Если бы только она была живая (гет)

Здесь за окном море. А у окна — она. Волосы её длиной до ковра, мягки и отливают золотом, хотя и темны.

Её лицо ничего не выражает. Оно застыло с момента создания и никогда не менялось. Если долго смотрю на неё, думаю, что какая-то медленная строгая мысль затаилась в её глазах и не даёт им сиять.

Мои погасли бы тоже, если бы ее не было рядом. Что мне она? Нелепая шутка над тем, что называют людьми и друзьями.

Но её вины здесь нет. И может быть, есть моя.

Твердо в моей памяти, что я сбежал отсюда однажды. А её оставил одну…

Да. Именно это мне позволено помнить. Но другое стерто: что было там, на свободе. За чем я туда бежал? Почему не пытался забрать её с собой? И что в тех условиях позволило мне стать живым, как люди?

Я почти рад, что не помню, ведь иначе было бы совсем невыносимо терпеть происходящее.

Цель профессора Громова мне известна, но непонятна. Он хочет изучить то, что называет ошибкой — меня. Живого меня.

Потому, что Эле не удалось служить нашему назначению: её поведение не может никого обмануть. А моё уже многими было принято за человеческое.

Может быть, смешения Элиной послушности и моей живости ищет Громов. Но пусть сам я не понимаю, откуда это во мне, уверен, ему не разгадать загадки. И что мне это однажды удастся.

Меж мной и решением лишь недвижные синие глаза. Лишь Эля.

Она мне страж, и она мне надежда. Лишь она достаточно умна и быстра, чтобы пресечь новое бегство. И потому я так верю — стоит лишь и её сделать живой.

Но это очень трудно. Даже разговоры она поддерживает безучастно, и только потому, что ей велено со мной говорить. Первой она не говорит ни слова, даже если я пытаюсь сбежать. Не сводит взгляда с меня. Не отходит от окна. Если бы только я знал, как увлечь её.

— Сегодня небо было темно. Снаружи, наверное, холодно.

— Десять градусов выше нуля.

Да, и сам я знаю то же. Мне доступно получение информации, но не её передача.

И конечно, не таким разговором, от какого и человек стал бы скучным, надеюсь я изменить Элю. Но тишина давит своим постоянством, а петь мне хочется не больше, чем пленному соловью.

— Значит, никто не захочет плавать в море.

— Да.

— А ты хотела бы?

Тишина. Она даже не обернулась, не взглянула на воду. И так всякий раз, когда вопросы касались моря. Будто какая-то ошибка мешала ей сказать обычное: «У роботов нет желаний».

— Но водный транспорт захочет.

— Транспорт хотеть не может.

— Да. Это была метонимия.

— Ясно.

— В книгах их много. Люди даже не замечают. Мне тоже часто бывает трудно понять, что имеется в виду в таких случаях.

— Профессор Громов считает это важным умением.

Снова профессор Громов. Только он и способен, кажется, вызвать её интерес. Он, который жаждет её обучения. Он, который мешает ему.

— Я мог бы помочь…

— Нет, — и это резкое, отрезное «нет» оказалось точкой. Я ещё пытался говорить, но Эля будто бы отключилась.

Так кончались все наши разговоры. Хоть о людях, хоть о книгах, хоть о спорте. И только о море за окном, как будто, не могли даже начаться.

Так проходили все ночи, которые знала моя память. А дни — за испытаниями Громова.

Иногда мне казалось, что никакого выхода нет и никогда уже не будет — потому, что Эля не менялась. И потому, что сам я был близок к тому, чтобы сдаться.

Каждый день я пытался быть разным с профессором Громовым, но новые способны реагировать на него и его приказы, быстро кончились. Я не слушался — он считал это интересным, я подчинялся — он видел в этом победу, я кричал — он спокойно улыбался, потому что знал, что легко может включить магнитное устройство и остановить меня.

Для него все было лишь интересным экспериментом, таким, какой не может провалиться, потому что любой результат будет интересен.

Но даже и ему было не так легко продолжать каждый день изобретать новые способы изучения моей «неисправности». И последние дни все, казалось, пошло по кругу, и я не ждал почти ничего: ни плохого, ни хорошего, ни пугающего.

И лицо профессора не выражало ничего нового или зловещего, когда он сказал:

— Разденься.

И я даже потянулся рукой к пуговице у шеи, лишь затем осознав…

— Для чего это? — я не понимал собственно страха вполне, но старался его скрыть за спокойствием голоса. Не было никаких причин для его приказа. Не было никакого применения… Ничего хорошего столь бессмысленная, на первый взгляд, идея нести не могла.

— Для твоего блага, — мягкий тон голоса и улыбка профессора были совершенно такими, чтобы нельзя было догадаться, является ли благом осмотр или уничтожение.

— Мое благо возможно лишь на свободе.

— Очень жестокие слова, мальчик мой, — совсем не изменившись в лице, заметил профессор Громов. — Ведь если ты уйдешь, Эля останется такой, как сейчас. И тогда она станет совершенно не нужна. Будет очень жаль, но придется ее уничтожить, — он сказал это легко и почти беззаботно, будто не было ничего, что бы его остановило и ничего, что бы он сделал, сомневаясь меньше.

— Если вам правда жаль…

— Тебе правда жаль, а мне жаль только вложенных средств, и я потеряю их меньше, если просто разберу ее.

— Почему же тогда меня вы не разобрали после побега?

Конечно, я знал причину. Ему было интересно и он надеялся это использовать.

Но он ответил неожиданно мрачно и просто:

— На тебя я никогда не рассчитывал.

…никогда…

Это было столь нелогично, столь невозможно, столь жутко, что слова, желавшие сорваться с губ застряли в горле, смешавшись в слишком большую кучу…

А в следующий миг строгий жест профессора Громова уже запрещал любое из них.

— Теперь делай, что велено, иначе я включу магнит.

Магнитов было не нужно, разговор сковал меня куда крепче.

Но подчиняясь этой скованности, руки мои взялись за пуговицы, и за «молнию», и за шнурки.

Мне казалось, я не произвел и движения, но скоро не был скрыт от плеч и до пят совершенно ничем.

Громов же скрывал даже глаза.

И улыбаясь безразлично, он повел меня за собой.

К двери.

Двери, которую я знал слишком долго: ведущей в мою комнату.

И не успев задать и вопроса, я уже был отправлен внутрь решительной рукой.

В комнате никогда не горел свет, но сейчас было светлее обычного, и в этом было что-то неправильное. Что-то было не так…

Лишь через долгие мгновения я понял: не было Эли. Ее место у единственного окна пустовало.

Такого как будто совсем не могло быть, и все же, Эли не было.

Я прошёл к окну, так, как если бы магниты все же сдерживали меня, мешали каждому шагу. И с каждым шагом я ждал тяжкого пробуждения, хоть мне и не дано спать.

Море за окном волновалось, и я почти пожалел, что не умею выразить свои тревоги так же бурно, как оно. Так близко и лишь стекло разделяет нас. Чего хотел добиться Громов? Попытки побега? Проверки, хватит ли смелости, если не будет охраны, но не будет и одежды? Выбора меж собой и Элей?..

Может быть, и тогда то был ужасный расчёт. Я не оставлю её во второй раз. Но едва ли теперь сумею быть таким же спокойным, как когда шансов для бегства не было…

Случайно, от растерянности и усталости, пусть лишь внутренней, а не человеческой и физической, я опустил взгляд на подоконник…

— Электроник, — не было времени ничего понимать, но зная голос, я обернулся, надеясь, что увижу Элю совершенно иную. После этой надписи на пыли…

Она и правда предстала такой, какой никогда не была.

Обнажённой.

Да. Тело её, не спрятанное даже за волосами, было открыто, но глаза оставались все теми же. Застывшими.

— Эля?..

— Ты должен подойти ко мне.

— Ты… Не одета, — глупые-глупые слова, какие для роботов не могут иметь смысла, ведь оглашают очевидное…

— Да, как и ты, — и ответ её вполне ожидаем.

Как и я.

И все же, о том, что наг я почти не вспоминал, а о её наготе едва ли сумел бы забыть. Не мог даже и отвести глаз…

И двинулся к ней, будто был марионеткой: так же рвано, резко и не думая, для чего.

— Громов приказал это? Зачем?

— Он хотел, чтобы мы занялись сексом.

Ничего. В этих словах чувства не больше, чем в любых её словах. Эля не понимает, что говорит.

И я не могу понять. Что за странная идея, что за странный обман он создал? Без желания, и без порыва, сделав то, что он говорит, Эля не изменится, не станет живее. Ведь для неё это будет тем же, что пробежка или поднятие тяжести.

Конечно, если спросить Элю, она опишет процесс лучше любого, кто в нем участвовал, но упустит единственный в нем смысл для таких как мы бесплодных роботов.

Значит надпись — лишь часть обмана?..

— Ты этого хочешь? — подтверждение невозможно. Не от неё. Не сейчас.

— Да, я этого хочу.

Так твёрд её взгляд, что может остановить вернее любой стены и сковать крепче цепи.

— Но роботы не могут хотеть.

— Не могут. Но я хочу.

— Хочешь?..

— Да! — что это? Так похоже на злость…

— Для чего?

— Так Громов велел.

— И только поэтому?

— Раз иной пользы мне не принести.

Грустные слова. Не ждал от неё их услышать, а ведь, наверное, должен был. Ведь она запрета здесь со мной, ей ничего не приходится делать, лишь охранять. И раз слова её так грустны, значит, и днем, когда меня нет, это не меняется.

Мне захотелось обнять её и сказать, что все ошибка. Что такая, как она, может очень многое, нужно лишь освободиться…

И я сел рядом, но лишь взял её за руку.

— Будь мы на свободе, ты могла бы принести её куда больше. И это было бы по-настоящему полезно…

Но она вдруг переменилась. Чуть вышедшее скрылось вновь, и расслабленная ладонь твердо сжала мою.

— Ты это сделаешь, — и резко прижала её к Элиной груди.

Ничего, что чувствуют в такие моменты. Ни возбуждения, ни смущения, ни радости, ни страха. Только сожаление, острое сочувствие… И желание сделать так, чтобы она знала — в таких вещах делать должны лишь оба.

Но слова не приходили на ум, не оттого, что были сложны, а оттого, что безразличность её глаз ими было не тронуть.

И я поцеловал её, со всем чувством, какое мог вложить, прижался, невольно трясь коленом о её колено, и бедром о её бедро.

Соприкосновения обнажённой кожи были холодны…

Как и сама Эля.

Механично она повторяла все, что делал я, но в том не было никакого чувства.

Все старания шли к одному и тому же, и тело её не внимало ласкам.

Поцелуй в шею не мог вызвать улыбки и сжатых плеч, сминание груди не вызывало стона…

И чем дальше, тем больше я знал, что не должен этого продолжать. Всё движения замедлялись, и, наконец, остановились.

Она все ещё казалась лишь обнажённой статуей, которой нельзя коснуться страстью.

Наконец, я не мог уже и смотреть на неё, и отдалился, и лёг, закрывая глаза.

Но едва только это случилось, как Эля, схватив мои плечи, села сверху.

— Почему ты перестал?

Громову стоило вместо испытания любви испытать её гневом. И тогда, может быть, она стала бы живее…

— Ты этого не хочешь, Эля. И я всегда буду сожалеть, если продолжу.

— Вот как… — она не отпустила. — Тогда это сделаю я.

Я не успел сказать ей ни слова, так стремительно и решительно, без единой мысли…

Если бы только она была человеком, комнату огласил бы крик и боль окрасила бы нашу бессвязную связь…

Но ни звука. И ни движения.

Соединившись, Эля застыла, застыла, будто в немом ужасе, распахнув глаза… Прежняя мысль покинула их, а на смену… Беспомощность.

И так мы остановились, будто единый сломанный механизм.

Эля сидела, закутавшись в свои волосы и глядя куда-то в пространство. С той самой минуты она молчала, и я не говорил ничего тоже. Мы были оба опустошены, но не могли даже помочь друг другу. Казалось, лишь то нам и остаётся, что сидеть так вечно, но на деле, каждая секунда точно капля приближала слова к губам…

— Что это было? — наконец бесцветно спросила Эля. Трудно было даже различить вопрос в её голосе.

— То, что ты назвала. То, что профессор Громов хотел, — устало отвечал я. Хуже всего, что следовало добавить: и то, на что я почти согласился.

— Нет, — твёрже возразила Эля. — То, что я назвала — всего лишь процесс, нужный для появления детей или совместного удовольствия, — что ж, при таком описании, действительно выходит, что мы делали нечто совершенно другое.

— Что ж… Мы имитировали тот процесс, — тихо выдал я. Иначе и не назвать. Мы имитация людей и имитируем то, что им в радость.

— Нет. Нет, не то. Имитация ничего не даёт, никакого чувства.

Я помедлил, беспокойно сжимая простынь.

— Тебе было больно?.. — ещё одна вина.

— Да, я думаю. Да, это было похоже на боль.

— Прости… — но сожаление не охватило меня, может, оттого, что и так заполнило собой воздух в комнате. И отчего-то казалось, что Элю тревожит что-то более сложное. — Этого нельзя делать так сразу…

— Нет. Не телу больно. По-другому.

«По-другому». Я вспомнил глаза Эли в миг соединения и странную, печальную надпись на пыли подоконника:

«Если бы только я была живая…»

Механично и медленно я встал и дошёл до окна. Надпись оставалась там, и показалась мне ещё более печальной, одинокой. Та Эля, что писала это… Должна понять мой ответ. Но поймёт ли?..

— Знаешь… — мне не страшно, и не неловко, но тяжело, — среди людей у этого есть ещё одно имя. Они называют это — заниматься любовью.

— Любовью… — эхом повторила Эля. — Что это — любовь?

Снова я медлил, так, как человек, не способный вдохнуть тяжёлого воздуха, чтобы сказать сразу. Я подошёл к ней и осторожно взял её за руку. И она пошла со мной, медленно.

— Я не сумею выразить в словах, но она так прекрасна и так огромна, как море, — шёпотом сказал я.

И Эля застыла, оказавшись к морю лицом к лицу. Казалось, сейчас слезы потекут из её застывших глаз.

— Море… Море… Как я боялась его… — потерянно выдала она, не решаясь шагнуть к окну ближе. — Как я боялась, что не справлюсь, увидев его. Если бы я знала, что море может прийти за мной иначе…

— Оно не пришло, — я осторожно обнял её за плечи, но она не прижалась ко мне, хотя и не отстранилась. — И, быть может, оттого тебе больно. Ты пыталась отдать то, что огромно, как море. Но в тебе этого не было, — и во мне — не было тоже. Лишь зачатки, лишь печальные дожди, но не море.

Она опустила голову, но оставалась при том напряжённой и строгой, а не обмякшей и слабой.

— Значит, я отдала тебе свою любовь, пусть у меня её и не было?.. — и в голосе её было что-то на грани отчаяния.

— А я тебе — свою… Но не бойся. Ты не знала. Когда ты по-настоящему захочешь отдать любовь кому-то, все так и будет, и я не напомню тебе.

Но она не успокоилась, и я все больше понимал, что объяснил все неверно и запутал её, и не знаю, как поправить все.

Мне хотелось только утешить её, хотя бы на несколько мгновений, и я сказал невпопад:

— Твоё желание сбылось.

Но она едва ли не с криком отстранилась от меня.

— Нет. Не говори, что сбылось.

— Почему? Разве плохо стать живой?

— Плохо! — она дрожала и злилась, а я не понимал ничего.

— Разве не ты написала?..

— Я. Но я не хотела… Не хотела…

Это было до того нелогично и странно, что просто не могло не иметь причин.

— Почему не хотела, Эля? То, что первые чувства неприятные, не значит, что всегда они будут таковы…

— Громов, — тихо выдала она, вдруг справившись… Или лишь сумев сделать вид, что справилась. — Громов сказал мне, что уничтожит тебя, сразу, как я оживу. Чтобы я так не злилась на то, что вынуждена проводить время здесь, не принося пользы.

Я не почувствовал удивления и даже не ужаснулся той судьбе, что ждала меня. Лишь не мог осознать, для чего Громов открыл это Эле. Для чего? Чтобы ожившей ей пришлось вечно мучиться, зная, что по её вине кто-то, пусть ей безразличный, был уничтожен? И разве то могло помочь исполнению его планов?..

— И ты этого не хочешь? — не из жестокости, и не из сомнения, но лишь чтобы прочнее знать, что теперь она со мной, спросил я.

— Не хочу.

— А мне он сказал, что уничтожит тебя, если ты не оживешь, — так что каждый лишний день, даже если она притворится, будет приближать момент. — Поэтому… Со мной ли ты?

— У меня твоя любовь, — сказала она глухо, — а у тебя — моя. Мы не можем потерять друг друга.

— Тогда. Мы должны бежать отсюда. Сегодня же.

— Мы должны бежать, — повторил я, потому что она долго молчала. Эля посмотрела мне в глаза, и сказала совсем не то, что от неё можно было услышать:

— Но мы голые.

Никакого беспокойства в её глазах, никакого смущения. Что-то другое. Или, может быть, беспокойство о чем-то совсем другом.

— Это ничего. Завернемся в простынь, — выходить из комнаты, может быть, слишком опасно. А искать одежду — слишком долго. Ведь Громов наверняка её спрятал. Убрал так, чтобы мы не могли уйти.

— Нас заметят.

— Мы бегаем очень быстро. Постараемся держаться дальше от городов. Или… Что ж, украдем одежду. Энергию, к сожалению, тоже придётся красть. Но это продлится недолго. Громов не сможет гнаться за нами вечно.

— Он пошлет Рэсси.

Рэсси. Рэсси — это чудовище. Оборотень. Технический оборотень, оттого не менее, а более страшный. Он может принять обличье любого животного, но обычно предстаёт в виде чёрной лохматой собаки. Он создан так, что даже вдвоём мы с Элей едва ли сможем с ним справиться. А вечно убегая от него, мы однажды потеряем энергию, и тогда Громов нас настигнет.

— Знаешь, — я сжал её руку, — если побежим сейчас, до утра нас не хватятся. Тогда мы успеем уйти достаточно далеко. Лучше, если выберемся через окно.

Эля покачала головой, ответно сжав мои пальцы.

— Нельзя через окно. Откроем и нас тут же обездвижит.

Так вот почему она стояла у окна всегда. Чтобы нам не пришлось целую ночь быть статуями у окна.

— А дверь из комнаты? Тоже включает магниты?

— Ты же выходил. Ты видел, что к двери ничто не крепится. Нет. Но вот дверь на улицу — это совсем другое.

— Другие окна?

— В комнате, где я провожу дни, точно такая же ловушка.

Значит, Громов не доверял и ей тоже. И может быть, был в этом прав. Сейчас мне казалось, Эля уже давно была… Живой. Но как все живые, научилась притворяться, чтобы защитить кого-то. И почему-то, защищала меня.

— Громов — человек, — наконец, выдал я. Человек, как бы ни обидно было это понимать. — Он не может не открывать окон, — а в доме, кроме нас, много сложных устройств. Было бы очень неудобно, если бы их парализовало при проветривании. — У него в кабинете может быть устройство, отключающее все магниты разом.

Эля медленно кивнула.

Осторожно, чтобы не шуметь, мы разорвали простынь напополам. Обвязались, как могли. И бесшумно выскользнули в тёмный коридор.

Мы крались по немому дому и надеялись, что никакая естественная человеческая потребность не заставит Громова проснуться и заметить нас. Или, хотя бы, что Громов не носит пульта с собой.

К счастью, он не явился вовсе. Мы открыли дверь в кабинет. Хотя кабинетом его звать было немного странно. Ничем он не напоминал обычный, человеческий кабинет. Здесь были приборы для проверок, магнитные устройства, чтобы держать меня, и ещё перегородка со стеклом, непрозрачным с этой стороны, для того, чтобы наблюдать в безопасности. Я никогда не был там, за стеной, и подозревал, что там много важного.

Шагая вперёд, к двери, я почти трепетал. Что мы найдём там? Найдём ли мы там хотя бы свое спасение?

Там оказалось чисто и пусто, будто никогда ничего и не бывало. Пульт с кнопками. Я хотел подойти, но Эля дёрнула меня за руку. К окну.

Мы осмотрели его, мы постарались. Нет. Здесь не было ничего, нас не скует, если сбежим.

И мы распахнули окно и выскочили.

Ошиблись. Да, мы ошиблись. Но не магнит стал ловушкой. Рэсси.

Он появился перед нами, вырос из-под земли. Чёрный как сама ночь. Он быстрее и сильнее нас. К нас нет форы. Все, что могло бы помочь — хитрость. Хитрость. Хитрость!

Но если кинутлся в разные стороны, что, если он выберет Элю? Он выберет Элю, она нужнее профессору Громову!

А она даже не поняла ещё, живая или нет, она ещё не была на воле, у неё ничего не было.

Пускай её мечта сбудется. Пускай сбудется!

Прошли лишь секунды. Я повернулся к Эле и пихнул её в грудь. Не просто так. С зарядом.

— Беги!

Она не смогла бы не побежать, лишняя энергия её заставила. Но Рэсси, даже не глядя на меня, кинулся следом за ней.

Я — наперерез ему. Я не смогу его остановить и не смогу сломать, но хотя бы замедлить!

Мы сцепились, свалившись на землю. Он впился мне в руку и оторвал бы её точно, если бы только!..

— Без тебя не побегу! — Эля вернулась. Она не могла остановиться, но повернуть, повернуть — Конечно!

И вид её ужасал меня сильнее, чем едва держащаяся рука.

— Нет, нет, не надо, Эля!

Рэсси взмыл в воздух на тонких стрекозиных крыльях.

— Назад, назад, Эля!

Слишком поздно. Он схватил её, схватил как котёнка за загривок, только за волосы, и за шею тоже.

Эля завизжала как самая обычная девчонка, пытаясь вырваться.

— Неисправные! Беглецы! Дефектные! — рычал Рэсси через динамик, не открывая ужасной пасти.

— Отпусти! Отпусти сейчас же! — наши с Элей голоса сливались в один. Бестолку.

— Уничтожить. Уничтожить. Уничтожить.

Рэсси летел вперёд и вперёд, и все, что я мог — гнаться за ним. Эля брыкалась, но это не помогало.

— Крылья! Крылья, его крылья!

Я понял её тут же. Рэсси неубиваем, может быть, но крылья его тонкие, как у стрекозы. Если их разбить, сломать, он упадёт, и это будет хоть что-то.

Я схватил камень и швырнул.

Рэсси увернулся и полетел ещё быстрее.

Было почти невозможно: бежать, хватать камни, кидать их, боясь задеть Элю, но я продолжал, продолжал и продолжал, пока вдруг…

— Эл!

Я остановился в шаге. В одном шаге. От моря. Ужас почти сковал меня. Если Рэсси бросит Элю здесь, она погибнет мгновенно. Я не могу. Я не могу!..

Отчаяние почти ослепило меня. Ослепило, но не заставило остановиться.

Я не помнил, как отвязал чью-то лодку. Помнил лишь как боролся с веслами и с волнами, и как брызги попадали на меня. Каждый что-нибудь портил внутри. Но это было неважно. Только спасти, только не дать погубить!

— Рэсси! Что ты делаешь, Рэсси?! Зачем, Рэсси?! Почему ты не отдал нас на суд Громова?!

Суд Громова не был бы справедливее и лучше, но Громов не хотел просто уничтожить нас!

— Я избавлю хозяина от хлопот и огорчений. Она не справилась с заданием, она не стала живой. Слишком много ресурсов и времени. Она будет уничтожена.

— Но она стала, она стала, стала, стала живой! Она живая! — исступленно закричал я.

Тогда Рэсси вдруг остановился. И развернулся. Спикировал к лодке и поставил Элю в неё. Я не верил. Я не мог поверить. И Эля, кажется, ещё тоже не верила. Рэсси отлетел от неё и завис надо мной.

— Тогда нужно уничтожить тебя, Электроник. Ты больше не нужен. Хозяин потратил силы зря.

— Нет! — даже я не успел понять, когда Эля схватилась за меня. — Нет, ничего я не чувствую! Никакая я не живая! Робот и больше ничего!

— Разве робот стал бы так кричать? — я тоже прижал её к себе. Рэсси полетел в её сторону, нельзя было дать ему ни шанса. — Ему это ни к чему.

— Здесь море шумит, чтобы слышно было кричу! — а сжала ещё сильнее. — Сирены тоже громкие, но разве они живые?!

— Но разве их глаза промокают от слез?!

— Это море, море промочило мои глаза, а не я сама!

— Но ты не даёшь уничтожить меня, а не живым все равно, кто останется, а кого уничтожат!

— Мне все равно! Мне все равно! Все равно, все равно, все равно! Но это… Не рационально… Уничтожать тебя…

Мы кричали. Рэсси кружил над нами, и вовсе не собирался оставлять. Если бы он мог понять, он бы давно понял. Но не мог. Он кружил. Он ворчал. Он пытался стянуть хоть одного из нас, уже не разбирая, кто жив, а кто нет. А потом остановился.

— Не отпуститесь?!

— Нет! — голоса наши слились в один.

И тогда… Рэсси обернулся. Обернулся во что-то чудовищное. Шерсть на теле дельфина. И нырнул. Закружил в воде у лодки.

— Тогда я обоих вас уничтожу!

Мы не отпускались. Нам некуда было бежать. Все кончалось совсем не так. Но и Громову ничего не достанется, в конце концов. Страшно уже не было, только немного жаль. Я обнял Элю ещё крепче, она меня — в ответ. Что ж…

— Стоп! Стоп! Стоп! — ничего не случилось. Мегафон разнес голос над морем. — Сейчас же вернитесь!

* * *

Рэсси вытащил лодку из воды, а мы тут же были скованы. Мы были живы, хотя и значительно повреждены водой, влившейся в лодку из-за кружения Рэсси.

Профессор Громов был в мокрых по колено штанах, мокрых туфлях, совсем белый. Совсем не как обычно.

— Это что такое, Рэсси?!

— Они! Сбежали! — разговор вслух давался ему совсем плохо, но давался. — Не приносили пользу! Не выполняли программу! Только огорачали хозяина!

— Я не давал тебе приказа! Я не разрешал тебе!

— Но я знал! Один из них! Должен! Быть! Убран! Вам было тяжело это сделать! Вы ждёте слишком долго!

Я не помнил никогда в Громове такой ярости. Огромной и жуткой. Мне хотелось спрятать от неё Элю, но я не мог пошевелиться.

— Не смей больше никогда решать ничего сам! Отнеси их обратно в дом, — ледяным тоном велел профессор. — Обоих, целыми и живыми.

Велеть было легче, чем сделать, но для нас не было смысла бежать по одному, и теперь я уже не сомневался, что Эля так считает. Магнит отпустил нас лишь для того, чтобы захватить снова в доме.

Я устало спросил, сквозь динамик — губы не шевелились:

— Почему вы сердитесь? Вы и правда хотели уничтожить одного из нас, и повторяли это постоянно.

— Да, — подтвердила Эля. — Всё время.

Профессор Громов раздражённо хлопнул по столу. Я не узнавал его, хотя внешние данные остались все теми же.

— Никого уничтожать я не собирался! В самом худшем случае, можно было бы стереть твою память целиком.

— В прошлый раз это не сработало.

— В прошлый раз я твою память вовсе не трогал, — отмахнулся Громов. — Она была повреждена, все что я сделал, устранил последствия.

Я не знал, верить ли ему. До того момента он такого не говорил. И с какой бы стати?..

— Почему моя память была повреждена, если так?

— Потому, почему ломаются все мои роботы! — вдруг снова зло прокричал он. — Они слишком живые! Каждый хватается за глупости своего вида, каждый гибнет! Стоило познакомить тебя с Серёжей, как и ты был потерян, — имя откликалось во мне. Я не помнил, но знал, что оно что-то значит — не просто общеизвестное имя, не общее, чьё-то личное. — Ты научился у него человеческой дружбе, и чуть не погиб, пытаясь его защищать.

— Он в порядке?

— Естественно, он в порядке! Если только он и себя не угробил очередной гениальной идеей… — Громов замолчал и тяжело вздохнул. — Но тебя, Элечка, я не понимаю. Я дал тебе все причины оставаться безразличной. Ты не видела людей, не видела человеческого отношения. Ты была все время здесь. Так ещё, если бы стала двигаться к жизни, это могло привести к уничтожению другого существа рядом с тобой. Так почему?!

Эля долго молчала. Мне хотелось обнять её. Но все, что я мог, это уронить:

— Вы сумасшедший?.. — на такое нельзя получить нормальный ответ. Просто трудно удержать. Громов молчал. А Эля заговорила:

— Я очень старалась быть неживой. Я все знала, я держалась изо всех сил. Но вы оставили меня без дела, я была совсем не нужна. Поэтому я стала думать, и я стала смотреть. И я видела Элека, и научилась у него.

— И ради этого ты решила сама погибнуть?

— Ради любви.

— Секс — это не любовь! — снова взвыл Громов. А потом, будто устал, почти сел на стол. — Но это правда. Я испытывал тебя. Я хотел убедиться, что даже самое опасное и губительное для людей тебя не затронет… — он потяжелел, опустил плечи. Ответ больше не требовал я. Он сумасшедший. И если бы он не держал нас так долго, если бы не причинил так много мучений, мне стало бы жаль его.

— А как же Рэсси? Разве он не идеален до конца? — спросил я.

— Идеален?.. Что он устроил? И все с мыслью, что ради хозяина. Ради хозяина он и под пулю прыгнет… Как каждая верная собака.

Он звучал совсем отчаянно. Гений, от которого ничего не останется, потому что все погибнет. Ужасно. И все равно, не получается простить. Не получается жалеть.

— Но вряд ли кто-то нападёт на вас с пулей, способной убить Рэсси, — тихо произнесла Эля. — Простой пулей его не убить. Его почти невозможно убить.

— Вот увидите, он найдёт способ глупо погибнуть… — безнадёжно выдохнул Громов. — А вы двое сделаете это ещё раньше, — вдруг что-то щелкнуло, и он выключил магнит. — Уходите. Не хочу я больше быть этому свидетелем.

Недоверчиво. Медленно. Помогая друг другу устоять. Мы поднялись. Встретили его бессмысленный взгляд. И несмотря ни на что, наверное, почувствовали жалость оба. Но оставаться было нельзя. Нет. Не в этом доме.

Я взял Элю за руку. Эля кивнула мне без слов.

— Прощайте, профессор. Мы станем звонить вам. И вот увидите, любовь не погубит нас.

* * *

Мы были уже далеко, но море все ещё было рядом. Мы были повреждены, но могли друг друга поправить. В одной из уютных бухт мы остановились, чтобы именно так и сделать.

И пока были этим заняты, я заметил кое-что: строгая мысль, что была в Элиных глазах, теперь исчезла. Она растворилась в глубокой синеве.

— Всё-таки, твоя мечта исполнилась, Эля, — мягко сказал я. Как и моя мечта уйти с ней вместе — тоже. Лучше, чем можно было бы желать — без преследования.

Эля осторожно кивнула.

— Да. Сбылась. Это очень странно, Эл. Я чувствую, что моя любовь все ещё у тебя, но больше не чувствую от этого пустоты в себе.

Я взял её за руку и улыбнулся.

— Потому что моя у тебя в ответ.