Мародёры: Первая кровь (джен)

Если бы у Ремуса Люпина спросили, каким он запомнил своё первое путешествие в Хогвартс, он бы, возможно, ответил: "шорох за окном и запах пыльных книг". Или, может быть: "как я старался не дышать слишком громко". Но скорее всего, он бы просто пожал плечами и ответил уклончиво. Ремус умел держать язык за зубами. Он учился этому с пяти лет — с той самой ночи, когда на его шее остались следы когтей, а в глазах отца — тень вины, которую тот никогда не называл вслух.

Он знал: быть другим — это опасно.

Поезд на платформе 9¾ весело пыхтел, выпуская клубы пара, сквозь которые пробегали запыхавшиеся первокурсники и сбивчивые совы. Ремус стоял немного поодаль, держа в руках потёртый чемодан и клетку без совы (у него не было совы). Мать сгладила складку на его воротнике, при этом не глядя ему в глаза.

— Ты… будешь осторожен? — спросила она вполголоса.

— Да, — кивнул Ремус. — Я не буду близко. Ни с кем.

Она не улыбнулась. Только кивнула и сжала его ладонь чуть сильнее, чем следовало. Это был не прощальный жест. Это была проверка — как будто она пыталась убедиться, не подрагивают ли его пальцы. Они подрагивали.

Поезд был почти полон. Почти — потому что Ремус обнаружил свободное купе на самом хвосте, за дверью, на которой облупился номер. Он устроился у окна, прижавшись лбом к стеклу, и старался не думать. О доме. О луне. О том, что если кто-то узнает, Дамблдор его выгонит. А потом — опять тень, когти, крик.

— Это место занято? — голос был наглый, звонкий и совершенно незнакомый страху.

Ремус вскинул голову. В дверях стоял мальчик с невообразимо чёрными волосами и кожаной курткой, которая не могла быть школьной. Он держал клетку с вороном — не совой — и смотрел так, как будто имел полное право на весь вагон сразу.

— Нет, — пробормотал Ремус.

— Отлично. Меня зовут Сириус. Сириус Блэк.

Это имя что-то ёкнуло в груди. Ремус слышал его. По радио. В газетах. Среди шепота взрослых.

— Люпин, — ответил он. — Ремус Люпин.

Сириус хмыкнул.

— Люпин? Звучит как имя для профессора зелий. А ты, случайно, не грызёшь людей при полной луне?

Ремус замер. Его сердце ударило в ребра. Он сжал подлокотник.

— Шутка, — добавил Сириус, не дождавшись ответа. — Глупая. Прости.

Ремус отвёл взгляд. Но в его памяти уже пульсировала угроза: он знает. Он точно знает.

Пока поезд гремел сквозь холмы, набирая скорость, Ремус наблюдал за Сириусом из-под ресниц. Тот перебирал конфеты, запустил ворона (который клевал ему волосы), ругался, рассказывал истории, в которых половина была ложью, а другая половина — тоже. Но он не задавал больше лишних вопросов.

Когда в купе вошёл ещё один мальчишка — в очках, с вечно растрёпанными волосами и выражением абсолютной уверенности в себе, — Ремус уже почти начал дышать свободнее.

— Джеймс Поттер, — сообщил новенький, хлопая Сириуса по плечу. — О, это свободно? А это что, ворон? Класс. Меня, кстати, сова чуть не убила. Вы когда-нибудь видели сову с манией величия?

— Теперь видел, — ухмыльнулся Сириус.

Они оба засмеялись.

Ремус улыбнулся — очень слабо. Он чувствовал, что вот она, трещина — первая тонкая, почти невидимая, но она есть. Что-то началось.

Вечер в Хогвартсе был золотисто-тревожным. Замок возвышался над озером, словно напоминая: всё, что здесь происходит, оставляет след. Большой. Долгий. Иногда — опасный.

Рассадка по факультетам прошла как в тумане. Говорящая Шляпа долго думала над Ремусом. Он был уверен, что она всё знает.

«Ты храбр, но боишься себя… О, какая тайна…»

«Не надо — пожалуйста…»

«Очень интересно…»

«Гриффиндор!»

Аплодисменты были глухими, как дождь по стеклу.

Сириус тоже оказался в Гриффиндоре. Он выглядел потрясённым. Джеймс — был в восторге. Где-то позади, в хвосте, худенький мальчик с бегающими глазами (Питер Петтигрю, как позже выяснится) тоже вскоре присоединился к ним.

В ту ночь, когда свет в спальне погас и мальчики начали обсуждать метлы, правила квиддича и старшекурсниц, Ремус лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок.

Он чувствовал, как под кожей свербят шрамы. До полнолуния оставалась неделя.

А ещё — он чувствовал, как стены замка будто прислушиваются.

Как кто-то старый, древний, спит под полом. И просыпается, когда на землю ложится лунная тень.

Джеймс Поттер проснулся на третий день в Хогвартсе с твёрдым намерением прославиться.

Во сне он снова летал — без метлы, просто так, как будто воздух был по праву его. Сириус сказал, что это значит, будто он прирождённый лидер. Ремус фыркнул, а Питер попытался повторить шутку, но она потеряла блеск в его устах.

Джеймсу это понравилось.

Он уже начал замечать, как к нему относятся — особенно первогодки. Девчонки из Хафлпаффа смеялись, когда он проходил мимо, будто он уже успел что-то остроумное сказать. Даже старосты хмурились, но в голосе их проскальзывала сдержанная улыбка. Шалость — это ведь не преступление, пока никто не пострадал. А Джеймс всё делал с лихостью, которая выглядела как искусство.

В глубине души он хотел понравиться. Но ещё сильнее — доказать, что достоин. Ведь его отец был Орденоносцем, членом Верховного Совета и магом с именем. А Джеймс был просто первокурсником с прической, которая никогда не лежала ровно, и метлой, которую пока запрещено выносить из сундука.

Но он уже начал строить легенду.

— Ты бросил жабу в суп профессора Слагхорна?! — изумлённо воскликнул Сириус за завтраком.

— Она сама прыгнула. Я только немного… помог, — невинно отозвался Джеймс.

— И что, он не заметил?

— Заметил. Но решил, что это был “странный ингредиент”.

— Гений, — произнёс Сириус и хлопнул его по спине. — Я знал, что мы с тобой найдём общий язык.

Ремус, сидящий напротив, поджал губы. Он уже начал замечать: эти двое вместе — это как запал и огонь.

Питер же смотрел на них с преданной улыбкой. Ему хотелось быть частью их круга, хотя он всё ещё говорил немного не к месту и путал чары.

В этот день у них была экскурсия по запретным коридорам — с профессором МакГонагалл, которая внушал уважение даже тем, кто не знал, что значит слово «уважение».

— Этот зал, — говорила она, — не предназначен для посещений. Здесь хранятся вещи, изъятые из обращения, опасные артефакты и то, что не должно быть потревожено.

Джеймс шёл чуть в стороне от остальных. В глубине коридора он заметил дверь. Старая, с латунной ручкой и паутиной. Почти незаметная.

Любопытство — первый шаг к неприятности, как учил его отец.

И Джеймс всегда делал этот шаг с особым удовольствием.

Позже, когда солнце склонилось к горизонту, а дневные уроки остались позади, Джеймс и Сириус вернулись туда. Питер, хныкая, говорил, что их поймают. Ремус, как ни странно, пошёл с ними — и даже не сказал, что это безрассудство. Он просто хотел знать, что скрывается за той дверью. В нём жила потребность понимать всё, что может быть опасно.

— Алохо-мора, — шепнул Джеймс.

Дверь поддалась.

Комната за ней была пуста. Почти. Только пыль, воздух и зеркало.

Оно стояло в глубине, высокое, в чёрной раме, похожей на скелет змеи. Пыль на полу была нетронута, но само зеркало блестело так, будто его только что начистили.

— Ого, — Сириус прошёл вперёд. — Ну и штука…

Джеймс приблизился. Сначала он увидел себя. Но не совсем. В зеркале он стоял чуть выше, в мантии старосты, а вокруг него — ученики, аплодирующие ему. На его груди сверкал значок: «Глава школы».

— Это… моё будущее? — прошептал он.

— Погоди… — Ремус нахмурился. — Это не Зеркало Пожеланий. Оно другое.

— А мне кажется, оно показывает… то, кем ты себя видишь. Или хочешь, чтобы другие видели.

Сириус подошёл ближе.

— Ну-ка, дай-ка…

Он посмотрел в зеркало — и отшатнулся.

— Что ты там увидел? — спросил Питер.

— Ничего, — буркнул Сириус. — В смысле… себя. Только всё как в дымке. Как будто я исчезаю.

Они стояли молча. Только зеркало тихо дышало, как будто знало их всех. В нём Ремус увидел самого себя — в одиночестве, в лесу, при полной луне. И тень позади, всегда рядом.

Питер молча отвернулся, не подойдя к стеклу.

— Мы не должны быть здесь, — тихо сказал Ремус. — Это место… слишком живое.

Они ушли, не оборачиваясь. И хотя ни один из них не сказал этого вслух, каждый почувствовал, что что-то из зеркала смотрело им вслед.

Позже той ночью Джеймс не спал.

Он снова и снова вспоминал отражение — как оно улыбалось ему, как будто уже знало: ты — будущий герой.

Но в глубине его мыслей уже затаилась другая мысль:

А если зеркало не врёт? А если оно показывает правду, но только ту, которую ты боишься признать?

Он встал и надел очки. Снаружи, под лунным светом, замок спал, но казалось, будто где-то — в старом зале, за пыльной дверью — шутник в отражении продолжал смотреть.

И улыбался.

С третьей недели учебного года Хогвартс начал раскрываться, как старинная книга с тайными полями на полях.

Каждый день приносил не только уроки — но и слухи, загадки, неровные ступени, которые убегали сами по себе, и портреты, которые могли подсказать дорогу, если правильно им польстить. Сириус быстро научился льстить. Джеймс — убеждать. Питер — соглашаться. А Ремус — запоминать.

Они становились командой, хоть ещё не признавали этого вслух. Их объединяла тяга к неизведанному. Даже если каждый искал в этом своё.

В тот день был дождь — такой, что казалось, будто замок погружается в воду. Прозрачные потоки стекали по витражам, капли барабанили по крыше библиотеки, где Ремус, как обычно, застрял с книгами, которые не вписывались в программу для первокурсников. Он читал о магии перемещения пространства, о забытых этажах и заброшенных коридорах.

— Знаешь, что это за место? — спросил он Сириуса, когда тот плюхнулся рядом, пропитанный насквозь.

— Это? — Сириус кивнул на схему. — Третий южный переход? Его нет. Закрыт сто лет назад.

— Только он есть. На карте в книге есть. Но на всех современных схемах его стёрли.

— Звучит как приглашение, — усмехнулся Джеймс, присоединяясь.

Так всё началось.

Вечером они тайком выскользнули из спальни, воспользовавшись тем, что Сириус выучил несколько полезных заклинаний от своего кузена — «семейные знания», как он говорил с усмешкой.

— Nox.

Фонари погасли. Коридоры опустели. Стены стали слушать.

Они двигались по указаниям Ремуса — левее лестницы, вниз мимо старого гобелена с грифоном, в который никто не заглядывал. За гобеленом была трещина — как будто кто-то однажды разрезал камень и не потрудился его починить.

За трещиной — коридор. Узкий. Забытый. Пыльный. Но не пустой.

Они нашли кабинет.

Старый, покосившийся, весь в пергаментах и чернильницах. Посреди — стол, а на нём — пергамент, покрытый непонятными символами, и флакон с чернилами, которые мерцали серебром. Чернила шевелились, как будто были живыми.

— Это… карта? — спросил Питер.

— Или чертёж чего-то, — пробормотал Джеймс.

Сириус поднял флакон. Над горлышком вспыхнула надпись, написанная прямо в воздухе:

"Вам не нужны дороги, если вы знаете имена."

— Магия идентификации, — прошептал Ремус. — Это… как живая сеть. Она видит.

— Что она видит? — Питер сглотнул.

Ремус поднял перо.

— Нас.

Они провели там всю ночь. Карта — если это была карта — не открывалась, пока каждый не произнёс своё имя. Не настоящее, нет — имя, данное себе. Первое, кто догадался, был Джеймс.

— Олень, — сказал он. — Потому что бегу туда, где опасно. Потому что быстро. Потому что знаю, когда наступает зима.

Чернила вспыхнули. Линия коридора прорисовалась на пергаменте.

Сириус смотрел на него с прищуром, потом тихо произнёс:

— Пёс. Потому что я укушу, если меня загнать в угол. Потому что один, но вынослив. Потому что верный — иногда чересчур.

Вторая линия прорезала карту.

Ремус медлил дольше. Потом сказал:

— Волк. Не потому что хочу. Потому что есть. Потому что не могу иначе.

Появился третий слой — связанный с луной, с подземельями.

Питер дрожал.

— А если… имя скажет правду, которую я не хочу знать?

Они молчали.

Питер шепнул:

— Крыса.

Чернила чуть замерли. Но впустили.

Когда они вышли из комнаты — уже под утро — карта показала им путь обратно в башню. Но перед этим она оставила запись. Не их имена. Принципы.

"Мы — без пути, но знаем тропы.

Мы — без флага, но знаем своих.

Мы — Мародёры.

Мы наблюдаем.

Мы шепчем, когда все кричат.

Мы смеёмся, когда наступает ночь."

С тех пор пергамент складывался сам по себе, исчезал, когда на него дышали. Но стоило прошептать имя — и карта распускалась, как цветок.

Ремус не сказал им, что в ту ночь, когда он коснулся карты, он увидел второй слой. Один, которого не было на поверхности. Он показал двери, которых не было. Тени, которые двигались в обход стен. И одного человека — в глубине подземелий — чьё имя пока не было написано.

Они ещё не знали, что карта смотрит в ответ.

Что она впитывает тайны.

Что она будет помнить.

И всё же, когда Джеймс в ту ночь сказал:

— Мы создадим карту, которую не сможет обмануть никто. Ни один профессор. Ни одна тварь. Ни один тень.

Сириус добавил:

— И она будет знать нас лучше, чем мы сами.

А Питер шепнул:

— Она будет нашей тайной. Навсегда.

А Ремус подумал, но не сказал вслух:

"Она уже живёт.

И, возможно, однажды решит — против кого она."

Сириус Блэк не любил зиму.

Он никогда этого не говорил, даже Джеймсу, но с наступлением ноября в нём сжималось что-то древнее и упрямое. Ему казалось, будто мороз приходит из прошлого — из дома, который он покинул, и которого, как ему внушали, не может не любить.

«Наша кровь — наша суть», говорил отец. «Сириус, ты — Блэк. И ты должен быть благодарен.»

Он был благодарен только за то, что в Хогвартсе никто не называл его по фамилии.

Но в ту зиму что-то изменилось.

Каникулы разделили школу надвое.

Многие ученики уехали домой, но Сириус остался. Так же, как Джеймс, Питер и Ремус. Только у каждого была своя причина: Питер — потому что не хотел возвращаться к холодной матери, Ремус — потому что Дамблдор всё равно держал его под присмотром, а Джеймс — потому что убедил родителей, что «работает над важным школьным проектом».

Сириус же не уехал, потому что не мог. После последней ссоры его вещи оказались у порога дома, а мать сожгла его имя на фамильном гобелене.

— Ты теперь Блэк только по крови, — сказал Регулус, перед тем как хлопнуть дверью. — Но кровь однажды всё равно позовёт.

Вечерами в школе было тихо. Они часами сидели в пустой библиотеке, экспериментировали с картой, которая становилась всё капризнее — как будто проверяла, насколько далеко они готовы зайти.

— Она не хочет показывать седьмой уровень, — бормотал Ремус. — Там есть скрытые ходы, я их чувствую, но она гаснет, как будто боится.

— Магия не боится, — возразил Сириус. — Магия слушает того, кто уверен.

Он провёл пальцем по краю пергамента — и карта дрогнула. Линия проявилась, но вместо обычного сияния она заполнилась тёмно-красным, словно чернила были густой кровью.

— Что это? — прошептал Питер.

— Не знаю, — ответил Джеймс. — Но это… настоящее.

На следующий день произошло то, что всё изменило.

В коридоре перед Большим Залом один из второкурсников из Хаффлпаффа — магглорожденный, по имени Илай Стрэттон — был найден без сознания. Его руки были покрыты странными рунами. На стене над ним кто-то написал:

"Чистая магия. Чистая кровь."

Ужас был не в самой надписи, а в том, как она была сделана — жгучим заклятием, которое не изучают до пятого курса. Учителя замяли дело. Слизеринцы не проявили ни капли интереса. Некоторые — улыбались.

Сириус смотрел на это и чувствовал, как внутри него закипает старое пламя. Тот же жар, с которым его отец когда-то объяснял, почему «грязнокровки» — угроза чистоте магии.

Только теперь он знал, что это ложь.

— Мы должны что-то сделать, — сказал Джеймс вечером. — Не просто шалить. Настоящее. Ответ.

— Мы не Ауроры, — осторожно возразил Ремус. — Мы даже не старшекурсники.

— А кто тогда? Мы единственные, кто видит. Кто следит. Кто может.

Питер промолчал, но Сириус встал.

— У меня есть идея. И она не совсем законная.

— Тогда она, скорее всего, отличная, — сказал Джеймс с опасной улыбкой.

Ночью они воспользовались картой, чтобы попасть в скрытый коридор, ведущий в зельеварню.

Питер вытащил из кармана ключ — старый, с кольцом в форме черепа.

— У Филча. Я… одолжил.

Ремус стиснул челюсти. Он чувствовал: что-то выходит за рамки.

Они пробрались в подвал. И нашли записи.

— Это зелье… — Джеймс уставился на старый манускрипт. — Оно усиливает заклятия. Умножает эффект в разы.

— Или калечит, — тихо добавил Ремус.

Они ушли не с зельем. А с знанием. И с тем, что знали, где его применили — на Илае.

Через два дня они устроили засаду. Карту они использовали как приманку — настроив её так, чтобы "ошибочно" подсветить коридор, где ожидали виновника. Это было опасно. Это было неумно.

Но это сработало.

Они увидели его — Маркуса Вейла из Слизерина, ученика четвёртого курса, стоящего над другим учеником, уже с поднятой палочкой.

— Expelliarmus! — закричал Джеймс.

— Petrificus Totalus! — следом Сириус.

Вейл упал. Его палочка улетела в сторону. Но, падая, он успел выкрикнуть одно слово:

— Crucio!

И Питер — Питер, не Джеймс, не Сириус — закричал. Он закричал так, как не кричат в школе. Так, как кричат в подвалах, где нет никого, кто услышит.

Джеймс сражённо бросился к нему. Ремус был в оцепенении. Только Сириус шёл вперёд.

Он поднял палочку. И прошептал заклинание, которое не учили.

Свет был невероятно ярким. Вейл закричал. Он не был ранен. Но в его глазах остался страх — первобытный, как будто Сириус показал ему его будущее.

Они ушли, оставив Вейла парализованным. Утром его нашли. Питера забрали в больничное крыло. Джеймс не спал всю ночь, стискивая зубы. Ремус сидел с ним.

— Мы перешли грань, — сказал он.

— Мы защитили его, — возразил Джеймс.

— Но какой ценой?

Сириус молчал.

Позже карта изменилась. Она больше не светилась радостно. Некоторые части её почернели. Появилась новая надпись в углу:

"Однажды мы наблюдали.

Теперь — мы судим."

На следующее утро они сидели у окна.

— А если в следующий раз всё будет хуже? — спросил Ремус.

— Тогда мы снова будем рядом, — сказал Джеймс.

— Всегда? — спросил Питер.

Сириус впервые посмотрел на них всех. Долго. Молча.

— Пока кровь течёт, — сказал он. — Мы — Мародёры.

Но внутри себя он знал:

Иногда первая кровь — не жертвы. А твоя.

Карта больше не пела.

Когда Ремус развернул её в пустой библиотеке, едва слышный шелест линий, которым прежде дышал пергамент, затих. Чёрные пятна не исчезли. Наоборот — расползлись, как чернильная плесень, по углам. Некоторые проходы исчезли. Другие — стали короче, будто замок сам сжимался от тревоги.

— Она изменилась, — тихо сказал он.

— Она отражает нас, — ответил Сириус. — Всегда отражала.

С того вечера прошло три дня. Питер ещё не оправился. На уроках он прятал руки, будто в них всё ещё горела та боль. Джеймс молчал, избегал разговоров, не участвовал в пранках. А Сириус, наоборот, стал странно активен — будто только через действие мог заглушить чувство, которое не умел называть.

Только Ремус наблюдал. Карта, магия, они сами — всё теперь казалось ему частью одной большой формулы:

Магия — это выбор. Каждый раз.

Каждый след — не просто шалость. Это шрам.

Вечером, в туманное серое небо, они снова спустились в комнату за картой. Ту самую, что открылась лишь однажды. Дверь, которую нельзя было найти на обычной схеме. Сегодня она снова распахнулась.

Их было четверо.

— Нам нельзя оставлять это таким, — сказал Джеймс. — Она не должна гнить.

— Мы не можем стереть то, что произошло, — ответил Ремус.

— Тогда пусть она это помнит, — предложил Сириус. — Но только если мы по-настоящему решим, кем мы хотим быть. Не просто хулиганами. Не героями.

Чем-то третьим.

На столе карта снова стала плоской, как будто ждала.

— Если мы оставим её такой, — начал Джеймс, — она станет просто… инструментом.

— Тогда давайте дадим ей душу, — сказал Сириус. — Последний штрих.

Он достал нож. Серебряный.

Семейный. Проклятый.

— Капля крови, — тихо сказал он. — Не для ритуала. Для истины. Пусть она запомнит нас такими, какими мы были до того, как станем другими.

Он сделал надрез первым. Капля упала на пергамент. Карта дрогнула, как от удара сердца.

Джеймс — следом.

Питер — чуть дрожащей рукой.

Ремус — последним.

Когда последняя капля коснулась края, чернила засияли снова. Но теперь — не просто золотом. Они стали тёплыми, как дыхание. Живыми.

В центре появилось новое поле — свиток, обрамлённый огненной нитью. На нём выжигались слова:

Мы — Мародёры.

Мы клянемся — видеть, знать, не забывать.

Мы следим, когда другие спят.

Мы прощаем, но не предаём.

Мы оставляем следы, чтобы однажды кто-то нашёл дорогу назад.

Мы не святые. Но мы — свои.

— Если кто-то из нас предаст… — начал Ремус. — Что будет тогда?

— Тогда… — Сириус посмотрел на карту, и его глаза были спокойны, как никогда, — пусть она закроется навсегда.

— Пусть карта умрёт, — добавил Джеймс. — Если умрёт дружба.

— А если нас не станет? — спросил Питер.

— Тогда, может быть, кто-то другой найдёт её, — сказал Ремус. — Кто не повторит наших ошибок.

В комнате стало темно. Ветер ударил в окно. Впервые за всё время карта закрылась сама, свернувшись, как будто ей хватило.

Они стояли молча. Четверо. Друзья. Тени от свечей дрожали на их лицах.

Мальчишки, которые думали, что всё впереди. Что дружба — вечна.

Что магия — игра.

Позже, когда они уже лежали в спальне, и ночь стелилась между кроватями, Ремус не мог уснуть.

Он слышал, как Сириус ворочается. Как Джеймс говорит во сне. Как Питер вздрагивает.

И он подумал:

А если карта, действительно, стала живой…

…возможно, она будет помнить не только дорогу.

А ещё — предательство.

Много лет спустя, когда другой мальчик с таким же лицом Джеймса откроет эту карту впервые,

она дрогнет — будто вздохнёт.

Она узнает его.

И вспомнит тех, кто однажды поклялся.

"Мы — Мародёры. До конца. Пока кровь течёт. Пока правда молчит."

В кабинете Филча пахло сыростью и давно забытым страхом.

Гарри Поттер, дрожа от адреналина, стоял у полки, заваленной свитками, пыльными чернильницами и клеем, чей срок годности истёк вместе с последним министром магии.

Он искал карту.

Не знал, что именно ищет. Но знал — она позовёт.

— Accio карта!

Свиток, туго свернутый, вылетел из-под груды хлама и врезался ему в грудь. Гарри вскрикнул, схватил его — и мгновенно почувствовал: пергамент тёплый. Как будто ждал.

Он развернул его. И увидел — ничего.

Чистый лист.

Но стоило ему дотронуться палочкой, как его пальцы сами вывели слова:

"Я — Гарри Поттер."

Чернила дрогнули. Появились имена. Сначала — давно исчезнувшие:

Лунатик.

Бродяга.

Хвост.

Рогатый.

А потом — голос, словно шелест из самой карты, без звука, но с тяжестью смысла, проник в грудь:

Ты — не первый.

Но ты — последний, кто может нас понять.

Гарри стоял, затаив дыхание.

Перед ним открылась карта. Хогвартс. Живой, дышащий. Полнолуние в окне. И в самом центре — крошечная комната, скрытая между уровнями.

Комната Мародёров. Та, которой не существовало на схемах.

Та, в которой когда-то было сказано:

"Если один предаст — карта закроется."

И всё же она открылась.

Потому что даже предательство — не конец.

Иногда это — начало другой истории.

Гарри провёл пальцем по углу. Там дрожали последние слова, едва заметные, будто прошептанные сквозь годы:

“Мы оставили карту,

не для того, чтобы её читали.

А для того, чтобы кто-то когда-нибудь понял:

мы были.

Мы любили.

Мы ошибались.

Мы были друзьями.

И мы — были Мародёрами.”

Снаружи подул ветер. Где-то в башне засмеялась призрачная девочка.

А в руках у мальчика остался след — не шрама,

а памяти.