дело непременно нужно отпраздновать! Но Нолан им твердо ответил:

— Нет, не в обиду, парни — но я больше капли в рот не возьму.

И так оно и вправду вышло. С тех пор Нолан вовсе пить перестал, ни в Рождество, ни на Пасху, ни на собственные именины, ни даже день Святого Патрика — ни разу не выпил, хоть и трудно было первое время, но он честно держался. А там постепенно и вовсе охота пропала, даже и думать забыл про выпивку.

А поскольку он теперь вовсе не пил, то времени и сил у него оказалось куда как много. Взялся он за крестьянский труд, да так взялся, что за четыре года полностью хозяйство свое поправил. Все в деревне только диву давались. Поле обихожено, лучше всех родит, скотина в хлеву плодится, и дом Нолан отремонтировал, больше не был он уже развалюхой. Матушка с отцом нарадоваться не могли, одного только им не хватало: невестку хотелось в доме увидеть и внуков на руках подержать. Но тут уж ничего нельзя было поделать, Нолан им честно сказал: ничего не получится.

Так прошло четыре года. И вот, снова в Сочельник вечером, когда уже совсем стемнело и звезды на небо вышли, свеча уже давно на окне горела — стучится к ним кто-то в дверь. МатушкаО’Лири как раз доставала рождественский пудинг.

Открыл Нолан дверь, а за порогом стоит девочка в плаще из белого меха, глаза у нее зеленые-зеленые, в мать, а вот волосы рыжие, как у самого Нолана.

Все тотчас принялись расспрашивать: кто ты, да как звать, да откуда, да сколько лет.

Девочка им отвечает:

— Я пришла с тех холмов, а от роду мне три года, три месяца и три дня.

Тут уж Нолан точно уверился, что это дитя его и его жены-сиды. Ввел он девочку в дом и усадил вместе со всеми за стол. А на другой день, на Рождество, окрестили девочку, как полагается, и ничего с ней от этого не случилось.

Стали они вчетвером жить-поживать. У Нолана задумка уже давно была, а теперь, когда зеленые глаза стояли у него каждый день перед глазами, гляди сколько хочешь, оставалось только взяться и сделать. Дождался он, как сошел снег и в лесу начали появляться цветы и травы… и еще не лег новый снег, как у него всё уже было готово. На Рождество дочка его танцевала среди подружек в новом платье зеленого цвета, под цвет глаз, и никто еще в деревне не видел такого красивого цвета. Да что там в деревне — важные леди и джентльмены, что к помещику на Святки съехались, тоже все говорили, что такой красоты никогда не видели.

Вскоре после того старики О’Лири — долгую жизнь они прожили, знали и горе, и радость, и труд, а последние годы жили в довольстве, и внуков таки дождались — мирно преставились оба, и стали Нолан с дочкою жить вдвоем. Дружно жили, и всё бы хорошо, но в том беда, что помещик, хозяин тамошний, был англичанин. Он давно уже грозился согнатьО’Лири с земли, мол, что проку в таких арендаторах, никакого от них дохода. А когда хозяйство у них наладилось — так нет бы радоваться, а ему пришла в голову новая мысль: дом хороший, поле обихоженное, так можно будет их сдать в аренду кому-нибудь другому намного дороже! А уж когда дошли до него слухи, что Нолан взял в свой дом фейское отродье… Феи и сиды — это совершенно разные народы, но разве ж англичане понимают такие вещи. А тут как раз и старик О’Лири помер, с кем заключен был договор. В общем, всё один к одному. И отправил он к О’Лири своего управляющего: сроку вам одни сутки, выметайтесь из дома, а куда — не моя забота.

Вот и что тут поделаешь! Собрал Нолан свои пожитки, какие смог, взял дочку за руку, да и побрели, куда глаза глядят.

Шли они, шли, долго ли коротко, но пришли они в Дублин. Там Нолан стал расспрашивать, нет ли где работы для мастера-красильщика, и так пришел в одну мастерскую.

Хозяин его спрашивает, а что он умеет. Нолан развернул зеленое дочкино платье — тут его сразу же на работу и приняли.

И так стал он там работать, продавали они зеленые ткани удивительной красоты, и вскоре дела у них пошли в гору. А дочка, как подросла — обнаружился у нее талант придумывать узоры для тканей и их рисовать. Сын хозяина к тому времени тоже подрос, и оказался хорошим резчиком, вырезал на досках эти узоры, и с них набивали уже узоры на ткань, печати с медных досок тогда еще не придумали. И так их изделия прославились по всей стране, и даже за границей, что даже на вывеске у них было написано: «Ткани О’Лири», так стало дело их называться.

Ну и как это водится, вышла дочка Нолана замуж за сына хозяина мастерской, пошли у них зеленоглазые дети, а там и внуки, и правнуки… только волосами они все были разные, кто уж в кого уродится, кто светлый, кто рыжий, кто темненький, кто какой. А глаза у всех непременно были зеленые.

Были О’Лири люди небедные и уважаемые, и слыли между соседей людьми учеными. А когда, спустя где-то триста лет с тех пор, как, по преданию, старый Нолан О’Лири побывал в Стране сидов, Ирландия добилась независимости и стала республикой (в чем и люди из семьи О’Лири хорошо поучаствовали) — стали учиться теперь и в университете, а там и сами преподавать. И вот так и теперь живут.

Туата де Дананн, племена богини Дану — четвертый из мифических народов, населявших Ирландию. Пятыми стали люди. Проиграв войну с людьми, народ Дану сокрылся, и с тех пор существует две Ирландии: земная и невидимая Волшебная страна, недоступная людям. Народ Дану обитает внутри холмов, которые называются сидами, и потому и сами они так же зовутся сиды, а в современном ирландском языке — ши. Но люди опасаются произносить даже это имя, а чаше называют их Добрый Народ, Чудесный Народ, Народ Холмов и т.п. Обликом сиды схожи с людьми, но выше, стройней и красивее, и уши у них заостренные. Сиды боятся рябины и не любят текучей воды. Собаки у сидов белые с красными ушами.

Заяц по-ирландски giorria, а во времена действия сказки это слово писалось как giorrfhiadh, от слов giorr — короткий и fiadh — олень.

В 55 и 54 годах до н.э. Юлий Цезарь, полководец Римской тогда еще республики предпринял два похода в Британию. До Ирландии римляне не добрались, но Нолан воспринимает Британские острова времен античности заедино, без разделения на Ирландию и Англию, поскольку тех англичан, которые притесняют его соотечественников и современников, в ту пору еще и в проекте не было. Тот же Цезарь и ликвидировал республику, став первым императором.

Во время Английской революции ирландские католики подняли восстание и создали Ирландскую Конфедерацию (республиканское образование), но в 1649 году Оливер Кромвель, на тот момент генерал-лейтенант парламентской армии Английской республики, вторгся на остров и жестоко подавил восстание, устроив едва ли не самую страшную резню в истории Ирландии; в результате его действий население Ирландии сократилось вдвое. Во время действия сказки еще могли оставаться в живых старики, в детстве видевшие эти события своими глазами. А Кромвель вскоре после того объявил себя лордом-протектором, после чего от республики осталось одно название, а впоследствии монархия снова была восстановлена.

Поскольку в ирландских сказках всего всегда бывает по три, то в третий раз проблемы республиканского толка случатся в Ирландии, чего Нолан пока не может знать, в 1796-1798 гг., во время восстания республиканского Союза Объединенных Ирландцев, поддержанного вооруженными силами Французской тогда тоже республики. Это восстание снова кончилось разгромом и резней, а во Франции пришел к власти Наполеон. Ирландия стала республикой в 1921 году, когда добилась (снова в результате восстания) статуса доминиона, а полную независимость обрела в 1949 году.

Собственно, СиршаО’Лири и рассказала мне это предание (по-английски, не на гэльском, этого я не знаю), когда я была у них в гостях, а я, тетя Белка, и написала по-русски сказку.