Ненормальный (гет)

Неоновая кровь города текла по асфальту, отражаясь в лужах после недавнего дождя. Улицы мегаполиса, пустые и холодные, дышали синтетическим светом вывесок: алые, ядовито-зеленые, электрически-синие блики резали глаза, как лезвия. Марк шагал по площади, засунув руки в карманы потрепанного пальто, воротник которого был поднят, словно щит от равнодушия этого мира. Его ботинки стучали по мокрому бетону — ритм, почти заглушаемый низким гулом далекого транспорта и шипением голографических реклам, парящих над головой. «Обнови себя! Будь первым!» — кричала одна из них, пока проекция идеального лица модели растворялась в воздухе, как дым.

Марк остановился. Он не знал, зачем вышел сюда в три часа ночи. Может, чтобы сбежать от тесной квартиры, где стены давили воспоминаниями о неудачах. Может, чтобы доказать себе, что он еще жив, а не просто тень, скользящая по этим искусственным джунглям. Город был как аквариум без воды — красивый, но мертвый, полный стекла и стали, где каждый чувствовал себя рыбой, задыхающейся на суше. Он поднял взгляд к небу, но вместо звезд увидел только холодный диск луны, затянутый дымкой облаков. Она казалась такой же чужой, как и он сам.

— Эй, приятель, сигареты не найдется? — хриплый голос вырвал его из мыслей. У края площади, под мигающей вывеской «Клуб Пульс», стоял тощий парень в яркой куртке, явно под чем-то. Его глаза блестели, как у зверя, пойманного в свет фар.

Марк покачал головой, не замедляя шаг. — Не курю.

— Жаль, — парень сплюнул на асфальт и ухмыльнулся, обнажая кривые зубы.

— А то бы разжег тут пожар, а? Сжег бы этот чертов город к хренам!

Марк не ответил, лишь ускорил шаг. Такие, как этот парень, были частью декораций — ночные хищники, живущие на обочине роскоши. Он прошел мимо закрытого кафе, где дроны-уборщики с тихим жужжанием полировали стеклянные витрины. Их металлические лапки скользили с механической грацией, стирая следы чьих-то пальцев, чьих-то жизней. Все здесь было стерильно. Слишком стерильно.

Его взгляд скользнул по небоскребам, чьи шпили пронзали низкие облака. Они стояли, как стражи, равнодушные к его существованию. И вдруг — словно магнит — его глаза зацепились за что-то. Высоко, на одном из верхних этажей стеклянного монстра, горел свет. Панорамное окно пентхауса, будто сцена, открывало вид на фигуру, стоящую у края. Она.

Девушка — или мираж? — была неподвижна, как статуя. Ее силуэт, четкий на фоне золотистого света, казался вырезанным из мрака. Длинное платье струилось, подчеркивая тонкую фигуру, а волосы — то ли белокурые, то ли серебряные — ловили отблески луны, превращая ее в нечто неземное. Она держала бокал, но не пила, просто смотрела куда-то вдаль, словно весь город был ее личной игрушкой. Марк замер, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле. Кто она? Почему кажется, что он уже видел ее — в снах, в обрывках фантазий, в тех уголках сознания, где прячется тоска?

— Эй, ты чего залип? — снова тот парень, теперь ближе, с насмешкой в голосе. Он проследил за взглядом Марка и присвистнул.

— Ого, вот это птичка. Из тех, что в клетках из бриллиантов сидят, да? Не твой уровень, братан.

— Отвали, — буркнул Марк, не отводя глаз от окна. Но парень был прав. Она была слишком далекой — как луна, которую можно созерцать, но никогда не коснуться. И все же что-то в ней цепляло, как крюк, впивающийся в грудь. Ее холодность, ее отстраненность — это было зеркало, в котором он видел себя. Только она, кажется, принадлежала этому миру, а он — лишь скользил по его краю, как тень.

Девушка чуть повернула голову, и Марку показалось, что их взгляды встретились. Хотя нет, глупости — она не могла его видеть, не с такой высоты. Но это чувство, этот укол в груди, было реальным. Он сделал шаг назад, словно боясь, что она растворится, если он моргнет. Город вокруг продолжал гудеть своей искусственной жизнью: дроны, рекламы, редкие шаги прохожих. А он стоял, глядя на нее, и чувствовал, как одиночество, с которым он привык жить, вдруг стало невыносимым.

— Черт, — прошептал он, выдыхая облачко пара в холодный воздух.

— Кто ты такая?

Луна над городом молчала, и девушка в окне тоже. Но что-то подсказывало Марку: эта ночь — только начало. Начало чего-то, что он уже не сможет остановить.

После той ночи Марк не мог выкинуть её из головы. Образ девушки в окне, холодной и далекой, как луна, преследовал его, словно тень, которую нельзя стряхнуть. Дни тянулись серой пеленой: работа на фрилансе, где он редактировал чужие тексты, не вникая в их смысл, тесная квартира с треснувшим зеркалом в ванной, пара кружек пива в баре, где бармен знал его по имени, но не по жизни. Но по ночам город звал его снова, и он бродил, будто надеялся, что стеклянные джунгли сами приведут его к ней. Глупо, конечно, но Марк и не претендовал на звание рационального.

Случай подвернулся неожиданно, как всегда в этом городе, где удача и беда ходили рука об руку. Его старый знакомый, Лёха, фотограф с претензией на гениальность, написал в мессенджере: «Есть билет на закрытую выставку, современное искусство, всякое модное дерьмо. Пойдешь? Я сваливаю в Прагу, а место пропадает». Марк согласился, не особо вдумываясь. Искусство его не цепляло, но что-то подсказывало: это шанс. Шанс на что? Он не знал. Просто чувствовал.

Выставка проходила в бывшем заводском цеху, переделанном под галерею — огромном пространстве с голыми кирпичными стенами и стеклянной крышей, через которую лился холодный свет луны, смешиваясь с золотыми лучами дизайнерских ламп. В воздухе витал запах дорогих духов, смешанный с чем-то металлическим, будто сам воздух был пропитан богатством. Гости — мужчины в идеально сидящих костюмах, женщины в платьях, будто сотканных из теней и света, — скользили между инсталляциями: тут голографический куб, пульсирующий, как живое сердце, там стена, покрытая зеркалами, в которых отражались искаженные лица зрителей. Музыка, низкий электронный бит, билась в груди, как второй пульс.

Марк чувствовал себя лишним. Его черная рубашка и джинсы, хоть и чистые, казались здесь почти оскорблением. Он взял бокал с чем-то шипучим у официанта-дрона, чьи металлические пальцы клацнули, подавая напиток, и отошел к краю зала, где было меньше людей. Оттуда он наблюдал. За блеском улыбок, за звонким смехом, за небрежными жестами, которыми гости указывали на экспонаты, будто покупали их одним взглядом. Этот мир был чужим, но чертовски притягательным — как пропасть, в которую хочется прыгнуть, просто чтобы узнать, что там внизу.

— Ну и как тебе этот цирк? — голос рядом был низким, с легкой хрипотцой. Марк обернулся. Мужчина лет сорока, с аккуратной бородой и глазами, в которых читалась усталость от всего на свете, стоял, держа в руках пустой бокал. Его костюм стоил, наверное, больше, чем Марк зарабатывал за полгода.

— Честно? — Марк пожал плечами, пытаясь скрыть неловкость.

— Не понимаю, зачем это всё. Куб там мигает, зеркала кривые… Кому это нужно?

Мужчина хмыкнул, будто Марк сказал что-то забавное. — Никому. Но все притворяются, что нужно. Это и есть искусство — продать пустоту за миллионы. Меня, кстати, Виктор зовут.

— Марк, — он пожал протянутую руку, чувствуя, как его ладонь кажется слишком шершавой по сравнению с гладкой кожей собеседника.

— Первый раз тут? — Виктор прищурился, словно сканируя его.

— Ага. Случайно попал.

— Случайно сюда не попадают, — Виктор усмехнулся, но без злобы. — Ладно, держись меня, если не хочешь утонуть в этом болоте.

Они двинулись через зал, и Виктор, как гид в джунглях, комментировал происходящее: кто этот пузатый коллекционер, что скупает все подряд, лишь бы повесить у себя в пентхаусе; какая из этих женщин — любовница мэра, а какая — владелица половины клубов в центре. Марк слушал вполуха, но его взгляд рыскал по толпе, ища *её*. Он не знал, будет ли она здесь, но надежда жгла, как уголь в груди.

И вдруг — удар. Она стояла у дальней стены, рядом с инсталляцией из сотен стеклянных осколков, подвешенных на невидимых нитях. Лилит. Это точно была она. Платье цвета полуночи обнимало её фигуру, как вторая кожа, а светлые волосы — да, они были почти серебряными — струились по плечам. Она смотрела на осколки, и её лицо, идеальное, как фарфор, не выражало ничего. Только глаза, холодные и голубые, как ледники, скользили по стеклу, будто она видела в нем что-то, чего не видел никто другой.

— О, Лилит, — Виктор заметил его взгляд и понизил голос. — Дочь нашего магната, знаешь, того, что строит эти башни. Говорят, она коллекционирует не только картины, но и людей. Осторожнее с ней, парень.

— Коллекционирует? — Марк сглотнул, не отводя глаз.

— Ага. Ей быстро надоедает. — Виктор пожал плечами и отошел, оставив Марка одного.

Он не помнил, как ноги понесли его к ней. Толпа расступалась, будто чувствуя его решимость — или его глупость. Лилит повернула голову, когда он был уже в паре шагов, и её взгляд, острый, как скальпель, прошелся по нему. Улыбка тронула её губы, но это была не та улыбка, что согревает. Это была улыбка охотника, заметившего новую добычу.

— Ты потерялся? — её голос был мягким, но в нем звенела сталь. Она чуть наклонила голову, и свет от инсталляции заплясал в её глазах, как искры.

— Нет, — соврал Марк, чувствуя, как горло пересыхает.

— Просто… Это место. Оно как лабиринт.

— Лабиринт? — она рассмеялась, и звук был похож на звон хрусталя.

— Тогда ты, похоже, выбрал не ту тропу. Здесь нет выхода, только зеркала.

Он не знал, что ответить. Её слова звучали как загадка, как вызов. Она смотрела на него, будто решала, стоит ли он её времени, и Марк чувствовал себя под микроскопом. Но отступать было поздно.

— А ты? — вырвалось у него. — Ты здесь за чем? За искусством или за лабиринтом?

Лилит прищурилась, и на миг ему показалось, что она удивлена. Но она тут же вернула свою маску — идеальную, холодную, притягательную.

— За развлечением, — сказала она, сделав маленький глоток из бокала.

— А ты, похоже, за чем-то большим. Это… мило.

Слово «мило» резануло, как осколок стекла. Она отвернулась к инсталляции, будто он уже перестал существовать, но Марк знал: это только начало. Он чувствовал её взгляд, даже когда она не смотрела на него. И этот взгляд тянул его за собой, как нить, ведущая в пропасть. Город за стеклянными стенами галереи сверкал неоном, равнодушный и прекрасный, а Марк уже не мог повернуть назад.

Марк не спал нормально уже неделю. Глаза покраснели от бесконечного скроллинга ленты в поисках её имени, её лица, её тени. После той выставки Лилит въелась в его мысли, как неон в асфальт после дождя — яркая, нестираемая. Её слова, её смех, её холодный взгляд, будто она видела его насквозь и всё равно оставалась недосягаемой, крутились в голове, как заезженная пластинка. Он знал, что это глупо, что он сам себе роет яму, но остановиться не мог. Город, этот стеклянный лабиринт, стал картой её мира, и Марк, как одержимый, искал в нём её следы.

Он начал с малого. Подслушал обрывки разговоров на той выставке, запомнил названия мест, где мелькало её имя: модные клубы с биометрическими замками, галереи, где искусство стоило дороже, чем его жизнь, закрытые вечеринки в небоскрёбах, куда пускали только по спискам. Лилит была призраком этого мира — появлялась и исчезала, оставляя за собой шлейф слухов. Марк рыскал по соцсетям, выискивая её в отметках, в сторис чужих аккаунтов. Один раз нашёл фото: она в чёрном платье, с бокалом в руке, на фоне панорамного окна, за которым горел город. Подпись гласила: «Ночь принадлежит тем, кто не спит». Марк смотрел на снимок, пока экран не потемнел, а потом снова включал телефон, чтобы взглянуть ещё раз.

Ночь обрушилась на мегаполис, как занавес, и Марк снова был на улице. Его мотоцикл, старый, с облупленной краской, ревел, рассекая холодный воздух. Он мчался по магистралям, где небоскрёбы отбрасывали длинные тени, а голографические билборды кричали о новых имплантах и вечной молодости. Сегодня он направлялся в «Эклипс» — клуб, о котором шептались в сети. Там, по слухам, собиралась элита, и Лилит, возможно, была одной из них. У Марка не было приглашения, но он уже научился врать вышибалам, подделывать уверенность, словно она у него была.

У входа в клуб толпились люди — блестящие, как витрины, с идеальными причёсками и имплантированными линзами, которые светились в темноте, как кошачьи глаза. Марк припарковал мотоцикл в переулке, поправил кожаную куртку и двинулся к дверям. Охранник, здоровяк с татуировкой в виде штрих-кода на шее, окинул его взглядом, будто сканировал бракованный товар.

— Имя? — прогундосил он, сверяясь с планшетом.

— Марк Велес, — соврал Марк, назвав фамилию какого-то знакомого из прошлого.

— Я с Виктором, он должен быть в списке.

Охранник нахмурился, но, к удивлению Марка, кивнул и пропустил. Везение? Или город уже играл с ним по своим правилам? Внутри «Эклипс» был как космос: чёрные стены, усеянные мерцающими точками, будто звёздами, танцпол, где тела двигались под пульсирующий бит, и бар, где напитки светились неоновыми оттенками. Воздух пах чем-то сладким и химическим, а музыка вгрызалась в кости.

Марк пробирался через толпу, чувствуя себя чужаком. Его взгляд метался, выискивая её. Сердце колотилось — не от музыки, а от предчувствия. И вот, у барной стойки, он увидел её. Лилит стояла, слегка наклонившись к какому-то типу в белом пиджаке, который что-то ей шептал. Она улыбалась — той самой улыбкой, что резала Марка на выставке. Её платье, серебристое, как ртуть, переливалось под светом стробоскопов, а волосы, уложенные в небрежный узел, казались почти живыми, ловя свет.

Он сделал шаг вперёд, потом ещё один. Она заметила его — или ему показалось? Её взгляд скользнул по нему, как луч лазера, и тут же вернулся к собеседнику. Марк замер, чувствуя, как внутри всё сжимается. Он был никем в её мире, но отступать не собирался.

— Эй, можно тебя на минуту? — голос вырвался хриплый, громче, чем он хотел. Тип в пиджаке обернулся, окинул Марка взглядом, полным презрения, но Лилит подняла руку, останавливая его.

— О, лабиринтный мальчик, — сказала она, и её голос, даже в шуме клуба, звучал ясно, как звон стекла.

— Ты всё ещё ищешь выход?

Марк сглотнул, пытаясь собраться. — Может, я уже нашёл, что искал.

Она рассмеялась — коротко, но этот звук пробрал его до мурашек. — Смелое заявление. Но знаешь, — она наклонилась чуть ближе, и Марк уловил её аромат, холодный, как мята, — в лабиринте главное не то, что ты находишь, а то, что теряешь.

Тип в пиджаке фыркнул, явно раздражённый. — Лил, это кто вообще?

— Никто, — ответила она, не отводя глаз от Марка.

— Пока.

Слово «пока» ударило, как ток. Она отвернулась, снова заговорив с пиджаком, но Марк чувствовал: она знает, что он здесь. Знает, что он будет следовать. Он отошёл к бару, заказал что-то крепкое, не вникая в название. Напиток обжёг горло, но не заглушил жар в груди. Он смотрел на неё издалека, ловя каждое её движение — как она откидывает прядь волос, как её пальцы скользят по краю бокала. Она была центром этого мира, а он — спутником, обречённым кружить вокруг.

Ночь сменилась другой, потом ещё одной. Марк стал тенью её графика. Узнавал через знакомых, где она будет: галерея в восточном районе, бар на крыше небоскрёба, вечеринка в заброшенном театре, где вместо сцены был бассейн с люминесцентной водой. Он не всегда говорил с ней — иногда просто смотрел, стоя в стороне, чувствуя, как она притягивает его, как магнит. Его телефон мигал уведомлениями, но он ждал только одного — её сообщения. Она писала редко, коротко: «Будешь в «Мираж» сегодня?» или «Увидела тебя вчера. Забавно». Каждое слово было как крючок, впивающийся глубже.

Однажды, сидя в такси, что вёз его через город, он поймал своё отражение в окне. Глаза ввалились, щетина пробивалась неровно. «Что ты творишь, идиот?» — спросил он сам себя, но ответа не было. Город за окном мчался мимо — неоновые артерии, стеклянные кости, равнодушный и прекрасный. Марк знал, что теряет контроль, что плетётся за ней, как по проводам, но остановиться не мог. Лилит была не просто женщиной — она была загадкой, пропастью, и он уже падал, не сопротивляясь.

— Куда дальше? — спросил таксист, глядя на него через зеркало.

— Куда угодно, — буркнул Марк, проверяя телефон. Новое сообщение от неё: «Ночь длинная. Найдёшь меня?»

Он стиснул телефон так, что пальцы побелели. Город был лабиринтом, и она — его центром. А он, как дурак, бежал к ней, зная, что каждый шаг уводит его дальше от себя.

Марк уже не считал ночи, что провёл в погоне за ней. Город стал его клеткой — сияющей, неоновой, но всё равно клеткой. Лилит была везде и нигде: её сообщения приходили, как вспышки молний, короткие и резкие, обещающие что-то, чего он не мог понять, но отчаянно хотел. Каждое её «найдёшь меня?» было как вызов, и он, словно загипнотизированный, бросался в лабиринт стекла и бетона, зная, что выхода нет. Она играла с ним, и он это чувствовал, но остановиться было выше его сил. Её холодный взгляд, её улыбка, острая, как лезвие, — всё это вгрызалось в него, оставляя следы, которые никто не видел, но которые он ощущал каждой клеткой.

Той ночью она написала: «Ко мне. Адрес знаешь». Без вопросов, без объяснений. Марк смотрел на экран, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. Он знал её адрес — выудил из слухов, из обрывков разговоров на вечеринках, где она появлялась, как мираж. Пентхаус в «Стеклянной игле», небоскрёбе, чьи окна сверкали, как алмазы, над спящим городом. Он не ответил — просто схватил куртку и выбежал, оставив за собой захлопнувшуюся дверь квартиры, где всё ещё пахло вчерашним кофе и его собственным отчаянием.

Лифт поднимался бесконечно долго, бесшумно скользя по шахте, словно космический корабль. Стены из чёрного стекла отражали его лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами, с лихорадочным блеском во взгляде. Марк поправил волосы, чувствуя себя нелепо, как будто это могло что-то изменить. Двери открылись с мягким шипением, и он шагнул в её мир.

Квартира Лилит была воплощением стерильной роскоши. Белоснежные стены, будто вырезанные изо льда, огромные окна от пола до потолка, за которыми город лежал, как карта, усеянная неоновыми искрами. Пол из полированного чёрного мрамора отражал свет дизайнерских ламп, висящих в воздухе на невидимых магнитных подвесах. Мебель — минималистичная, но каждая деталь кричала о деньгах: диван из кожи какого-то редкого животного, столик из дымчатого стекла, на котором стояла одинокая орхидея в хрустальном горшке, её лепестки казались почти искусственными. Воздух был прохладным, с едва уловимым запахом озона, как после грозы. Всё здесь было идеальным — и всё мертвым.

Лилит стояла у окна, спиной к нему. Её платье, тёмно-зелёное, с глубоким вырезом, струилось по её фигуре, как жидкий изумруд. Она не обернулась, но Марк знал, что она чувствует его присутствие. Её голос, когда она заговорила, был низким, почти гипнотическим.

— Ты пришёл, — сказала она, не отрывая взгляда от города.

— Быстрее, чем я думала.

— Ты позвала, — ответил он, и его собственный голос показался ему чужим, хриплым, будто он пробежал марафон. Он сделал шаг вперёд, чувствуя, как мрамор под ногами холодит даже через подошвы ботинок.

Она повернулась, и её глаза — голубые, как арктический лёд — прошлись по нему, будто оценивая. Улыбка тронула её губы, но в ней не было тепла, только что-то хищное, любопытное.

— Позвала, — согласилась она, шагнув ближе.

— Но знаешь, зов — это ещё не приглашение. Ты готов к тому, что найдёшь здесь?

Марк не знал, что ответить. Его тянуло к ней, как магнитом, но каждый шаг вперёд был как шаг в пропасть. Он чувствовал, что теряет себя, но это чувство было пьянящим, как яд.

— Я хочу знать, кто ты, — вырвалось у него.

— Хочу понять.

Она рассмеялась — тихо, но этот звук резанул его, как стекло.

— Понять? О, милый, это не про меня. Меня не понимают. Меня… пробуют.

Она подошла вплотную, и её пальцы, холодные, как мрамор под его ногами, скользнули по его щеке. Её ногти, длинные, покрытые лаком цвета ночи, слегка царапнули кожу, но боли не было — только электрический разряд, пробежавший по венам. Марк замер, боясь даже дышать. Её лицо было так близко, что он видел крошечные искры света в её зрачках, отражения города за окном. Она наклонилась, и её губы коснулись его — не поцелуй, а укус, резкий, почти болезненный. Он ахнул, но не отстранился. Её зубы слегка прикусили его нижнюю губу, и вкус крови смешался с её дыханием — мятным, холодным, нечеловеческим.

— Это больно? — прошептала она, отстраняясь ровно настолько, чтобы посмотреть ему в глаза. Её голос был как шёлк, но в нём сквозила насмешка.

— Нет, — соврал он, хотя внутри всё горело. Не от боли, а от чего-то другого — смеси желания и страха, удовольствия и осознания, что он тонет. Её прикосновения были как искусство: точные, выверенные, но лишённые души. Она двигалась, как скульптор, вырезающий из него что-то новое, оставляя шрамы, которых никто не увидит.

Она потянула его за собой, к дивану, и Марк подчинился, как марионетка, чьи нити она держала в своих тонких пальцах. Её квартира, её мир, её правила — всё это поглощало его. Её кожа была холодной, как стекло, но её движения — жаркими, интенсивными, как буря, которую она вызывала одним взглядом. Каждый её поцелуй был как укус — не оставлял следов, но ранил глубже, чем нож. Он искал в ней тепло, искал лекарство от своей пустоты, но находил только её — Лилит, которая была одновременно всем и ничем.

— Зачем ты это делаешь? — выдохнул он, когда её пальцы скользнули под его рубашку, оставляя на коже ощущение ожога без огня. Его голос дрожал, но он не мог остановиться.

— Зачем я тебе?

Она замерла, глядя на него сверху вниз, как на картину, которую только что закончила. Её улыбка была почти нежной, но в ней сквозила жестокость.

— Это искусство, Марк, — сказала она, и её голос был как музыка, которую он не мог перестать слушать.

— Ты — мой холст. А все эти жертвы… — она наклонилась, её губы почти коснулись его уха, — они убиты со вкусом.

Он хотел возразить, хотел вырваться, но её руки, её глаза, её присутствие держали его крепче любых цепей. Город за окном смотрел на них равнодушно, его огни мерцали, как звёзды в другой галактике. Марк чувствовал, как растворяется в ней, в этом моменте, в этой боли, которая была слаще любого удовольствия. Он искал спасение, но нашёл только её — и это было его концом.

Когда она отстранилась, её взгляд был таким же холодным, как в первую ночь, когда он увидел её в окне.

— Иди, — сказала она, и это не было просьбой.

— Ночь ещё не закончилась.

Марк поднялся, чувствуя, как ноги подкашиваются. Его рубашка была смята, волосы растрепаны, но он не чувствовал себя живым — только пустым, как этот город. Он вышел, не оглядываясь, зная, что она смотрит ему вслед. Следы её укусов не были видны, но они жгли его изнутри, и он знал: это только начало.

Марк вернулся в свою квартиру, когда небо над городом уже начинало сереть, как будто кто-то стёр неон и оставил только пепел. Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, отрезая его от мира Лилит — её стерильного пентхауса, её холодных прикосновений, её голоса, который до сих пор звенел в ушах, как ядовитая мелодия. Он бросил куртку на пол, не глядя, и рухнул на диван, чувствуя, как усталость вгрызается в кости. Но сон не шёл. Вместо него пришли воспоминания: её губы, её пальцы, её слова — «ты мой холст». И каждый раз, когда он закрывал глаза, видел её, стоящую у окна, как луна, которую он пытался поймать голыми руками.

Его квартира была полной противоположностью её мира. Стены, выцветшие до бледно-серого, хранили следы старых жильцов: пятна от пролитого кофе, трещина над дверью, которую он так и не заделал. На столе громоздились пустые бутылки из-под пива, ноутбук с треснувшим экраном и пара немытых тарелок, которые он обещал себе убрать ещё неделю назад. Единственное окно выходило на соседний дом, где вечно мигал неисправный рекламный щит, отбрасывая на его потолок красные и синие блики. Это был его мир — тесный, захламлённый, настоящий. Но после Лилит он казался ему клеткой, из которой он не знал, как выбраться.

Марк достал телефон, открыл чат с ней. Пусто. Ни слова с той ночи. Он написал: «Ты там?» — и тут же стёр, чувствуя себя идиотом. Вместо этого открыл её профиль в сети — редкие фото, где она всегда была идеальной, как статуя: то в клубе, то на фоне закатного города, то с бокалом, глядя в камеру так, будто знала все его секреты. Он смотрел, пока экран не потемнел, а потом швырнул телефон на диван, будто тот был виноват в его одержимости.

Днём его вытащил на встречу Стас — старый друг, с которым они не виделись месяцами. Стас был из тех, кто всегда держался на плаву: работал звукорежиссёром в студии, снимал квартиру побольше, чем у Марка, и умудрялся находить время на жизнь, а не только на выживание. Они встретились в забегаловке на окраине — месте, где подавали дешёвое пиво и картошку фри, пахнущую прогорклым маслом. За окном город жил своей жизнью: дроны-курьеры сновали между домами, прохожие спешили, утыкаясь в экраны имплантов, а над всем этим возвышались небоскрёбы, чьи шпили пронзали низкие облака.

Стас сидел напротив, лениво ковыряя картошку, и смотрел на Марка с прищуром, как будто пытался разобрать, что с ним не так.

— Ты выглядишь, как будто неделю не спал, — сказал он наконец, отпивая глоток пива.

— Или как будто тебя грузовик переехал, а ты решил, что это нормально.

Марк хмыкнул, крутя в руках стакан. — Просто работа, знаешь. Дедлайны, всё такое.

— Ага, работа, — Стас фыркнул, откидываясь на спинку стула.

— Брось, чувак. Я тебя сто лет знаю. Ты всегда был немного на своей волне, но сейчас… — он замялся, подбирая слова.

— Сейчас ты как будто не здесь. Что за хрень с тобой творится?

Марк уставился в стакан, где пузырьки пива лениво поднимались к поверхности. Он хотел соврать, сказать что-нибудь про усталость или стресс, но слова застряли в горле. Вместо этого он услышал свой голос, тихий и хриплый:

— Я влип, Стас. По уши.

Стас поднял бровь.

— Девчонка?

— Не то слово, — Марк усмехнулся, но в этом звуке не было веселья.

— Она… она как этот город. Красивая, холодная, и я не могу перестать думать о ней. Хотя знаю, что это меня добьёт.

Стас наклонился ближе, его лицо стало серьёзным.

— Слушай, я не психоаналитик, но это звучит нездорово. Ты сам-то слышишь себя? «Добьёт» — это не про любовь, чувак. Это про зависимость.

— Может, и так, — Марк пожал плечами, но внутри всё сжалось. Он знал, что Стас прав. Знал ещё в ту ночь, когда Лилит оставила его с этими невидимыми шрамами, которые болели сильнее, чем любые синяки. Но знание не помогало. Он чувствовал её в каждом своём вдохе, в каждом взгляде на город, в каждом миге тишины, когда его мысли заполняла она.

— Ты себя в зеркало видел? — продолжал Стас, и в его голосе появилась злость.

— Ты как призрак, Марк. Ходишь, как зомби, и бормочешь про какую-то девку, которая, судя по всему, играет тобой, как хочет. Это не ты. Тот Марк, которого я знал, не позволял бы себя так размазывать.

— А что мне делать? — огрызнулся Марк, и его голос сорвался.

— Уйти? Забыть? Я пробовал, Стас. Я каждый день говорю себе, что это в последний раз, что я могу спастись. Но потом вижу её, или она пишет, или я просто думаю о ней — и всё, я снова в этом дерьме.

Стас смотрел на него, и в его глазах было что-то похожее на жалость.

— Ты не ненормальный, Марк. Но ты позволяешь ей делать тебя таким. И если ты не остановишься, то потеряешь не только её, но и себя.

Марк молчал. Слова Стаса жгли, но не так, как её поцелуи. Они были правдой, а правда всегда больнее лжи. Он отвернулся к окну, где рекламный щит мигал, предлагая новый имплант для «идеальной жизни». Город смотрел на него равнодушно, как и всегда, и Марк понял, что его мир — эта забегаловка, эта квартира, эти разговоры — уже трещит по швам. Лилит была другим миром, сияющим и смертельным, и он не знал, как вернуться назад.

Вернувшись домой, он лёг на диван, не раздеваясь, и уставился в потолок. Блики от щита за окном танцевали, как призраки, и в их движении он видел её — её улыбку, её глаза, её руки. Он достал телефон, открыл её сообщение — то самое, «Ты там?». Написал ответ: «Я всегда там, где ты». И снова стёр. Вместо этого он закрыл глаза и прошептал в пустоту:

— Я могу спастись. Но не хочу.

Город за окном молчал, и Марк знал: он уже не принадлежит себе. Его жизнь, его мысли, его боль — всё это было её. И даже если он был ненормальным, даже если он разрушал себя, он не мог остановиться. Не сейчас. Не пока она была его луной, холодной и далекой, но единственной, что освещала его тьму.

Марк уже не помнил, сколько раз говорил себе, что это конец. Что он больше не побежит за её тенью, не будет ждать её сообщений, не станет растворяться в её холодном мире. Но слова Стаса, его правда, только глубже вгрызались в сознание, как ржавчина, и всё равно не могли остановить его. Лилит была не просто зависимостью — она была его личным гравитационным полем, и он падал в неё, зная, что разобьётся. После той ночи в её пентхаусе, после её укусов, что не оставляли следов, но жгли душу, он стал ещё более одержимым. И всё же где-то в глубине, под слоями самообмана, он чувствовал: он тонет. И этот вечер, эта вечеринка, был ещё одним шагом к краю.

Вечеринка проходила в заброшенном театре, который элита города превратила в арену своих фантазий. Старинные люстры, покрытые пылью, свисали над сценой, где вместо актёров теперь танцевали полуголые фигуры под пульсирующий бит. Золотая лепнина на стенах отслаивалась, но это только добавляло месту какого-то декадентского шарма. Вместо кресел в зале стояли стеклянные кубы с люминесцентной жидкостью, в которой плавали искусственные цветы, а воздух был пропитан запахом дорогих духов и чего-то едкого, химического. Лилит была там — как всегда, в центре, окружённая людьми, чьи лица Марк уже начинал узнавать: коллекционеры, дилеры, наследники империй, для которых ночь была просто ещё одной сценой.

Он видел её через толпу — в платье, чёрном, как беззвёздное небо, с разрезом, открывающим длинную ногу. Она смеялась, но её глаза оставались пустыми, как окна заброшенных домов. Марк держался в стороне, сжимая в руке бокал с чем-то, что обжигало горло, но не заглушало его тоску. Он хотел подойти, сказать что-то, но каждый раз, когда их взгляды пересекались, она отводила глаза, будто он был лишь декорацией. И всё же она знала, что он здесь. Всегда знала.

К полуночи вечеринка стала лихорадочной. Музыка била по нервам, свет стробоскопов резал глаза, и Марк почувствовал, что задыхается. Он вышел на балкон, узкий и холодный, где ветер нёс запах асфальта и далёкого дождя. Город лежал внизу, как ковёр из огней, и его равнодушие было почти утешительным. Марк привалился к перилам, выдыхая пар в ночной воздух, и попытался вспомнить, когда последний раз чувствовал себя собой. Не тенью, не марионеткой, не её холстом.

Дверь за спиной скрипнула, и он обернулся. Лилит стояла в проёме, держа в руке бокал с чем-то алым, как кровь. Её лицо, освещённое слабым светом фонаря, казалось почти уязвимым — или это была очередная маска? Она шагнула ближе, и её каблуки клацнули по каменному полу, как метроном.

— Сбегаешь? — спросила она, и в её голосе не было привычной насмешки. Только усталость, тонкая, как паутина.

— Дышу, — ответил Марк, отводя взгляд к городу.

— Здесь… слишком много всего.

Она хмыкнула, подходя к перилам. Её плечо почти касалось его, но между ними всё равно была пропасть. — Слишком много или слишком мало? — сказала она, глядя вниз, на огни. — Этот город… он как зеркало. Показывает то, что ты хочешь видеть, но никогда не даёт.

Марк посмотрел на неё, пытаясь поймать её взгляд, но она избегала его, словно боялась, что он увидит слишком много. Или слишком мало. — А что ты видишь? — спросил он тихо. — Когда смотришь на него?

Она молчала долго, так долго, что он подумал, что она не ответит. Потом её губы дрогнули, и она заговорила, почти шёпотом:

— Пустоту. Красивую, сияющую пустоту. Всё это, — она обвела рукой город, — просто декорации. А я… я устала играть в этом спектакле.

Её слова ударили его, как холодный ветер. Впервые он услышал в ней что-то настоящее — или то, что казалось настоящим. Он хотел коснуться её, сказать что-то, но вместо этого просто стоял, чувствуя, как момент ускользает.

— У меня тоже есть пара историй, — сказал он наконец, и его голос был хриплым, как будто он вытаскивал слова из глубины.

— Я… я был другим. До тебя. Писал, мечтал, думал, что смогу что-то изменить. А теперь… теперь я просто бегаю за тобой, как будто это всё, что у меня осталось.

Лилит повернулась к нему, и её глаза, обычно такие холодные, на миг потеплели — или это была игра света?

— Ты думаешь, ты один такой? — сказала она, и в её тоне была горечь, которой он не ожидал.

— Мы все бегаем, Марк. За кем-то, за чем-то. Только я… я уже знаю, что ничего не найду.

Он шагнул ближе, забыв про перила, про город, про всё. — Тогда зачем ты это делаешь? Зачем я здесь? Зачем всё это?

Она улыбнулась — не той хищной улыбкой, а чем-то хрупким, почти разбитым. — Потому что скучно, — сказала она. — Потому что пустота легче, когда кто-то другой её заполняет. Даже если ненадолго.

Марк почувствовал, как внутри что-то щёлкнуло. Он хотел поверить ей, хотел ухватиться за этот момент, за эту трещину в её броне. Он протянул руку, коснулся её запястья — её кожа была холодной, как мрамор, но она не отстранилась. На секунду ему показалось, что они близки, что он видит её настоящую, без масок, без игр. Но потом её взгляд изменился, стал острым, как лезвие, и она мягко высвободила руку.

— Не надо, — сказала она, и её голос был уже другим — твёрдым, закрытым.

— Шрамы не лечатся пластырем, Марк. Ты же знаешь.

Она отвернулась, глядя на город, который просыпался под первыми лучами рассвета. Неон гас, уступая место серому свету, и Марк понял, что момент ушёл. Она снова была далёкой, как луна, и он, как всегда, остался с пустотой в руках. Он хотел сказать что-то ещё, но слова застряли, как кости в горле.

— Пойдём назад, — сказала она, не оборачиваясь.

— Ночь закончилась.

Марк смотрел ей вслед, пока она не скрылась в дверях, и чувствовал, как иллюзия близости рассыпается, как песок. Город за его спиной молчал, равнодушный и прекрасный, а он стоял на балконе, один, с её словами, которые жгли сильнее её поцелуев. Он знал, что это была ложь — или полуправда, — но всё равно цеплялся за неё, как за спасательный круг. Потому что без этой лжи он не знал, кто он теперь.

Рассвет на балконе заброшенного театра оставил в Марке привкус пепла. Слова Лилит — её мимолётная откровенность, её горькое «я устала играть» — были как трещина в зеркале, через которую он на миг увидел что-то настоящее. Но трещина тут же затянулась, и она снова стала собой: холодной, недостижимой, как город, который они оба ненавидели и любили. Марк вернулся в ту ночь к своей квартире, к своему миру из треснувших стен и мигающих реклам за окном, но её голос, её взгляд, её холодное запястье под его пальцами не отпускали. Он сказал себе, что это конец. Что он не побежит за ней снова. Но ложь была такой же привычной, как его отражение в мутном зеркале ванной.

Дни и ночи слились в лихорадочный калейдоскоп. Марк жил от сообщения до сообщения, от взгляда до взгляда. Лилит была как прилив — то накатывала, затягивая его в свой мир клубов, галерей и пентхаусов, то отступала, оставляя его задыхаться на берегу. Он говорил себе: «Этот забег финальный», — каждый раз, когда садился на мотоцикл и мчался через город, где неон тек по асфальту, как расплавленное стекло. Но каждый раз, видя её, он понимал: финала не будет. Не пока она смотрит на него, как на эксперимент, который ещё не надоел.

Однажды ночью он нашёл её в «Мираж» — клубе, где стены были покрыты голографическими панелями, создающими иллюзию бесконечного космоса. Звёзды и туманности плыли над танцполом, а воздух был густым от синтетических ароматов и басов, что били в грудь, как молот. Лилит стояла у барной стойки, в платье цвета ртути, которое переливалось, как жидкий металл. Она разговаривала с кем-то — высоким типом с имплантированными линзами, чьи глаза светились ядовито-зелёным. Марк подошёл, чувствуя, как внутри всё сжимается от её равнодушного взгляда.

— Ты опять здесь, — сказала она, не отрываясь от своего собеседника. Её голос был ленивым, как будто она отмечала факт, а не человека.

— А ты опять делаешь вид, что не ждала, — выпалил Марк, и его голос дрогнул от злости. Он ненавидел себя за это — за то, что каждый раз приходил, за то, что не мог просто уйти.

Она повернулась к нему, и её улыбка была острой, как осколок стекла.

— Ждала? — переспросила она, наклоняясь чуть ближе.

— О, Марк, ты правда думаешь, что я сижу и жду твоих драматичных появлений?

Тип с линзами хмыкнул, но Лилит жестом заставила его замолчать. Она смотрела на Марка, и в её глазах было что-то новое — не тепло, не жалость, а холодное любопытство, как у учёного, наблюдающего за подопытным. — Иди домой, — сказала она. — Тебе не место здесь.

Эти слова ударили, как пощёчина. Марк стиснул кулаки, чувствуя, как кровь стучит в висках.

— Тогда зачем ты меня зовёшь? — спросил он, и его голос сорвался.

— Зачем пишешь, зачем это всё, если я тебе не нужен?

Она молчала, глядя на него, и на миг ему показалось, что она скажет что-то настоящее. Но потом она просто пожала плечами.

— Потому что могу, — сказала она и отвернулась, как будто он перестал существовать.

Он ушёл, чувствуя, как город давит на него своими огнями и тенями. На мотоцикле он гнал так, будто мог оставить её за спиной, но её слова — «потому что могу» — жгли сильнее ветра, хлещущего в лицо. Он кричал себе, что это конец, что он не вернётся. Но через два дня она написала: «Сегодня в «Эклипс». Не опаздывай». И он поехал. Снова.

Другой раз всё было иначе. Они столкнулись на крыше небоскрёба, где вечеринка текла, как расплавленное золото: шампанское лилось в бассейн, голографические бабочки порхали над головами гостей, а город внизу казался далёким, как другая планета. Лилит была пьяна — или притворялась. Её глаза блестели, как осколки льда, и она схватила Марка за руку, потянув за собой в угол, где тени скрывали их от чужих взглядов.

— Ты всё ещё здесь, — сказала она, и её голос был мягче, чем обычно, но в нём всё равно звенела насмешка.

— Почему ты не уйдёшь, Марк? Это ведь так просто.

— Не просто, — ответил он, глядя на её губы, которые были так близко, что он чувствовал её дыхание — мятное, с привкусом алкоголя.

— Ты знаешь, что не просто.

Она рассмеялась, но смех был рваным, как будто что-то внутри неё треснуло.

— Ты думаешь, я держу тебя? — спросила она, прижимаясь ближе, так что её волосы коснулись его щеки. — Это ты держишься за меня, как за спасательный круг. Но я не спасу тебя, Марк. Я даже себя не спасаю.

Он хотел ответить, но её губы накрыли его, и поцелуй был как буря — яростный, жгучий, но холодный, как всё в ней. Он притянул её к себе, чувствуя, как её ногти впиваются в его плечи, но это не было близостью — это была война, где он всегда проигрывал. Когда она отстранилась, её глаза были пустыми, как город за её спиной.

— Это в последний раз, — выдохнул он, хотя знал, что врёт.

— Конечно, — сказала она, и её улыбка была скучающей, как будто она уже видела этот спектакль тысячу раз.

— Беги, Марк. Пока можешь.

Ночь за ночью, встреча за встречей, он падал глубже. Город стал его трассой — бесконечной, изматывающей, где каждый поворот вёл к ней. Его мотоцикл ревел, рассекая тьму, но Марк чувствовал, как силы уходят, как он сам становится тенью. Его квартира зарастала пылью, телефон молчал, кроме её сообщений, а друзья — Стас, Лёха, кто угодно — казались призраками из другой жизни. Он видел себя в отражениях витрин — бледного, с ввалившимися глазами, с пальцами, что дрожали, когда он закуривал очередную сигарету. Он был на грани, и он знал это.

Однажды, стоя у её дома, под тем самым небоскрёбом, где её окна горели, как далёкие звёзды, он написал ей: «Это финал. Я ухожу». Она ответила через минуту: «Уверен?». И он стёр сообщение, так и не отправив ответ. Потому что не был уверен. Потому что её мир, её холод, её игра были всем, что у него осталось.

Город смотрел на него равнодушно, его огни мигали, как насмешка. Марк завёл мотоцикл, чувствуя, как выхлоп смешивается с его дыханием. «Этот забег финальный», — сказал он себе, вдавливая газ. Но в глубине души он знал: он будет бежать, пока не рухнет. И Лилит, с её холодным интересом, будет смотреть, как он падает, не протянув руки.

Марк давно перестал верить своим обещаниям. «Этот забег финальный» — слова, что он повторял себе, как мантру, растворялись в реве мотоцикла и неоновом пульсе города. Лилит была его горизонтом — всегда впереди, всегда недосягаемая, и он гнался за ней, хотя каждый шаг, каждый поворот только глубже затягивал его в её игру. Их встречи и расставания, её поцелуи, её слова — всё это было как яд, который он пил добровольно, зная, что он его убьёт. Но той ночью что-то сломалось. Её последнее сообщение — «Найди меня, если сможешь» — было не просто вызовом. Оно было как нож, вонзённый в грудь, и Марк, задыхаясь от боли и ярости, решил: он найдёт её. Даже если это разорвёт его в клочья.

Город развернулся перед ним, как враждебный лабиринт. Небоскрёбы торчали, как зубы чудовища, их стеклянные грани отражали неон, что тек по улицам, как расплавленная кровь. Марк мчался на мотоцикле, ветер хлестал лицо, но не мог заглушить стук сердца, бьющегося в ритме её имени. Он знал, где искать — слухи, обрывки разговоров, её тень в сетях указывали на «Пульс», клуб в сердце мегаполиса, где элита растворялась в басах и химическом дурмане.

«Пульс» встретил его стеной звука. Внутри было тесно, как в улье: тела двигались в синхронном хаосе, голографические волны текли по потолку, будто море, готовое обрушиться. Воздух был густым от пота, парфюма и чего-то едкого, что пробиралось в лёгкие. Марк проталкивался через толпу, его глаза рыскали, выискивая её. Пот стекал по вискам, рубашка липла к телу, но он не останавливался. И вот — вспышка. Она была там, у края танцпола, в платье, красном, как открытая рана. Её волосы, серебристые, ловили свет стробоскопов, и она двигалась, как будто знала, что он смотрит.

— Лилит! — крикнул он, но его голос утонул в грохоте музыки. Он рванулся к ней, расталкивая людей, но она уже ускользала, как дым, — мелькнула в толпе и исчезла за дверью, ведущей к чёрному ходу. Марк выбежал следом, в переулок, где пахло мокрым асфальтом и ржавчиной. Её каблуки клацнули где-то впереди, и он увидел её силуэт — она садилась в чёрный электрокар, чьи фары сверкнули, как глаза хищника.

— Подожди! — выкрикнул он, но машина уже сорвалась с места, оставив за собой только запах озона. Марк прыгнул на мотоцикл, двигатель взревел, и он погнался за ней, через улицы, где дроны сновали, как насекомые, а вывески кричали о скидках на импланты и вечную жизнь. Город был лабиринтом, и она была его центром, но каждый поворот уводил его глубже в тьму.

Следующий клуб — «Эклипс», тот самый, где он впервые почувствовал её власть. Он ворвался внутрь, задыхаясь, с волосами, прилипшими ко лбу. Толпа была гуще, чем в «Пульсе», и свет здесь был холодным, синим, как её глаза. Он нашёл её на балконе, где она стояла, облокотившись на перила, глядя на город, будто он был её собственностью. Её платье цепляло свет, и она казалась не человеком, а призраком, сотканным из ночи.

— Зачем ты это делаешь? — выдохнул Марк, подходя ближе. Его голос дрожал, но он не мог остановиться.

— Зачем заставляешь меня бегать за тобой?

Она повернулась, и её улыбка была медленной, почти ленивой.

— А кто тебя заставляет, Марк? — сказала она, и её голос был как шёлк, обёрнутый вокруг лезвия.

— Ты сам выбираешь этот лабиринт.

— Я не выбирал, — он шагнул к ней, чувствуя, как ноги подкашиваются.

— Ты… ты как яд. Я не могу остановиться, даже если хочу.

Её глаза сузились, и на миг ему показалось, что она удивлена. Но потом она рассмеялась — тихо, как будто он был ребёнком, рассказавшим глупую шутку. — Тогда пей, — сказала она, наклоняясь ближе, так что её дыхание коснулось его щеки. — Пей, пока не задохнёшься.

Она отвернулась и ушла, оставив его на балконе, где ветер нёс запах дождя и бензина. Марк стиснул перила так, что пальцы побелели, и смотрел, как её силуэт растворяется в толпе. Он был на пределе — физически, эмоционально, ментально. Его лёгкие горели, мысли путались, город казался галлюцинацией, где она была единственной реальностью.

Ночь тянулась, как кошмар. Он гнался за ней через бары и переулки, через мосты, где фонари отражались в чёрной воде каналов, через площади, где дроны-уборщики жужжали, полируя асфальт. Она появлялась и исчезала — то в окне такси, то в толпе, то в отблеске витрины. Каждый раз, когда он думал, что догнал её, она ускользала, оставляя только её смех, звенящий в его голове, как эхо.

В какой-то момент он остановился на пустой улице, где неон мигал, как сломанное сердце. Его мотоцикл заглох, и тишина обрушилась на него, как удар. Он сорвал шлем, швырнул его на асфальт и закричал — без слов, просто выплёскивая всё, что накопилось. Город смотрел на него равнодушно, его огни не мигали в ответ, его стены не дрожали. А потом он увидел её — в конце улицы, под аркой, где свет фонаря делал её похожей на мираж.

— Лилит… — прошептал он, но голос сорвался. Она стояла, глядя на него, и её лицо было непроницаемым, как маска. Она не двинулась, не позвала, просто смотрела, и её глаза были как зеркала, в которых он видел только своё отчаяние.

Он сделал шаг, потом ещё один, но ноги были тяжёлыми, как бетон. Она повернулась и исчезла за углом, и Марк понял: он не догонит её. Не сегодня. Может, никогда. Но он всё равно побежал, потому что остановиться означало признать, что всё это — его одержимость, его боль, его любовь — было напрасным.

Город сжимался вокруг него, его улицы путались, как вены, его огни слепили, как прожектора. Марк задыхался, но продолжал бежать, чувствуя, как что-то внутри него рвётся — последняя нить, державшая его на плаву. Лилит была его горизонтом, его пропастью, и он знал: эта ночь — не конец, но она близко. Слишком близко.

Ночь, когда Марк гнался за Лилит через город, оставила его на краю. Его тело дрожало от усталости, лёгкие горели, а разум был как треснувшее стекло — острые осколки её слов, её взглядов, её ускользающего силуэта резали изнутри. Он вернулся в свою квартиру на рассвете, рухнул на диван и смотрел, как мигающий рекламный щит за окном заливает комнату красным и синим, будто насмехаясь над его поражением. Он написал ей: «Я больше не могу». Она не ответила. И всё же, как дурак, он ждал. Ждал, пока телефон не разрядился, пока тишина не стала невыносимой. Он знал, что это не конец — не могло быть концом, пока она была его горизонтом, его пропастью. Но город, этот равнодушный лабиринт, уже готовил финальный акт.

Слухи дошли до него через сеть — закрытая вечеринка в «Стеклянной игле», том самом небоскрёбе, где он впервые был в её пентхаусе. Лилит будет там, как всегда в центре, как звезда, вокруг которой вращаются все. Марк не хотел идти. Он смотрел на своё отражение в треснувшем зеркале — бледное лицо, глаза, как у загнанного зверя, щетина, что делала его похожим на призрака. «Не ходи», — сказал он себе. Но её последнее сообщение, так и не пришедшее, было громче любых слов. Он надел куртку, завёл мотоцикл и рванул через город, чувствуя, как на пути разгорается огонь — невидимый, но готовый пожрать всё.

«Стеклянная игла» сияла, как маяк, её окна отражали неон, а верхний этаж, где проходила вечеринка, был как открытая рана света в ночи. Марк прошёл через охрану, соврав что-то невнятное, — его лицо, его отчаяние, похоже, были пропуском в этот мир. Лифт взлетел, и он вышел в зал, где роскошь душила своей безупречностью. Хрустальные люстры, парящие на магнитных подвесах, заливали всё золотым светом. Стены из прозрачного стекла открывали вид на город, лежащий внизу, как побеждённый зверь. Гости — в шелках, в костюмах, с имплантами, что мерцали, как звёзды, — смеялись, пили, танцевали под музыку, что текла, как жидкий металл. Но Марк видел только её.

Лилит стояла у окна, в платье цвета полуночи, с бокалом в руке. Её волосы, серебристые, были уложены в сложную косу, а глаза — холодные, как арктический лёд — скользили по толпе, не задерживаясь ни на ком. Рядом с ней был кто-то новый — молодой парень, с идеальной улыбкой и взглядом, полным восхищения. Он что-то говорил ей, и она кивала, но её лицо было маской скуки. Марк почувствовал, как внутри всё сжимается. Новый холст. Новая игрушка.

Он шагнул вперёд, не думая. Толпа расступалась, будто чувствуя бурю, что бушевала в нём. Его ботинки оставляли грязные следы на полированном мраморе, и он видел, как взгляды гостей цепляются за него — чужака, который осмелился нарушить их идеальный мир. Лилит заметила его, когда он был уже близко. Её бровь слегка приподнялась, но она не двинулась, не отстранилась от своего нового спутника.

— Марк, — сказала она, и её голос был ровным, как стекло.

— Какой сюрприз.

— Нам надо поговорить, — выдавил он, чувствуя, как горло сжимается. Его руки дрожали, и он сжал их в кулаки, чтобы скрыть это.

— Поговорить? — она улыбнулась, но улыбка была острой, как лезвие.

— О чём, милый? О твоих забегах? О том, как ты всё ещё думаешь, что можешь меня поймать?

Парень рядом хмыкнул, явно наслаждаясь сценой.

— Это кто, Лил? Ещё один твой фанат?

— Никто, — ответила она, не отводя глаз от Марка.

— Просто тень, которая не знает, когда уйти.

Эти слова ударили, как молот. Марк почувствовал, как кровь стучит в висках, как город за окном сжимается, становясь теснее, враждебнее. Он сделал шаг ближе, и его голос сорвался:

— Я не тень. Я был с тобой. Я… я отдал тебе всё, Лилит. Всё, что у меня было!

Её глаза сузились, но она не отступила.

— Отдал? — переспросила она, и в её тоне была холодная насмешка.

— Ты ничего не отдавал, Марк. Ты просто брал — мои ночи, мои игры, мою скуку. И знаешь что? — она наклонилась чуть ближе, и её голос стал тише, но резче.

— Ты мне надоел.

Толпа вокруг затихла, или это ему показалось. Гости смотрели, их лица были смесью любопытства и презрения. Новый парень Лилит рассмеялся — громко, как будто Марк был шуткой, которую он только что понял. Марк почувствовал, как земля уходит из-под ног. Его взгляд метнулся к ней, ища хоть что-то — искру, трещину, намёк на ту Лилит, что шептала о пустоте на балконе. Но её лицо было непроницаемым, как мрамор.

— Надоел? — повторил он, и его голос был хриплым, почти чужим.

— Всё это… всё, что было… просто потому, что тебе было скучно?

Она пожала плечами, и этот жест был хуже любых слов.

— А ты думал, что это любовь? — сказала она, и её губы изогнулись в улыбке, которая резала глубже ножа.

— Беги домой, Марк. Этот лабиринт не для тебя.

Что-то в нём лопнуло. Он не помнил, как его рука схватила бокал с ближайшего столика, как он швырнул его на пол. Хрусталь разлетелся, как звёзды, и осколки впились в его ладонь, но он не чувствовал боли. Гости ахнули, кто-то крикнул, но Марк видел только её — Лилит, которая даже не вздрогнула, только смотрела на него с тем же холодным интересом, как на экспонат в галерее.

— Ты не человек, — выпалил он, и его голос дрожал от ярости и боли.

— Ты… ты пустота, Лилит. И я был идиотом, думая, что могу тебя заполнить.

Она не ответила. Только слегка наклонила голову, будто оценивая его последние слова. Охрана уже двигалась к нему, их шаги гулко отдавались в зале. Новый парень что-то шепнул ей, и она рассмеялась — тихо, но этот звук был как нож в сердце. Марка схватили за руки, потащили к лифту, а он всё смотрел на неё, пока её силуэт не растворился за стеклянными стенами.

На улице его швырнули на асфальт. Холодный воздух резанул лёгкие, и он остался лежать, глядя на небо, где не было звёзд — только дымка и отблески неона. Его ладонь кровоточила, но он не чувствовал ничего, кроме пустоты. Город гудел вокруг — дроны жужжали, машины проносились, вывески мигали, но всё это было чужим, враждебным, как будто он никогда не принадлежал этому миру.

Он поднялся, шатаясь, и побрёл к своему мотоциклу. Огонь, что горел на его пути, догорел, оставив только пепел. Лилит была права — он не мог её поймать. Не потому, что она была слишком быстрой, а потому, что её не существовало — не той Лилит, которую он любил, которую он искал. Она была миражом, и он разрушил себя, гоняясь за ней.

Марк завёл двигатель, но не знал, куда ехать. Город смотрел на него равнодушно, и он понял: точка поставлена. Не она его отвергла — он сам себя сломал. И теперь, с кровью на руках и пустотой в груди, он был один. Совсем один.

Рассвет пришёл в город, как вор, тихо и незаметно, стирая неон с улиц и заливая стеклянные джунгли серым светом. Марк шёл по асфальту, ещё хранившему холод ночи, его ботинки оставляли влажные следы, будто он был призраком, растворяющимся в утренней дымке. Кровь на его ладони засохла, превратившись в ржавую корку, но он не чувствовал боли — ни от порезов, ни от унижения, ни от того, что Лилит раздавила его, как пустой бокал, в своём сияющем мире. Боль была глубже, она жила в нём всегда, и теперь он знал: без неё или с ней — ничего не меняется. Она была его постоянной спутницей, как тень, что тянулась за ним по мокрым тротуарам.

Ночь в «Стеклянной игле» оставила его пустым, как выгоревший дом. Её слова — «ты мне надоел» — всё ещё звенели в ушах, острые, как осколки хрусталя, что он разбил в своём отчаянном порыве. Он видел её лицо, её холодную улыбку, её нового спутника, и каждый этот образ был как нож, вонзённый в грудь. Но хуже всего было осознание: она ушла из его жизни так же легко, как вошла, не оглянувшись, не оставив ничего, кроме горького привкуса её мятного дыхания и следов её укусов, которых никто не видел, но которые он чувствовал каждой клеткой.

Марк остановился на мосту, что перекинулся через чёрный канал, где вода отражала первые лучи солнца, дробя их на тысячи золотых игл. Город просыпался: дроны-курьеры жужжали, унося посылки, уборщики скользили по тротуарам, полируя их до зеркального блеска, а редкие прохожие спешили, утыкаясь в экраны имплантов. Небоскрёбы стояли, как стражи, их стеклянные грани ловили свет, но в этом сиянии не было тепла — только холодная, искусственная красота, что душила своей стерильностью. Искусственные джунгли жили своей жизнью, равнодушные к его драме, к его боли, к его существованию.

Он прислонился к перилам, глядя вниз, на воду, что казалась такой же мёртвой, как его мысли. Его мотоцикл остался где-то у «Иглы» — он не помнил, где именно, и ему было всё равно. Телефон молчал, разряженный, брошенный в кармане, и Марк не знал, хочет ли он его включить. Лилит была где-то там, в своём мире из стекла и света, с новым холстом, новой игрушкой, и он знал: она не вспомнит о нём. Не потому, что он был ничем, а потому, что она была пустотой — красивой, сияющей, но пустотой, которая поглощала всё и не оставляла следов.

— Что теперь? — прошептал он, и его голос растворился в гуле города. Ответа не было. Только ветер, холодный и резкий, принёс запах асфальта и далёкого дождя. Марк закрыл глаза, и на миг ему показалось, что он слышит её смех — тот самый, что резал его, как стекло. Но когда он открыл глаза, там был только город, равнодушный и прекрасный.

Он побрёл дальше, не зная, куда идёт. Улицы, что ещё недавно были его трассой, его лабиринтом, теперь казались чужими. Он проходил мимо кафе, где дроны подавали кофе в пластиковых стаканах, мимо витрин, где голограммы рекламировали новые импланты для «идеальной жизни», мимо людей, чьи лица были пустыми, как экраны их устройств. Его мир — тесная квартира, треснувшее зеркало, пустые бутылки на столе — ждал его, но Марк не был уверен, что хочет туда возвращаться. Он был выжившим, но выжил ли он на самом деле? Или то, что осталось, было лишь оболочкой, раненой, сломанной, навсегда изменившейся?

На площади, где он впервые увидел её силуэт в окне, он остановился. Небоскрёб всё ещё стоял, его окна сверкали, как алмазы, но теперь они были просто стеклом — холодным, мёртвым. Он посмотрел наверх, почти ожидая увидеть её, но там была только пустота. Лилит исчезла, как мираж, оставив после себя лишь холодный след — невидимый, но такой же реальный, как кровь на его ладони.

— Без тебя и с тобой… — пробормотал он, и его голос был хриплым, как будто слова рвали горло.

— Боль не меняется.

Рассвет разгорался, заливая город золотом, но это золото было фальшивым, как всё здесь. Марк повернулся и пошёл дальше, без цели, без направления. Город гудел, дышал, жил, но для него он остался искусственными джунглями — бездушными, цикличными, где каждый шаг вёл в никуда. Он не выучил урок, не нашёл катарсиса, не спасся. Осталась только пустота, и он нёс её в себе, как шрам, который никогда не заживёт.

Где-то там, в сияющем мире, Лилит смеялась, её новый спутник смотрел на неё с тем же восхищением, что когда-то было у Марка. А он, один, под равнодушным небом, был лишь тенью, растворяющейся в сером свете утра. История закончилась, но не для него — для него она будет длиться вечно, в каждом взгляде на город, в каждом вдохе, в каждом шаге по этим мёртвым джунглям, где он так и не нашёл свою луну.