Актриса (гет)

Подготовка к съемкам всегда утомительна. Костюмеры и гримеры суетятся вокруг нее, как стая гриндилоу вокруг туши гигантского кальмара. Панси сама изумляется пришедшему в голову сравнению — все же уроки по Уходу за магическими существами не прошли даром. Затем, игнорируя гневные возгласы «гриндилоу» киноиндустрии, закуривает.

— Мисс Персефона, вы могли бы не курить, пока мы работаем над вашим образом?

— Нет.

Она знает, что среди персонала вовсю ходят слухи о ее «звездной болезни»:

«Ишь ты, всего первая роль, а уже ведет себя как королева!»

Персефона только хмыкает в ответ. Магглы, что с них взять. Пусть считают так, как им нравится.

Панси Паркинсон. Девочка, родившаяся под несчастливой звездой. В Хогвартсе она уступала в красоте Дафне Гринграсс, а Трейси Дэвис в таланте. Драко Малфой считал ее слишком навязчивой, Теодор Нотт — раздражающей, Блейз Забини — глупой.

Панси никогда не жалела себя; это бесполезное и бессмысленное занятие. И никогда никого не любила. Разве что Малфоя, но и то, как потом поняла Паркинсон, была не любовь, а глупость. Он уродился смазливым, богатым и наглым, а кто из девочек-подростков хоть раз не сох по подобному типажу?

Даже подлинного имени ее никто не знал — для окружающих она оставалась просто «Панси», чаще даже просто «Паркинсон». По крайней мере, так было до пятого курса, пока однажды на Зельеварении Невилл Лонгботтом не взорвал свой котел.

Персефона отчаянно смеялась, потому что смеялся Малфой. Старательно подражала, желая понравиться; о том, что людям нравятся те, кто отзеркаливает их жесты, Паркинсон прочла в старой маггловской книге по актерскому мастерству, которую прятала на дне своей сумки. Если бы тот же Малфой узнал, что именно она прячет и тайком читает, смеялся бы уже над ней.

Панси продолжала смеяться и не заметила, как допустила ошибку, из-за чего следующим на воздух взлетел уже ее собственный котел. Опозориться перед Малфоем, перед слизеринцами, перед гриффиндорцами, а потом остаться убирать кабинет на пару с Лонгботтомом — что может быть хуже?

«Представь, что ты актриса, и это всего лишь твоя роль», — твердила себе под нос как мантры Паркинсон, сжав зубы от досады. Такие мысли всегда помогали.

Персефона лениво стряхивает пепел с сигареты. Она мечтала стать актрисой сколько себя помнит. Пьяница-отец, безусловно, пришел бы в ярость — он считает актерство позорной маггловской профессией. А мама... Мама, быть может, даже поддержала бы; успей Панси рассказать ей о своей мечте до того, как та ушла.

Невилл, несмотря на репутацию недотепы, оказался на удивление внимательным; по крайней мере, заметил гравировку «4 П» на стенке ее котла, о чем не постеснялся спросить.

— Все тебе скажи, Лонгботтом!

Вот серьезно, какое ему дело? Невилла Лонгботтома Паркинсон всерьез не воспринимала — отчасти потому, что в Хогвартсе его многие считали лузером. Как, впрочем, и ее. И все же он стал единственным, кто спросил. Так странно: гриффиндорец, которого заинтересовала вдруг гравировка на котле не красивой и не талантливой слизеринки Панси Паркинсон.

— Здесь зашифрованы мои инициалы. Персефона Присцилла Панси Паркинсон. И запомни, расскажешь кому-то — ты покойник.

Так он стал первым в Хогвартсе, кто узнал ее настоящее имя.

— Предпочитаю быть живым, поэтому сохраню твою тайну. Но все же почему ты назвалась именно Панси?

«Почему я вообще откровенничаю с этим странным гриффиндорцем?» — этот вопрос был актуальнее, но Паркинсон не хотелось думать. Возможно, душа ее жаждала поделиться наболевшими тайнами хоть с кем-то. Пусть даже с Невиллом Лонгботтомом.

— В память о матери. Это единственное из моих имен, которое придумала она. Переводится как «фиалка».

— «В память»? — сконфуженно пролепетал тот. — Она... умерла?

О святая наивность! Это в его «гриффиндорском» мире родители не бросали детей. Могли умереть, заболеть, даже сойти с ума под пытками, но не бросить.

— Она ушла, когда мне было шесть. Сбежала с любовником в Америку.

— Прости, что затронул эту тему. Мне жаль.

— Себя пожалей, — зло выплюнула Паркинсон. — И да, мой отец пьет как гоблин и по пьяни не раз поднимал на меня руку. Будь я смелее, я бы тоже сбежала.

Персефона не жалеет ни себя, ни других. Злая, циничная, «зазвездившаяся» стерва — так думают о ней коллеги из съемочной группы.

Так о Панси Паркинсон думали многие; кроме одного человека.

— Ты так и не назвал мне свое полное имя.

— Невилл Игнатус Лонгботтом. Ничего особенного.

«Н. И. Л.» — написала Панси на запотевшем стекле. Месяцы сменялись месяцами, Персефона стала шестикурсницей, потом семикурсницей, и даже не заметила, как и когда Невилл превратился для нее в особенного человека, который каким-то странным образом понимал ее чувства; кому не страшно было раскрыть свои тайны и быть уверенной, что над тобой не посмеются.

Невилл Лонгботтом знал ее имя. Знал ее заветную мечту. Знал боль и обиду на сбежавшую мать. Знал и ее страх перед грядущей войной, которая расколола бы их хрупкий зарождающийся общий мирок надвое.

— Это не обязательно, Панс. Ты же мечтала быть актрисой? Я придумал тебе идеальную роль.

— Персефона, душенька, мне нужно больше страсти в кадре, — режиссер проекта по злой иронии носит имя Нил, и Панси всякий раз морщится, слыша его; словно негодуя, что маггл смеет хоть чем-то напоминать ей о ее Невилле. — И больше драмы! Трагедии! У нас кино о любви во время войны. Вы понимаете?

Панси и Невилл. Девочка-фиалка, получившая имя от сбежавшей матери, и сын героев, которые расстались с рассудком, но не предали. Их связывало так мало — сущий пустяк: аббревиатуры «Н. И. Л.» и «4 П», нацарапанные на случайных листах, которые полагалось непременно сжечь после прочтения; и редкие часы в Выручай-комнате.

И никто не ведал, как много на самом деле за этим скрывалось: два одиночества, побитые жизнью, тайны имени, выбор стороны в масштабном конфликте, перевернувшем всю магическую Британию, вера, верность, смертельная опасность, дышащая в спину, и, конечно же, та самая дракклова любовь во время войны.

Панси в Хогвартсе знали как ярую сторонницу Темного Лорда; и лишь один человек, чье имя умещалось в скромное безликое «Н. И. Л.», знал правду — правду о том, что Персефона Паркинсон была актрисой, которая по просьбе возлюбленного играла свою лучшую роль — роль шпионки при Кэрроу, тайно помогавшей пропоттеровскому подполью.

— Ты молодец, Панс. Изображай отвращение, играй брезгливость к нашим, к Поттеру, к сопротивлению. Ты справишься, милая. Ты же актриса. Я в тебя верю.

Руки Невилла, покрытые незаживающими шрамами от цепей, пишущих кровью перьев, рассекающих кожу заклятий и других живодерских выдумок Кэрроу, нежно оглаживали белоснежную фарфоровую кожу Паркинсон. Солдат и актриса. Боец сопротивления и шпионка, «заслужившая» абсолютный кредит доверия со стороны Кэрроу. Лишь избранные активисты возрожденной Инспекционной Дружины имели исключительные привилегии — на отсутствие, например, проверки почты. Панси была в их числе; именно так в Хогвартс поступали редкие медикаменты, передаваемые через Лонгботтома сопротивлению. Причем Невилл тщательно скрывал свои «каналы», оставаясь единственным, кто знал правду о Персефоне Паркинсон.

— Быть может, если бы ты рассказал своим обо мне, было бы проще? — спрашивала Панс, наслаждаясь редкими минутами в объятьях любимого.

— Нельзя, — Невилл был непреклонен. — Кэрроу уже подозревают, что подполью кто-то тайно помогает. На днях пытали Терри и Дина. Я доверяю каждому из наших бойцов, но Круциатус умеет развязывать язык. Того, что не знаешь, случайно не расскажешь под пытками.

— А как же ты?

Невилл обхватил пальцами ее лицо, бледное, с дрожащими, посиневшими словно от холода губами.

— А на мой счет не беспокойся: я все выдержу. Клянусь, Панси, я выдержу любую боль, но никогда — ты слышишь? — никогда тебя не выдам.

Персефона напряженно сглотнула. Такова была их реальность — хуже любого дракклового кино. Здесь за верность платили болью, а за любовь — страхом. Панси не сдержала слез, обнажая свой глубинный страх, тот, что терзал ее хуже боггарта, вот только контрзаклятья, увы, не существовало:

— Невилл... а что если Кэрроу заставят меня пытать... тебя?

— Тогда ты сделаешь это.

Такой простой ответ, продирающий до мурашек.

— Н-но я не смогу!

— Сможешь, милая. Представь, что это всего лишь роль. У Кэрроу не должно возникнуть сомнений на твой счет. Не-долж-но. Я выдержу. А ты справишься. По-другому и быть не может.

Персефона нехотя подставляет лицо назойливым гримерам, уверенным, что она недостаточно напудрена для появления в кадре.

— Вас ждет эмоционально тяжелый эпизод, — вещает вездесущий и писклявоголосый режиссер. — Готовы? Справитесь?

— Справлюсь, — выплевывает Персефона. Это меньшее, с чем ей приходилось справляться.

Эпизод, которого она больше всего боялась и втайне молила Мерлина, чтобы сберег от беды, все же случился ближе к концу года. Был Невилл. И были Кэрроу. Палочка в ее дрожащих руках. И громогласное:

— Мисс Паркинсон, покажите этим предателям, что бывает с теми, кто осмеливается оказывать содействие преступникам.

Лонгботтом даже не поднял на нее взгляд. Нельзя. Вдруг Кэрроу прочтут немую поддержку в его глазах?

— Паркинсон, чего мы ждем?!

Казалось, еще немного, и ее с силой сжатая влажная ладонь переломит палочку надвое. Она актриса, и ее роль выпивает ее изнутри, словно дементор.

— Круцио.

Крик. Боль. Его или уже ее? Острая ненависть к себе. И спасительная темнота, куда Персефона шагнула, ища избавления.

Едва открыв глаза в Больничном крыле, она искала взглядом Невилла, но обнаружила, увы, только Милисенту Булстроуд, не подругу, но, тем не менее, единственную с факультета, кто решился ее навестить.

— Ну ты даешь, Паркинсон... С чего в обморок удумала падать — так криков испугалась или руки марать не хотелось? Я, признаться, думала, что ты крепче...

Пришлось соврать про диету, из-за которой якобы нормально не ела вторую неделю. Персефона слишком похудела за последний год, стала почти прозрачной, и Милисента, кажется, ей поверила.

— Что было после того, как я отключилась? — Панси усиленно изображала безразличие. Она же актриса, и ее роль того требовала.

— Да ничего не было. Вас обоих сюда левитировали. Лонгботтом, видимо, уже оклемался и ушел.

— Ясно.

(Только бы с ним все было хорошо!)

Но впереди ждала еще и Кэрроу, разочарованная тем, что ее «любимица», идейная и безжалостная, не смогла вдруг образцово покарать негодяя... Панси не знала, что ей на это ответить. Она актриса, которая недостаточно убедительна в своей игре?

Несколько незаметный пассов палочкой, и вот уже режиссеру нравится ее игра, все придирки отходят на второй план.

Паркинсон кривит губы в подобии ухмылки. Если о ее воздействии на разум магглов узнают авроры, ей светит Азкабан или его местный американский аналог. Но разве же кто признает в начинающей маггловской киноактрисе Персефоне пропавшую после войны волшебницу-слизеринку Панси Паркинсон?

Ей хотелось бежать в Выручай-комнату, где Невилл сейчас, должно быть, зализывал раны. Нельзя. Это было бы слишком подозрительно. Если играть роль, то до конца.

Панси чувствовала жгучую ненависть к себе от окружающих чуть ли не кожей. На уроках садилась теперь лишь с Булстроуд, так как другие студенты начали ее сторониться. Даже мельком заметила однажды, как Парвати Патил плюнула ей в чай.

Тех, кто активно сотрудничал с Кэрроу, презирали; тех, кто по их воле опускался до применения Непростительных, презирали вдвойне. Она актриса, которой досталась роль самой мерзкой твари из всех существующих.

Персефоне было почти плевать на их мнения. Главный страх заключался в возможности увидеть вдруг ненависть и презрение в его глазах. Она все разыграла как по нотам. Она не подвела. Но все же причинила ему боль. Простит ли?

— Как ты, моя девочка?

Персефона в слезах повисла на его шее, стоило лишь Выручай-комнате наконец отгородить их двоих от целого мира. Это так неправильно! — стучало в висках. Это он терпел Круциатус, значит, она должна его утешать. Но ничего не могла с собой поделать. Здесь, наедине с ним она переставала быть актрисой и становилась простой Панси Паркинсон, испуганной, раздавленной, обессиленной.

— Меня все ненавидят, Невилл. Я сама себя ненавижу!

— Ч-ш-ш, не говори так больше, — он прижал палец к ее губам. — Осталось совсем немного. Когда победим, я расскажу всем о твоих смелости и отваге.

— Есть грехи, которые не прощаются, — продолжала всхлипывать Персефона. — Для твоих товарищей, а тем более Золотого Трио я не более чем ненавистная прислужница Пожирателей.

— Я уверен, Панси, что когда мои товарищи и Золотое Трио узнают тебя так, как знаю я, то обязательно полюбят, — он смотрел на нее как на величайшее сокровище, — потому что тебя невозможно не любить.

Глупый, глупый Невилл! Невозможно не любить? Наоборот, ее любить не за что. Не красивая, не талантливая, навязчивая, раздражающая и глупая. Даже собственная мама бросила ее, предпочтя строить свое счастье с другими детьми на другом континенте. И только этот странный Невилл Игнатус Лонгботтом всегда видел в Персефоне Присцилле Панси Паркинсон что-то особенное, что не видели другие; что она сама в себе никогда не видела.

— После войны поедем в наше загородное поместье, тебе там понравится, Панс. Там красиво, спокойно, рядом речка и ипподром. Будем кататься на лошадях и устраивать пикники на берегу.

Персефона прикрывала глаза, рисуя мысленно самые манящие, греющие душу картины. Она актриса, которая верила, что ее фильм закончится счастливо.

— Сцена шестая, дубль третий, камера, мотор!

Смазливый актер-маггл произносит заученные реплики, а Персефона смотрит не на него даже, а словно сквозь него, растворяясь в собственных воспоминаниях. По сюжету этот маггл — офицер вражеской армии, и у них, конечно же, любовь.

Любовь без надежды на будущее.

От вожделенного тихого домика на берегу реки их отделял один последний рывок — одна ночь, которая войдет потом в историю как легендарная Битва за Хогвартс.

Паркинсон осталась верна своей роли до конца и первая предложила отдать Поттера Лорду. Потому что от нее этого ждали. Потому что Невилл одобрил бы ее игру.

Персефона не участвовала в Битве, хотя, возможно, даже хотела бы. Она актриса, уставшая от своей роли. Ей хотелось перестать, хотелось доказать хоть раз, что она не предательница, не пособница Пожирателей, а просто Панси Паркинсон, возлюбленная Невилла Лонгботтома. Но она не доказала.

В ту ночь горело небо, горел Хогвартс, горела душа Панси Паркинсон от страха за Невилла Лонгботтома, который был где-то там, в самом центре сражения. Солдат. Ее любимый солдат. Еще немного, еще чуть-чуть, шептала Персефона. Вот настанет рассвет, все закончится, Невилл (именно Невилл, а не Поттер!) победит...

«Сердце Гарри билось за нас, за всех нас. Ничего еще не кончено!»

Эти слова раз за разом повторяли все магические газеты и радиостанции страны. Но Персефоне было плевать на сердце Поттера; пусть бьется за кого угодно или не бьется вообще, какое это к дракклам имеет значение, когда сердце ее Невилла остановилось навсегда?!

Волдеморт убил его лично. За поднятие боевого духа, за импульс, за надежду, которую подарили сломленным защитникам Хогвартса его простые слова.

Панси рыдала и кричала уже не по-актерски, приправ к влажному свежевзрытому земляному холмику. Ей было плевать, что никто впредь никогда не узнает, какую роль она сыграла в общей победе, что она актриса, сцены с участием которой просто вырезали из фильма при финальном монтаже. Даже плевать, что Поттер и другие драккловы защитники могли настоять на ее виновности — в конце концов, в их глазах она так и осталась приспешницей Пожирателей Смерти.

Ничего, кроме оплакиваемой ею потери, более не имело значения. Она актриса, и ее лучшая в жизни роль закончилась трагедией.

Паркинсон покинула пределы Англии. Разорвала все связи с магическим миром, оставив «на память» о старой жизни лишь палочку. Недостаточно красивая и недостаточно талантливая, не имеющая денег и связей, она все еще оставалась волшебницей — волшебницей, которой теперь нечего было терять. Она уже запятнала руки и душу использованием Непростительных; теперь же Империус и Конфундус стали ее спутниками. Так начинающая актриса Персефона Лост (потерянная созвучно новой фамилии), не имея опыта съемок за плечами, без вопросов получила главную роль в фильме именитого режиссера.

— Стоп, снято.

Персефона покидает съемочную площадку и тянется за новой сигаретой. Она актриса, которая не выходит из образа; образ женщины, любившей и потерявшей все, кажется, въелся в ее нутро навсегда, став второй кожей, неотъемлемой частью ее сущности. Магглам нравится такой типаж. Фильм с ее участием должен иметь коммерческий успех.

А значит, завтра будут новые сцены и новые дубли. Снова и снова.