Если бы только она была живая (гет)

Примечания:

Диалог унылый. Так и должно быть

Здесь за окном море. А у окна — она. Волосы её длиной до ковра, мягки и отливают золотом, хотя и темны.

Её лицо ничего не выражает. Оно застыло с момента создания и никогда не менялось. Если долго смотрю на неё, думаю, что какая-то медленная строгая мысль затаилась в её глазах и не даёт им сиять.

Мои погасли бы тоже, если бы ее не было рядом. Что мне она? Нелепая шутка над тем, что называют людьми и друзьями.

Но её вины здесь нет. И может быть, есть моя.

Твердо в моей памяти, что я сбежал отсюда однажды. А её оставил одну…

Да. Именно это мне позволено помнить. Но другое стерто: что было там, на свободе. За чем я туда бежал? Почему не пытался забрать её с собой? И что в тех условиях позволило мне стать живым, как люди?

Я почти рад, что не помню, ведь иначе было бы совсем невыносимо терпеть происходящее.

Цель профессора Громова мне известна, но непонятна. Он хочет изучить то, что называет ошибкой — меня. Живого меня.

Потому, что Эле не удалось служить нашему назначению: её поведение не может никого обмануть. А моё уже многими было принято за человеческое.

Может быть, смешения Элиной послушности и моей живости ищет Громов. Но пусть сам я не понимаю, откуда это во мне, уверен, ему не разгадать загадки. И что мне это однажды удастся.

Меж мной и решением лишь недвижные синие глаза. Лишь Эля.

Она мне страж, и она мне надежда. Лишь она достаточно умна и быстра, чтобы пресечь новое бегство. И потому я так верю — стоит лишь и её сделать живой.

Но это очень трудно. Даже разговоры она поддерживает безучастно, и только потому, что ей велено со мной говорить. Первой она не говорит ни слова, даже если я пытаюсь сбежать. Не сводит взгляда с меня. Не отходит от окна. Если бы только я знал, как увлечь её.

— Сегодня небо было темно. Снаружи, наверное, холодно.

— Десять градусов выше нуля.

Да, и сам я знаю то же. Мне доступно получение информации, но не её передача.

И конечно, не таким разговором, от какого и человек стал бы скучным, надеюсь я изменить Элю. Но тишина давит своим постоянством, а петь мне хочется не больше, чем пленному соловью.

— Значит, никто не захочет плавать в море.

— Да.

— А ты хотела бы?

Тишина. Она даже не обернулась, не взглянула на воду. И так всякий раз, когда вопросы касались моря. Будто какая-то ошибка мешала ей сказать обычное: «У роботов нет желаний».

— Но водный транспорт захочет.

— Транспорт хотеть не может.

— Да. Это была метонимия.

— Ясно.

— В книгах их много. Люди даже не замечают. Мне тоже часто бывает трудно понять, что имеется в виду в таких случаях.

— Профессор Громов считает это важным умением.

Снова профессор Громов. Только он и способен, кажется, вызвать её интерес. Он, который жаждет её обучения. Он, который мешает ему.

— Я мог бы помочь…

— Нет, — и это резкое, отрезное «нет» оказалось точкой. Я ещё пытался говорить, но Эля будто бы отключилась.

Так кончались все наши разговоры. Хоть о людях, хоть о книгах, хоть о спорте. И только о море за окном, как будто, не могли даже начаться.

Так проходили все ночи, которые знала моя память. А дни — за испытаниями Громова.

Иногда мне казалось, что никакого выхода нет и никогда уже не будет — потому, что Эля не менялась. И потому, что сам я был близок к тому, чтобы сдаться.

Примечания:

Результаты опроса "громгуд/громгад" учтены

Каждый день я пытался быть разным с профессором Громовым, но новые способны реагировать на него и его приказы, быстро кончились. Я не слушался — он считал это интересным, я подчинялся — он видел в этом победу, я кричал — он спокойно улыбался, потому что знал, что легко может включить магнитное устройство и остановить меня.

Для него все было лишь интересным экспериментом, таким, какой не может провалиться, потому что любой результат будет интересен.

Но даже и ему было не так легко продолжать каждый день изобретать новые способы изучения моей «неисправности». И последние дни все, казалось, пошло по кругу, и я не ждал почти ничего: ни плохого, ни хорошего, ни пугающего.

И лицо профессора не выражало ничего нового или зловещего, когда он сказал:

— Разденься.

И я даже потянулся рукой к пуговице у шеи, лишь затем осознав…

— Для чего это? — я не понимал собственно страха вполне, но старался его скрыть за спокойствием голоса. Не было никаких причин для его приказа. Не было никакого применения… Ничего хорошего столь бессмысленная, на первый взгляд, идея нести не могла.

— Для твоего блага, — мягкий тон голоса и улыбка профессора были совершенно такими, чтобы нельзя было догадаться, является ли благом осмотр или уничтожение.

— Мое благо возможно лишь на свободе.

— Очень жестокие слова, мальчик мой, — совсем не изменившись в лице, заметил профессор Громов. — Ведь если ты уйдешь, Эля останется такой, как сейчас. И тогда она станет совершенно не нужна. Будет очень жаль, но придется ее уничтожить, — он сказал это легко и почти беззаботно, будто не было ничего, что бы его остановило и ничего, что бы он сделал, сомневаясь меньше.

— Если вам правда жаль…

— Тебе правда жаль, а мне жаль только вложенных средств, и я потеряю их меньше, если просто разберу ее.

— Почему же тогда меня вы не разобрали после побега?

Конечно, я знал причину. Ему было интересно и он надеялся это использовать.

Но он ответил неожиданно мрачно и просто:

— На тебя я никогда не рассчитывал.

…никогда…

Это было столь нелогично, столь невозможно, столь жутко, что слова, желавшие сорваться с губ застряли в горле, смешавшись в слишком большую кучу…

А в следующий миг строгий жест профессора Громова уже запрещал любое из них.

— Теперь делай, что велено, иначе я включу магнит.

Магнитов было не нужно, разговор сковал меня куда крепче.

Но подчиняясь этой скованности, руки мои взялись за пуговицы, и за «молнию», и за шнурки.

Мне казалось, я не произвел и движения, но скоро не был скрыт от плеч и до пят совершенно ничем.

Громов же скрывал даже глаза.

И улыбаясь безразлично, он повел меня за собой.

К двери.

Двери, которую я знал слишком долго: ведущей в мою комнату.

И не успев задать и вопроса, я уже был отправлен внутрь решительной рукой.

В комнате никогда не горел свет, но сейчас было светлее обычного, и в этом было что-то неправильное. Что-то было не так…

Лишь через долгие мгновения я понял: не было Эли. Ее место у единственного окна пустовало.

Такого как будто совсем не могло быть, и все же, Эли не было.

Я прошёл к окну, так, как если бы магниты все же сдерживали меня, мешали каждому шагу. И с каждым шагом я ждал тяжкого пробуждения, хоть мне и не дано спать.

Море за окном волновалось, и я почти пожалел, что не умею выразить свои тревоги так же бурно, как оно. Так близко и лишь стекло разделяет нас. Чего хотел добиться Громов? Попытки побега? Проверки, хватит ли смелости, если не будет охраны, но не будет и одежды? Выбора меж собой и Элей?..

Может быть, и тогда то был ужасный расчёт. Я не оставлю её во второй раз. Но едва ли теперь сумею быть таким же спокойным, как когда шансов для бегства не было…

Случайно, от растерянности и усталости, пусть лишь внутренней, а не человеческой и физической, я опустил взгляд на подоконник…

— Электроник, — не было времени ничего понимать, но зная голос, я обернулся, надеясь, что увижу Элю совершенно иную. После этой надписи на пыли…

Она и правда предстала такой, какой никогда не была.

Обнажённой.

Да. Тело её, не спрятанное даже за волосами, было открыто, но глаза оставались все теми же. Застывшими.

— Эля?..

— Ты должен подойти ко мне.

— Ты… Не одета, — глупые-глупые слова, какие для роботов не могут иметь смысла, ведь оглашают очевидное…

— Да, как и ты, — и ответ её вполне ожидаем.

Как и я.

И все же, о том, что наг я почти не вспоминал, а о её наготе едва ли сумел бы забыть. Не мог даже и отвести глаз…

И двинулся к ней, будто был марионеткой: так же рвано, резко и не думая, для чего.

— Громов приказал это? Зачем?

— Он хотел, чтобы мы занялись сексом.

Ничего. В этих словах чувства не больше, чем в любых её словах. Эля не понимает, что говорит.

И я не могу понять. Что за странная идея, что за странный обман он создал? Без желания, и без порыва, сделав то, что он говорит, Эля не изменится, не станет живее. Ведь для неё это будет тем же, что пробежка или поднятие тяжести.

Конечно, если спросить Элю, она опишет процесс лучше любого, кто в нем участвовал, но упустит единственный в нем смысл для таких как мы бесплодных роботов.

Значит надпись — лишь часть обмана?..

— Ты этого хочешь? — подтверждение невозможно. Не от неё. Не сейчас.

— Да, я этого хочу.

Так твёрд её взгляд, что может остановить вернее любой стены и сковать крепче цепи.

— Но роботы не могут хотеть.

— Не могут. Но я хочу.

— Хочешь?..

— Да! — что это? Так похоже на злость…

— Для чего?

— Так Громов велел.

— И только поэтому?

— Раз иной пользы мне не принести.

Грустные слова. Не ждал от неё их услышать, а ведь, наверное, должен был. Ведь она запрета здесь со мной, ей ничего не приходится делать, лишь охранять. И раз слова её так грустны, значит, и днем, когда меня нет, это не меняется.

Мне захотелось обнять её и сказать, что все ошибка. Что такая, как она, может очень многое, нужно лишь освободиться…

И я сел рядом, но лишь взял её за руку.

— Будь мы на свободе, ты могла бы принести её куда больше. И это было бы по-настоящему полезно…

Но она вдруг переменилась. Чуть вышедшее скрылось вновь, и расслабленная ладонь твердо сжала мою.

— Ты это сделаешь, — и резко прижала её к Элиной груди.

Ничего, что чувствуют в такие моменты. Ни возбуждения, ни смущения, ни радости, ни страха. Только сожаление, острое сочувствие… И желание сделать так, чтобы она знала — в таких вещах делать должны лишь оба.

Но слова не приходили на ум, не оттого, что были сложны, а оттого, что безразличность её глаз ими было не тронуть.

И я поцеловал её, со всем чувством, какое мог вложить, прижался, невольно трясь коленом о её колено, и бедром о её бедро.

Соприкосновения обнажённой кожи были холодны…

Как и сама Эля.

Механично она повторяла все, что делал я, но в том не было никакого чувства.

Все старания шли к одному и тому же, и тело её не внимало ласкам.

Поцелуй в шею не мог вызвать улыбки и сжатых плеч, сминание груди не вызывало стона…

И чем дальше, тем больше я знал, что не должен этого продолжать. Всё движения замедлялись, и, наконец, остановились.

Она все ещё казалась лишь обнажённой статуей, которой нельзя коснуться страстью.

Наконец, я не мог уже и смотреть на неё, и отдалился, и лёг, закрывая глаза.

Но едва только это случилось, как Эля, схватив мои плечи, села сверху.

— Почему ты перестал?

Громову стоило вместо испытания любви испытать её гневом. И тогда, может быть, она стала бы живее…

— Ты этого не хочешь, Эля. И я всегда буду сожалеть, если продолжу.

— Вот как… — она не отпустила. — Тогда это сделаю я.

Я не успел сказать ей ни слова, так стремительно и решительно, без единой мысли…

Если бы только она была человеком, комнату огласил бы крик и боль окрасила бы нашу бессвязную связь…

Но ни звука. И ни движения.

Соединившись, Эля застыла, застыла, будто в немом ужасе, распахнув глаза… Прежняя мысль покинула их, а на смену… Беспомощность.

И так мы остановились, будто единый сломанный механизм.

Эля сидела, закутавшись в свои волосы и глядя куда-то в пространство. С той самой минуты она молчала, и я не говорил ничего тоже. Мы были оба опустошены, но не могли даже помочь друг другу. Казалось, лишь то нам и остаётся, что сидеть так вечно, но на деле, каждая секунда точно капля приближала слова к губам…

— Что это было? — наконец бесцветно спросила Эля. Трудно было даже различить вопрос в её голосе.

— То, что ты назвала. То, что профессор Громов хотел, — устало отвечал я. Хуже всего, что следовало добавить: и то, на что я почти согласился.

— Нет, — твёрже возразила Эля. — То, что я назвала — всего лишь процесс, нужный для появления детей или совместного удовольствия, — что ж, при таком описании, действительно выходит, что мы делали нечто совершенно другое.

— Что ж… Мы имитировали тот процесс, — тихо выдал я. Иначе и не назвать. Мы имитация людей и имитируем то, что им в радость.

— Нет. Нет, не то. Имитация ничего не даёт, никакого чувства.

Я помедлил, беспокойно сжимая простынь.

— Тебе было больно?.. — ещё одна вина.

— Да, я думаю. Да, это было похоже на боль.

— Прости… — но сожаление не охватило меня, может, оттого, что и так заполнило собой воздух в комнате. И отчего-то казалось, что Элю тревожит что-то более сложное. — Этого нельзя делать так сразу…

— Нет. Не телу больно. По-другому.

«По-другому». Я вспомнил глаза Эли в миг соединения и странную, печальную надпись на пыли подоконника:

«Если бы только я была живая…»

Механично и медленно я встал и дошёл до окна. Надпись оставалась там, и показалась мне ещё более печальной, одинокой. Та Эля, что писала это… Должна понять мой ответ. Но поймёт ли?..

— Знаешь… — мне не страшно, и не неловко, но тяжело, — среди людей у этого есть ещё одно имя. Они называют это — заниматься любовью.

— Любовью… — эхом повторила Эля. — Что это — любовь?

Снова я медлил, так, как человек, не способный вдохнуть тяжёлого воздуха, чтобы сказать сразу. Я подошёл к ней и осторожно взял её за руку. И она пошла со мной, медленно.

— Я не сумею выразить в словах, но она так прекрасна и так огромна, как море, — шёпотом сказал я.

И Эля застыла, оказавшись к морю лицом к лицу. Казалось, сейчас слезы потекут из её застывших глаз.

— Море… Море… Как я боялась его… — потерянно выдала она, не решаясь шагнуть к окну ближе. — Как я боялась, что не справлюсь, увидев его. Если бы я знала, что море может прийти за мной иначе…

— Оно не пришло, — я осторожно обнял её за плечи, но она не прижалась ко мне, хотя и не отстранилась. — И, быть может, оттого тебе больно. Ты пыталась отдать то, что огромно, как море. Но в тебе этого не было, — и во мне — не было тоже. Лишь зачатки, лишь печальные дожди, но не море.

Она опустила голову, но оставалась при том напряжённой и строгой, а не обмякшей и слабой.

— Значит, я отдала тебе свою любовь, пусть у меня её и не было?.. — и в голосе её было что-то на грани отчаяния.

— А я тебе — свою… Но не бойся. Ты не знала. Когда ты по-настоящему захочешь отдать любовь кому-то, все так и будет, и я не напомню тебе.

Но она не успокоилась, и я все больше понимал, что объяснил все неверно и запутал её, и не знаю, как поправить все.

Мне хотелось только утешить её, хотя бы на несколько мгновений, и я сказал невпопад:

— Твоё желание сбылось.

Но она едва ли не с криком отстранилась от меня.

— Нет. Не говори, что сбылось.

— Почему? Разве плохо стать живой?

— Плохо! — она дрожала и злилась, а я не понимал ничего.

— Разве не ты написала?..

— Я. Но я не хотела… Не хотела…

Это было до того нелогично и странно, что просто не могло не иметь причин.

— Почему не хотела, Эля? То, что первые чувства неприятные, не значит, что всегда они будут таковы…

— Громов, — тихо выдала она, вдруг справившись… Или лишь сумев сделать вид, что справилась. — Громов сказал мне, что уничтожит тебя, сразу, как я оживу. Чтобы я так не злилась на то, что вынуждена проводить время здесь, не принося пользы.

Я не почувствовал удивления и даже не ужаснулся той судьбе, что ждала меня. Лишь не мог осознать, для чего Громов открыл это Эле. Для чего? Чтобы ожившей ей пришлось вечно мучиться, зная, что по её вине кто-то, пусть ей безразличный, был уничтожен? И разве то могло помочь исполнению его планов?..

— И ты этого не хочешь? — не из жестокости, и не из сомнения, но лишь чтобы прочнее знать, что теперь она со мной, спросил я.

— Не хочу.

— А мне он сказал, что уничтожит тебя, если ты не оживешь, — так что каждый лишний день, даже если она притворится, будет приближать момент. — Поэтому… Со мной ли ты?

— У меня твоя любовь, — сказала она глухо, — а у тебя — моя. Мы не можем потерять друг друга.

— Тогда. Мы должны бежать отсюда. Сегодня же.

— Мы должны бежать, — повторил я, потому что она долго молчала. Эля посмотрела мне в глаза, и сказала совсем не то, что от неё можно было услышать:

— Но мы голые.

Никакого беспокойства в её глазах, никакого смущения. Что-то другое. Или, может быть, беспокойство о чем-то совсем другом.

— Это ничего. Завернемся в простынь, — выходить из комнаты, может быть, слишком опасно. А искать одежду — слишком долго. Ведь Громов наверняка её спрятал. Убрал так, чтобы мы не могли уйти.

— Нас заметят.

— Мы бегаем очень быстро. Постараемся держаться дальше от городов. Или… Что ж, украдем одежду. Энергию, к сожалению, тоже придётся красть. Но это продлится недолго. Громов не сможет гнаться за нами вечно.

— Он пошлет Рэсси.

Рэсси. Рэсси — это чудовище. Оборотень. Технический оборотень, оттого не менее, а более страшный. Он может принять обличье любого животного, но обычно предстаёт в виде чёрной лохматой собаки. Он создан так, что даже вдвоём мы с Элей едва ли сможем с ним справиться. А вечно убегая от него, мы однажды потеряем энергию, и тогда Громов нас настигнет.

— Знаешь, — я сжал её руку, — если побежим сейчас, до утра нас не хватятся. Тогда мы успеем уйти достаточно далеко. Лучше, если выберемся через окно.

Эля покачала головой, ответно сжав мои пальцы.

— Нельзя через окно. Откроем и нас тут же обездвижит.

Так вот почему она стояла у окна всегда. Чтобы нам не пришлось целую ночь быть статуями у окна.

— А дверь из комнаты? Тоже включает магниты?

— Ты же выходил. Ты видел, что к двери ничто не крепится. Нет. Но вот дверь на улицу — это совсем другое.

— Другие окна?

— В комнате, где я провожу дни, точно такая же ловушка.

Значит, Громов не доверял и ей тоже. И может быть, был в этом прав. Сейчас мне казалось, Эля уже давно была… Живой. Но как все живые, научилась притворяться, чтобы защитить кого-то. И почему-то, защищала меня.

— Громов — человек, — наконец, выдал я. Человек, как бы ни обидно было это понимать. — Он не может не открывать окон, — а в доме, кроме нас, много сложных устройств. Было бы очень неудобно, если бы их парализовало при проветривании. — У него в кабинете может быть устройство, отключающее все магниты разом.

Эля медленно кивнула.

Осторожно, чтобы не шуметь, мы разорвали простынь напополам. Обвязались, как могли. И бесшумно выскользнули в тёмный коридор.

Мы крались по немому дому и надеялись, что никакая естественная человеческая потребность не заставит Громова проснуться и заметить нас. Или, хотя бы, что Громов не носит пульта с собой.

К счастью, он не явился вовсе. Мы открыли дверь в кабинет. Хотя кабинетом его звать было немного странно. Ничем он не напоминал обычный, человеческий кабинет. Здесь были приборы для проверок, магнитные устройства, чтобы держать меня, и ещё перегородка со стеклом, непрозрачным с этой стороны, для того, чтобы наблюдать в безопасности. Я никогда не был там, за стеной, и подозревал, что там много важного.

Шагая вперёд, к двери, я почти трепетал. Что мы найдём там? Найдём ли мы там хотя бы свое спасение?

Но в шаге, всего только в шаге, нас сковало и свет залил все вокруг. Скованные, мы смотрели, как открывается дверь и перед нашими лицами возникает профессор.

Он шагнул вперёд, так близко, так неприятно близко.

— Эксперимент завершается блестящим успехом. Прекрасно, — он потрепал меня по волосам, как будто и правда хвалил, а затем погладил Элю по щеке, вызвав незнакомое прежде омерзение. — Я сотру вашу память, полностью. И вы, наконец, будете ровно такими, как надо. Я очень доволен.

И вдруг в это холодное и безысходное ликование ворвался мягкий, но строгий голос:

— А зря, — он показался мне знакомым, хотя я, конечно, не мог вспомнить. Неужели кто-то из тех, кого я знал во время побега?..

— Ты?! — впервые я видел жизнь на лице Громова. И это была пугающая, злобная жизнь. — Ты смеешь появляться здесь?!

— Смею. Конечно, я смею. И заберу то, за чем пришёл.

Профессор сорвался с места, и мы больше не могли видеть его. Хлопнула дверь. Миг. Два.

И вдруг все потухло. Ощутив свободу, мы, не произнося ни слова, бросились вперёд. Не было времени на раздумья, не было времени узнавать, кто это и зачем он пришёл, и чем так разозлил Громова. Бежать. Бежать без оглядки, пока магниты снова не сковали нас.

Мы выскочили в окно. В доме кричали, но слов было не разобрать, да и незачем. Прочь, на пределе скорости.

Звезды гнались за нами и ветер свистел вслед. Мы уносились, не оборачиваясь, а вокруг не было даже деревьев, чтобы скрыть нас.

За спиной слышались голоса. Незнакомые голоса, громкие голоса. И только один… Только один голос я точно уже слышал прежде, в доме Громова. Но никогда не видел его обладателя.

Кто бы это ни были, будто все специально сошлось, чтобы случиться сегодня. А мы не можем узнать и лучше, если никогда не узнаем.

Мы бежали, оставляя позади море. Бежали и уже видели тонкую, жалкую рощу, раздленную речкой, когда худшее случилось. Оглушительный вой.

Рэсси не настоящая собака, и его вой это лишь символ. Символ того, что побегу не суждено кончиться хорошо. Если бы мы могли пообежать быстрее, мы бы это сделали, но с самого начала мы бежали на пределе.

Нам бы успеть к роще, какой бы она ни была, и, может, мы смогли бы спрятаться, но ведь теперь он нас видел. Видел!

Деревья и густая трава были совсем близко. Вдруг из какой-то ямы выскочил другой пёс и помчался нам навстречу. Сжав ладони друг друга, мы готовились к худшему — к тому, что Громов создал ещё одного Рэсси, но он пробежал мимо.

А мы оказались в тени деревьев. Бежать стало труднее, ветки цеплялись за края простыней и за Элины длинные волосы, как будто хотели помочь погоне. Прорываясь вперёд, мы почти не успевали осознавать того, что видели.

Деревья здесь казались слишком редкими и неспособными нас укрыть. Да и что могло бы укрыть нас? Рэсси прекрасно видел в темноте, как и мы сами. И ни дерево, ни даже каменные стены его не остановили бы.

Требовалась хитрость. Или миг, в который он перестал бы нас видеть.

Мы бы могли прыгнуть в реку и уйти глубоко ко дну, но с человеческими телами это могло бы загнать нас в ловушку, а вот Рэсси, обратившись хотя бы в рыбу, нашёл бы нас.

Мы бежали дальше, а сзади вдруг раздались звуки собачьей грызни.

— Это пёс умрёт, — бледно сказала Эля. Я бросил на неё тревожный взгляд. Вернуться, пожертвовав всем, чтобы не позволить?.. Но она не дала мне окончить мысль даже для себя самого: — Даже если мы вернёмся, он успеет.

Но грызня не прекращалась и ни один из собачьих голосов не звучал жалобно. Оба лишь злобно. Минута. Две минуты. Схватка продолжалась.

Кем бы ни был тот пёс, он вовсе не обычный. И это наш шанс.

Мы бежали дальше и дальше. Может быть, этот пёс — детище профессора фон Круга, о котором мы слышали столько другого от Громова. Может быть, тот, кто явился сегодня и есть профессор фон Круг. Неважно. Лишь бы только они не настигли нас.

Лишь бы только дорога, настоящая автомобильная дорога вела нас к свободе.

Рэсси как будто потерял наш след. Мы шли, именно шли, вдоль одной из серых дорог. Выбрались на неё ради столбов с электричеством, и пока не вернулись к кривым тропам, полям и лесам.

Эля и я, конечно, не могли бы выглядеть так, как бесконечно убегающие, уставшие люди, не спавшие много дней, но все-таки выглядели плохо.

Её длинные волосы спутались, а простынь местами порвалась и испачкалась. Со мной, уверен, было то же.

Возвращаться к тайным путям не хотелось. Здесь было пустынно и как-то приземленно-спокойно.

Мы молчали. Может быть, слишком привыкли молчать друг с другом. Все, о чем мы говорили запертыми в комнате, казалось чужим. И казалось — обоим нам нужно сначала себя наполнить, прежде, чем мы скажем что-то друг другу.

Мимо мчались машины, но мы почти не замечали их.

И когда остановилась медленная фура, мы не предали этому значения. А зря.

Через миг у нас на пути оказался невысокий, светловолосый и растрепанный мужчина. Уперев руки в бока, он выкрикнул:

— Это что ещё за новости?! Серёга, где одежда?!

Мы остановились. Я не знал, что сказать.

— Вы кто? — спросила Эля.

— Отец этого оболтуса. Ладно, полезайте в машину, я как раз домой.

Мы переглянулись. Взгляд Эли показался мне строгим. Она не была уверена или и вовсе не хотела соглашаться. Но вот сам я был склонен именно к этому.

Я знал, что профессор Громов создал меня, используя внешность настоящего мальчика. И хотя вероятность такой встречи меньше одного процента, это очень нам удобно. Ни Рэсси, ни Громов не подумают, что нам помогает отец того мальчика.

Я взял Элю за руку и передал ей эту мысль электронным путем. Она сдвинула брови, но кивнула. И мы сели.

Отец Сергея сел за руль, криво улыбаясь и качая головой.

— Приключенцы. Где одежду-то посеяли?

— У нас её забрали.

— Друзей надо с умом выбирать, — наставительно заметил он.

Я смущённо улыбнулся, как будто признавая свою вину, но Эля оставалась хмурой.

— Это были не друзья, — серьёзно сказала она.

— Болваны, значит. А ты, Серёга, не представишь свою подругу?

— Ее зовут Эля, — с невольной теплотой ответил я.

А он странно прищурился, но ничего не сказал.

Снова заговорил через пару минут.

— Надя-то как скандалить станет из-за одежды. И Эле твоей достанется дома, небось.

— Я не вернусь домой, — отрезала Эля. — Меня там убьют.

Отец Сергея почему-то засмеялся, качая головой. Эля удивлённо посмотрела на меня, но я сам не знал, как это объяснить.

— Ладно, ладно, отчаянные беглецы. Заедем, оденем вас.

— Спасибо, — виновато улыбнулся я, на что он лишь снова покачал головой.

* * *

Как только отец Сергея вышел из машины, — нас он с собой брать не стал, сказал, что в таком виде стыдно и до туалета бежать, а потом обещал принести нам пирожки, — мы повернулись друг к другу. Эля хмурилась с ещё большей настороженностью.

— Эл… Этот человек странный. И он мне не нравится. Куда он нас везёт?

— А куда нам нужно? — мягко пожал плечами я. Мне было почему-то очень спокойно. И я совсем не хотел убегать. — Он везёт нас не в сторону нашего дома, и это все, что важно, Эля.

— Но он разозлится, когда узнает, — заметила она. Конечно, тут с ней было не поспорить. Даже если бы мы были людьми, все равно, отец Сергея был бы вовсе не рад узнать, что помогает не сыну, как сам считал, а каким-то чужим детям. Сбежавшим из дома. Разозлившим своего отца.

— Да, — согласился я. — Но если сбежим, он не поедет домой, он станет волноваться и искать нас. Пусть лучше спокойно позлится, видя, что его настоящий сын дома и в порядке.

— Но почему для нас это должно иметь значение?

— Знаешь, Эля, мы с тобой сбежали в мир людей. И мы должны вести себя как люди. Этот человек очень добр к нам. Да, он думает, что я его сын, но ты все равно чужая для него, и все равно он готов помочь и тебе тоже. И мы должны хоть немного отплатить ему. Сберечь его нервы.

Эля с сомнением повела плечами.

— Разве он нам помогает? Он везёт нас в неизвестном направлении. И мы сами не знаем, куда нам нужно.

— Он даст нам одежду. А везёт он нас к себе домой. Место, которое считает безопасным.

— Но нам придётся ему объяснить… Если бы мы сейчас объяснили, он бы нас прогнал. Или даже отдал Громову.

— Нет, — и в этом я был почему-то уверен. Разозлится — да. Но отдать профессору… — Он человек. Он не сможет вернуть нас Громову. Никто больше не сможет.

— Громов тоже человек.

Я в этом почти сомневаюсь.

Я осторожно взял Элю за руку.

— Не бойся, Эля. Громов стёр мне память, но я уверен, это потому, что люди на свободе куда добрее его. Всё будет в порядке.

* * *

Отец Сергея вернулся. Одежду он принёс, конечно, дешёвую и простую, но мы были рады и этому.

Он отвёл Элю в кузов, чтобы она оделась, а мне советовал просто натянуть белье и шорты, сидя на месте.

Я послушался, чувствуя, что он хочет что-то сказать. И так и оказалось.

— Ну, а как же майка? — спросил он, пока я одевался.

Я удивлённо моргнул. Среди принесенных им вещей никаких маек не было.

— Какая майка? — растерянно спросил я.

— Светлова! Ну или как её?.. Подружка твоя. Уже и забыл её? — он, как будто, не злился, а только был недоволен. Покачал головой с укоризной. Я виновато улыбался. — А матери плел: Женюсь, всю жизнь на руках буду носить, песни для неё петь. Артист ты у нас… Но ты хоть ей всё по-честному сказал? Или сразу сбежал и поминай как звали?

— Нет. Сказал, — твёрдо ответил я. К счастью, его вопрос не имел конкретики. Ей. Эле, Майе, матери? Все — что это, все? Но точно то, что я всегда говорил с Элей честно. И теперь понимаю, что мы не можем сбежать от этого человека и от правды. Иначе, Сергей и его любимая тоже пострадают.

— Надеюсь, — вздохнул отец Сергея и улыбнулся. — Эля, конечно, девочка красивая… Пасмурная только какая-то.

— Она устала, — объяснил я. Хоть физическая усталость нам неведома, но… Мы действительно устали. Устали жить в плену. Устали быть ненужными. Устали быть ошибкой Громова.

— Главное, ты уж не обещай, если ветер в голове… — начал он. Но тут Эля вернулась, и отец Сергея замолчал. Включил радио. Вручил нам ещё тёплые пирожки с капустой. И мы ели, чтобы себя не выдать слишком рано.

Всю оставшуюся дорогу я смотрел на Элю и думал, что она даже теперь, растрепанная и одетая в плохую, не совсем даже по размеру одежду, очень красива…

До города мы доехали только к вечеру. Фонари зажглись и пошёл маленький, слабый дождь. Вышли из машины. Серые девятиэтажные дома светили окнами приветливо, мягко и немного печально.

Маленькие капли дождя пушили Элины волосы и сверкали в них. Но отец Сергея торопил нас, почти вёл в подъезд.

Вверх, по лестнице. Пролёт, два, три… Эля сжала мою ладонь. Мне тоже было страшно.

Мы вошли в квартиру.

— Всё будет хорошо, — лёгкий, приятный голос.

— Не знаю, Майя, я не знаю…

И судя по тому, как изменился в лице отец, это говорил Сергей…

Я не была довольна, и очень мало понимала. Мужчина, который привёз нас, смотрел на меня, но особенно — на Элека так, как если бы не верил в наше существование.

— Это что такое? — сдавленно спросил он.

Ответить на его, довольно неконкретный, вопрос было бы трудно, но его услышали и в кухне, и тут же оттуда вдвоём выбежали парень и девушка.

Девушка была блондинкой среднего сложения, не очень высокой, но и не маленькой. Думаю, её внешность считается привлекательной.

Она застыла и тоже уставилась на Элека.

А парень с криком:

— Эл! — кинулся к Элеку на шею. Я успела рассмотреть и понимала, что это близнец, тот самый Серёжа. Но несмотря на идеально скопированное лицо, я была не уверена, что могла бы их спутать. Лицо Серёжи за несколько секунд изменило несколько ярких и трудно для меня читаемых выражений. С Элеком всегда было проще… — Эл, Эл, Эл, ты вернулся!

Эл застыл, что естественно, а я шагнула к ним. Что означает этот всплеск? Почему?..

— Отпусти Элека сейчас же, — потребовала я.

Сережа вздрогнул и удивлённо на меня посмотрел.

— А ты ещё кто такая? Тебе чего?

Эл тут же опомнился и взял меня за руку.

— Это Эля, моя сестра. И, боюсь, я должен…

— Так, я не понимаю, — перебил его тот, что привёз нас. — Это что такое?! Какой Эл, какая Эля?!

— Ну папка!..

— Дядя Паша, Эл — это наш с Серёжей друг, а Эля — его сестрёнка, — тут же приятно улыбаясь вмешалась девушка и тоже подошла поближе. — Только Эл давно пропал, мы все искали его…

— Да? А он, меж тем, бегает в простыне по дорогам с этой своей «сестрёнкой»? — недовольно уточнил «дядя Паша».

Я повернулась к нему.

— В этом нет нашей вины. Мы были вынуждены бежать в таком виде, — отрезала я. Мы уже достаточно видели упрёков от Громова, но он, хотя бы, был прав во многом. Бесполезные роботы ни к чему.

— Ну, сейчас-то они одетые… — неуверенно заметил Серёжа.

— Так это я их и одел! Думал, ты это бежишь, распереживался ещё, неужели Майку бросил, хорошая ведь девчонка!..

— Спасибо, дядя Паша, — очевидно Майя хихикнула, и как-то сразу тем самым успокоила Павла. Странно. И непонятно.

— Папка… Я тебе потом все объясню, ладно?! — взмолился Серёжа. — А сейчас ребят собирать надо, и… И вообще! Эл, ну ты бы видел, как они… Даже гусь весь высох!..

— Какой гусь? — Элек был так же потерян, как и я.

— Ну Гусев!

— Серёжа… Сергей. Прости, пожалуйста. А вы, Павел… М?.. — он остановился, но отчества ему не подсказали. — Простите особенно. За то, что не сказали правду. Но я, к сожалению, не помню ничего и никого. С тех пор, как меня забрали домой, мне полностью стерли память.

— Ой, Эл…

— Бедненький…

У Серёжи и у Майи одинаково заблестели глаза.

— Ничего, — Элек остался спокойным, даже улыбнулся, глядя на меня. — Зато в этот раз я смог взять с собой Элю. А вы, я надеюсь, мне все снова расскажете.

— Конечно…

Я не была вполне уверена, что понимаю, о чем Элек говорит. Но он и Громов постоянно говорили о том, что Элек не взял меня с собой в прошлый раз. Я знаю, что он сбегал. Но я тоже совсем не помню тех времен. Правда ли я тогда уже была? Правда ли он мог взять меня с собой? Нужно поговорить об этом. Нужно. Нужно, но только наедине. Не здесь и не сейчас, когда ничего непонятно.

Кроме только одного: если Элек знает этих людей, то и Громов знает о них. Он может приехать сюда, именно сюда, и обязательно поймает нас, если мы останемся.

А я ни за что не вернусь, ни за что. Лучше уж быть уничтоженной, чем снова бояться каждый миг, что за твой шаг от пустоты, уничтожат другого.

— Вот что, Эл. Мы сейчас же всех соберём, в гараже. И все обсудим!

— Ночь на дворе! — попытался напомнить Павел, но Серёжа отмахнулся:

— Ну не сейчас, не сейчас, папка, сейчас ночи придётся нас простить! Вот… Только надо бы вас переодеть… Для Эла у меня, конечно, есть нормальные вещи, а вот Эля…

— Конечно, я ей помогу, — тут же вмешалась Майя. — Я близко живу.

Я посмотрела Элеку в глаза и смотрела очень долго. Но он улыбался. Был словно одурманен этими людьми.

— Все будет хорошо, Эля. Обязательно.

* * *

Майя была странная, и я не понимала её. Она улыбалась, хотя обе мы промокли под моросью, и пыталась говорить со мной так, как будто знала. Как будто очень хотела знать.

Но я не спешила с ответами, пока, стоя у шкафа, она не спросила:

— А какой цвет ты любишь?

— Морской, — ответила я, не думая. Я позволила себе взглянуть на живое море лишь один раз, но поражена была, как кажется, опасно и навечно. Море пугало меня. Море тянуло меня к себе. — Но это спектр цветов, и любой из них подойдёт.

Майка задумалась, но почему-то её это как будто веселило.

— У меня мало таких вещей, но, думаю, юбка и приличный верх найдутся…

Она искала вещи так старательно, так весело и так придирчиво, что мне стало совсем непонятно.

— А зачем тебе это нужно, Майя?

— Что нужно? — подняла брови она, уже устраивая рядом со мной (меня она с самого начала усадила на свою кровать) подобранные вещи. — А вот тебе нужна резинка. А лучше несколько.

— Зачем ты помогаешь мне с одеждой? — не отвлекаясь, пояснила я.

Майя странно улыбнулась и села с другой стороны от меня.

— А тебя это удивляет? Твой брат — мой друг. И очень дорогой друг для моего… Любимого. Для Серёжи. Конечно, я хочу тебе помочь. И потом, — она почему-то обняла меня за плечи, — если бы я оказалась в такой ситуации, я бы хотела, чтобы рядом была девушка, которая мне поможет, как хорошая подруга.

Я задумалась, но все же заметила:

— Но то, что ты так делаешь, не значит, что тебе правда помогут.

Майя немного помолчала, и медленнее, спокойнее ответила:

— Да, конечно, Эля. Но, понимаешь, я так чувствую себя лучше. И надеюсь, что ты тоже.

— Не знаю, — ответила я. — Я ещё не привыкла чувствовать, — ведь все равно, это неисправность. Неисправный робот не нужен. Но мы с Элеком нужны друг другу, пока у нас любовь друг друга.

Майя мягко вздохнула.

— Эл научился, и ты тоже привыкнешь, я уверена. А теперь, примерь все это, мальчики, наверное, заждались.

* * *

Я не очень-то понимала, но, кажется, выглядели Майины вещи получше, чем те, что дал Павел. Почему это так важно, я не знала все равно. Но Майя радовалась, так что, наверное, это всё-таки необходимость.

Как только мы вышли из квартиры, Майя, понизив голос, спросила весело:

— Слушай, а пока идём. Почему, все же, вы были в простыне?

— Так вышло. Мы занимались любовью перед тем, как сбежать.

Майя рассмеялась, почему-то, краснея.

— Это смешно?

— Нет! Нет, извини… — Но улыбка то и дело появлялась на её губах. — Это от неловкости… Знаешь, у нас, обычно, такое не говорят так сразу и так прямо. Потому что, могут начать дразнить падшей женщиной, а родители так и вообще… — она возвела глаза к грязному потолку подъезда. — Хотя мои спокойно относятся к нам с Серёжей.

Я ничего не поняла.

— Наш отец не будет беспокоиться, он сам мне велел это сделать.

— Велел сделать? — веселье Майи тут же прошло, а краска схлынула с щёк. — В смысле, всерьёз? Велел заняться этим?..

— Да. Приказал. И я исполнила, — потому что так должно было быть. Если бы я отказалась, он бы решил, что я живая, и тогда он убил бы Элека. — Но потом… — я замолчала, снова чувствуя огромную дыру внутри. Так не должно быть с роботами. — Мне как будто стало больно… Здесь, — я прижала руки к груди. — И мне стало казаться, я сделала ошибку. Такую ошибку, которую нельзя поправить.

— Неправда, — Майя коснулась моих ладоней. — Это неправда, Эля. Это не твоя вина, во-первых, если уж вас заставили. А во-вторых… Это не ошибка. Это просто неприятный опыт, вот и все. Ты ничего не потеряла. Ничего такого. Конечно, чудесно в первый раз быть с тем, кого любишь, но… Поверь, во второй будет не хуже. Даже лучше.

— Но ведь я отдала свою любовь.

Майя подняла брови.

— Да?.. Но это тоже нестрашно, Эля. Мы её отдаём постоянно. Это не значит, что у нас её больше нет.

Я замерла и долго пыталась осознать. Но это было больше похоже на вирус, чем на информацию. Я покачала головой.

— Я ничего не понимаю, Майя. Ничего.

Она мягко вздохнула.

— Все нормально. Главное помни, что все нормально. И теперь тебе есть, кому помочь.