Спать... спать... (джен)

... откуда у него столько энергии, господи боже мой? — думает Мишка. У Мишки закрываются глаза, он честно изо всех сил старается слушать то, что втолковывает ему режиссер, но у него получается плохо. Эйзенштейнов голос течет мимо мишкиного сознания, максимум, что Мишке удается выхватывать, это отдельные слова. — Я сейчас засну, — думает Мишка. — Честное слово, сейчас засну. Сегодня приду домой и бухнусь спать в ту же секунду. — Мишка не спит уже черте сколько ночей подряд. И днем толком поспать не удается тоже уже черт знает сколько. — Сейчас засну прямо сию секунду, — говорит себе Мишка. Он пытается сосредоточиться и все-таки слушать Сергея Михайловича, и для того это себе и говорит, но действует это плохо. Мишка ерзает на стуле, выпрямляет себя; стул старый и скрипучий, и жесткий еще, все себе нафиг отсидишь. А было бы мягкое и удобное кресло, Мишка бы вообще отрубился, едва присев. Сергей Михайлович рассказывает, оживленно что-то показывая руками; Мишка при всем желании не может сообразить, что. — Откуда столько энергии, ёлки-палки! Скачет, как олень. Это кто-то из вгиковцев обозвал Эйзена оленем. Шут его знает, кто. Это вспомнить Мишка решительно не в состоянии. Не, Эйзен на оленя совсем не похож, если на кого-нибудь и похож из зверей, то тогда уж на большого щенка. Но скачет точно, как олень. А вообще-то падать с ног и засыпать должен так же, как все. Даже больше; актеры-то отснимались и по домам, а режиссеру еще работать и работать; и всеми днями еще с этим начальством всё обговаривать и утрясать. Это уму непостижимо. Мишке, если честно, было даже стыдно, что Эйзенштейн вон как ни в чем ни бывало скачет, а он, Кузнецов, молодой и здоровый, сидит, засыпает, и никак не может взять себя в руки и сосредоточиться, и вникнуть в то, что говорит ему Эйзенштейн. А потом будет хлопать глазами, как дурак… Черт, кофе бы сейчас…

— Миша, ты меня слушаешь?

— А?! Слушаю, да.

Это точно, кофе бы… эх. Мишка почему-то никогда особенно и не любил кофе, больше чай, но сейчас ему так живо представилось… Не эту погань, из одуванчиков, но то из желудей, черт знает, из чего; эту гадость тоже приходится пить, какие-никакие витамины, а может, и врут, что витамины, черт их знает. А вот представился настоящий кофе, черный, горячий, но не так чтобы совсем кипяток, весь такой темно-коричневый, прямо как бархат, и запах, и вкус — а, да можно даже без сахара, даже лучше несладкий! — горький такой, но не очень, а в меру, и с легкой-легкой, едва уловимой кислинкой, сперва приятно горчит, а кислинка капельку проглядывается, уже когда глотаешь… и вкус, и запах, и все ощущения почувствовались Мишке так ярко, прямо как наяву, что даже показалось, будто запах воображаемого кофе чуточку разогнал сон. Всё, теперь до конца войны настоящего кофе не видать, не полярными конвоями же его попрут, а если и попрут, так все поставки от союзников пойдут на фронт, и правильно, это уж само собой. А Мишке так безумно хотелось кофе, нет сил, просто полцарства за глоток, и так ясно, так въяве представлялся вкус и аромат, как вживую, вплоть до горячего и влажного ощущения на коже, какое бывает, когда поднесешь чашку к губам, и пар идет на лицо… Мишка попробовал сосредоточиться на этом почти чувственном ощущении, прочувствовать во всех мельчайших подробностях…

— Мишка, о чем ты думаешь?

— А… не, ни о чем!

— Вот и плохо!

Мишка все-таки попытался взять себя в руки. Все-таки это в твоих интересах, Мишка! Сергей Михайлович второй раз объяснять не будет, если не вникнешь сейчас, на съемочной площадке будешь топтаться, как пугало; потерпи, Мишка, еще немножко, если не сорвешь график, то по графику у тебя еще сегодня и завтра, отснять до конца эпизод, а там перерыв, да-да, Мишка, перерыв, и можно будет наконец-то СПАААТЬ! Только дотерпеть до завтрашнего утра, то есть по календарю послезавтрашнего, ну да неважно, а там на кровать и будешь спать, спать и спать целые сутки, а лучше даже трое. Хотя там, поди, опять припашут к какой-нибудь работе, ну да черт с ним, это уже не страшно, день-два отоспаться в любом случае будут. Только бы на строительство не потащили, с одной стороны, конечно, там прилично кормят, не сравнить со столовкой, может, удастся даже чего-нибудь заныкать и для Люси, но там все руки изуродуешь, две недели потом будешь приводить в порядок, хорош опричник с черными ногтями. С руками у Мишки и без того была большая загвоздка. Точнее, не у Мишки, а у Федора Басманова. Мишке упорно казалось, что такие руки царскому фавориту совершенно не подходят; и Сергей Михайлович, судя по всему, думал примерно так же. Конечно, вслух Мишка ничего такого не говорил, и даже наоборот, из духа противоречия препирался с Сергеем Михайловичем по этому поводу, шутливо, разумеется; попробовал бы Эйзен брякнуть такое всерьез, мол, у Мишки какие-то не такие руки! Тоже мне, нашелся ценитель! Но, как бы то ни было, пока что Сергей Михайлович действительно старался убирать Мишкины руки из кадра, особенно на крупных планах, в отличие от рук царя; Сергей Михайлович так обожал черкасовские руки, что Мишка, честное слово, даже бы прямо заревновал, если бы это был не Черкасов. Впрочем, Сергей Михайлович всё говорил про какой-то особый момент, когда эти руки должны сыграть, но Мишка, если честно, совсем уже в его таинственных построениях запутался. А если все-таки такой момент придет, и нате вам — пальцы в ссадинах, ногти переломаны и все грязнее грязи.

Вообще же Мишка, как ни бредово это звучало для актера, последние пару дней даже не смотрелся в зеркало — как загримируют, так и шел на площадку. Страшно было на себя смотреть — до чего он докатился с недосыпу. Щеки ввалились, под глазами, поди, мешки размером с кулак. Если бы он был царем, то, право слово, выгнал бы с глаз долой такого фаворита, чтоб царский двор перед людьми не позорил.

Да и остальное… стыдно сказать, но воды в Доме Советов не было уже неделю. Горячая же вода и вовсе отошла в область недостоверных преданий. А погода меж тем стояла по-южному жаркая… Вот, оттого и спать хочется вдвое больше. От жары. А Сергей Михайлович еще в Мексике наловчился жить при жаре. Вот! Это соображение, при всей его, Мишкой вполне осознаваемой, наивности, Мишку несколько утешило. Эх, отчего бы Сергею Михайловичу было не догадаться выпросить цистерну воды под предлогом реквизита! Как было тогда, со свадебным караваем. За день вода бы как раз на солнышке нагрелась до нужного состояния… дальнейшее виделось Мишеньке совершенно в розовых мечтах. И даже всякая стеснительность, несмело вильнув хвостиком, спряталась в дальний угол до лучших времен. До лучших времен — это, черт возьми, значило до конца войны; до возвращения в Москву и большой-большой ванны. Ибо та ванна, приятный, но все же обыденнейший предмет «удобств», в романтизирующем отдалении километров и времени грезилась Мишке огромной, кипельно-белой, блистающей, точно мечта. И в ней можно будет сладко вытянуться во весь рост… в горячей-горячей, до каждой жилочки проникающей воде… а потом пустить холодную… а потом опять горячую, но уже не такой кипяток, просто приятно теплую… а уж, нанежившись и дойдя до полной, замечательной, блаженной чистоты, сухо-насухо вытереться свежим махровым полотенцем, и одеться тоже во все свежее, не просто выстиранное, а даже выглаженное, и чуть пахнущее еще раскаленным утюгом… а потом — постельку и спать!

— Михаил Артемьевич, прекратите сидеть как ежик в нирване! — прикрикнул Эйзенштейн.

— А почему в нирване? — немедленно спросил Мишка, хотя следовало бы спрашивать, почему ежик.

— Потому что до пребывающих в нирване не доходит ничто из материального мира. В том числе, видимо, и мои слова, — заскрипел Сергей Михайлович. — О чем вы, боже мой, думаете с таким невозможным личиком?

От заявления такого Мишка даже почти проснулся. И немедленно состроил предерзкую гримаску:

— Про баню, рубашки и прочие удовольствия!

А что, скажете, это было не так?

Эйзенштейн картинно всплеснул руками:

— Что за фантазии! Как вам не совестно! Неужели вы полагаете, что кто-нибудь разрешит в фильме снять баню… тем более снять рубашку… не говоря уже о прочих удовольствиях? — через паузу досказал Сергей Михайлович, то ли думая о Мишке лучше, чем он того заслуживал, то ли притворяясь, что думает. — Это ж будет чистой воды порнография!

Ах вот значит как! — на этот раз Мишка возмутился уже всерьез. Значит, снимать забастовщиков в одних мокрых трусах — это в порядке вещей, а как я — так порнография? Ну-ну! В другой раз только скажите мне, мол, продемонстрируй коленочки — я вам припомню!

Чтобы далее не препираться с Сергеем Михайловичем, а также чтобы все-таки не начать снова клевать носом и хоть что-нибудь уяснить из лекции… или инструкции, черт ее возьми, у этого Эйзена никогда ничего не поймешь! — Мишка подобрал огрызок карандаша и принялся рисовать оленя. Стараясь все-таки слушать, что говорит режиссер. И даже что-то более-менее услышал. Такое впечатление, что Эйзенштейн уже в пятый раз повторяет то же самое! Хотя, может, и не то же самое, а только те же самые слова. Контрапункт — это ж контрапункт. В учении Великого Эйзена контрапункт — это святое!

— А что это у тебя за сонный фенёк? — неожиданно прервав сам себя, залюбопытствовал Эйзенштейн.

Это олень! — хотел было возмутиться Мишка, но, критически посмотрев на свое художество, с сожалением признал, что на оленя сей засыпающий зверь действительно походил очень слабо. И потому сообщил:

— Не фенёк, а фЕнек. И не сонный, а задумчивый.

— Зануда! — сообщил Эйзенштейн. И, отобрав у Мишки карандаш, несколькими штрихами окончательно превратил несостоявшегося оленя в сонного фенька. Хотя на самом деле и фенека. Во всяком случае, именно так было написано в словаре!

Мишка снова состроил гримаску, уже не нарочно. Не зная, что сказать… А Сергей Михайлович, помолчав, вдруг очень мягко проговорил:

— Потерпи, Мишаня… понимаю, все устали… — сказал без насмешки, без вечной своей хитринки; как-то так по-человечески просто, понимающий, сам не меньше усталый… — Человеку природой положено жить по световому дню, это ненормально третий год работать ночами, понимаю… но что тут поделать? Доснимем завтра, и будет перерыв. Пойдет одна земщина… Чуточку потерпи…

Засыпающий Мишка был такой замученный и несчастный, что Эйзену так и хотелось погладить его по макушке. А больше всего на свете, если честно, хотелось сказать: «Мишаня, там в кладовке позади декорации от «Щелкунчика» имеется гимнастический мат; если ты притащишь его сюда, то можешь чуток поспать почти что с удобством». Черт возьми, это был очень большой соблазн. Но, черт возьми, слишком большой, чтобы можно было позволить себе такую роскошь.

А Мишке от всех этих слов сделалось так неловко, и за свои детсадовские обиды, и за свою невнимательность, и за дурацкие шутки…

— А что будем с земщиной снимать? — спросил он. Хотя и знал, что, но как-то надо было сказать хоть что-нибудь, неудобно было совсем ничего не сказать.

На другой день, точнее же ночь сцена с Басмановыми была наконец-то закончена, и Мишка со счастливым видом отправился спать, спать и еще раз. И даже помахал всем на прощание ручкой.

А еще на следующий день Эйзенштейн, бегая и распоряжаясь на съемочной площадке, с разгону чуть было не налетел на мирно сидящего в уголке Мишеньку.

«Ну и какого дьявола?» — хотел было спросить Эйзенштейн, но не спросил.

«Ну интересно же!» — хотел было пояснить Миша, но тоже не стал.

И Эйзенштейн, многозначительно погрозив Мишке пальцем, помчался дальше по своим режиссерским делам. В конце концов, с Мишкой, сидящим в уголке, работать было как-то забавнее.