Неоновые Стрелы: Город Гаснущих Звёзд (гет)

4:20 утра. Брикстон дышит тяжёлым, влажным воздухом, пропитанным озоном и остатками сигаретного дыма. Улица блестит, как чёрное зеркало, отражая кричащие неоновые вывески: красные, синие, ядовито-зелёные. Они мигают, словно пульс мегаполиса, который никогда не спит, но уже устал от самого себя. Дверь андеграундного клуба "Пульс" с лязгом захлопывается за Марком, выпуская его из гудящей утробы, где бас UK Garage всё ещё бьёт по рёбрам невидимых танцоров.

Он замирает на мгновение, вдыхая холодный воздух. Влажный асфальт хрустит под его ботинками — чёрная кожа, слегка потёртая, но дорогая, как и всё, что он носит. Тёмная куртка облегает плечи, скрывая татуировки, которые тянутся по предплечьям, как тайные карты его прошлого. Лицо — резкое, будто вырезанное из камня: скулы, словно лезвия, и глаза, холодные, серые, с отблеском неона, как у хищника, вышедшего на охоту. Но сейчас в них мелькает что-то другое — усталая эйфория, как после удачной сделки или ночи, где он снова доказал, что этот город принадлежит ему.

"Мне так хорошо," — думает он, уголок губ чуть дёргается в самодовольной усмешке. Пальцы скользят в карман, проверяя телефон — пара сообщений, ничего срочного. Деньги, связи, следующий "движ" — всё крутится в голове, как отлаженный механизм. Этот мир — его шахматная доска, и он всегда ходит первым.

Улица пустынна, если не считать пары теней, что шатко бредут вдоль графитированных стен. Марк игнорирует их, как игнорирует всё, что не несёт выгоды или угрозы. Его шаги — уверенные, почти хищные — отзываются эхом в узком переулке. Неоновая вывеска бара напротив бросает красный блик на его лицо, и на секунду кажется, что он сам — часть этого грязноватого, но стильного урбана, где каждый угол кричит о жизни, но пахнет одиночеством.

— Эй, братан, огоньку не найдётся? — голос хриплый, из темноты. Какой-то парень в худи, лицо скрыто капюшоном, тянется к нему, покачиваясь.

Марк даже не замедляет шаг. Взгляд скользит по фигуре, оценивает — не угроза.

— Ищи в другом месте, — бросает он, не оборачиваясь. Тон ровный, но в нём звенит сталь. Парень бормочет что-то невнятное и отваливает, растворяясь в тенях.

Марк доходит до своего автомобиля — чёрный, низкий, неброский, но тот, кто знает, поймёт, сколько он стоит. Дверь щёлкает, открываясь, и он соскальзывает на сиденье, как в трон. Двигатель оживает с мягким рыком, и свет фар выхватывает кусок мокрого асфальта, расписанного граффити — дракон, плюющийся неоном, смотрит прямо на него. Марк хмыкает, выруливая на дорогу. Ночь ещё не закончилась, и он знает, куда она его приведёт. Всегда знал.

Вечер мягко опускается на город, и лёгкая дымка за окном студии Тоси гасит резкость неоновых вывесок. Помещение — небольшой оазис света и тепла, спрятанный на верхнем этаже старого здания в сердце Брикстона. Стены увешаны холстами: мазки яркой акварели соседствуют с угловатыми эскизами углём, а в углу — стопка фотографий, где городские пейзажи будто спорят с её внутренним миром. Пол усыпан брызгами краски, как звёздами на ночном небе, а воздух пахнет масляными красками и свежезаваренным чаем.

Тося сидит на высоком табурете, скрестив ноги. Её фигура тонкая, почти невесомая, в свободной льняной рубашке, рукава закатаны до локтей, а на запястье — пятна синей краски, словно следы чужого неба. Тёмные волосы небрежно собраны в пучок, но несколько прядей падают на лицо, обрамляя большие, выразительные глаза. Они сейчас устремлены на холст перед ней — незаконченный набросок, где силуэты людей растворяются в неоновом сиянии. Взгляд задумчивый, чуть прищуренный, будто она ищет в этих линиях ответ на вопрос, который сама ещё не сформулировала.

За окном — гул мегаполиса: клаксоны, обрывки разговоров, далёкий ритм чьей-то музыки. Но здесь, в её убежище, звуки приглушены, как под водой. Тося наклоняет голову, ловя отголоски улицы, и её пальцы невольно сжимают кисть. Город — её муза и её проклятье. Он зовёт, манит, но каждый раз оставляет послевкусие одиночества.

— Ну же, давай, — шепчет она, обращаясь то ли к холсту, то ли к себе. Голос мягкий, с лёгкой хрипотцой, как будто она весь день пела или спорила с кем-то невидимым. Кисть касается холста, оставляя тонкую линию — нерешительную, почти робкую. Тося хмурится, откидывается назад и вздыхает.

— Не то. Совсем не то.

Она встаёт, подходит к окну, и её движения — плавные, но с едва заметным напряжением, как у танцовщицы, которая знает, что сцена может исчезнуть в любой момент. За стеклом — оживлённая улица, где прохожие спешат под зонтами, а неон вывески бара напротив мигает, обещая тепло и забвение. Свет от него падает в студию, рисуя на её лице золотистые блики. Тося касается стекла кончиками пальцев, и на мгновение кажется, что она хочет раствориться в этом потоке света и движения.

— Что ты прячешь сегодня? — спрашивает она тихо, глядя на город. Это не просто вопрос — это ритуал, её способ искать вдохновение в хаосе улиц. Она видит, как парень в капюшоне пробегает мимо, как старушка с тележкой останавливается, чтобы перевести дыхание, как чей-то смех вспыхивает и гаснет. Всё это — кусочки мозаики, которые она пытается сложить в нечто большее.

На столе звонит телефон, и Тося вздрагивает, словно её поймали на чём-то сокровенном. Экран светится именем — Лия, подруга, которая вечно зовёт её "выйти в люди". Тося медлит, потом всё же отвечает, поднося телефон к уху.

— Тось, ты опять там похоронила себя с красками? — голос Лии звонкий, с лёгкой насмешкой.

— Пойдём сегодня в "Эхо", там будет движ. Ну же, хватит прятаться!

Тося улыбается, но в её глазах мелькает тень. Она проводит пальцем по краю холста, будто проверяя, настоящий ли он.

— Я подумаю, — отвечает она, и в её тоне — смесь усталости и тепла.

— Просто… мне надо закончить одну штуку.

— Ты всегда так говоришь, — Лия фыркает, но беззлобно.

— Ладно, я за тобой заеду в девять. Не смей сбежать в свои звёзды, Звездочёт!

Тося смеётся тихо, но, когда звонок обрывается, её лицо снова становится серьёзным. Она возвращается к холсту, но теперь её взгляд скользит к окну, где город продолжает свой бесконечный танец. Что-то в ней тянется к этому ритму, к этому хаосу, но другая часть хочет остаться здесь, в тишине, где можно дышать. Она ещё не знает, что сегодня ночью её мир содрогнётся от взгляда, который пронзит её, как неоновая стрела.

Ночной клуб "Эхо" — это пульсирующее сердце Брикстона, где время растворяется в тяжёлом бите UK Garage. Полумрак дрожит под ударами баса, а стробоскопы режут воздух, выхватывая из толпы потные лица, осколки улыбок, блеск глаз, жаждущих забыться. Толпа движется как единый организм — волна тел, синхронная и хаотичная одновременно, будто город сам танцует, пытаясь заглушить собственную пустоту. Воздух густой, пропитан сладковатым запахом парфюма, алкоголя и чего-то неуловимо опасного.

Марк сидит в VIP-зоне, возвышаясь над этим искусственным раем. Его фигура — тёмный силуэт на фоне мягкого света, льющегося из-под кожаных диванов. Чёрная рубашка чуть расстёгнута, открывая острый изгиб ключицы, а кожаная куртка небрежно брошена рядом, как трофей. Лицо — маска сдержанной скуки, но глаза, холодные и острые, словно лезвия, скользят по толпе с хищной точностью. Он видит всё: кто с кем пришёл, кто уже на грани, кто притворяется счастливее, чем есть. Этот мир — его шахматная доска, и он давно научился читать ходы.

Бокал с виски стоит нетронутым на стеклянном столике, отражая рваные вспышки стробоскопа. Марк не пьёт — не сегодня. Ему не нужно топить себя в алкоголе, чтобы чувствовать контроль. Он откидывается назад, длинные пальцы постукивают по подлокотнику в ритм музыки, но в этом жесте нет вовлечённости — только привычка.

"Скучно," — думает он, и уголок губ дёргается в едва заметной усмешке. Ночь обещает быть такой же, как сотни других: громкой, яркой и пустой.

— Марк, старик! — голос пробивается сквозь гул, и к нему подваливает парень в яркой рубашке, с цепью на шее, блестящей, как его фальшивая улыбка.

— Ты где пропадал? Все спрашивают!

Марк окидывает его ленивым взглядом, словно оценивая, стоит ли тратить слова. Парень — один из тех, кто вечно крутится вокруг, надеясь урвать кусок его мира.

— Занят был, — отвечает он, голос низкий, с лёгкой хрипотцой, но в нём нет тепла. Кивок в сторону толпы.

— Что, опять те же лица?

— Ну, знаешь, движ не останавливается! — парень смеётся, слишком громко, и хлопает его по плечу. Марк не морщится, но его взгляд становится на долю секунды холоднее. Рука парня замирает, и он быстро убирает её, словно обжёгся.

— Угу, — Марк отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Парень бормочет что-то про "ещё увидимся" и растворяется в толпе, а Марк возвращается к своему наблюдению. Он замечает всё: девушку в блестящем платье, которая слишком старается привлечь внимание; парня у барной стойки, который явно продал больше, чем должен был; двух подруг, танцующих с закрытыми глазами, будто мир за пределами клуба не существует. Это его королевство, но трон кажется всё холоднее.

Дымка в воздухе клубится, подсвеченная лазерами, и бокалы на столиках звенят, отражая свет, как крошечные звёзды. Марк наклоняет голову, и тень падает на его лицо, подчёркивая резкие скулы и лёгкую щетину, которая только добавляет ему вида человека, которому плевать на правила. Он играет скромность, но это игра: каждый в этом клубе знает, кто он. Король ночи, Холодный Снежный Принц, чьё имя шепчут с завистью или страхом.

— Эй, Марк, — ещё один голос, женский, мягкий, но с подтекстом. Девушка в облегающем платье появляется из дымки, её волосы блестят под светом, как жидкое золото. Она наклоняется чуть ближе, чем нужно, и улыбается.

— Не танцуешь сегодня?

Он смотрит на неё, не меняя выражения. Оценивает, как оценивал бы картину: красиво, но не цепляет.

— Не в настроении, — отвечает он, и его голос — как лёд, скользящий по стеклу. Она ждёт продолжения, но Марк отводит взгляд, и её улыбка меркнет. Через секунду она уходит, растворяясь в толпе, а он даже не смотрит ей вслед.

Его пальцы снова постукивают по подлокотнику, и в голове мелькает мысль: "И это всё?" Ночь гудит, энергия толпы почти осязаема, но внутри него — пустота, холодная и знакомая. Он здесь, потому что это его место, его сцена. Но что-то в этом ритме, в этих лицах, в этом искусственном рае кажется ему всё более чужим. Он ещё не знает, что через несколько мгновений его взгляд зацепится за фигуру на танцполе — и привычный мир треснет, как стекло под ударом.

Танцпол клуба "Эхо" — это бурлящий котёл света и звука, где тела сталкиваются, как волны в шторм, а бас UK Garage бьёт в грудь, будто второе сердце. Стробоскопы рвут пространство на куски, выхватывая из дымки то чью-то улыбку, то блеск пота на шее, то мелькнувший взгляд, полный жажды. Но посреди этого хаоса Тося танцует одна, и её мир — это не толпа, не неон, а музыка, которая уносит её туда, где можно дышать.

Её глаза закрыты, ресницы чуть дрожат, словно она боится открыть их и вернуться в реальность. Тёмные волосы, выбившиеся из небрежного пучка, струятся по плечам, цепляясь за тонкую ткань платья — чёрное, лёгкое, облегающее, но с длинными рукавами, которые колышутся в такт её движениям, как крылья ночной птицы. Платье подчёркивает каждый изгиб, каждый поворот её тела, но в этом нет вызова — только искренность, почти болезненная. Она танцует не для кого-то, а для себя, и всё же её движения говорят о чём-то большем: о свободе, которую она вырывает у мира, и о боли, которая прячется в каждом плавном жесте.

Свет стробоскопа скользит по её лицу, выхватывая высокие скулы, мягкую линию губ, слегка приоткрытых, будто она шепчет что-то музыке. Её руки взлетают, медленно, словно тянут за собой невидимые нити, а потом падают, сжимаясь в кулаки, как будто она хочет удержать ускользающее. Толпа вокруг — лишь размытый фон, тени, которые не могут пробиться в её маленький, интимный мир. Здесь, на танцполе, она — остров, окружённый морем чужих желаний, и музыка — её единственный щит.

Тося делает шаг, поворачивается, и её тело изгибается, словно под порывом ветра. В этом движении — вся она: уязвимая, но несгибаемая, как цветок, что пробивается сквозь асфальт. Она не замечает, как несколько взглядов цепляются за неё — кто-то с восхищением, кто-то с завистью, но ей всё равно. Её мир — это ритм, который бьётся в её венах, это мелодия, что заглушает голоса в голове, шепчущие о прошлом, о потерях, о том, как легко потеряться в этом городе.

— Эй, ты в порядке? — голос Лии, её подруги, пробивается сквозь гул, и Тося открывает глаза, на миг выныривая из своего транса. Лия стоит рядом, в ярко-красном топе, волосы блестят под светом, а в руках — коктейль, который она держит, как трофей. Её взгляд — смесь весёлой тревоги и привычной насмешки.

Тося улыбается, но её глаза всё ещё где-то далеко. Она проводит рукой по волосам, отбрасывая их назад, и её дыхание чуть сбивчиво от танца.

— Да, просто… музыка, — отвечает она, и её голос — мягкий, с лёгкой хрипотцой, как будто она только что проснулась.

— Она сегодня живая.

Лия закатывает глаза, но в её улыбке — тепло.

— Ты и твоя музыка, Звездочёт. Смотри, не улети слишком далеко, а то я тебя не догоню! — Она кивает на танцпол.

— Пойду найду кого-нибудь потанцевать, а ты… ну, делай своё волшебство.

Тося кивает, и Лия исчезает в толпе, оставляя за собой шлейф смеха. Тося снова закрывает глаза, позволяя музыке вернуть её к себе. Её тело движется, будто само знает, куда идти: шаг, поворот, лёгкий прыжок, и снова этот жест — руки, тянущиеся вверх, как будто она хочет поймать звезду. Но в каждом движении — тень боли, словно она танцует не только для того, чтобы жить, но и чтобы забыть.

Свет меняется, стробоскоп замедляется, и на мгновение её фигура становится центром мира — одинокая, но сияющая, как маяк в бурю. Она не знает, что с высоты VIP-зоны за ней наблюдают глаза, холодные, как лёд, но уже тронутые искрой любопытства. Не знает, что её танец — это вызов, который кто-то уже принял. Пока музыка держит её, Тося свободна, но ночь готовит ей встречу, которая изменит всё.

Танцпол "Эхо" пульсирует, как живое существо, но в один короткий миг всё меняется. Бас UK Garage, только что бивший по рёбрам, вдруг отступает, словно кто-то приглушил громкость мира. Стробоскопы замедляются, их свет растягивается в длинные, ленивые лучи, и толпа — море тел, смеха, пота — растворяется в дымке, становясь лишь фоном. В центре этого затишья — двое. Их взгляды сталкиваются через хаос, как молнии, и время замирает.

Марк сидит в VIP-зоне, всё ещё откинувшись на диван, но его пальцы, постукивавшие по подлокотнику, останавливаются. Его глаза — серые, холодные, как сталь под лунным светом, — цепляются за фигуру на танцполе. Она танцует, одна, и в её движениях есть что-то, что он не может сразу назвать: не просто грация, а вызов, как будто она бросает миру перчатку. Он хмурится, почти раздражённо, потому что его сердце — черт возьми, его сердце — дёргается, как от удара током. Это не в его правилах. Он не теряет контроль. Никогда.

Тося, всё ещё в своём мире, открывает глаза, и её взгляд — глубокий, тёмный, с искрами удивления — врезается в его. Её лицо, подсвеченное рваным светом, кажется почти нереальным: высокие скулы, чуть приоткрытые губы, брови, дрогнувшие, словно от узнавания. Она замирает, её руки, только что тянувшиеся к небу, медленно опускаются, и в груди что-то сжимается, как будто кто-то выстрелил невидимой стрелой. "Бахнули стрелы," — мелькает в её голове, и это не мысль, а ощущение, острое, почти болезненное. Она не знает его, но его взгляд — как магнит, тянет, не отпускает.

Мир сужается до туннеля. Всё остальное — толпа, музыка, блеск бокалов — меркнет, становится размытым, как акварельный набросок под дождём. Есть только его глаза, холодные, но с чем-то ещё — любопытством? Голодом? — и её, удивлённые, будто она увидела в зеркале незнакомое отражение. Свет стробоскопа падает на Марка, выхватывая резкие черты его лица: острые скулы, лёгкую щетину, тень циничной усмешки, которая теперь кажется не такой уверенной. Его тёмная рубашка слегка смялась, но он всё равно выглядит как король, даже если этот трон начинает шататься.

Тося чувствует, как её дыхание сбивается. Её платье — чёрное, струящееся, с рукавами, что колышутся, как дым, — липнет к коже, и она вдруг осознаёт своё тело, каждый его изгиб, как будто он смотрит не только в её глаза, но глубже, туда, где она прячет всё настоящее. Она хочет отвести взгляд, но не может. Это не просто притяжение — это удар, электрический разряд, который пробегает по венам, оставляя след жжения.

Марк наклоняется чуть вперёд, его локти упираются в колени, и он сам не замечает, как напрягаются его плечи. "Что за чертовщина?" — думает он, и в его мыслях — лёгкая злость, потому что он не привык быть пойманным врасплох. Она не похожа на тех, кто обычно вьётся вокруг: в ней нет ни намёка на игру, ни тени кокетства. Её взгляд — открытый, почти слишком честный, и это раздражает его ещё больше. Он должен встать, уйти, оборвать этот момент, но вместо этого сидит, словно прикованный.

— Марк, ты чего? — голос рядом, назойливый, как муха. Тот же парень в яркой рубашке, что подходил раньше, теперь стоит с двумя коктейлями, ухмыляясь.

— Нашёл себе развлечение?

Марк не отвечает. Его взгляд не отрывается от Тоси, и парень, уловив это, хмыкает, но быстро ретируется, понимая, что сейчас лучше не лезть. Марк даже не замечает его ухода. Его мир, всегда такой чёткий, с ясными границами и правилами, вдруг даёт трещину. Он чувствует её взгляд физически — как тепло, как давление, как что-то, что он не может просто стряхнуть.

Тося делает шаг назад, почти невольно, её рука касается груди, будто пытаясь остановить сердце, которое бьётся слишком громко. Она не понимает, что это: страх, предчувствие, желание? Её глаза всё ещё держат его, и в них — смесь тревоги и странного узнавания, как будто она уже видела его где-то, в другом времени, в другом свете. Музыка возвращается, бас снова бьёт по рёбрам, но для неё он звучит иначе — как предупреждение.

Их взгляды всё ещё связаны, как нить, натянутая до предела. Ни он, ни она не говорят ни слова, но этот молчаливый контакт — громче крика. Что-то начинается, и оба знают, что это не просто взгляд. Это момент, когда стрелы находят цель, и ни один из них ещё не готов к тому, что будет дальше.

Танцпол "Эхо" снова оживает, как будто кто-то вернул громкость миру. Бас UK Garage бьёт по вискам, стробоскопы мечут вспышки, и толпа — живая, липкая, пульсирующая — смыкается вокруг, как вода после брошенного камня. Но для Тоси всё это — лишь шум, который не может заглушить гул в её груди. Её сердце колотится так, будто хочет вырваться, и каждый удар отдаётся эхом того взгляда — холодного, острого, как лезвие, но с чем-то ещё, что она не смеет назвать.

Она отводит глаза, резко, почти с усилием, словно разрывает невидимую нить. Её дыхание сбивается, и она делает шаг назад, затем ещё один, растворяясь в толпе.

"Хочу, чтобы они мимо меня пролетели," — думает она, и эти слова — как заклинание, как мольба, которую она повторяет про себя, чтобы прогнать это чувство. Стрелы, о которых она даже не хочет думать, уже задели её, оставив укол где-то под рёбрами. Она не знает его, не знает, почему его взгляд пробил её броню, но знает одно: это опасно.

Тося пробирается сквозь толпу, её тонкая фигура скользит между телами, как тень. Чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, цепляется за чьи-то локти, но она не останавливается. Волосы, выбившиеся из пучка, падают на лицо, закрывая её, как занавес, и она благодарна за это укрытие. Свет стробоскопа делает всё вокруг смазанным — лица, руки, улыбки сливаются в одно размытое пятно, и она хочет стать частью этого хаоса, стать невидимой. Её кожа горит, будто его взгляд всё ещё жжёт её, даже через толпу.

"Что это было?" — её мысли мечутся, как птицы в клетке. Она прижимает ладонь к груди, чувствуя, как сердце бьётся неровно. Ей нужно уйти, спрятаться, найти что-то знакомое, что вернёт её на землю. Лия, бар, выход — что угодно, лишь бы вырваться из этого туннеля, где остались только его глаза, серые и безжалостные, но с искрой, которая пугает её больше всего.

— Тось! — голос Лии вспыхивает рядом, и Тося вздрагивает, оборачиваясь. Подруга стоит в нескольких шагах, её красный топ сверкает под светом, а в глазах — привычная смесь веселья и любопытства.

— Ты чего, как призрак? Потеряла что-то?

Тося открывает рот, но слова застревают. Она заставляет себя улыбнуться, но улыбка выходит натянутой, как струна.

— Просто… жарко, — выдавливает она, и её голос дрожит, выдавая её. Она отводит взгляд, боясь, что Лия прочтёт в её глазах правду.

— Пойду к бару, воды взять.

— Ох, Звездочёт, ты точно не в деле сегодня, — Лия качает головой, но её тон лёгкий, без подвоха.

— Ладно, найди меня потом, я тут с одним типом зажигаю!

Тося кивает, не вслушиваясь, и снова ныряет в толпу, её шаги быстрые, почти панические. Она оглядывается, невольно, и тут же жалеет об этом — его силуэт всё ещё там, в VIP-зоне, тёмный и неподвижный, как статуя. Она не видит его глаз, но чувствует их, как холодное прикосновение к затылку.

"Нет, нет, нет," — шепчет она про себя, ускоряя шаг. Её руки дрожат, и она сжимает их в кулаки, пытаясь вернуть контроль.

Свет меняется, лазеры режут воздух зелёными полосами, и её лицо на мгновение выхватывает вспышка — бледное, с широко раскрытыми глазами, полными смятения. Она пробирается к краю танцпола, где толпа редеет, и прислоняется к стене, холодной и влажной от конденсата. Её дыхание выравнивается, но сердце всё ещё бьётся, как барабан. Она закрывает глаза, пытаясь вспомнить ритм музыки, тот самый, что держал её всего несколько минут назад, но теперь он кажется чужим.

"Это просто взгляд," — говорит она себе, но слова звучат неубедительно. Она не хочет признавать, что этот момент был чем-то большим, что он оставил след, как царапина на коже. Она хочет, чтобы эти стрелы пролетели мимо, чтобы они нашли другую цель. Но глубоко внутри, в той части, которую она прячет даже от себя, что-то шепчет: они уже попали.

Танцпол "Эхо" всё ещё гудит, но его ритм теперь кажется далёким, как эхо грозы за горизонтом. Толпа, стробоскопы, липкий воздух — всё отступает, растворяется в дымке, оставляя лишь узкий круг света, где стоят они двое. Тося прислонилась к стене, её грудь вздымается от неровного дыхания, а пальцы нервно теребят край чёрного платья, которое обнимает её, как тень. Она всё ещё пытается убедить себя, что может уйти, что этот момент — ошибка, случайность. Но потом она чувствует его — не звук, не шаги, а присутствие, тяжёлое, как магнитное поле.

Марк появляется из толпы, словно материализуется из неона и теней. Его шаги медленные, уверенные, будто он не идёт, а скользит, как хищник, знающий, что добыча уже не убежит. Его тёмная рубашка слегка прилипает к плечам, выдавая тепло тела, а кожаная куртка небрежно перекинута через руку, как трофей, который ему больше не нужен. Лицо — резкое, почти угловатое, с холодными серыми глазами, которые теперь горят чем-то новым: не просто любопытством, а чем-то глубже, почти опасным. Он останавливается в шаге от неё, и пространство вокруг них сжимается, превращаясь в их личный пузырь, где нет места никому другому.

Тося замирает. Её глаза — тёмные, с отблеском страха и необъяснимого притяжения — встречаются с его, и она чувствует, как воздух между ними искрит, как оголённый провод. Она хочет отвести взгляд, хочет отступить, но её тело не слушается, словно его взгляд приковал её к месту. Её руки напрягаются, пальцы сжимаются, и платье, лёгкое, струящееся, слегка колышется, выдавая её дрожь. Она — как птица, пойманная в луч света, заворожённая и напуганная одновременно.

Марк не говорит ни слова. Его молчание — оружие, и он знает, как им пользоваться. Он наклоняет голову чуть вбок, изучая её, как картину, которую не может разгадать. Его поза расслаблена, но в ней есть напряжение — в том, как он держит плечи, как его пальцы слегка сжимаются, будто он сдерживает импульс. Он читает её: каждый её вдох, каждое движение ресниц, каждый намёк на панику в её глазах. И это его игра — испытать её, понять, сломается ли она под его взглядом или ответит.

— Что ты делаешь? — голос Тоси наконец прорывается, тихий, почти шёпот, но в нём — смесь вызова и смятения. Она не хотела говорить, но тишина стала невыносимой, как давление перед бурей.

Марк не отвечает сразу. Его губы дёргаются в намёке на усмешку, но глаза остаются серьёзными, почти тяжёлыми. Он делает полшага ближе, и Тося невольно вжимается в стену, чувствуя её холод через тонкую ткань платья. Фон — толпа, музыка, вспышки света — размывается, как акварель под дождём, и есть только они: его уверенность, её напряжение, их молчаливое противостояние.

— Просто смотрю, — наконец говорит он, и его голос — низкий, с лёгкой хрипотцой, как бархат, скрывающий сталь. В этих словах нет угрозы, но есть что-то, что заставляет её сердце биться быстрее. Он не лжёт, но и не говорит всей правды. Его взгляд скользит по её лицу, задерживаясь на губах, на выбившейся пряди волос, и Тося чувствует, как её кожа горит под этим вниманием.

— Тогда перестань, — отвечает она, и её голос дрожит, но в нём есть сила, слабая, но упрямая. Она поднимает подбородок, пытаясь вернуть себе контроль, но её глаза выдают её — в них страх, смешанный с чем-то, что она сама не хочет признавать.

Марк не двигается, но его присутствие становится ещё тяжелее, как будто он заполняет всё пространство вокруг неё. Свет стробоскопа падает на его лицо, выхватывая резкие скулы, лёгкую тень щетины, и на секунду кажется, что он — часть этого клуба, этого города, но в то же время выше всего этого. Он не торопится, не давит, но его молчание говорит больше, чем слова: он знает, что она не уйдёт. Не сейчас.

Тося сглатывает, её пальцы сжимают ткань платья сильнее, и она делает попытку шагнуть в сторону, но её движение — лишь жест, потому что ноги не слушаются. Она заворожена, как мотылек светом, и ненавидит себя за это. "Уходи," — шепчет её разум, но тело остаётся, притянутое его взглядом, его тишиной, его фатальной уверенностью.

Их пузырь сжимается ещё сильнее, и мир за его пределами исчезает. Есть только он — Холодный Снежный Принц, чья маска на миг дала трещину, — и она, Звездочёт, чей внутренний свет теперь дрожит под его взглядом. Это не просто встреча. Это момент, когда судьба делает ход, и ни один из них не знает, как далеко заведёт эта игра.

Город несётся мимо, как лихорадочный сон, и его неоновые вены пульсируют в такт их беспокойным сердцам. Всё происходит быстро, слишком быстро — будто кто-то нажал на перемотку, пытаясь заглушить тишину, что повисла между ними после клуба "Эхо". Тося и Марк движутся через ночь, словно убегая от самих себя, но город — лабиринт, где каждый поворот только глубже затягивает в его ловушку.

Клуб. Дверь "Эхо" хлопает за ними, выпуская их в сырую ночь. Улица блестит, отражая красные и синие вывески, и Тося, всё ещё дрожащая от их молчаливого противостояния, идёт за Марком, не зная зачем. Её платье — чёрное, с длинными рукавами, что колышутся, как дым, — цепляется за влажный воздух, а волосы, растрепавшиеся, падают на лицо. Она оглядывается, ища спасение в толпе, но Марк уже у машины — чёрной, низкой, с хищным блеском фар. Он открывает дверь, не глядя на неё, но его жест — приглашение, от которого она не может отказаться.

— Куда? — спрашивает Тося, её голос хриплый, почти теряется в шуме улицы. Она стоит, скрестив руки, словно защищаясь.

Марк оборачивается, и его глаза — холодные, но с тенью чего-то неуловимого — скользят по ней.

— Куда захочешь, — отвечает он, и в его тоне — лёгкая насмешка, но за ней прячется вызов. Он ждёт, что она отступит. Она не отступает.

Машина. Двигатель рычит, и они мчатся по Брикстону, неоновые огни за окном сливаются в смазанные полосы — красные, зелёные, ядовито-жёлтые. Марк держит руль одной рукой, вторая лежит на подлокотнике, пальцы слегка постукивают, выдавая его напряжение. Его тёмная рубашка чуть смялась, но он всё равно выглядит, как человек, которому принадлежит эта ночь: резкие скулы, лёгкая щетина, взгляд, устремлённый вперёд, но краем глаза следящий за ней. Тося сидит рядом, прижавшись к двери, её руки сцеплены на коленях. Она смотрит в окно, где город мелькает, как калейдоскоп, и пытается понять, почему не вышла, почему не ушла.

— Это твоя привычка? — её голос режет тишину, резкий, но с дрожью.

— Подбирать людей, как сувениры?

Марк хмыкает, не отводя глаз от дороги.

— Только тех, кто не боится ехать, — отвечает он, и его слова — как проба, как попытка уколоть. Она не отвечает, но её взгляд становится острее, и он это чувствует.

Бар. Пустой ночной бар встречает их тусклым светом и запахом виски. Стёкла витрин отражают неон улицы, бросая блики на их лица. Марк садится у стойки, заказывает что-то, не спрашивая её, и бармен — усталый, с татуировкой на шее — молча ставит перед ними два бокала. Тося стоит, не решаясь сесть, её пальцы нервно теребят рукав платья. Она смотрит на Марка, на его расслабленную позу, на то, как он вертит бокал, не касаясь губами, и понимает: он играет. Но в этой игре нет правил.

— Ты всегда такой? — спрашивает она, и её голос — смесь любопытства и усталости.

— Молчишь и смотришь, будто всё уже решил?

Он поднимает взгляд, и его глаза — серые, с отблеском света — цепляют её, как крючок.

— А ты? — отвечает он, и в его тоне — не вопрос, а зеркало.

— Бегущая от самой себя?

Тося замирает, её губы сжимаются, но она не отводит глаз. Молчание повисает, тяжёлое, как дым в воздухе.

Пентхаус. Лифт бесшумно доставляет их в его мир — минималистичный, холодный, с панорамными окнами, за которыми город раскинулся, как звёздное море. Пол из тёмного дерева, стальные акценты, мебель, будто вырезанная из льда. Марк сбрасывает куртку на спинку дивана, его движения точные, но в них есть что-то лихорадочное, как будто он тоже пытается заглушить этот момент. Тося стоит у окна, её силуэт тонкий, почти хрупкий на фоне огней мегаполиса. Её платье кажется ещё чернее в этом стерильном свете, а волосы, теперь совсем распущенные, падают на плечи, как занавес.

— Это твой замок? — спрашивает она, глядя на отражение города, а не на него. Её голос тихий, но в нём — лёгкий сарказм, как щит.

Марк подходит ближе, останавливается в паре шагов, и его тень падает на стекло рядом с её отражением.

— Это просто место, — говорит он, и его голос — низкий, почти бархатный, но с холодным подтекстом.

— А ты? Где твоё?

Она оборачивается, и их взгляды снова сталкиваются — её глаза тёмные, полные вопросов, его — острые, будто он уже знает ответы. Молчание возвращается, но теперь оно другое: не пустое, а полное слов, которые они не готовы сказать. Город за окном продолжает гореть, но здесь, в этом пузыре из стекла и стали, они оба знают: выхода нет. Не сейчас.

Пентхаус Марка — это холодная крепость, выстроенная из стекла и стали, где каждый угол кричит о богатстве, но молчит о душе. Панорамные окна открывают город, как на ладони: огни небоскрёбов мерцают, словно фальшивые звёзды, а далёкие неоновые вывески Брикстона подмигивают, напоминая о ночи, что всё ещё бурлит там, внизу. Пол из тёмного дерева отражает свет одинокой лампы, а мебель — угловатая, минималистичная, цвета графита — кажется слишком стерильной, как будто здесь никто не живёт, а лишь существует. Воздух пахнет дорогим одеколоном и чем-то неуловимо пустым.

Марк стоит у барной стойки, встроенной в угол комнаты, и разливает виски в два хрустальных стакана, хотя Тося не просила. Его рубашка — чёрная, идеально сидящая, с чуть расстёгнутым воротом — подчёркивает широкие плечи, но выглядит так, будто он надел её не для уюта, а для сцены. Волосы слегка растрепались, но это только добавляет ему вида человека, который знает, как выглядеть небрежно, но безупречно. Его движения точные, уверенные, но взгляд — серый, холодный, как зимнее небо — пустой, словно он смотрит не на неё, а сквозь неё, в какой-то далёкий горизонт, где нет места чувствам.

— Это всё, — говорит он, обводя рукой пространство, и его голос — низкий, с лёгкой хрипотцой — звучит отстранённо, но с оттенком хвастовства, как будто он репетировал эту роль.

— Деньги, связи, вид на город. Хочешь Tiffany — будет Tiffany. Хочешь Париж — завтра же улетим. Всё просто.

Он усмехается, но в этой усмешке — горечь, почти незаметная, как трещина в зеркале. Он отпивает виски, не отводя глаз от Тоси, и его взгляд — это одновременно приглашение и барьер, как будто он показывает ей свой мир, но держит на расстоянии. Это его башня из слоновой кости, и он — король, который давно забыл, зачем ему корона.

Тося стоит у окна, её тонкая фигура — как тень на фоне сияющего города. Чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, слегка смялось, но всё ещё обнимает её, как вторая кожа. Волосы, теперь полностью распущенные, падают на плечи, и свет от лампы выхватывает их тёплый, каштановый оттенок, контрастирующий с холодом комнаты. Её пальцы касаются стекла, будто она хочет почувствовать город там, за окном, но её глаза — тёмные, глубокие — следят за Марком, изучают его, как загадку, которую она не уверена, хочет ли разгадать.

— Просто? — переспрашивает она, и её голос — мягкий, но с лёгким вызовом — режет тишину, как нож. Она поворачивается к нему, скрестив руки, и её поза выдаёт напряжение, но в глазах — любопытство, смешанное с осторожностью.

— А что потом? Ещё больше Tiffany? Ещё один город?

Марк замирает, его пальцы сжимают стакан чуть сильнее, чем нужно. Её вопрос — не просто слова, а укол, и он чувствует его, хоть и не подаёт виду. Он ставит стакан на стойку, звук хрусталя о мрамор отзывается эхом в пустоте комнаты.

— Потом? — он пожимает плечами, и его тон становится ещё более циничным, но в нём проскальзывает тень усталости.

— Потом следующий движ. Всегда есть что-то ещё. Тебе ли не знать, как это работает?

Он подходит ближе, останавливаясь в паре шагов, и свет падает на его лицо, подчёркивая резкие скулы, лёгкую щетину, тень под глазами, которую он обычно скрывает за своей маской. Он играет роль успешного циника, но в его словах — пустота, как эхо в заброшенном доме. Он показывает ей свой мир — дорогой, блестящий, но холодный, как металл, — и ждёт её реакции, ждёт, что она либо восхитится, либо сбежит. Но Тося не делает ни того, ни другого.

Она отходит от окна, её шаги лёгкие, но в них есть что-то решительное. Её взгляд не отрывается от его, и в нём — смесь сочувствия и упрямства, как будто она видит больше, чем он хочет показать.

— А если это всё — просто декорации? — говорит она тихо, почти шёпотом, но её слова падают, как камни в воду, создавая круги.

— Что тогда, Марк?

Он замирает, и на секунду его маска трескается — в его глазах мелькает что-то, что он тут же прячет, как шрам под рукавом. Он открывает рот, чтобы ответить, но вместо этого отворачивается, глядя на город за окном, где огни продолжают гореть, равнодушные к их разговору.

— Ты слишком много думаешь, — бросает он наконец, и его голос — холодный, почти жёсткий, но в нём нет прежней уверенности. Он возвращается к стойке, берёт свой стакан и делает ещё глоток, как будто это может заглушить её слова.

Тося смотрит на него, на его спину, на то, как он держится, будто весь мир — его сцена, но она видит трещины в этом фасаде. Она не знает, хочет ли она копать глубже, но что-то в ней — её интуиция, её сердце — уже тянется к нему, несмотря на холод, несмотря на пустоту. Город за окном продолжает сиять, но здесь, в этой башне из стекла и металла, они оба чувствуют себя потерянными.

Пентхаус Марка — это холодное святилище, где стекло и металл отражают равнодушный блеск города за окном. Свет от одинокой лампы дробится на гранях хрустального стакана, который он всё ещё держит, и тени ложатся на его лицо, подчёркивая резкость скул, но скрывая глаза. Город за панорамными окнами горит неоновыми огнями, но здесь, внутри, воздух кажется застывшим, как будто время решило задержаться, чтобы дать им обоим шанс увидеть друг друга по-настоящему.

Тося стоит в центре комнаты, её тонкая фигура — как маяк в этом стерильном море. Чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, слегка колышется, когда она делает шаг вперёд, и её волосы, распущенные, ловят свет, отбрасывая тёплые блики на бледную кожу. Её глаза — тёмные, глубокие, как ночное небо, — смотрят на Марка с такой силой, что кажется, будто она видит не только его, но и всё то, что он прячет за своей бронёй. Она не обманывается его словами о деньгах, о Tiffany, о Париже. Она видит трещины в его маске, и её сердце — чуткое, как струна — улавливает то, что он не хочет показывать: внутри его груди пылают красные языки, огонь, который он тушит холодом, но не может уничтожить.

Марк отворачивается от окна, его движения резкие, почти раздражённые, как будто он чувствует её взгляд, как прикосновение. Он ставит стакан на стойку, и звук хрусталя о мрамор — единственный звук в этой тишине. Его рубашка, чёрная, идеально сидящая, чуть расстёгнута, и в вырезе мелькает край татуировки — тонкие линии, что тянутся по ключице, как карта давно забытого пути. Но Тося замечает не только это. Она ловит мимолётное выражение на его лице — тень боли, промелькнувшую, как облако над солнцем, прежде чем он снова надевает свою циничную усмешку.

— Что ты уставилась? — его голос — низкий, с лёгкой хрипотцой — звучит резче, чем он хотел, и выдаёт его. Он поворачивается к ней, и свет падает на его лицо, выхватывая серые глаза, которые теперь не такие холодные, а будто растерянные, как у человека, пойманного врасплох. Его скулы напрягаются, и он сжимает челюсть, словно пытается удержать контроль, но Тося уже заглянула слишком глубоко.

Она делает ещё шаг, её шаги мягкие, почти бесшумные на тёмном полу, и останавливается так близко, что он чувствует тепло её присутствия. Её взгляд — тёплый, сочувствующий, но в нём нет жалости, только понимание, от которого ему хочется отвернуться. Контраст разителен: холодный интерьер пентхауса, весь из стекла и металла, и её глаза, живые, как огонь в ночи. Она видит его — не короля ночи, не

Холодного Снежного Принца, а человека, чья душа — запертая комната, полная теней и непогашенных искр.

— Что ты прячешь? — спрашивает она тихо, и её голос — как лёгкий ветер, но он бьёт, как молот. Это не просто вопрос, а ключ, который она вставляет в замок, не зная, откроет ли он что-то или захлопнет дверь навсегда. Её брови чуть хмурятся, а губы сжимаются, выдавая, как сильно ей хочется понять, но и как страшно узнать правду.

Марк замирает. Его пальцы, лежавшие на стойке, сжимаются в кулак, и на секунду кажется, что он сейчас отмахнётся, бросит что-то острое, циничное, как всегда. Но её взгляд — этот проклятый взгляд — держит его, как цепи. Он открывает рот, но слова не идут, и вместо этого он отводит глаза, глядя на город за окном, где огни продолжают гореть, равнодушные к их молчаливой битве.

— Ничего, что стоило бы искать, — наконец говорит он, и его голос — холодный, почти мёртвый, но в нём проскальзывает трещина, как будто он сам не верит своим словам. Он поворачивается к ней, и свет ловит его лицо — крупный план, момент уязвимости: морщинка между бровей, тень под глазами, губы, сжатые так, будто он сдерживает крик. Это длится секунду, но Тося видит всё.

— Врёшь, — говорит она, и её голос — мягкий, но твёрдый, как будто она не просит, а утверждает. Она наклоняет голову, и её волосы падают на одно плечо, а глаза всё ещё держат его, не отпуская.

— Я вижу, Марк. Внутри тебя — огонь, а ты делаешь вид, что это лёд.

Он резко втягивает воздух, и его глаза вспыхивают — не злостью, а чем-то другим, чем-то, что он не может назвать. Он хочет отшутиться, хочет оттолкнуть её, но её слова — как зеркало, и он ненавидит отражение, которое в нём видит. Он делает шаг назад, отступая к стойке, и его рука касается татуировки на ключице, словно невольно, как будто она — напоминание о том, что он не хочет вспоминать.

— Ты ничего не знаешь, — бросает он, и его тон — жёсткий, почти злой, но в нём — боль, которую он не успел спрятать. Он отворачивается, его силуэт тёмный на фоне сияющего города, и Тося чувствует, как её сердце сжимается. Она не знает, что нашла, но знает одно: она заглянула в его запертую комнату, и там — не пустота, а пламя, которое он боится выпустить.

Город несётся навстречу, как размытая картина, где неон и тьма сливаются в яростный вихрь. Машина Марка — чёрная, хищная, с низким рыком двигателя — режет ночные улицы Брикстона, словно лезвие. Динамики пульсируют тяжёлым драм-н-бейсом, и бас бьёт по груди, заглушая всё, кроме адреналина, что бурлит в венах. Марк ведёт агрессивно, его руки — напряжённые, с побелевшими костяшками — сжимают руль, а глаза, холодные и острые, горят чем-то диким, будто он бросает вызов не только дороге, но и самому себе.

Красный свет светофора вспыхивает впереди, но Марк не тормозит — наоборот, газует, и машина пролетает перекрёсток, как пуля, оставляя за собой визг шин и далёкий гудок чьего-то клаксона. Огни города — красные, синие, ядовито-зелёные — смазываются за окном в длинные полосы, как следы от падающих звёзд. Его лицо, подсвеченное отблесками неона, кажется вырезанным из камня: резкие скулы, сжатая челюсть, тень щетины, которая только подчёркивает его дерзость. Рубашка, всё ещё идеально сидящая, чуть расстёгнута, и край татуировки на ключице мелькает, как тайна, которую он не хочет раскрывать.

Тося сидит рядом, вжавшись в кожаное сиденье, её пальцы вцепились в ремень безопасности, но глаза — тёмные, широко раскрытые — не отрываются от дороги. Её чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, смялось на коленях, а волосы, растрепавшиеся, падают на лицо, и она не пытается их убрать. Отражение неоновых огней танцует в её зрачках, придавая им почти сверхъестественный блеск, и в этом взгляде — смесь страха и странного, почти болезненного восторга. Она напугана, но не может отвести глаз от него, от этой тёмной стороны, которая манит её, как пропасть.

— Ты что, с ума сошёл? — её голос пробивается сквозь музыку, резкий, с дрожью, но в нём есть вызов, как будто она не только боится, но и хочет знать, как далеко он зайдёт. Она наклоняется чуть ближе, и свет падает на её лицо, выхватывая бледную кожу, сжатые губы, брови, хмурящиеся от смятения.

Марк не отвечает, но его губы дёргаются в короткой, почти звериной усмешке. Он бросает на неё взгляд — мимолётный, но тяжёлый, как удар, — и снова смотрит на дорогу. Его руки сжимают руль сильнее, и машина делает резкий поворот, заставляя Тосю вжаться в сиденье ещё глубже. Он выплёскивает напряжение, то самое, что она разбередила своими словами в пентхаусе, и теперь испытывает не только судьбу, но и её — выдержит ли она, останется ли рядом или сбежит, как все.

— Марк, притормози! — кричит она, и её голос срывается, но он звучит не как мольба, а как требование. Она выпрямляется, её рука тянется к подлокотнику, будто ища опору, но глаза всё ещё следят за ним, за его профилем, за тем, как свет играет на его лице, делая его то демоном, то человеком.

Он наконец снижает скорость, но лишь чуть, и поворачивает голову, встречаясь с её взглядом. Его глаза — серые, с искрами адреналина — кажутся живыми, почти горящими, и в них нет той пустоты, что была в пентхаусе.

— Боишься? — спрашивает он, и его голос — низкий, хриплый, с лёгкой насмешкой, но за ней прячется что-то ещё, как будто он хочет, чтобы она осталась, чтобы выдержала этот бег.

Тося сглатывает, её дыхание неровное, но она не отводит глаз.

— Не тебя, — отвечает она, и её слова — как выстрел, точный и дерзкий. Она не врёт, и он это знает. Она боится не его, а того, что он вызывает в ней — этого притяжения, этого желания заглянуть в пропасть и узнать, что там, внизу.

Марк хмыкает, и на этот раз в его усмешке — не цинизм, а что-то близкое к уважению.

Он возвращает взгляд на дорогу, но его плечи расслабляются, и машина больше не летит, а скользит, как хищник, который решил пока не атаковать. Музыка всё ещё гремит, но теперь она кажется не такой громкой, и в этом молчаливом соучастии — в их общем риске — рождается что-то новое, как нить, связывающая их против воли.

Город продолжает мчаться за окном, его артерии — улицы, переулки, мосты — превращаются в гоночный трек, где нет финиша. Тося смотрит на Марка, на его руки, на то, как он держит руль, и чувствует, что этот безрассудный бег — не просто его способ сбежать, но и её. Они оба бегут, но пока — вместе, и это пугает её больше, чем красный свет, который он снова пропускает.

Машина замедляется, её рык стихает, и ночь обретает тягучий, почти осязаемый вес. Марк сворачивает в Ист-Энд, где город теряет свой глянец и показывает изнанку — ржавые склады, граффити, выцветшие от времени, и тёмные силуэты зданий, что торчат, как сломанные кости. Они останавливаются у заброшенного завода, чья крыша — плоская, усыпанная битым стеклом и пеплом — открывает вид на индустриальный пейзаж. Тусклые огни далёких доков дрожат в дымке, а над головой — небо, слишком тяжёлое от облаков, чтобы показать звёзды. Воздух пахнет мокрым бетоном и чем-то металлическим, как предчувствие дождя.

Марк выходит из машины, его фигура — тёмная, угловатая — движется с привычной уверенностью, но в его шагах есть что-то надломленное, как будто этот бег по городу выжег в нём больше, чем он готов признать. Его рубашка, чёрная, чуть прилипает к плечам, а кожаная куртка, которую он накинул, шуршит, когда он поднимается по ржавой лестнице на крышу. Лицо — резкое, с тенями под глазами, — кажется ещё более жёстким в этом мрачном свете, но его глаза, серые, как сталь, горят холодным огнём, как будто он видит в этом пейзаже своё отражение.

Тося следует за ним, её шаги осторожные, почти неуверенные. Чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, цепляется за края лестницы, а волосы, растрепавшиеся от ветра, падают на лицо, и она отбрасывает их резким движением. Её кожа бледна под тусклым светом фонарей, но глаза — тёмные, с искрами любопытства и тревоги — кажутся единственным живым пятном в этой серой пустыне. Она обхватывает себя руками, будто защищаясь от холода, но её взгляд не отрывается от Марка, как будто она всё ещё ищет в нём ответы, которые он не хочет давать.

Они стоят на краю крыши, и перед ними — город, но не тот, что сияет в витринах Брикстона. Здесь — рваные края мегаполиса: дымящие трубы, мигающие огни складов, далёкий гул поездов. Марк опирается на низкий парапет, его пальцы сжимают бетон, и он смотрит на огни, что дрожат в дымке, как умирающие звёзды.

— Вот они, — говорит он, и его голос — низкий, с хрипотцой — звучит холодно, почти безжизненно.

— Гаснущие звёзды. Люди называют это городом мечты, но это просто фонари, которые кто-то забыл выключить.

Его слова падают, как камни, и Тося чувствует их вес. Она подходит ближе, её шаги шуршат по гравию, и останавливается рядом, глядя на тот же пейзаж. Огни впереди — тусклые, неровные — кажутся ей не фальшивыми, а уставшими, как будто они тоже ищут, за что зацепиться. Она наклоняет голову, и свет фонаря падает на её лицо, выхватывая мягкую линию губ, чуть нахмуренные брови, глаза, в которых мелькает сочувствие.

— Это не звёзды, — говорит она тихо, и её голос — мягкий, но с лёгкой дрожью — режет его цинизм, как нож.

— Это… следы. Кто-то оставил их, чтобы не потеряться.

Марк хмыкает, и его усмешка — резкая, почти жестокая — не доходит до глаз. Он поворачивается к ней, и свет выхватывает его лицо: скулы, словно вырезанные из камня, тень щетины, татуировку, что выглядывает из-под воротника. Он выглядит, как человек, который давно решил, что мир — это игра, где никто не выигрывает.

— Не потеряться? — повторяет он, и в его тоне — яд, смешанный с усталостью.

— Здесь нет пути, Тося. Только круги. Я не покажу тебе свет, потому что его нет.

Она замирает, её дыхание становится видимым в холодном воздухе, и её глаза — глубокие, тёмные — смотрят на него так, будто хотят пробиться сквозь его броню. Она видит его разочарование, его попытку разрушить её иллюзии, но вместо того чтобы отступить, она делает шаг ближе, и её платье колышется, как тень на ветру.

— Тогда почему ты всё ещё здесь? — спрашивает она, и её голос — не обвинение, а вопрос, полный боли, как будто она спрашивает не только его, но и себя.

— Если всё фальшиво, почему ты не ушёл?

Марк напрягается, его пальцы сжимают парапет сильнее, и на секунду кажется, что он ответит — что-то резкое, что-то, что оттолкнёт её. Но вместо этого он отводит взгляд, глядя на город, где огни продолжают мигать, равнодушные к их разговору. Его лицо — тёмный силуэт на фоне дымки — кажется застывшим, но в нём есть трещина: тень сомнения, которую он не может спрятать.

— Потому что это всё, что у меня есть, — говорит он наконец, и его голос — почти шёпот, холодный, но с ноткой, которую он не хотел показать: горечью, что выжгла его изнутри. Он смотрит на неё, и его глаза — серые, с отблеском тусклого света — кажутся почти человеческими, но он тут же отворачивается, как будто боится, что она увидит слишком много.

Тося молчит, её руки опускаются, и она смотрит на город — не на его фальшивые звёзды, а на тьму между ними. Она чувствует его слова, как холодный ветер, но в них — не только цинизм, а что-то ещё, что он не хочет назвать. Она не знает, как ответить, но знает одно: он показал ей не только город, но и себя — и эта изнанка, лишённая глянца, пугает её меньше, чем она ожидала.

Крыша заброшенного завода в Ист-Энде — как край мира, где город затихает, оставляя лишь далёкий гул и тусклые огни, что дрожат в дымке, словно последние вздохи. Холодный ветер тянет с реки, принося запах сырости и металла, и тени от ржавых балок ложатся на бетон, рисуя узоры, похожие на трещины в их разговоре. После слов Марка — резких, как удар, и горьких, как пепел, — наступает тишина, тяжёлая, почти осязаемая, как натянутая струна, готовая лопнуть. Она гудит в ушах, заглушая даже равнодушный город за их спинами.

Марк стоит у парапета, его фигура — тёмная, угловатая, словно вырезанная из ночи. Чёрная рубашка обтягивает плечи, но кажется, что она вот-вот треснет от напряжения, которое он сдерживает. Его лицо, подсвеченное слабым светом далёкого фонаря, — это маска вызова: резкие скулы, сжатая челюсть, глаза — серые, холодные, но с искрой, которая выдаёт его. Он смотрит на Тосю, и в этом взгляде — не просто вопрос, а испытание. Он ждёт, что она отступит, что сбежит, как все, кто видел его без фильтров, без лоска. Он не верит, что кто-то может остаться рядом с ним таким — обнажённым, циничным, с душой, полной рваных краёв.

Тося стоит в паре шагов, её тонкая фигура дрожит — то ли от ветра, то ли от слов, что всё ещё висят в воздухе. Чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, колышется, как тень, а волосы, растрепавшиеся, падают на лицо, но она не убирает их. Её кожа бледна, почти светится в полумраке, и глаза — тёмные, глубокие, с отблеском света — кажутся слишком большими для её лица. В них — колебание, страх, но и что-то ещё, упрямое, как звезда, что не гаснет в бурю. Она чувствует его взгляд, как давление, как проверку, и её пальцы сжимаются в кулаки, выдавая её внутреннюю борьбу. Она хочет уйти, раствориться в этом городе, но что-то — какая-то нить, что связала их с первого взгляда, — держит её здесь.

Тишина тянется, и тени играют на их лицах, подчёркивая эмоции, которые они не хотят называть. Его глаза — крупный план, холодные, но с трещиной, где мелькает неверие, почти мольба. Её — широко раскрытые, полные смятения, но с тёплым светом, который он не может игнорировать. Город за их спинами — равнодушный, с его рваными силуэтами и тусклым сиянием — кажется лишь декорацией к их противостоянию, где каждый ждёт шага другого.

— Ну что? — его голос наконец разрывает тишину, низкий, с хрипотцой, и в нём — вызов, почти насмешка, но за ней — тень страха, что она действительно уйдёт.

— Увидела, что хотел показать. Теперь беги.

Он выпрямляется, его плечи напрягаются, и свет падает на татуировку, что выглядывает из-под воротника, — тонкие линии, как шрамы, которые он носит с гордостью и болью. Его взгляд не отпускает её, но в нём — ожидание удара, как будто он уже знает, что она отвернётся.

Тося делает вдох, её грудь вздымается, и она чувствует, как сердце бьётся, словно хочет вырваться. Её губы дрожат, но она поднимает подбородок, и её глаза — тёмные, с искрами — встречают его, не отступая. Она колеблется, её пальцы разжимаются, и платье колышется, когда она делает полшага вперёд, сокращая расстояние между ними.

— А если я не хочу бежать? — говорит она, и её голос — тихий, но твёрдый, как будто она сама удивлена своим ответом. В её словах — не только ответ, но и вопрос, брошенный ему в лицо: способен ли он выдержать её присутствие, её взгляд, её правду?

Марк замирает, его брови слегка хмурятся, и на секунду его маска трескается — в его глазах мелькает что-то живое, почти уязвимое, как будто он не ожидал этого. Свет фонаря падает на его лицо, выхватывая морщинку между бровей, тень под глазами, губы, сжатые так, будто он сдерживает слова, которые не готов сказать. Он открывает рот, но вместо ответа — лишь выдох, тяжёлый, как признание.

— Тогда ты глупее, чем кажешься, — бросает он, и его тон — жёсткий, почти злой, но в нём нет прежней уверенности. Он отводит взгляд, глядя на город, где огни продолжают мигать, равнодушные к их битве, и его пальцы сжимают парапет, как будто он боится, что земля уйдёт из-под ног.

Тося смотрит на него, и её лицо — крупный план, мягкое, но решительное — отражает свет, как луна в тёмной воде. Она не знает, почему осталась, но знает, что этот момент — не конец, а начало чего-то, что пугает их обоих. Город молчит, и их противостояние — как нота, что зависла в воздухе, требуя продолжения.

Крыша заброшенного завода в Ист-Энде — это остров посреди ночи, где ветер шепчет о забытых историях, а тусклые огни города мерцают, как воспоминания, которые никто не хочет ворошить. Тишина после слов Марка всё ещё висит в воздухе, но теперь она другая — не тяжёлая, а хрупкая, как стекло, готовое треснуть от одного неверного движения. Его вызов — "Тогда ты глупее, чем кажешься" — всё ещё звучит в ушах Тоси, но вместо того, чтобы оттолкнуть, он разбудил в ней что-то глубокое, как эхо старой раны. Она стоит, обхватив себя руками, её чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, колышется на ветру, а волосы, растрепавшиеся, падают на лицо, будто пытаются спрятать её от этого момента.

Свет далёкого фонаря падает на её лицо, мягкий, контрастный, выхватывая бледную кожу, высокие скулы, глаза — тёмные, с тенью боли, которая теперь не прячется. Её губы дрожат, и она делает вдох, словно собираясь нырнуть в холодную воду. Она не знает, почему хочет говорить, но слова уже рвутся наружу, как птицы, слишком долго запертые в клетке. Марк стоит у парапета, его фигура — тёмная, напряжённая, с резкими линиями плеч под чёрной рубашкой, — и его взгляд, холодный, но внимательный, следит за ней, как будто он ждёт, что она сломается. Но Тося не ломается. Она открывается.

— Я всегда была… другой, — начинает она, и её голос — тихий, с лёгкой хрипотцой — дрожит, но в нём есть сила, как в песне, что поётся через слёзы.

— Будто отбившаяся от всех птиц. Знаешь, как это? Когда все летят куда-то, а ты… просто не можешь за ними.

Её глаза опускаются, и она смотрит на свои руки, сжимающие рукава платья, как будто они могут удержать её от падения в эти воспоминания. Свет играет на её лице, и на секунду кажется, что она где-то далеко — не здесь, а в прошлом, где её сердце ломалось не раз. Она вспоминает, и её внутренний мир — её раны, её одиночество — оживает, как флешбэк, мягкий и болезненный: тёмная комната, где она сидела одна, рисуя, чтобы заглушить пустоту; голос, обещавший любовь, но оставивший лишь эхо; лица, что улыбались, но никогда не видели её настоящей.

— Были люди, — продолжает она, и её голос становится чуть громче, но всё ещё ломкий, как первый лёд.

— Я думала, они останутся. Думала, я могу быть… нужной. Но каждый раз оказывалось, что я просто… не вписываюсь. Слишком много чувствую, слишком много вижу. Они уходили, а я оставалась — рисовать, танцевать, искать что-то, что не даст мне раствориться.

Она поднимает взгляд, и её глаза — тёмные, блестящие, как звёзды в луже — находят его. Марк не двигается, его лицо — крупный план, застывшее, но не холодное. Его брови слегка хмурятся, и тень под глазами кажется глубже, как будто её слова задели что-то, что он давно похоронил. Его рубашка чуть смялась, татуировка на ключице мелькает, как намёк на его собственные шрамы, и он выглядит, как человек, который не знает, как реагировать на такую искренность.

— Почему я тебе это рассказываю? — Тося смеётся, но смех выходит горьким, и она качает головой, отбрасывая волосы с лица. — Может, потому что ты… ты тоже другой. Я это вижу, Марк. Ты прячешься за этим… — она машет рукой, указывая на город, на его мир, — за всей этой бронёй. Но я знаю, что там, внутри, что-то болит.

Её слова падают, как капли дождя, и Марк напрягается, его пальцы сжимают парапет так, что костяшки белеют. Он хочет оборвать её, хочет сказать что-то резкое, но его горло сжимается, и он молчит. Свет падает на его лицо, подчёркивая морщинку между бровей, губы, сжатые так, будто он боится выдать себя. Он не ожидал этого — её открытости, её уязвимости, её способности видеть его, несмотря на все стены, что он выстроил.

— Ты не знаешь меня, — говорит он наконец, и его голос — низкий, почти рычащий — звучит как защита, но в нём нет прежней уверенности. Он смотрит на неё, и его глаза — серые, с тенью смятения — словно пытаются оттолкнуть её, но не могут.

— Может, и нет, — отвечает Тося, и её голос — мягкий, но твёрдый, как будто она говорит не только ему, но и себе.

— Но я знаю, каково это — быть одному. И я знаю, почему твои стрелы… — она замолкает, её рука невольно касается груди, где сердце всё

ещё помнит тот взгляд в клубе, — почему они попали в меня.

Она делает шаг ближе, и её платье колышется, как тень на ветру, а свет ловит её лицо — искреннее, печальное, но полное жизни. Она не знает, зачем открылась ему, но чувствует, что это было нужно — не для него, а для неё самой, чтобы понять, почему его внимание, его холод, его боль так цепляют её. Марк смотрит на неё, и его лицо — тёмный силуэт на фоне города — кажется менее жёстким, как будто её слова оставили на нём трещину.

Город молчит, его огни продолжают мигать, равнодушные к их разговору, но здесь, на этой крыше, между ними рождается что-то хрупкое — как мост, который может рухнуть, но пока держит их обоих. Тося смотрит на него, и её глаза — тёмные, с тёплым светом — говорят больше, чем она решилась озвучить. Она открыла ему свою душу, и теперь ждёт, что он сделает с этим даром.

Крыша заброшенного завода в Ист-Энде — это край земли, где город отступает, оставляя лишь холодный ветер и тусклые огни, что дрожат в дымке, как последние искры угасающего костра. После слов Тоси, её исповеди, что обнажила её раны, воздух между ними сгустился, стал почти осязаемым, как перед грозой. Она стоит, её тонкая фигура — хрупкая, но непреклонная — освещена слабым светом фонаря, и её чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, колышется, как тень, готовая раствориться. Её лицо — бледное, с тёмными глазами, полными уязвимости — кажется слишком открытым, слишком живым для этого мрачного места.

Марк всё ещё у парапета, его силуэт — тёмный, угловатый, с резкими линиями плеч под чёрной рубашкой — напряжён, как натянутая струна. Его глаза, серые и острые, смотрят на неё, но в них — не цинизм, а смятение, как будто её слова пробили брешь в его броне. Он не ответил на её откровение, не смог, и теперь тишина между ними — как пропасть, в которую они оба боятся упасть.

Тося делает шаг вперёд, её шаги неуверенные, будто она идёт по тонкому льду. Ветер хлещет её волосы, и она невольно поднимает руку, чтобы убрать их с лица, но её пальцы дрожат, выдавая, как сильно её трясёт внутри. Она чувствует это — бессилие, что поднимается из глубины, как волна, готовая её утопить. Его взгляд, его молчание, его боль, что отзывается в ней эхом, — всё это слишком много. Она открылась ему, показала свои шрамы, но теперь не знает, что делать с этим чувством, что тянет её к нему, несмотря на страх, несмотря на всё.

Её нога цепляется за кусок ржавого металла, торчащий из бетона, и она спотыкается — движение резкое, почти замедленное, как в кино. Её руки взлетают, ища опору, но находят только воздух, и она падает вперёд, её платье разлетается, как крылья сломанной птицы. Но это не просто физическое падение — это кульминация всего, что она держала в себе: одиночества, надежды, страха, что этот момент с ним разобьёт её, как стекло. Её глаза — тёмные, блестящие от непролитых слёз — находят его, и в них — мольба, смешанная с вызовом, как будто она кричит без слов: "Лови".

Марк замирает, его лицо — крупный план, выхваченное светом: морщинка между бровей, губы, сжатые в тонкую линию, глаза, где холод сменяется чем-то живым, почти испуганным. Его рубашка смялась, татуировка на ключице мелькает, как шрам, который он не хочет показывать, но сейчас это неважно. Он делает шаг, инстинктивно, его рука тянется к ней, но останавливается в сантиметре от её плеча, как будто он боится прикоснуться, боится, что это сделает его слишком реальным.

— Лови, — шепчет Тося, и её голос — хриплый, отчаянный, почти ломается, как будто она бросает ему не просто слово, а всё, что у неё осталось. Она не встаёт, остаётся на коленях, её руки упираются в холодный бетон, и её лицо — открытое, беззащитное — смотрит на него снизу вверх. Свет падает на её кожу, подчёркивая слёзы, что наконец скользят по щекам, и её глаза — тёмные, с тёплым светом — требуют ответа: способен ли он быть человеком, способным поймать, или он останется тенью, что ускользает?

Марк смотрит на неё, и его грудь вздымается, как будто он забыл, как дышать. Его рука всё ещё замерла в воздухе, пальцы сжаты, и тень падает на его лицо, делая его старше, уязвимее. Он хочет отшутиться, хочет отступить, но её взгляд — как крючок, что держит его на месте. Он видит её — не просто девушку, что танцевала в клубе, не просто Звездочёта, что видит слишком много, а Тосю, чья боль так похожа на его собственную, что это пугает его больше, чем он готов признать.

— Зачем ты… — начинает он, и его голос — низкий, с хрипотцой — срывается, как будто слова слишком тяжёлые, чтобы их вынести. Он не заканчивает, потому что не знает, что спросить: зачем она здесь, зачем открылась, зачем заставляет его чувствовать? Его глаза — серые, с тенью смятения — не отрываются от неё, и в них — борьба, как будто он стоит на краю, решая, прыгнуть или отступить.

Тося не отвечает, её дыхание неровное, и она опускает голову, её волосы падают на лицо, как занавес, но она не прячется. Она остаётся здесь, на коленях, в этом моменте истины, где весь мир — город, огни, ночь — исчезает, и есть только они двое: она, беззащитная, но требующая, и он, застывший, но уже тронутый её светом. Её "Лови" всё ещё висит в воздухе, как вызов, как мольба, и всё зависит от того, что он сделает дальше.

Крыша заброшенного завода в Ист-Энде — это застывший момент, где ночь сгустилась до точки, где нет пути назад. Ветер затих, и тусклые огни города кажутся далёкими, как звёзды, до которых не дотянуться. Тося на коленях, её чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, падает складками на холодный бетон, а волосы, растрепавшиеся, закрывают лицо, но не скрывают слёз, что блестят на её щеках. Её глаза — тёмные, полные мольбы и вызова — смотрят на Марка, и её "Лови" всё ещё дрожит в воздухе, как нота, требующая ответа. Это не просто слово — это её сердце, брошенное ему в руки, и теперь всё зависит от того, поймает ли он его или позволит разбиться.

Марк стоит над ней, его фигура — тёмная, как вырезанная из ночи, с резкими линиями плеч под чёрной рубашкой, чуть смятой, но всё ещё идеально сидящей. Его лицо — крупный план, подсвеченное слабым светом фонаря: скулы, словно лезвия, тень щетины, глаза — серые, холодные, но теперь с трещинами, где мелькает что-то живое, почти человеческое. Его рука, замершая в воздухе, дрожит — едва заметно, но достаточно, чтобы выдать бурю внутри. Его внутренний мир — лёд, что он годами наращивал, — трескается под её взглядом, но он не знает, хочет ли он, чтобы этот лёд растаял или стал ещё толще.

Напряжение между ними — как электрический разряд, готовый взорвать всё вокруг. Его глаза ловят её отражение — её лицо, бледное, с блестящими слёзами, её глаза, что требуют от него больше, чем он когда-либо давал. Он видит её, видит её боль, её открытость, и это бьёт по нему, как удар, разрывая привычную броню цинизма. Он хочет отступить, хочет сказать что-то резкое, чтобы вернуть контроль, но его горло сжимается, и он не может выдавить ни слова. Его пальцы сжимаются в кулак, а потом разжимаются, как будто он борется с самим собой — с импульсом, что тянет его к ней, и страхом, что это сделает его слишком уязвимым.

— Вставай, — наконец говорит он, и его голос — низкий, хриплый, почти ломкий — звучит не как приказ, а как мольба, замаскированная под жёсткость. Он делает шаг ближе, его ботинки скрипят по гравию, и его рука — всё ещё в воздухе — опускается, но не касается её, останавливаясь в сантиметре от её плеча. Его лицо — напряжённое, с морщинкой между бровей, губами, сжатыми так, будто он сдерживает крик — выдаёт его борьбу. Он не ловит её, не помогает встать, но и не отстраняется — он замирает,

как человек на краю пропасти, не зная, прыгнуть или отступить.

Тося смотрит на него снизу вверх, её дыхание неровное, и её глаза — тёмные, с тёплым светом — не отпускают его, даже когда слёзы продолжают скользить по её щекам. Её платье смялось, волосы падают на лицо, но она не прячется, не закрывается. Она ждёт, и в её взгляде — не только мольба, но и сила, как будто она знает, что он не сможет просто уйти. Её руки, упирающиеся в бетон, дрожат, но она не встаёт, не потому, что не может, а потому, что этот момент — их момент — ещё не закончен.

— Почему ты боишься? — спрашивает она, и её голос — тихий, почти шёпот, но в нём — такая правда, что он чувствует его, как укол. Она наклоняет голову, и свет падает на её лицо, подчёркивая мокрые дорожки слёз, мягкую линию губ, глаза, что видят его насквозь.

— Я же вижу, Марк. Ты хочешь… но не можешь.

Его лицо меняется — крупный план, где тень падает на его глаза, делая их темнее, глубже. Его рука, всё ещё замершая, сжимается в кулак, и он делает полшага назад, как будто её слова — это огонь, а он боится обжечься. Его татуировка, мелькающая из-под воротника, кажется теперь не просто украшением, а шрамом, что напоминает ему о том, что он давно похоронил. Он хочет ответить, хочет сказать, что она ошибается, что он не боится, что он — Холодный Снежный Принц, которому плевать на всё, но слова застревают, и вместо этого он лишь смотрит на неё, его грудь вздымается, как будто он забыл, как дышать.

— Ты не знаешь, о чём говоришь, — выдавливает он наконец, и его голос — жёсткий, но в нём — трещина, как будто он сам не верит своим словам. Его глаза — серые, с отблеском её отражения — не могут оторваться от неё, и в них — борьба, где цинизм сражается с чем-то новым, чем-то, что он не хочет назвать.

Тося не двигается, её руки всё ещё упираются в бетон, и её лицо — открытое, беззащитное — кажется единственным светом в этой ночи. Она не просит его больше, не повторяет "Лови", но её взгляд говорит всё: она ждёт, не его действий, а его выбора. Мир вокруг исчез — нет города, нет огней, нет ветра, только они двое, и этот момент, где его лёд либо растает, либо замкнёт его ещё сильнее. Его рука дрожит, и всё зависит от того, протянет ли он её или отступит, оставив её падать одной.

Крыша заброшенного завода в Ист-Энде — это грань, где ночь застыла, как дыхание перед выстрелом. Тусклые огни города дрожат в дымке, словно свечи, готовые погаснуть, и холодный ветер тянет с реки, шепча о том, что всё мимолётно. Тося всё ещё на коленях, её чёрное платье, струящееся, с длинными рукавами, падает складками на бетон, а слёзы на её щеках блестят, как осколки света. Её глаза — тёмные, полные мольбы и силы — всё ещё смотрят на Марка, но её "Лови" теперь лишь эхо, растворяющееся в тишине. Он стоит над ней, его рука замерла в воздухе, так и не коснувшись её, и его лицо — резкое, с тенями под глазами — кажется высеченным из камня, но трещины в нём уже видны.

Марк смотрит на неё, и в этот момент что-то в нём ломается — не громко, не драматично, а тихо, как треснувший лёд под ногами. Его глаза — серые, с отблеском её отражения — вдруг теряют остроту, и в них мелькает грусть, внезапная, почти чужая. Он понимает, что этот момент — её открытость, её падение, её вызов — мимолётен, как огни города, что он так любит ненавидеть. "Жалею, что мы это даже не вспомним," — думает он, и эта мысль — как укол, что пробивает его броню, заставляя его увидеть себя: короля ночи, чей трон построен на пустоте. Его образ жизни — клубы, сделки, машины, неон — пожирает всё настоящее, как чёрная дыра, и он знает это, но не верит, что может быть иначе.

Атмосфера меняется, и воздух становится тяжелее, пропитанный меланхолией, как будто город сам оплакивает их. Марк отводит взгляд от Тоси, его глаза — теперь тёмные, почти пустые — устремляются вдаль, на огни Ист-Энда, что мигают, как символ его собственного выгорания. Они больше не кажутся ему фальшивыми звёздами — они просто угли, что тлеют, пока не исчезнут. Его рубашка, чёрная, чуть смятая, обтягивает плечи, но кажется, что она слишком тяжёлая для него, как и его маска. Татуировка на ключице мелькает, когда он слегка поворачивает голову, и её линии — как карта его потерь, которые он никогда не признает вслух.

— Это даже не спойлер, — говорит он тихо, и его голос — низкий, с хрипотцой — звучит устало, почти фаталистично, как будто он читает сценарий, конец которого давно известен. Он отступает на шаг, его ботинки скрипят по гравию, и его поза — напряжённая, но уже не хищная — выдаёт, что он отстраняется, возвращается к своей броне. — Всё всегда так заканчивается.

Тося медленно поднимается, её движения — замедленные, как во сне. Её платье колышется, волосы падают на лицо, и она убирает их дрожащей рукой, но её глаза — тёмные, с тёплым светом — не отпускают его. Её лицо — крупный план, всё ещё мокрое от слёз, но теперь в нём — не только боль, а что-то упрямое, как будто она отказывается принимать его слова как приговор. Она стоит, её фигура хрупкая, но не сломленная, и свет фонаря падает на неё, делая её почти сияющей на фоне мрака.

— Не всё, — отвечает она, и её голос — мягкий, но с силой, что пробивается сквозь грусть.

— Не всё, Марк. Ты просто… выбираешь так видеть.

Её слова — как лёгкий удар, и он чувствует их, но его лицо остаётся неподвижным, только губы чуть дёргаются, как будто он хочет возразить, но не находит слов. Он смотрит на неё, и в его глазах — отражение её лица, её света, но он тут же отводит взгляд, как будто боится, что этот свет сожжёт его. Его руки опускаются, пальцы сжимаются, и тень падает на его лицо, подчёркивая морщинку между бровей, усталость, что он обычно прячет за цинизмом.

— Ты не понимаешь, — говорит он, и его тон — холодный, но в нём — тень сожаления, как будто он жалеет не её, а себя.

— Этот город… он забирает всё. И я — часть его.

Он поворачивается, его силуэт — тёмный, угловатый — становится резче на фоне дымки, и он смотрит на город, где огни продолжают мигать, равнодушные к их разговору. Его внутренний мир — лёд, что треснул, но не растаял, — закрывается снова, и он надевает маску, как доспехи, потому что это всё, что он знает. Будущее кажется ему предопределённым, пустым, как улицы, что он будет мчаться завтра, и он принимает это, потому что не верит в изменения.

Тося смотрит на его спину, её грудь вздымается, и её глаза — тёмные, с искрами — блестят, но теперь в них — не мольба, а решимость. Она не знает, сможет ли пробиться к нему, но знает, что этот момент — их момент — не исчезнет, даже если он выберет забыть. Город молчит, но она чувствует его пульс, и где-то в ней — надежда, что эти огни, что он называет гаснущими, ещё могут гореть.

Рассвет пробивается сквозь городскую дымку, тонкими лучами пронзая серую пелену, что висит над Ист-Эндом. Свет холодный, бледный, как дыхание зимы, и он растекается по крыше заброшенного завода, выхватывая из полумрака ржавые балки, осколки стекла и длинные тени, что тянутся к горизонту, словно хотят удержать уходящую ночь.

Город просыпается: где-то вдалеке гудят машины, кричат чайки, ветер шелестит в пустых трубах, но здесь, на крыше, царит пустота — как после бури, когда всё стихло, а эхо ещё дрожит в воздухе.

Марк стоит у края, его фигура — тёмный силуэт против серо-розового неба. Чёрная рубашка смялась, но всё ещё сидит на нём, как броня, скрывая усталость, что проступает в тенях под глазами и в сгорбленных плечах. Татуировка на ключице — чёрные линии, как шрамы, — мелькает, когда он поворачивает голову, бросая взгляд на город, что равнодушно оживает. Его лицо — резкое, высеченное, но глаза — пустые, выгоревшие, будто эта ночь выжгла в нём что-то, чего он не хочет признавать. Он знает, что пора уходить, вернуться в свой мир — неон, сделки, одиночество, — но его ботинки словно прилипли к гравию.

Тося — в нескольких шагах позади, тонкая, хрупкая, но не сломленная. Её чёрное платье, длинное, с рукавами, покрылось пылью, но всё ещё струится вокруг неё, как тень. Волосы растрепались, падают на лицо, и она не убирает их — будто прячется за ними. Первые лучи солнца касаются её бледной кожи, зажигая в тёмных глазах искры, что не гаснут, несмотря на грусть. Она опустошена, но в ней есть что-то живое, упрямое, как слабый огонь, что тлеет под пеплом. Она тоже знает, что их время вышло, но её сердце всё ещё стучит в ритме этой ночи — их слов, их молчания, их близости.

Они не смотрят друг на друга, но воздух между ними тяжёлый, густой от невысказанного. Тишина — горько-сладкая, как последний глоток кофе, что остыл в чашке. Марк делает шаг к лестнице, его ботинки скрипят, и он бросает короткое, почти небрежное:

— Ну, бывай.

Его голос — хриплый, низкий — звучит как выстрел в тишине, но в нём нет тепла, только привычный цинизм, которым он отгораживается от мира. Он не ждёт ответа, не оборачивается, просто идёт дальше, его шаги гулко отдаются в пустоте.

Тося смотрит ему вслед, её пальцы сжимаются, и на миг кажется, что она крикнет, остановит его. Но вместо этого она шепчет, почти для себя:

— Ты знаешь, где меня найти.

Её голос — мягкий, с лёгкой дрожью — растворяется в утреннем воздухе, и она не уверена, услышал ли он. Но это не важно — эти слова для неё самой, как обещание, что она не отпустит эту ночь так просто.

Марк замирает на полсекунды, его плечи напрягаются, но он не оглядывается. Его фигура — тёмная, угловатая — спускается по лестнице, растворяясь в тенях, пока не исчезает за углом. Тося остаётся одна, её платье колышется на ветру, и свет падает на её лицо, вычерчивая мягкие линии губ и глаз, где всё ещё тлеет надежда. Она закрывает их, вдыхая холодный воздух, чувствуя, как он обжигает лёгкие, но не согревает.

Город оживает, ночь ушла, и магия этой встречи рассеивается, как дым. Их пути расходятся: он — в свой мир неоновых стрел и одиночества, она — в свой, полный тихих размышлений и неугасающих искр. Последнего взгляда не было — он не обернулся, она не позвала, — но в воздухе витает незавершённость, как нота, что оборвалась на полуфразе. Их фигуры удаляются друг от друга, растворяясь в утреннем свете, но где-то в глубине остаётся чувство, что это не конец, а лишь пауза в их истории.

Тося сидит одна в своей маленькой студии, где свет пробивается сквозь мутное окно, оставляя на полу длинные тени, похожие на трещины. Стены увешаны эскизами — угловатые линии, яркие пятна красок, но сегодня они кажутся ей чужими, будто нарисованы кем-то другим. На столе перед ней — чашка остывшего кофе, пар от которого давно растворился в воздухе, и раскрытый блокнот, где карандаш замер на середине штриха. Она смотрит на свои руки — тонкие, с едва заметными царапинами от вчерашнего ветра на крыше, — и чувствует, как в груди снова шевелится эта фантомная боль, тупая и вязкая, как смола.

В голове эхом звучит припев: "В сердце бахнули стрелы". Словно кто-то включил старую пластинку, и игла заедает на одной фразе, царапая её мысли. Она закрывает глаза, и перед ней всплывает его лицо — резкие скулы, холодный взгляд, который пробивал её насквозь, и губы, что так и не сказали того, что она ждала. Тося сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони, но это не помогает — пустота внутри только растёт, заполняя всё, как туман, что стелется по улицам Брикстона за окном.

Она встаёт, подходит к окну и смотрит на своё отражение в стекле. Лицо бледное, почти бесцветное, с тёмными кругами под глазами, будто кто-то размазал уголь по её коже.

Волосы спутались, падают на лоб, и она нехотя убирает их дрожащей рукой. За стеклом — город: серые громады домов, неоновые вывески, что сейчас молчат, и редкие прохожие, спешащие куда-то, где её нет. После той ночи всё кажется резче — углы зданий острее, звуки громче, а краски, наоборот, будто выцвели, оставив только оттенки серого и синего.

Тося отворачивается от окна и медленно идёт к дивану, где бросила своё чёрное платье — то самое, что было на ней вчера. Оно лежит, смятое, как сброшенная кожа, и она невольно проводит по нему пальцами, чувствуя шершавость ткани. Воспоминания накатывают волной: его голос, низкий, с лёгкой хрипотцой, его слова — "Я не могу, Тося" — и то, как он отступил, оставив её одну на той крыше, под небом, что горело неоном. Она открылась ему, вывернула душу наизнанку, а он ушёл, и теперь она не знает, как собрать себя заново.

— Почему я такая дура? — шепчет она в пустоту, и её голос дрожит, тонкий, как стекло, готовое треснуть. Она садится на диван, подтягивает колени к груди и обхватывает их руками, словно пытаясь удержать то, что от неё ускользает. Надежды нет — она это чувствует, как холод, что пробирает до костей. Но где-то внутри, глубоко, всё ещё тлеет искра — упрямая, глупая, та, что заставляет её думать о нём, несмотря ни на что.

За окном город живёт своей жизнью: гудят машины, хлопают двери, кто-то смеётся вдалеке. А здесь, в её студии, тишина — тяжёлая, густая, как дым. Тося поднимает голову, смотрит на эскизы на стенах и вдруг замечает один — старый набросок, где две фигуры стоят под неоновой стрелой. Она не помнит, когда его рисовала, но теперь он кажется ей пророческим. Может, это и есть её шрам — невидимый, но вечный, как те стрелы, что бьют в сердце и оставляют только эхо.

Ночь снова накрыла Брикстон, как тяжёлое одеяло, пропитанное запахом мокрого асфальта и электричества. Неоновые огни — алые, синие, кислотно-жёлтые — вспыхивают вдоль улиц, их свет дрожит в лужах, будто осколки разбитого мира. Клуб "Эхо" остался позади, но Марк не ушёл далеко — новый "движ" зовёт его, как магнит, в подвал на окраине, где бетонные стены дрожат от баса, а воздух густой от пота и дыма. Толпа здесь другая, но лица те же: пустые глаза, натянутые улыбки, руки, что тянутся к чему-то невидимому. Всё знакомо, всё повторяется, и он снова в центре этого водоворота, где время застыло в вечном "сейчас".

Он стоит у стены, прислонившись плечом к холодному бетону, его кожаная куртка чуть сползла, открывая чёрную рубашку, что липнет к телу от влажного жара. Его лицо — маска, выточенная из теней и неона: резкие скулы, щетина, губы, сжатые в тонкую линию. Глаза — серые, с отблеском света — скользят по толпе, но не цепляются ни за что. Маска на месте, но трещина в ней ширится, и он чувствует это, как сквозняк в груди. Музыка врывается в уши — UK Garage, жёсткий, пульсирующий, и в её ритме он снова слышит тот голос. "В сердце бахнули стрелы". Это Тося, её слова — не то проклятие, не то маяк, что он не может ни принять, ни заглушить.

— Марк, ты где витаешь? — рядом возникает фигура, долговязый парень в oversized-футболке, с золотой цепью, что болтается, как собачий ошейник. Его голос тонет в гуле, но Марк улавливает насмешку. — Давай, старик, врубайся в движ, или ты уже не в игре?

Марк поворачивает голову, его взгляд — острый, как нож, режет темноту. Парень хмыкает, но в его глазах мелькает неуверенность.

— Отвали, — цедит Марк, и его голос — низкий, с хрипотцой — звучит, как удар.

Парень отшатывается, бормочет что-то и растворяется в толпе, а Марк отворачивается, сжимая кулаки. Ему не нужен этот шум, эти лица, но он здесь, потому что бежать некуда. Ночь — его тюрьма, его убежище, и он король этого мира, где всё повторяется бесконечно.

Музыка набирает темп, бас бьёт в грудь, и он снова слышит её — "В сердце бахнули стрелы". Это не просто припев, это пульс, что отдаётся в его венах. Он закрывает глаза, и на миг ему кажется, что она здесь: Тося, с её тёмными глазами, что смотрят прямо в душу, и упрямым светом, что он не смог погасить. Но он открывает глаза, и её нет — только толпа, только неон, только этот бесконечный цикл. Его пальцы дрожат, он суёт руку в карман, достаёт пачку сигарет, но передумывает и бросает её на пол, раздавливая каблуком.

Он идёт к выходу, пробираясь через потные тела, его шаги тяжёлые, будто он тащит за собой цепи. На улице ночь всё ещё царит, холодный ветер бьёт в лицо, но не прогоняет дым в голове. Неоновые огни мигают, их свет падает на его лицо, выхватывая тень под глазами, морщинку между бровей, что стала глубже. Он останавливается, смотрит на своё отражение в витрине: Холодный Снежный Принц, король ночи, но теперь в его глазах — сомнение, что он не может задушить.

— Сможешь ли ты поймать падающего? — шепчет её голос в его голове, и он сжимает зубы, чувствуя, как стрелы бьют в сердце снова и снова. Он не знает ответа, и это гложет его, как зверь, что прячется в тенях. Машина ждёт его, чёрная, блестящая, как пантера, и он садится за руль, двигатель оживает с рыком. Он уезжает в темноту, оставляя за собой огни, толпу, музыку, но её голос остаётся с ним, как эхо, что не стихает.

Ночь поглощает его, как всегда, но теперь он чувствует её вес — фатальный, неизбежный. Это не конец, а лишь очередная петля, и он знает, что услышит этот зов снова, эти "стрелы", что летят в сердце. Сможет ли он их остановить? Сможет ли поймать того, кто падает? Вопросы висят в воздухе, как дым, и город молчит, его огни горят, а история остаётся открытой — мрачная, циклическая, живая.