Тени на стенах (гет)

Записка была сложена пополам, аккуратно, но с помятой кромкой — будто её слишком долго держали в руках, мяв между пальцами в нерешительности. Бумага чуть отсырела — шкафчики в этой школе пропускали влажность, как старые легкие. Но чернила не потекли. Почерк был узнаваемым: угловатые буквы, резкие линии, подчеркнутая последняя точка.

"После школы. Заднее крыльцо"

Голубые глаза сузились, губы сжались. Тина шумно выдохнула. Это было не удивление, не страх, скорее раздражение. Конечно, это был Жан Кирштайн. Кто ещё мог бы написать такую записку, будто раздаёт приказы? Он всегда делал всё так, чтобы это казалось вызовом.

Она сложила бумажку обратно, быстро, без лишнего внимания. Засунула в карман формы, выпрямила плечи, расправила темные длинные волосы из под кофты. Пальцы на лямке рюкзака чуть напряглись.

Её не пугала встреча. Уже нет. Всё это было до боли знакомо: снисходительные ухмылки, намёки, его манера приближаться слишком близко, будто проверяет, когда ты дрогнешь. Обычно такие сцены кончались ничем — только тенью на весь день.

Но сегодня было иначе. Не холод внутри, не страх. Спокойствие. Ровное, тяжёлое, как утренний туман. Будто она знала, как всё пойдёт — и была готова. Нет, не готова. Решила.

Коридор шумел: звонок уже прозвенел, двери хлопали, мяч глухо бился о пол за дверью спортзала. В воздухе — мел и пот. Школа не замечала её, как не замечают трещину в стене. Но она чувствовала взгляды. Один из старшеклассников, в куртке поверх формы, скользнул по ней взглядом — быстрым, осторожным. Значит, слух пошёл. Жан, скорее всего, захотел, чтобы пошёл. Ему нравилось, когда его «встречи» знали все. Ему нравилось быть хищником на глазах у стаи.

Тина не ускорилась, не дернулась. Она шла не как жертва, а как человек, у которого на это встречу — план.

Крыльцо за школой пряталось в зелени сирени и бетонной тени склада. Здесь курили. Здесь дрались. Здесь целовались, когда думали, что никто не видит. Здесь забывали, что они дети.

Жан уже ждал. Одна нога на ступеньке, спина к стене, в пальцах — сигарета. Дым поднимался ленивыми кольцами. Куртка — чёрная, плотная, майка с вытертым принтом. Вид нарочито небрежный. Поза — выверенно расслабленная.

Увидев её, он приподнял бровь, улыбнулся: криво, как всегда. Не насмешливо, а скорее как будто не верил, что она пришла.

— Ну надо же. А я думал, ты соскочишь. — Он выкинул сигарету, раздавил носком.

Она подошла ближе. Встала на первую ступеньку. Не подняла подбородок, не сделала жеста. Просто смотрела.

— Я не из тех, кто убегает.

Её голос был ровным, почти тихим. Но в нём — уверенность. Как у человека, который пришёл сказать последнее слово.

Он скрестил руки. Молча изучал её. Потом кивнул, будто сдал экзамен.

— Тогда скажу прямо. У тебя есть то, что мне нужно. Деньги. Я не буду повторять.

— Тебе самому не надоело пугать школьников? — спросила она с оттенком презрения, чуть склонив голову. — Ты ведь даже не получаешь с этого ничего. Только дешёвое удовольствие.

Она сделала шаг ближе, почти вплотную, и заглянула ему в глаза. Он не отступил — просто замер, словно оценивая, что это за новая девушка перед ним. Не привычная, сдержанная, а уверенная и странно спокойная.

— А если бы ты знал, как делать это... — тихо добавила она, и в этот момент её рука вдруг метнулась к его запястью.

Движение было быстрым, уверенным. Ни дерзости, ни суеты. Просто отточенное, ведь она повторяла это десятки раз, в попытках обеспечить себя хоть немного "карманными" деньгами. Одним плавным движением она расстегнула застёжку его часов — и уже в следующую секунду холодный металл лежал в её ладони.

Жан отшатнулся на полшага, поражённый не столько самим поступком, сколько тем, с какой лёгкостью она это сделала. Он даже не успел понять, в какой момент остался без них.

— Ты бы уже давно поднял столько денег, что просто не знал бы, куда их девать, — закончила она, крутанув часы в пальцах, как трофей.

Он мгновенно перевёл взгляд на её руку. В глазах — напряжение, удивление и что-то ещё. Не страх, но... уважение?

— Что? Каким образом? — Голос чуть дрогнул, стал ниже, настороженнее. — Верни их.

— Конечно, — мягко сказала она и протянула часы. — Мне нужно было всего несколько секунд. Просто чтобы показать, как легко у тебя можно забрать то, что ты считаешь своим. Я могу обучить тебя этому и вывести на крупную жертву.

Жан тут же насторожился, его глаза стали ярче, он подался вперёд.

— И что ты хочешь взамен? — его голос стал чуть холоднее, подозрительный взгляд искал подвох.

— Мне нужно, чтобы ты отстал от меня. Мне и так хватает своих проблем.

Жан усмехнулся, но в его взгляде не было прежней уверенности.

— Ты серьёзно? Рискуешь научить меня фокусам и вывести на настоящую жертву, чтобы просто избавиться от меня? Это как-то не вяжется.

Тина смотрела на него с неподвижным выражением лица, глаза спокойные, но тяжёлые.

— Ну, в моём случае, это именно так. И если ты сделаешь все правильно, он не останется счастливым. Это то, что мне нужно. А ты... получишь свой кусок.

Он замолчал, явно обдумывая её слова. Он уже начинал понимать, что этот разговор далеко не такой простой, как все предыдущие. Всё зависело от того, насколько умело она сможет провести эту игру.

— Окей, — сказал он наконец. Его голос стал ровным, но в нём читалась явная заинтересованность. — Посмотрим, кого ты предложишь.

Тина кивнула, бросила окурок в урну и смахнула пепел с пальцев.

— Всего лишь один парень, — она сделала паузу, чуть склонив голову, словно прощупывала его реакцию. — Сын богатенького папаши, который спонсирует эту школу. Флок Фостер.

— Флок? — Жан вскинул брови, будто услышал не имя, а шутку. Его голос прозвучал с оттенком насмешки, но глаза стали прищуренными, настороженными. — Серьёзно?

Он сдвинулся с места, сделал пару шагов по бетону, затёртому временем и грязью. Стук его ботинок отдавался глухо под бетонным козырьком. Сигарету он давно выкинул, но рука всё ещё тянулась к губам — пустая привычка. Напряжение в плечах выдавало: он не смеётся. Он оценивает.

Тина стояла всё там же — прямая, с ровной осанкой, как будто и не чувствовала холодного ветра, гуляющего между складами. Волосы слегка развевались, но она не поправляла их. Не мигала. Глаза, серо-голубые, были прикованы к нему.

— Ты же хотел настоящую жертву.

— Я хотел деньги, а не скандал. — Он остановился, покачал головой, потёр шею ладонью. — Его отец — спонсор школы. Если что-то пойдет не так, то это будет не просто заварушка во дворе. Это конец.

— Ты испугался? — холодно бросила она. Голос — спокойный, но острый, как лезвие. Она сложила руки на груди и слегка приподняла бровь. Улыбка, еле заметная, дрогнула на губах. Больше не вызов, а издёвка.

— Я не тупой. — Жан резко замер, разворачиваясь к ней всем корпусом. Он будто собирался сказать что-то ещё, но сдержался. — А ты, похоже, хочешь, чтобы я не просто обчистил кого-то. Ты хочешь, чтобы он страдал.

Молчание повисло, тяжёлое и вязкое. Порыв ветра поднял с земли опавший лист, закружил между ними и бросил обратно в пыль. Гудок автобуса вдалеке, лай собаки, крик вороны — звуки обыденные, но сейчас казались странно отдалёнными. Как будто их мир сузился до этого узкого пространства под тенями.

— Да, — наконец выдохнула она. Голос был едва слышен, но в нём не было ни извинения, ни сомнения. — Хочу. И я знаю, как это сделать. Но тут нужна твоя грубая сила. И твоё лицо. Его парни тебя уважают. Меня — нет.

Жан чуть прищурился. Он смотрел на неё так, будто перед ним была фигура, которая должна ходить по правилам — а она только что сбросила корону и пошла через доску, как ей вздумается. Всё в нём говорило о недоверии, о готовности к конфликту. Но азарт уже плыл под кожей, вызывал дрожь в пальцах.

— И ты хочешь, чтобы я просто вписался в твою месть? — Голос стал ниже, глухой. Он подошёл ближе, вглядываясь в неё с прищуром. — А если ты просто стебёшься надо мной? Подставляешь?

Она выпрямила спину, и в этот момент в ней что-то едва заметно дрогнуло. Брови чуть дёрнулись вверх — не испуг, не сожаление. Что-то вроде... усталости. Она развела руки, показывая пустые ладони, словно в каком-то вымышленном допросе.

— Не смеюсь. Но если тебе нужна гарантия — назови цену.

Жан напряг челюсть, мышцы на лице чуть дёрнулись. Он отвёл взгляд, как будто спорил сам с собой. Потом — короткий вдох, и взгляд снова упал на неё, прямой и тяжёлый.

— Ты будешь работать со мной. До конца. Без исчезновений. Плечом к плечу.

Она резко фыркнула, как будто это слово — "плечом" — задело что-то слишком личное. Плечи напряглись. Её взгляд стал на миг стеклянным, как будто она перенеслась в другое место, где уже стояла рядом с кем-то. Потом — вернулась. Снова посмотрела на него, холодно и резко.

— "Плечом к плечу".. А ты романтик, Кирштайн, — фыркнула она, с оттенком насмешки. — Хорошо. Пока ты держишь слово — я держу своё.

Жан выдохнул сквозь сжатые зубы, коротко, будто этот ответ был ударом, которого он ожидал, но всё равно не был к нему готов. Его пальцы опять метнулись к воображаемой сигарете, он сжал кулак, сдержал дрожь. Сделал шаг назад, создавая расстояние, будто только сейчас понял, насколько они близко стояли.

— Тогда завтра. Старая спортплощадка. После уроков. Принеси план. И начни с главного: за что ты его так ненавидишь?

Тина отвела взгляд. Что-то едва уловимое скользнуло по её лицу — будто маска дала сбой. В уголке рта дёрнулась мышца, глаза на секунду стали стеклянными. Но она быстро опомнилась. Вернула себе хладнокровие. Подняла подбородок.

— Это долгая история.

Она развернулась резко, не оглядываясь, будто боялась, что он может увидеть лишнее. Волосы метнулись за ней, оставляя после себя запах шампуня с горькой ноткой дыма. Шаги были лёгкими, но быстрыми — как у человека, бегущего от чего-то, чего он сам не хочет признавать.

Жан остался стоять в одиночестве. Он долго смотрел ей вслед, пока её фигура не растворилась в сумерках. Солнце уже почти скрылось за крышами, и под козырьком становилось темнее. Ветер стих. Где-то далеко залаяла собака — один раз, коротко, как отголосок.

Потом не спеша достал сигарету, закусил фильтр, прикурил. Дым обжёг губы, но он не отстранился. Глядел в пространство, в котором недавно стояла она.

— Чёрт... — выдохнул он. — Вляпался.

Общественный транспорт грохотал и дрожал на поворотах. Воздух был спертый, пахнул чужими телами и пыльным пластиком. Люди висели на поручнях, зевали, листали ленты в телефонах, делали вид, что никого не замечают.

Тина стояла у выхода, с наушниками в ушах, но без музыки. Просто так, для фона. Глаза смотрели в мутное стекло, а внимание — вбок. Женщина рядом: лет сорок, дорогая сумка, расстёгнутая молния, яркий телефон в одной руке, а другой она держалась за поручень. Идеально.

Сердце билось быстро, но ровно. Она уже не волновалась по-настоящему. Просто тело помнило, что так должно — потеть ладони, немного закладывать уши, пульс на висках.

«Четыре секунды. Всё зависит от четырёх секунд».

Автобус резко остановился. Люди качнулись, кто-то выругался. Тина — вместе со всеми, в толпе, мягко толкнулась в женщину плечом. Пальцы скользнули внутрь сумки, нащупали кожу портмоне. Мгновение — и оно исчезло, как будто его и не было. Зашло в карман ее куртки.

Женщина ничего не заметила. Даже не посмотрела в её сторону.

Мерсер чуть отстранилась, поправила наушник и сделала шаг назад. Голова загудела. Так бывает, когда долго держишь дыхание, не замечая.

«Пронесло».

Она вышла на следующей остановке, легко, будто была просто одной из пассажирок. Ветер сорвался с крыш, пахнул выхлопами и холодным металлом. Пальцы ещё помнили текстуру кожи — гладкую, мягкую. Засунула руки в карманы и пошла домой.

Дорога не менялась. Те же серые стены, исцарапанные чужими подписями и старыми рекламами о скупке золота. Те же подъезды, пахнущие железом, сыростью и чьими-то чужими ужинами. Асфальт был потрескавшийся, местами с пятнами масла, в которые никто не хотел наступать.

Девушка шла медленно, будто каждый шаг — не просто движение, а проверка: держит ли ещё земля под ногами. Рядом проносились машины, бросая вспышки света на её лицо, но она даже не моргала. Капюшон был надвинут на глаза, наушники — в ушах, но музыка не играла. Тишина была громче всего.

Она не смотрела по сторонам, просто шла — мимо окон с жёлтым светом, мимо подростков у магазина, мимо курящей женщины с коляской. В этом районе никто не задавал вопросов. Здесь каждый был по-своему потерян.

Двор встретил пустотой и тенью от фонаря, который мигал, как старый телевизор. По ступеням Тина поднималась, не глядя под ноги. На каждом пролёте — поцарапанные стены, чьи-то забытые пакеты, запах краски и плесени.

Ключ скрипнул в замке.

— Я дома, — бросила в темноту, не включая свет.

Проходя мимо стены в прихожей, остановилась. Пальцы коснулись стекла рамки. Фотография: родители и она, лет десять, ещё улыбается по-настоящему. Мать с рукой на её плече, отец с той самой улыбкой, которой давно нет.

— Нормально. Обедать не хочется, — пробормотала. — По истории — пять. Учитель был в шоке.

Она скинула рюкзак на пол, а куртку повесила в шкаф, который уже неделю угрожающе покачивался — стоило лишь задеть его, и он мог сложиться, как карточный домик. Зайдя в комнату, Мерсер стянула с себя тесную, неудобную школьную форму и переоделась в свободную, выцветшую футболку до колен. Волосы — длинные, тёмные, с лёгкой волной — она небрежно закрутила в пучок, убирая их с лица.

Села за стол, раскрыла тетрадь по алгебре. Цифры скакали по строкам, и только сила воли заставляла удерживать взгляд на задачах. Учиться хотелось не ради знаний — ради возможности остаться в этой школе, где действовала система поддержки для отличников. Без неё — плати. А платить нечем.

Почерк в предыдущих строках казался чужим. Она уставилась в задачу, читала её снова и снова, пытаясь ухватить суть. Мысли застревали где-то посередине, и каждый шаг решения давался с усилием, как будто продиралась сквозь густой туман. Девушка стирала написанное, писала заново, считала в уме, шептала формулы под нос. В какой-то момент просто замерла с ручкой в руке, глядя в одну точку.

Когда формулы начали сливаться в кашу, Тина отложила ручку, встала и подошла к потрепанному рюкзаку. Вынула небольшой мешочек с молнией. Разложила содержимое на кровати: пара цепочек, ключи с брелоком, кошелёк, две карты, серёжка без пары. Взгляд её был спокойным, даже равнодушным. Оценивающим. Что-то можно сдать, что-то выкинуть, что-то оставить, если понадобится быстро продать.

Она легла на кровать. Смотрела в потолок, где отражался свет с улицы. И тут воспоминание — не резкое, как нож, а как долгий, глухой удар. Тот день. Подъезд, гул в ушах, не лица — силуэты: того, кто держал её за руки, того, кто снимал видео. И Флок. Он не оттолкнул их, не остановил, а просто отдал, как ненужную вещь.

В горле стало сухо. Тина встала, подошла к столу, выдвинула ящик и достала старый диктофон. Тот самый, что когда-то принадлежал отцу.

Она нажала на кнопку.

— День двести семьдесят девятый. Сегодня плюс кошелёк и, кажется, серебро. Из школы не выгнали, пока всё держится. Жан согласился. Он не тупой, и это — проблема. А может, именно это и нужно. — Пауза. — Иногда думаю, не перегибаю ли. Но потом вспоминаю. И... нет. Просто нет. — Ещё одна пауза, потом резкий щелчок. Она выключила диктофон, и, как всегда, не сохранила.

Старая спортплощадка пахла мокрым бетоном и ржавчиной. На потрескавшемся покрытии ещё оставались следы недавнего дождя — редкие лужицы отражали тусклое, затянутое облаками небо, а паутины оборванной баскетбольной сетки колыхались на ветру. Железная перекладина на турнике звенела от ветра, будто сама не верила, что ещё держится.

Жан сидел на погнутой скамейке, закинув руки за голову. Его светло-каштановые волосы, слегка взъерошенные, влажные от дождя, прилипали к лбу и вискам. Спортивная фигура казалась одновременно напряжённой и расслабленной, словно парень пытался унять внутренний шторм. Он сначала просто ждал, потом достал телефон, проверил сообщения, но ответа не было. Вдохнул дым из сигареты, которая теперь казалась единственным спутником в пустоте вокруг. Сердце билось тяжело — злость медленно накатывала, разбавленная беспокойством.

С детства он приходил сюда, когда дом становился слишком душным — когда мать, несмотря на всю любовь и заботу, начинала говорить слишком громко и слишком много. Она его любила — он это знал, знал глубже, чем хотел признавать. Но и этого было мало, когда ты не можешь выдохнуть, не можешь объяснить, что злость — это не на неё, это на всё. Она старалась. Он — не всегда. Парень часто срывался, хлопал дверьми, молчал назло, убегал в ночь — сюда.

Эта площадка была его тихим укрытием. Здесь почти никогда не было людей. Разве что изредка приходили подростки — курить травку, распить дешёвое пойло или разрешить конфликт кулаками. Пустые бутылки валялись у турников, на перекладинах кто-то нацарапал угрозы и признания. Но Жану нравилась эта тишина — с краем напряжения, с привкусом злости. Она была честной.

— Сорок минут, Мерсер, — буркнул он себе под нос, глядя на пустые ворота, из которых торчала трава.

Он не любил ждать. Особенно когда дело касалось чего-то серьёзного. Особенно когда это было возможностью нажиться. А особенно — когда он чувствовал себя идиотом, сидящим один на ржавой площадке.

Над головой пролетели вороны. Он проводил их взглядом, ощутил, как под курткой зябко дёрнуло плечо. Воздух был пропитан сыростью и чем-то железным, почти кровяным. Детская площадка поодаль скрипнула качелями — от ветра или… нет, от ветра.

Он сжал челюсть.

«Если она не придёт через десять минут — я ухожу».

И вот, за спиной послышался тихий, но уверенный звук шагов. Мокрые локоны чёрных волос, тяжёлые от дождя, прилипали к лицу, капюшон сполз с головы, а промокшая джинсовка, выцветшую от частых стирок и плохой погоды, облегала стройную фигуру. Уставшее лицо Тины, с лёгким румянцем на бледной коже, казалось, выносило на себе груз последних месяцев. Её серо-голубые глаза светились внутренним огнём, несмотря на всю усталость.

Она тихо села рядом, бросив рюкзак на землю, и без лишних слов попросила сигарету. Жан, не отводя взгляда, вытащил одну из пачки и протянул ей. Он смотрел на неё, будто пытаясь прочесть невысказанные слова, но голос был твёрд и хрипел от напряжения:

— Долго, — сказал он.

Тина молча чиркнула зажигалкой, глубоко затянулась. Дым на секунду скрыл её лицо. Когда она выдохнула, в воздухе повис терпкий, сухой запах.

— Не могла раньше уйти, — наконец ответила. — Один козёл из учителей решил устроить внеплановую контрольную.

— И даже не извинишься, — он отвернулся, глядя в сторону пустых ворот. — Не удивлён.

Тина выдохнула ещё раз, долго, как будто пытаясь согреть в себе что-то кроме лёгких.

— Не люблю извиняться, когда меня ставят в позу. Я же пришла.

Жан чуть склонил голову, словно соглашаясь. Но и это ничего не значило.

— Давай перейдём к плану. Каким образом ты хочешь его надуть? — Жан говорил тихо, почти без выражения.

Тина глубоко затянулась дымом, закрывая лицо дымной завесой. Её глаза, яркие и решительные, выглядели словно два огонька в полумраке. Она прикусила нижнюю губу, задумчиво вздохнула и, выпуская дым, сказала:

— Он сам этого хочет, Кирштайн. Тебе даже особо стараться не придётся. Всё, что нужно — дать ему почувствовать, что он тебе нужен. Что ты его принял.

Жан скосил на неё взгляд, поднимая бровь в ироничной полуулыбке — циничной, но не лишённой интереса:

— Ага. И как?

— Подрежешь его. "Случайно", — сказала она, словно выделяя кавычки пальцем в воздухе. — На мотоцикле. Царапина на его любимой машине, паника, мат, гнев. А потом — ты такой весь с виной, предлагаешь загладить. Типа "чувак, сорри, не хотел, давай загладим неловкость — приходи, вечеринка, все свои".

Парень тихо усмехнулся, глаза заблестели:

— Думаешь, клюнет?

— Уже клюнул. Он же бегает за тобой с весны, как собачонка. Сделай шаг — он бросится навстречу. На тусовке веди себя чуть теплее, пусть почувствует, что ты его "впустил". Всё остальное он сделает сам. Подтянется к тебе, станет звать, платить, устраивать. Он же из тех, кто покупает дружбу, если настоящей не выходит.

Жан откинулся на спинку скамьи, тяжело выдохнул, и на мгновение в его обычно равнодушном лице появилось задумчивое, почти уязвимое выражение.

— И что дальше?

— Пока пусть платит. Пусть приглашает. Пусть делает вид, что ты — его лучший друг. Чем выше поднимешься рядом с ним — тем больше узнаешь. Про отца. Про дела семьи. Про его слабые места. Дальше уже по ситуации.

— Шантаж?

Тина пожала плечами, взгляд её остался холодным, словно в нем слышалась тень цинизма:

— Возможно. Или просто подложим ему мину под ноги. Главное — чтобы ты оказался рядом, когда она сработает. Так все и решается в этом мире, разве нет?

Ветер снова сорвал с перекладины клочья ржавчины, шуршание сухих листьев разнеслось по площадке. Спортплощадка, наполненная тишиной и едва уловимым напряжением, казалась живой, словно сама держала дыхание вместе с ними.

Его глаза сузились в прищуре.

— Интересно, Мерсер, если я сделаю из него своего лучшего друга… как ты думаешь, кто из нас в итоге поверит в это первым?

Тина посмотрела прямо на него, глаза её казались прозрачными, но холодными, словно стекло:

— Тот, кто забудет, зачем всё это начинал.

Тишина между ними снова уплотнилась, натянулась, как струна.

— А тебе-то зачем всё это? — наконец спросил он, голос был глухим, но внимательным.

— Чем он тебя так зацепил, этот Флок Фостер?

Тина на мгновение замерла. Её глаза опустились к земле, пальцы крепче сжали край джинсовки.

— Он однажды сделал выбор, — наконец сказала она, не поворачивая головы. — Был момент. И он выбрал не меня.

Жан смотрел на неё молча, и от этой тишины воздух между ними стал ещё плотнее. Тина не отвечала сразу. Только сильнее вдавила пятку в мокрый бетон, будто хотела вытереть о него не грязь, а собственные мысли.

Потом вдруг выдохнула — как будто не смогла больше держать в себе. Слова вырвались резко, будто рвались наружу уже давно:

— Я думала, он заступится. Или хотя бы просто… не сбежит. Но он испугался. И сделал то, что тру́сы делают лучше всего: отдал меня, чтобы от него отстали.

Сказав это, она будто осеклась. Повернулась в сторону, отвела взгляд, будто пожалела о сказанном. Губы её дрогнули — тонко, едва заметно, но Жан уловил этот срыв. Тина втянула воздух, опустила глаза, прикрыла себя тишиной. Только потом добавила, уже тише, почти глухо:

— Я не хочу в это влезать снова. Просто… он не должен ходить с чистыми руками.

Жан не двинулся. Только глаза его потемнели, стали напряжённее.

— Он…

— Не спрашивай, — сразу отрезала Тина, — я и так взболтнула лишнего.

— Ладно, — выдохнул парень. Он не собирался врываться в ее душу с грязными ботинками.

Он поднялся со скамейки, стряхивая с джинсов грязные капли. Окинул взглядом площадку — всё то же: ржавчина, следы старых драк и забытые подростковые обещания на стенах. Потом посмотрел на Тину. Она всё ещё сидела, словно часть этого серого пейзажа, только с глазами, в которых горело что-то живое.

— Есть один момент, — сказал он, и теперь в голосе слышалась осторожность, почти забота. — Если ты хочешь, чтобы я с ним сблизился — тебе придётся держаться в тени. Он не дурак. Если просечёт, что мы заодно — сорвётся всё.

Девушка кивнула. Медленно, не споря.

— Я знаю. Буду как призрак.

— Ты и так будто с того света, — усмехнулся он, но тут же погасил улыбку. — Прости.

— Не стоит, — отозвалась она, наконец поднимаясь. Жан был на голову выше, и его взгляд легко скользил по её фигуре, которая казалась ещё более хрупкой рядом с его высоким, широкоплечим силуэтом. Несмотря на явную разницу в росте, движения Тины оставались чёткими и уверенными, но в них скрывалась усталость. — Всё нормально.

Ветер вновь пробежал по площадке, шевельнув сорванные листья и клочья старой сетки. Где-то вдалеке хлопнула дверь подъезда или сорвался замок с гаража.

— Ты в это впрягся слишком легко, — произнесла она, слегка наклонив голову.

— Я просто хорошо делаю вид, — ответил парень, глядя в её глаза. — А ты?

Тина не ответила. Только на миг улыбнулась — чуть, одними уголками губ, будто проверяя, помнит ли вообще, как это делается.

— До завтра, Кирштайн.

— До завтра, Мерсер.

Они разошлись в разные стороны — как актёры, выходящие со сцены. За спиной у Жана — звук её шагов по мокрому бетону, а у неё — его фигура, теряющаяся в вечернем мареве. Над площадкой вновь повисла тишина, и старый турник, звякнув на ветру, казался свидетелем чего-то большого, что только начиналось.

Небольшой, но уютный дом утопал в тишине раннего утра. Первые лучи солнца, мягкие и тёплые, проникали сквозь полуопущенные занавески, заливая комнату золотистым светом. Где-то на кухне тихо потрескивало масло, и воздух наполнился домашним ароматом жареных яиц, тёплого риса и еле уловимого соевого соуса. Было ясно: мама снова готовила рисовый омлет — тот самый, который Жан обожал в детстве. Он, конечно, и сейчас его любил, но упорно делал вид, будто вырос, и ему давно не нужны мамины «подачки».

— Жанчик, ты встал? — донёсся заботливый голос из кухни, такой ласковый, как будто ему снова было шесть, а не восемнадцать.

«Жанчик... Когда она уже перестанет меня так называть? Я же не ребёнок», — с раздражением подумал он.

Парень тяжело вздохнул и, отбросив одеяло, сел на край кровати. Взгляд скользнул к зеркалу: помятое лицо, взъерошенные волосы, глаза ещё сонные, но упрямые.

Она растила его одна. Отец ушёл сразу, как только узнал о беременности, и с тех пор мама тянула всё на себе — без жалоб, без истерик, с какой-то упрямой нежностью, которую Жан сначала впитывал как воздух, а потом начал отвергать. Слишком рано решил стать взрослым. Слишком рано почувствовал злость.

Телефон на прикроватной тумбочке завибрировал. Он потянулся к нему и увидел сообщение от своей напарницы:

«Встречаемся у фонтана в парке в 7:30. Нужно всё обсудить ещё раз.»

Он недовольно сморщился и на ходу накатал ответ:

«И тебе доброе утро, Мерсер. Почему в парке? В чём проблема обговорить всё в школе?»

Ответ пришёл почти сразу:

«Кирштайн, мы не должны отсвечиваться. Не опаздывай.»

7:10.

— Чёрт, — выругался Жан, соскочив с кровати. Времени было впритык.

Душ — наспех. Зубная щётка — на бегу. Одежда — первое, что подвернулось под руку: тёмные джинсы, серый худи, куртка. Он уже почти вылетел из комнаты, когда у порога его остановила мама. В руках — пластиковый контейнер, на крышке — аккуратно приклеенная записка с карамельным сердечком в углу.

— Доброе утро. Ты не будешь завтракать? — спросила она, с едва уловимой надеждой в голосе.

— Нет. Мне не до этого, я тороплюсь, — бросил он, уже отворачиваясь.

— Тогда возьми с собой, — не сдавалась она, протягивая контейнер.

На долю секунды он замер. Хотел, как обычно, отмахнуться. Сказать что-то резкое. Но вместо этого закатил глаза, молча взял завтрак и запихнул в рюкзак.

Она не обиделась. Просто смотрела ему вслед с тем же взглядом, в котором всегда были тепло и усталость.

Он вышел в гараж, накинул шлем и оседлал свой мотоцикл. Когда двигатель загудел, мама уже вернулась на кухню.

Мотоцикл мчал по ещё сонным улицам, рёв двигателя рассекал утреннюю тишину. Жан ехал быстро — привычно, уверенно, будто скорость могла стереть всё то, что копилось внутри. Ветер бил в лицо, остужая мысли, но не заглушая их.

Он вспомнил, как мама стояла у порога — с контейнером и запиской. Маленький жест. Таких было много. Она всегда старалась — даже после всех этих лет, даже после всего, что он говорил ей в порыве злости.

«Зачем она вообще продолжает?»

Он стиснул зубы, чуть сильнее нажав на газ.

Потому что она его мать. Потому что у неё никого, кроме него.

Потому что, несмотря на всё, она всё ещё верит, что в нём что-то осталось от того самого мальчишки, что бежал к ней с рисунками, испачканными в красках.

Он сам давно в это не верил.

«Если бы я мог просто сказать ей «спасибо»… хотя бы раз нормально…»

Но вместо этого — резкость. Молчание. Стена, за которой пряталась его вина.

Он вспомнил, как впервые закричал на неё. Как швырнул в стену кружку, когда был в тринадцать раз наказан за курение. А она только вытерла осколки, не сказав ни слова. Ни упрёка, ни слёз. Только опустившиеся плечи.

Он ненавидел себя за это. До сих пор. Но говорить об этом было слабостью. А он не мог позволить себе быть слабым. Никому.

На светофоре он остановился. Город оживал: люди выходили из подъездов, открывались кофейни. Он скинул одну руку с руля, открыл рюкзак и нащупал контейнер. Пальцы коснулись приклеенной записки.

"Пусть будет. Все равно есть захочется."

Жан глубоко вдохнул и вновь выжал газ. Парк был уже близко.

Девушка сидела на спинке скамейки, закинув ноги на сиденье, и лениво щурилась на фонтан. Вокруг сонный парк начинал оживать: бегуны, собачники, редкие школьники с рюкзаками. Она достала телефон, глянула на время — 7:31.

— Опаздывает, — пробормотала себе под нос.

Жан появился спустя минуту. Мотоцикл заглушил, скинул шлем и поправил волосы, как будто кто-то здесь вообще оценивал его укладку.

— Ну что, «пунктуальная» Мерсер, — с усмешкой начал он, — с каких это пор мы так строго следим за временем?

Она, не отрываясь от мерцающей в утреннем свете воды фонтана, холодно ответила:

— С тех пор, как нам нужно подстроить твою «случайную» царапину на машине Флока.

Парень прищурился, его взгляд стал сосредоточенным, он повернул голову в её сторону:

— Когда будем выполнять?

Тина коротко кивнула, сдержанно глядя в пустоту:

— Сейчас. Он приезжает в школу без пяти восемь, это и будет твой шанс. Я растворюсь в толпе и буду наблюдать издалека.

— То есть, мне нужно слегка поцарапать его машину, а потом загладить вину приглашением на вечеринку? — в уголках губ мелькнула тень иронии.

— Верно, — холодно подтвердила она, не меняя выражения лица. — Если что-то пойдёт не так — импровизируй. Я буду рядом и при необходимости помогу тихо свалить.

Жан замер, тщательно прокручивая в голове каждый свой следующий шаг.

После нескольких секунд раздумий, его взгляд устремился на Тину — она была бледна и заметно истощена. Он слышал, что в начале года её родители погибли в автокатастрофе, и вряд ли она успела сегодня позавтракать. Медленно опуская руку, он достал из рюкзака тёплый контейнер и осторожно протянул ей.

— Что это? — с легкой настороженностью спросила Тина, приподнимая бровь.

Жан, стараясь сохранить безразличный тон, ответил:

— Завтрак. Я сам по утрам почти не ем, а выбрасывать жалко.

В голосе Жана звучала холодная отстранённость — чтобы Тина не заподозрила, что он вдруг стал заботливым. На самом деле ему просто не хотелось, чтобы его напарница оказалась голодной и ослабленной ещё до того, как они приступят к делу. Это было слишком важно, чтобы отвлекаться на такие мелочи.

— Спасибо... — тихо, с лёгкой неловкостью, взяла контейнер Тина. Её глаза скользнули по аккуратно приклеенной записке, и на губах застыла едва заметная ухмылка: — «Жанчик».

Кирштайн почувствовал, как кровь приливает к лицу, и в спешке схватил бумажку, словно боясь, что кто-то увидит этот трогательный жест его мамы. Листок бумаги, согнутый вдвое, дрожал в его руках.

«Приятного аппетита, Жанчик! Сегодня у тебя всё получится.»

— Чёрт, мама! — с раздражением выдавил он, скомкав записку и засовывая её в карман куртки, словно это могло спрятать всю его неловкость. Его взгляд, тяжёлый и прищуренный, встретился с глазами Тины. — Чтобы никому, поняла? — сказал он резко, будто пытался придать словам вес.

Тина лишь слегка улыбнулась, прикрывая ладонью рот, чтобы скрыть тихий смешок.

— Конечно, конечно, «Жанчик». Я никому не скажу, — её голос был игривым, но за холодной маской мелькала какая-то мягкость.

Жан повернулся, шагнул к мотоциклу, крепко сжал в руках шлем. Его движения были резкими, нетерпеливыми, отражая внутреннее напряжение. Он глубоко вдохнул, сжал зубы и холодно произнёс:

— Нам пора. Время поджимает.

Утренний свет мягко играл на блестящем металле байка, а в воздухе уже чувствовалась лёгкая трель пробуждающегося города. Но в этот момент для Жана и Тины важнее был лишь предстоящий план — и минутная слабость казалась роскошью, которую они не могли себе позволить.