Пряди о Хёгни скальде (джен)

Двое сидели на утесе.

Далеко под ними лежало море. Густо-синее в празелень в сердцевине фьорда, похожего на дубовый лист, у подножия кручи оно заворачивалось набегающим прибоем в беловато-серую пену, туго скручивалось и расползалось на сером камне, оставляя белесые хлопья, которые заново исчезали под новым прибоем, отползающим заново так же. Воды внутри фьорда были почти спокойными, не считая вечно закручивающегося прибоя, но там, вдалеке, где за изгибом скалы видно было открытое море, понемногу начинали уже курчавиться седеющие барашки. Ветер дул косо от моря, пригибая к скале, точно гладя их, длинные тускло-зеленые полосы трав, а вдалеке, за изогнутой серой скалой, море, серея к далекому горизонту, утрачивая яркую густоту защищенного фьорда, выцветало в такой же расплывчатый тускло-зеленый, такой же, как и трава, которую гладил ветер. Парус из красных и черных полос, ровно выгнутый ветром, то появлялся, то снова исчезал за скалою, кнарр, со снятою носовою фигурою, лавировал, готовясь войти в изогнутую горловину фьорда.

Двое сидели на утесе, наблюдая за морем и кораблем… кнарром и морем.

— Если я корабль, то мой ветер — ты.

Ветер подхватил слова и унес со скалы. Красно-черный парус приближался. Говоривший молчал, может быть, ожидая ответа, и все же заговорил снова, чуть торопливо, опережая ответ:

— Ветер веет, и корабль разворачивает парус и раскрывает объятья для сына Форньота, и ветер наполняет парус — и кораблю не стоять уж на месте, ветер подхватывает его, и корабль мчит по волнам, на ярком крыле паруса, на белых крыльях морской пены. Ветер с ним — и ветер дарует жизнь кораблю, ветер наполняет его силой, ветер расправляет его крылья — чтобы лететь. Лететь страной морских птиц, туда, куда пожелаешь, куда зовет сердце, или куда глаза глядят — каких берегов не достигнет ладный корабль, был бы с ним ветер! Если ты — ветер, то я корабль, твое дыхание в моих парусах — и они полны сил. К далеким берегам, к неведомым землям богатств и чудес, землею льдин и китов, зеленым уделом Эгира, еще не зная куда, зная лишь, как — только лети над волнами, только не покидай парусов! — мы пройдем все морские пути и дойдем до самых дальних краев, о которых нет еще песен, мы вместе с тобой, корабль и ветер, ветер дает силы кораблю, и корабль к далеким берегам принесет в парусах своих ветер… мы вдвоем, до неведомых стран, лебединой дорогой…

На утесе, поросшем травою и низкими цепкими ветками елей, тускло-зеленое мешалось с серовато-коричневым, с каменными проплешинами и корнями. Доселе слушавший молча сорвал несколько длинных травинок, скрутил в тугой жгут и разорвал его, потянув за концы. Ветер подхватил и унес травы, точно слова. Поглядывавший на говорившего с интересом и все же с легкой опаскою во время всей этой вдохновенной речи, теперь он взглянул прямо — но все же помедлил, подбирая слова, прежде чем заговорить самому.

— Скажи мне, Хёгни скальд, — заговорил он медленно, и скальд коротко вскинул голову, нервно и безмолвно спрашивая. — Уже немало зим ты ешь за моим столом — и с этих пор удача не покидает меня. Но с этих же пор в моем доме стало много больше непокоя, обид и раздоров — так отчего это?

— Непокоя, обид и раздоров? — Хёгни пожал плечами. — Не стану говорить, что я к этому непричастен, но ты будешь несправедлив, ярл, если скажешь, что вина моя больше, чем любого другого из твоих людей.

Ветер свежел, наполняя тугой красно-черный парус, а здесь, на утесе, шевелил, перебирая, черные кудри. Люди не звали ярла некрасивым, если б не темные волосы, возможно, его звали бы и прекрасным.

— Хёгни скальд, — заговорил он снова, не без труда и неловкости, но все-таки с неуклонной решимостью договорить и добиться ответа. — Не думаю, чтобы я когда-нибудь пожалел, что ты зовешься моим человеком. Я люблю твои песни, я ценю твою верность, и знаю, что в бою могу встать с тобой плечом к плечу, и ты не дрогнешь и не подведешь, хотя иные и говорят, что запястья твои тоньше девичьих — я знаю, что ты испытан не раз и не уступишь другим ни отвагой, ни воинским умением. Не скажу я неправды, если скажу, что дорожу твоей дружбой — и что твои сегодняшние слова мне приятны. Но ответь мне, Хёгни скальд: отчего ты ведешь себя, как ревнивая баба, и позоришь меня перед людьми?

Ярл ожидал в ответ резкости, быть может, возмущения или язвительных слов. Вопрос его граничил с оскорблением, и он готов был к ссоре и брани — но скальд только отвернул лицо, и выговорил глухо:

— Разве сказанного недостаточно?

— Нет.

Молодой ярл тряхнул головою, откидывая с лица темные кудри, решительно перехватил Хегни за запястье, загорелое до желтоватой коричневы, а под вздернувшимся от движения рукавом — молочно-белое, как зимою. Твердо повторил:

— Нет. Недостаточно.

— Что же прибавить? — ветер спутал светло-русые волосы скальда, и он, выдернув руку, собрал их и перекинул назад. — Что я сожалею? Что у меня скверный нрав, и язык спешит наперед головы? Что ж, говорю, если ты хочешь услышать.

— Говорить это не было особой нужды, это и так видно всякому, знающему тебя больше двух дней. Это не ответ — и даже не половина ответа.

— Ты хочешь слышать ответ, даритель колец? — скальд впервые прямо взглянул ему в глаза, и тут же опустил взгляд. — Ветер несет по морю многие корабли, но у корабля есть только один ветер. Волк снастей неповинен, и негоже его упрекать — но ответь, разве корабль виновен в том, что без ветра и он неподвижен? Если нет ветра, если он веет в других краях и наполняет паруса других кораблей… так и я лишен жизни и вдохновения, корабль, забытый ветром, с обвисшим парусом, утративший красоту, корабль, затерянный посреди пустоты бесконечного моря. Бесполезные снасти скрипят, рассыхаясь, но кораблю не сдвинуться с места — и так день за днем, ночь за ночью, луна за луною… люди бредят от жажды… винить ли жаждущего за то, что в бреду он порой упрекает и ветер, что с запекшихся губ иной раз слетают и злые слова? Теперь, — трудно выговорил скальд, словно губы его и впрямь пересохли от жажды, — теперь понимаешь, ярл?

— Нет.

Ярл решительно покачал головой.

— Нет. Не понимаю. Если ты говоришь всерьез, то такие речи пристали разве что рабу или бабе — не мужу. Когда нет попутного ветра, садятся на весла.

Скальд вскинул голову — едва ли не с вызовом:

— А если грести больше нет сил? Я и еще одно тебе скажу, вождь мужей. Тот, кто однажды уже пережил такое, вольно или невольно, но будет все время думать о том, как бы этого не повторилось.

— Скажи лучше — бояться.

— Недостойное слово ты произнес, ярл, — Хёгни скальд посерел под загаром, судорожно-нервным движением стиснул в руке еловую ветку, и ветка переломилась, хрустнув. Ветер трепал светло-русые волосы, еще более светлые в сравнении с загорелым и серым лицом. И все же скальд проговорил спокойно, — но я принимаю и его, потому что в нем есть доля правды. Я боюсь. И что же, мой ярл?

— И что же, Хёгни скальд? — повторил ярл. Он пододвинулся ближе по смятой траве и требовательно посмотрел в глаза Хёгни — и тот на этот раз не отвел взора. — Как же нам быть?

— Твоя воля, ярл… — в серых глазах Хёгни зажглась вдруг едва ль не насмешка, — но люди говорят, что не худое дело — напоить жаждущего.

— Чтобы твою жажду утолить, не хватит и рога Утгарды-Локи!

— Возможно, возможно… — Хёгни рассмеялся уже откровенно. — Не отрицаю! И все же… — смех оборвался, словно и его подхватил и унес ветер. — Жажды не утолить без воды, сколь бы мы ни смелись. И если ветер иногда оставляет корабли… Я бы поистине был бабой и был бы достоин всякой хулы, если бы стал просить о милосердии. Но можно хотя бы не бранить умирающего от жажды, если вместо веселых песен из его груди иногда вырвется стон?

Он не дал ярлу времени ответить, вскочил на ноги с молодой легкостью, указывая рукою в сторону фьорда. Гонимые посвежевшим ветром, по морю густо бежали сероватые барашки, и воды спокойного фьорда тоже подернулись рябью, а у горловины волны кипели уже и крутились, шумно швыряясь пеной, но кнарр под полосатым красно-черным парусом миновал опасное место и теперь неспешно, на веслах, подходил к единственному в заливе месту, где мог бы причалить. С утеса нельзя было видеть, но оба знали, что на берегу его уже ждут.

— Видишь, ярл, — Хёгни махнул рукою в ту сторону, очерчивая разом и фьорд, и корабль, и все что угодно, — королевский корабль уже причаливает. Так для чего тебе медлить, иди встречай посланцев, да приказывай готовить пир, да начинай сборы. — Ветер с моря рвал и трепал светлые волосы, в них немало уже было седины, хотя и почти незаметной среди светло-русых прядей. — Не беспокойся, я всё знаю. «И я хочу, Хёгни скальд, воротившись весною, быть встреченным не твоими упреками и не жалобами женщин на то, что ты вечно не в духе и портишь всем жизнь». Так?

— Хм. Не стал бы я возражать, если б такое случилось. Но чего я хочу много больше, Хёгни скальд… — он тоже поднялся с земли и встал на краю утеса рядом со своим воином. Ветер гнал волны, и полосатый парус мелькнул в последний раз и спустился. — Не думаю, чтобы на королевском корабле не нашлось места еще для одного человека.

Жил человек по имени Хёгни. Отца его звали Хёрмуд сын Одда. Хермуд взял в жены Астрид, дочь Асбьерна, сына Эгиля Рыболова. У них было три сына, из которых Хегни был средним, и дочери, но о других их детях не пойдет здесь рассказа.

Хегни был наделен беспокойным духом. В молодости он много путешествовал и ходил в походы, побывал в Ирландии, в Гардарики, в Миклгарде с конунгом Харальдом Суровым, и во многих других землях, но нигде не задержался, и никакой вождь не мог удержать его в своей дружине надолго, хотя многие желали этого. Хегни был хороший скальд и был храбр, но обладал неуживчивым нравом.

Рассказывают, что однажды Хегни пришлось зимовать в Эйкелёвклифе у Торлейва ярла [о нем рассказывается в "Саге о Торлейве ярле"], потому что он был болен лихорадкой и не мог тронуться в путь. Там он провел всю зиму, и между Хегни и Торлейвом завязалась великая дружба. И с тех пор Хегни остался жить в доме Торлейва ярла, ел за его столом и ходил с ним во всех походы. Хегни в ту пору было немногим больше тридцати зим. И многие удивлялись этому и говорили, что если скальд наконец-то решил осесть на одном месте, то мог бы найти место и получше, ибо Торлейв, хотя и был ярлом, все же был не самым могущественным из тех, кто звал Хегни в свою дружину. Хегни же только смеялся этим речам. Много хвалебных песен сложил он в честь ярла, и Торлейв ярл говорил, что удача его возросла с тех пор, как Хегни скальд поселился под его кровом. Он весьма ценил Хегни и счел бы большим насчастьем, если бы пришлось с ним расстаться

Рассказывают, что Хегни был так привязан к своему вождю, что не желал ни с кем делить его дружбу. Поэтому всех новых людей, что появлялись подле Торлейва ярла, встречал он настороженно. Когда же он примечал, что ярл выказывает кому-нибудь их них свое расположение, или же кто-нибудь особенно добивается этого расположения, то становился раздражителен и зол на язык, изводил этого человека язвительными речами и самому ярлу немало досаждал дерзостями и упрекам. И некоторые из людей Торлейва ярла были на стороне Хегни, другие же говорили о нем дурно. И оттого происходило немало ссор и поединков. Все это мало радовало Торлейва ярла, ибо не было мира под его кровом, и он часто корил за это Хегни. Скальд же, хотя и признавал, что неправ, не мог переменить своего нрава.

Таким способом Хенни скальд выжил многих, хотя, сказать по совести, не о многих из них и стоило бы жалеть. И гораздо больше историй рассказывют об этом, чем о стихах Хегни скальда.

Жил человек по имени Одд Гостеприимец. Он был небогат, но щедр, отличался рассудительностью и обладал добрым и приветливым нравом. Все его уважали. Жена его давно умерла. У него была единственная дочь по имени Йофрид.

Однажды Одд пригласил в гости Торлейва ярла, и тот согласился и приехал к нему с несколькими своими людьми. Среди них были Хегни скальд и Сванн Корабел, о других же ничего не рассказывается. Приняли их хорошо, и они жили у Одда весь конец лета.

Жил человек по имени Улав. Он был сыном Бьярни, сына Улава Длинного. Улав Длинный крестился в давние времена, когда в Норвегии еще почитали старых богов, и многих людей убедил принять христианскую веру. Бьярни сын Улава тоже был христианином и оказал немалые услуги конунгу Олафу Харальдсону. Сам же Улав мало интересовался такими делам и более занимался хозяйством. Но семья эта была в милости у Харальда конунга, отчасти в память Олафа Святого, ибо конунг весьма почитал своего старшего брата, отчасти потому, что Улав и его сыновья всегда были тверды в христианской вере. Улав сын Бьярни был самый богатый и влиятельный человек в округе.

Улав взял в жены Хельгу, дочь Торстейна херсира. У них было много сыновей, но о сыновьях Улава здесь не пойдет рассказа. У Улава и Хельги была дочь по имени Гудрун, как раз на возрасте. Гудрун была искусна в женских рукоделиях, особенно в вышивании, и славилась своей набожностью и целомудрием. Она часто говорила, что девичество лучший удел для женщины и более всего угодно Богу, и что она сама, если будет ей дозволено решать свою судьбу, предпочла бы хранить невинность и вовсе не выходить замуж. Она была высокая и сильная, но очень худая. Сложением же была такова, что Сванн Корабел говорил об этом: "Пройдись строгалом хоть сзади, по спине и ниже, хоть спереди — ничего не заденешь". Впрочем, надо сказать, что Сванн дружен был с Хегни Скальдом и всегда держал его сторону, а никому не кажется хорошим то, что ему не по нраву.

Улав и Одд Гостеприимец были соседями, и их дочери дружили между собой. Случилось так, что Гудрун гостила в доме Одда в то самое время, когда туда приехал Торлейв ярл.

И вот эта самая Гудрун положила глаз на Торлейва ярла, и всячески ему это показывала, позабыв девичью скромность. Говорят, что она вела себя, точно кошка по весне, и при всех вешалась Торлейву на шею, не боясь, что пойдет о ней худая слава. При этом она не оставила своих обычных речей, и рассуждала о том, что людям надлежит блюсти себя в строгости и всячески избегать соблазнов плоти, сидя рядом с Торлейвом и прижимаясь к нему будто бы из-за тесноты, хотя всем вокруг было видно, что на скамье еще достаточно места, чтобы усадить двоих людей нехудого сложения.

Все это было мало по душе Хегни скальду. Люди видели, что он не находил себе в доме места, пиры и обычные забавы сделались ему не в радость, и если он и улыбался, то только тогда, когда ему удавалось увести Торлейва ярла от Гудрун ради каких-нибудь мужских дел, в которые не пристало вступаться деве. Иной же раз, увидев Торлейва и Гудрун вместе, он уходил прочь, не сказав ни слова. И часто он говорил с горечью, что, верно, он, скальд, здесь лишний, если ярлу нет до него никакого дела, и не находит ярл времени, чтобы сказать ему хоть несколько слов. Вообще же Хегни скальд сделался особенно язвителен и несдержан в речах, и часто говорил с Торлейвом дерзко, как не пристало хирдману говорить со своим вождем. Не раз он говорил во всеуслышанье, что Торлейв ярл будет глупее гагары, если женится на Гудрун, и что, глядишь, всего его, ярла, достояния не хватит, чтобы заплатить мунд за такое сокровище. Еще же говорил, не называя имен, что нет хуже для мужа, если жена лицемерна речами и распутна нравом. И многие были с ним согласны, хотя и считали, что негоже мужу и воину соперничать с девицей.

Что до Торлейва ярла, то он немало был всем этим озадачен. Да и мало кто не задумался бы, как тут быть. Потому Торлейв ярл ни в чем Гудрун не препятствовал, хотя сам и не позволял себе того, что люди сочли бы недостойным, и отнюдь не говорил, что Гудрун не мила его сердцу, однако и не спешил к Улаву сыну Бьярни свататься к его дочери.

Однако говорят, что Торлейв ярл задумывался о том, что нехудым делом будет породиться с таким влиятельным и богатым родом, и если не ошибаются те, кто об этом рассказывает, то справедливо, что Хегни скальд немало был этим обеспокоен. Ибо если бы Гудрун дочь Улава вошла в Эйкелевклиф как хозяйка, ни за что не ужились бы они под одним кровом.

Немало досады было Торлейву из-за Хегни скальда и его речей, и оттого мало радости стал находить он в гостях у Одда. Еще меньше радости было Хегни скальду. И не стало мира у очага Одда Гостеприимца, как не бывало мира в доме Торлейва ярла. Ибо Гудрун, видя соперничество Хегни скальда, сама начала соперничать с ним, и так же старалась увести Торлейва ярла от Хегни ради каких-нибудь дел, как и сам Хегни старался увести Торлейва от нее. И говорят, что Гудрун была столь уверена в своей победе, что отзывалась о скальде пренебрежительно, почитая его невысокого рода и положения, и даже при всех спрашивала Торлейва ярла, кто такой этот Хегни, чтобы указывать ему, кого ему, ярлу, брать в жены.

И все полагали, что едва ли из этого выйдет хорошее.

Случилось так, что однажды Хегни скальд говорил с ярлом особенно дерзко. Торлейв же потерял терпение и тоже ответил ему с гневом. Свидетелей их разговора не было, но рассказывают, что они сильно бранились между собою, и люди гадали, чем закончится это дело. Некоторые думали, что Торлейв ярл прогонит скальда из дружины, или же Хегни сам уйдет от него. Другие же полагали, что дело кончится поединком. Но все согласно ожидали худого.

Однако когда Торлейв ярл и Хегни скальд возвратились в дом, шли они вместе, разговаривая по-дружески, и было ясно, что они помирились. Хегни скальд с этого времени стал держаться с Гудрун приветливо, чему она немало удивлялась, и более не говорил о ней худого.

Спустя два дня после этого Одд Гостеприимец устроил большой пир. На пиру том было вдоволь угощения, и по обычаю женщины дома подносили гостям пиво и мед. Поскольку у хозяина была единственная дочь Йофрид, а гостей на пиру было много, Гудрун вызвалась помогать ей.

Гудрун поднесла рог с пивом Торлейву ярлу. Торлейв принял его и поблагодарил деву, как подобало, и выпил до дна. А затем сказал:

— Не худо будет, если ты угостишь и того, кто сидит со мной рядом.

Рядом же с ним сидел Хегни скальд.

Тогда Гудрун наполнила рог пивом и поднесла угощение Хегни скальду. Хегни принял его, и учтиво поблагодарил Гудрун, и выпил до дна.

И все порадовались этому, хотя и многие удивлялись.

Спустя еще два дня Торлейв ярл отправился на лодке в море ловить рыбу. С ним были Хегни скальд, Сванн Корабел и еще двое из его людей. Отойдя от берега, сколько было нужно, они насадили и забросили в воду наживку, но рыба долго не шла. Тогда, чтобы скоротать время, они завели разговор о женской красоте, и каждый говорил, какие женщины ему более всего по вкусу, и кто из знакомых женщин кажется ему красивее всех, и расспрашивали об этом друг друга. И Хегни, и Торлейв тоже говорили каждый, что думает. И когда уже они много поговорили об этом, Хегни скальд спросил Торлейва, находит ли он красивой Йофрид, дочь хозяина дома. Торлейв сказал, что Йофрид весьма хороша собой, и счастлив будет тот, кому достанется она в жены. И Хегни скальд согласился с ним и сказал о ней вису, в которой хвалил лебяжье-белые руки Нанны пряжи из славного дома. Эта виса всем понравилась.

Тогда Хегни скальд спросил Торлейва, кажется ли ему красивой Гудрун дочь Улава. Торлейв, то ли желая подразнить скальда, то ли потому, что и в самом деле так думал, ответил, что да, Гудрун кажется ему очень красивой. И спросил Хегни скальда, что тот об этом думает.

Хегни же того и было надо. И он немедленно сказал такие стихи:

Взошла дева,

Ликом — что йотун с похмелья.

Подносит пиво.

Лучше бы яду —

Все веселее.

Рассказывают, что Торлейв ярл сильно разгневался и запретил кому бы то ни было повторять эти стихи.

Однако как-то они все же стали известны. Вся семья Улава сына Бьярни была чрезвычайно возмущена этим, и Гудрун заявила Торлейву ярлу, чтобы он выбирал: либо она, либо Хегни. А Улав грозился, что на ближайшем тинге подаст иск против Хегни скальда, чтобы тот был сурово наказан, как надлежит по закону. И все соглашались, что велика удача Торлейва ярла, что семья Гудрун привержена к христианской вере, иначе не так бы мстили ее родичи за оскорбление.

Немалых трудов стоило Торлейву ярлу уладить это дело, и много серебра уплатил он Улаву за обиду. Ибо Торлейв, разумеется, выбрал Хегни.

Но, хотя дело и закончилось миром, мало любви было с тех пор между родом Улава и людьми из Эйкелевклифа. Гудрун же так до конца жизни и не вышла замуж, как, по ее словам, она и хотела, ибо немного было охотников к ней посвататься. Может быть, это было из-за нида, который сложил Хегни скальд, а может быть, из-за ее собственного нрава.

Корабль Торлейва ярла звался Медведь. Это был боевой корабль на двадцать семь румов, очень красивый. Рассказывают, что однажды Торлейв ярл возвращался из похода позже обычного. В ту пору уже начиналась осенняя непогода, и немногие выходили тогда в море. Люди Торлейва шли на веслах вдоль берега, но не приближаясь к нему, потому что в этих местах было много мелей и подводных скал, и говорили, что недобрые морские духи обитают здесь. Но удача ярла была велика, и после сильной бури три дня погода благоприятствовала ему.

На третий день утром, вскоре после рассвета, люди Торлейва ярла увидели в море человека, державшегося за обломок доски, и мало походил он на живого. Люди ярла рассудили, что, должно быть, в недавнюю бурю какой-то корабль погиб у этих берегов, и потому мало верилось им, чтобы человек этот был еще жив. Но Торлейв ярл приказал все-таки подобрать его, и это было исполнено.

Когда человека подняли на борт, оказалось, что он дышит, но без сознания, и сильно закоченел. У него была рана от копья на бедре, уже воспалившаяся, и много ссадин, а еще больше синяков. Некоторые из них были свежие, а другие более старые. Он был в изорванной одежде и босиком, а на запястьях у него были обрывки веревок.

Найденного в море укутали и стали греть, как это обычно делается в таких случаях.

Люди ярла много говорили между собой об этом, споря, кто такой этот человек, и что с ним случилось. Но все соглашались, что если какой-то корабль и погиб в недавнюю бурю, то человек этот не оттуда, ибо никто не смог бы остаться в живых, проведя в ледяной воде больше двух суток, разве что помогло бы ему колдовство. Сванн Корабел, который лучше других знал эти места, сказал, что, должно быть, течением вынесло его от Ведьминой Скалы. Но остальным мало верилось в это. Ведьмина Скала была очень высока, а у подножия ее пенились опасные буруны, и было много острых камней, оттого немногие решались побывать там, даже внизу, и уж вовсе не слыхали о том, кто бы прыгнул с этой скалы и остался жив, и шла об этих местах худая слава. Кроме того, и тогда пришлось бы ему пробыть в воде часа три по меньшей мере.

Один из людей ярла, по имени Греттир Толстый, сказал:

— Верно, это беглый раб, что украл хозяйскую лодку, да и утопил ее, не умея грести. А то, может, бросили его в воду за какую-нибудь провинность.

Сван Корабел сказал на это:

— Гляди, как бы не пришлось тебе пожалеть об этих словах, когда он придет в себя.

Греттир ответил:

— Немного бы я стоил, если бы опасался мести беглых рабов.

Сван Корабел возразил ему:

— Не всякий бежавший — раб, и что-то не припомню я, чтобы встречал у рабов копейные раны. И, суды по шрамам, не однажды был этот человек ранен в сражениях.

Торлейв ярл же осмотрел руки спасенного, и оказалось, что они не отличаются от рук любого, кто привычен к веслу. Тогда Торлейв ярл сказал:

— Кто бы ни был этот человек, думается мне, что он храбрец, и удача его велика. Не придется нам жалеть о сделанном.

Он приказал разжечь огонь в маленьком котелке, хотя и не в обычае ходящих по морю разводить огонь на корабле, нагреть вина из добычи, что везли они с собой, и влить раненому в рот. Но и от этого оказалось мало проку, и тогда Торлейв ярл велел принести еще теплых плащей и сам лег рядом с раненым, и стал греть его своим телом.

Это средство помогло, и через некоторое время раненый очнулся. Торлейв ярл назвался ему и рассказал, как он оказался на корабле, а затем сам стал расспрашивать его.

Тот ответил:

— Если доводилось тебе слышать о Хегни скальде сыне Хермуда, то знай, что я ношу это имя.

Все слышавшие удивились этому, и еще больше тому, как это было сказано.

А Хегни скальд поведал, что с ним приключилось. Но повесть эту нельзя передать так, как она была рассказана, потому что голос скальда был слаб и то и дело прерывался, и речь его путалась, а сам он временами впадал в забытье.

И вот что он рассказал.

Жил человек по имени Храфн Волчья Пасть. Усадьба его была неподалеку от Ведьминой Скалы. Этот Храфн отличался скверным нравом. Он набрал в свою дружину всяких берсерков и бродяг, с которыми не желали знаться добрые люди, и с ними разъезжал по соседским хуторам, заставляя себя кормить. Рассказывают, что они к тому же нередко угоняли у соседей скот и похищали женщин, и совершали много подобных дел. На каждом тинге его пытались объявить вне закона, но из этого ничего не получалось, потому что Храфн был самым сильным человеком в округе. Земля здесь была очень скудной, поэтому все здешние хутора были бедны и малолюдны, и никто из бондов не мог противостоять Храфну с его людьми.

У Храфна был двоюродный племянник, которого звали Торгрим сын Кеттиля, и люди говорили о нем лучше, чем о дяде. Случилось так, что Хегни скальд повздорил с Торгримом на торгу.

— По совести сказать, не стоило мне задирать парня, — сказал Хегни ярлу, — но что поделать, если он на торгу положил глаз на то же, что приглянулось и мне!

Торгрим сын Кеттиля вызвал Хегни скальда на поединок. Они бились с тремя щитами, и Хегни убил Торгрима.

Торлейв ярл ничего не сказал, хотя и сильно удивился этим словам, ведь Торгрим сын Кеттиля слыл могучим бойцом, а Хегни был худощав и не казался особенно сильным.

Хегни скальд заметил его взгляд и сказал с усмешкой:

— Верно, немало потомков у Трюма, что Тора принял за Фрейю. Вот почему я сейчас говорю с тобой на твоем корабле, а другие ушли на кораблях погребальных. Сказать честно, Торгрим был единственным во всем роду, кто чего-нибудь стоил.

Храфн Волчья Пасть поклялся отомстить за смерть родича, и мало кто сомневался, что он исполнит это. Многие говорили Хегни скальду, чтобы он остерегался, на что он отвечал: «Если Храфн надумал меня убить — это его, Храфна, забота, а не моя».

Хегни в этот раз путешествовал в одиночку, и вышло так, что ему нужно было миновать перевал неподалеку от Ведьминой Скалы. Имелась и другая дорога в обход, но она была гораздо длиннее, и у Хегни мало было охоты терять полтора дня.

Он пошел перевалом, рассчитывая миновать его до заката, но погода внезапно испортилась, и путь оказался труднее, чем ожидалось. Когда стемнело, Хегни не прошел и двух третей пути, и ему пришлось заночевать там, потом что он притомился, и не казалось ему мудрым ночью идти по незнакомым горам. Хегни нашел себе среди камней место, где можно было укрыться от ветра, завернулся в плащ и заснул, ибо сильно устал.

У Храфна были свои люди, которые известили его о Хегни скальде, и он, взяв своих людей, выступил к перевалу и там напал на Хегни скальда.

Хегни, хотя и застали его врасплох, бился с людьми Храфна, которых всего было восемь, не считая вождя, и ранил двоих из них, и еще одного сбил с ног так, что тот покатился с крутого склона и разбил себе голову о камни. Хегни и сам получил рану и в конце концов был схвачен людьми Храфна, но никто не скажет, что это стоило им небольшого труда.

Хегни связного привезли на двор Храфна, и Храфн всю дорогу похвалялся своей победой, и его люди поддакивали ему и обсуждали, какую смерть измыслить для скальда. Храфн слушал их с великой охотой и наконец сказал:

«Слыхал я, что скальды сродни с орлами. Распрямим-ка мы тебе ребра да посмотрим, как ты полетишь. Что скажешь на это, скальд, растерявший удачу?»

Хегни скальд ничего не ответил. Тогда один из людей Храфна тряхнул его за плечо и сказал:

«Или не слышишь, что с тобой говорит Волчья Пасть?»

«То-то слышал я какие-то звуки, — отвечал Хегни скальд, — да только подумалось мне, что идут они у волка не из пасти, а из-под хвоста».

Храфн усмехнулся и сказал:

«Вижу я, что ты неробок и остер на язык — тем веселее будет забава».

Хегни скальд ответил:

«Вижу, много уже сожрал этот волк, может, сожрет и еще больше, но последний кусок не пойдет тебе на пользу».

В доме Храфна Хегни скальда привязали к столбу, а сам Храфн и его люди сели пировать. Хегни не давали еды, только одна из рабынь несколько раз украдкой принесла ему напиться. И люди Храфна, видя привязанного пленника, насмехались над ним, кидали в него обглоданные кости и метали вокруг его головы ножи, и так немало испортили ему волос. Хегни же не говорил им ни слова, и поистине это оказалось самым тяжким для него испытанием.

Так Хегни простоял целый день и ночь, и еще полдня, а на второй день Храфн, видя, что он совсем ослабел, приказал отвязать его, сказав, что мало будет веселья, если пленник умрет до срока. Тогда Хегни отвязали от столба и связанного кинули в доме рабов, выгнав тех, кто там жил. Это был хорошо построенный дом, но грязный, и крытый камышом, потому что Храфн считал, что нет нужды тратиться для рабов на крышу из дерна.

Вечером Храфн зашел в дом рабов взглянуть на пленника, и с ним были трое из его людей. Хегни связанный лежал на полу, и Храфн толкнул его ногой, чтобы узнать, жив ли он.

Среди людей Храфна был один, коренастый, с большой лысиной. На нем была одежда из крашеной шерсти и пояс с серебряными бляхами. На том перевале, где схватили Хегни скальда, он был единственный, кто пришел пешим.

Хегни окликнул этого человека, и когда тот подошел ближе, Хегни скальд сказал ему такую вису:

Плешью посох битвы,

Бают, был богатый:

Тяжесть тела птицы

Днесь дерьмом дарили.

Пеш почто последним

К пляске пик приходишь?

Знать заутро заду

Больно с бурной ночи.

Тот возмутился и сказал Храфну:

«Неужто потерпишь ты, вождь, чтобы так порочили твоих людей!»

Храфн замахнулся на скальда. Хегни же, даже не взглянув на него, снова обратился к лысому:

«Не ошибся я, назвав тебя не мужчиной. Видать, изрядно боишься ты пленника, даже раненого и связанного, коль побежал за защитой к тому, кто посмелее тебя!»

Лысый разъярился и бросился на Хегни, и бил его, хотя тот и был связан и не мог защититься, пока Храфн не оттащил его, сказав, чтобы он не перестарался, иначе завтра некого будет убивать.

После этого все ушли и снова сели пировать.

Хегни же еще раньше приметил, что одна из серебряных блях на поясе у лысого держится плохо, и потому и принялся его злить, надеясь, что в драке та совсем отвалится. И получилось так, как он и рассчитывал.

Тогда Хегни перетер о край бляхи веревку, которой были связаны его руки, и разорвал ее. Затем он развязал остальные путы. Из пожиток, которые валялись в доме, нашлось, на что встать, и Хегни разобрал часть тростниковой крыши, расширив отверстие, сквозь которое выходил дым, через него выбрался на крышу, спрыгнул оттуда вниз, в темноте перебежал через двор и перелез через ограду.

— Неужто они оказались столь беспечны, что даже не спустили на ночь псов? — удивился Торлейв ярл.

Хегни скальд рассмеялся:

— Псы меня любят, и ни один еще не причинил мне зла! Шум подняли рабы, которым из-за меня пришлось ночевать на улице. Велика удача, что люди Храфна уже были пьяны и не скоро снарядили погоню, потому что, признаться, доводилось мне бегать и побыстрее.

Но все же люди Храфна преследовали Хегни скальда, и не оставалось у него иного пути, кроме как к Ведьминой Скале. Тогда Хегни подошел к краю обрыва и, видя, что преследователи уже близко, оттолкнулся изо всех сил и прыгнул вниз. Удача его была велика, и он не разбился о камни, и в воде попался ему обломок доски, за которую он ухватился. Течение подхватило его и повлекло в открытое море. И хотя и думалось Хегни, что разумнее бы было ему выбраться из воды и спрятаться до утра в камнях у подножия скалы, у него уже не было сил бороться с течением.

Когда Хегни кончил свой рассказ, Торлейв ярл сказал:

— Не ошибся я, назвав тебя храбрецом, Хегни сын Хермуда. Сейчас мы идем в Эйкелевклиф, и ты будешь жить в моем доме, пока не поправишься, и если не прискучит тебе — то и сколько захочешь. Посмотрим, решится ли Храфн затевать со мной ссору — а если осмелится, то узнает, что люди Торлейва ярла мало похожи на беспомощных хуторян, с которыми он привык иметь дело.

Хегни скальд поблагодарил ярла и сказал, что предложение ему душе.

Торлейв ярл прибавил:

— Если ты соберешься мстить Храфну Волчья Пасть за обиду, я не откажу тебе в помощи.

Хегни скальд снова поблагодарил, но сказал, что в этом нет нужды.

— Почему? — спросил Торлейв ярл.

А Хегни скальд ответил:

— Не буду я мстить Храфну.

Эти слова мало понравились Торлейву ярлу. Конечно, не думалось ему, что Хегни сказал так из трусости, однако ярл видел у него на груди крест и предположил, что причиной тому христианская кротость, хотя и мало походил Хегни скальд на кроткого. Торлейв ярл и сам был крещен, но все же не считал достойным мужа спускать обиды.

Однако сказал Торлейв ярл скальду другое:

— Но Храфн теперь вдвойне станет жажадать мести, и, если ты не опередишь его, добьется своего.

Но Хегни скальд ответил:

— Видится мне, судьба Храфна уже допрядена, и он сам указал, где обрезать нить.

Торлейв ярл благополучно вернулся домой с богатой добычей, и много дней пировал со своей дружиной и всеми соседями. На том пиру было вдоволь мяса и пива, и немало колец раздарил ярл своим воинам. Хегни скальд остался в его доме. Он сильно страдал от лихорадки из-за воспалившейся раны и из-за застуды. Мать Торлейва ярла звали Сигрид дочь Сигурда. Это была достойная женщина и весьма сведущая во врачевании. Она много заботилась о Хегни скальде, и в конце концов он исцелился. Как уже рассказано, Хегни скальд с тех пор поселился в Эйкелевклифе.

Что же до Храфна Волчья Пасть, то вот что с ним было. Храфн разослал всюду своих людей и так узнал, что сталось с Хегни скальдом. Тогда он решил, не медля, напасть на дом Торлейва ярла и, собрав все своих людей, а было их немало, выступил в поход. Хотя была уже поздняя осень, он решил идти на корабле, как думают, рассудив, что в это время года уже никто не выходит в море, и Торлейв ярл не станет ждать опасности с этой стороны. Но не было им удачи. Корабль их настигла буря, и он разбился о скалы в виду Эйкелевклифа, и все бывшие на нем погибли. И так сбылось реченое Хегни скальдом.

Рассказывают, что однажды зимой Хегни скальд проснулся утром, быстро собрался в дорогу, оседлал лошадь и уехал еще до рассвета, никому не сказав, куда. Торлейва ярла не было в тот день дома, а остальным скальд не считал нужным что-либо объяснять.

Зима в этот год выдалась суровой, перевалы завалило снегом, и люди каждую ночь слышали волчьи голоса. И всем думалось, что мало хорошего путешествовать в такую пору.

Через одиннадцать дней Хегни скальд вернулся. Он пришел пешком, и через плечо у него была перекинута волчья шкура.

Рассказывают, что когда Хегни вошел в дом, первой его встретила одна из рабынь и хотела снять с него заснеженную одежду и взять то, что было у него в руках, но Хегни не позволил этого и сказал:

— Не тяжела эта ноша, но лучше ее взять тому, кто сильнее тебя.

Тогда Торлейв ярл принял из рук Хегни его ношу, завернутую в плащ, и Хегни сказал ему:

— Держи бережнее, ярл, думается мне, давно не было в этом доме ничего столь же ценного.

Ярл развернул плащ и увидел спящего ребенка, не старше двух зим от роду. Это был мальчик, со светлыми волосами, очень красивый.

И вот что Хегни поведал ярлу.

Во сне показалось ему, будто кто-то зовет его по имени. Он огляделся, и увидел, что стоит на берегу моря, и увидел женщину, которую узнал: она уходила вдаль, скользя по воде, и время от времени оборачивалась к нему, точно просила его о чем-то. Хегни скальд понял, что означает этот сон, и тотчас поспешил на хутор, где жил Хёрд, сын Хёрмуда, приходившийся ему младшим братом.

Как и думалось Хегни, не к радости он явился, и сон его оказался правдив: Уна, жена Херда, умерла за день до того. Муж ее был в отъезде по торговым делам, и, как говорили, остался на зиму в Нидаросе, потому что из-за непогоды раньше обычного не стало пути. Людям Херда казалось недобрым, что не найдется родича, чтобы подвязать их госпоже башмаки, ибо единственный ее сын был еще совсем мал. Потому приход Хегни скальда все назвали немалой удачей.

Хегни похоронил жену своего брата, как подобает, и устроил по ней поминки, и все много горевали о ней, потому что она была женщина достойная, приветливая и милостивая со слугами. Хегни скальд сложил о ней погребальную песню.

А сына Уны Хегни взял с собой, чтобы он жил в Эйкелифклифе, пока отец его не вернется и не заберет его.

— Когда в следующий раз, — заметил на это Торлейв ярл, — ты надумаешь селить кого-нибудь в моем доме, нехудо будет тебе прежде спросить моего разрешения.

Но в действительности говорил он так потому, что досадовал на скальда, что тот столько дней не давал о себе знать и тем заставил о себе беспокоиться.

— Тебя все равно не было дома, — ответил Хегни скальд.

Племянника Хегни скальда звали Тьяльви, и, поистине, это имя подходило ему как нельзя лучше. Он был очень шустрый, и люди говорили, что когда он подрастет, то не уступит в беге своему древнему тезке. Хегни оказался славным воспитателем, и Тьяльви его очень любил, и много обоим было от этого радости. Впрочем, Хегни не много его воспитывал, а больше забавлял, и вместе они баловались и проказничали, точно малые дети, и Хегни учил его всему, что только бывает на свете. Тьяльви все это шло на пользу, потому что был он малый смышленый. Все домочадцы Торлейва ярла полюбили его, ведь под этим кровом давно уже не звучали детские голоса, кроме разве что детей рабов. И казалось им, что с появлением Тьяльви в доме стало гораздо веселее, а Сигрид хозяйка даже не раз говорила сыну: «Спасибо Хегни, что подарил мне на старости лет такую радость — не худо бы было и тебе взять с него пример». У Тьяльви не было в доме Торлейва ни в чем недостатка, и не знал он никакой обиды; мать Торлейва заботилась о нем, и все люди из дружины ярла, кто был в его доме, наперебой нянчили малыша и мастерили для него всяческие игрушки, и немало смеялись его проказам. Тьяльви же больше всех, кроме дяди, привязался к Свану Корабелу, и целыми днями торчал у него в корабельном сарае. Тьяльви очень нравились корабли, и «киль» и «штевни» он научился говорить раньше, чем «покушать». И все говорили, что вырастет из него славный викинг, не в отца, а в дядю.

И многим казалось, что в эту зиму характер у Хегни скальда изрядно улучшился.

Тьяльви не был еще окрещен, и Хегни вскоре начал говорить, что надо сделать это как можно скорее, и просил Торлейва ярла устроить это дело. Торлейву это казалось очень странным, потому что Хегни скальд мало походил на человека набожного. Уне жене Херда, как рассказывают, больше по душе были старые боги, и мало ей было охоты крестить сына, оттого и тянула она с этим, под разными предлогами, сколько могла. И Хегни во многом был с нею согласен, хотя и говорил: «Раз уж надел я христианский крест, недостойно мне теперь будет не хранить верности Белому Богу. Хотя, сказать по совести, мало спрашивали тогда моего желания!». Так говорил он потому, что отец его некогда крестился вместе со всею своей семьей, сам же Хегни тогда был младенцем. Кроме того, в Эйкеливклифе не было собственной церкви, потому за священником приходилось посылать далеко, и по зиме такая поездка была бы тяжела и небезопасна.

Поэтому Торлейв ярл ответил, что не понимает, к чему такая спешка, и находит куда разумнее подождать до весны, к тому же и Херд нынче в отъезде, и не кажется ему, ярлу, хорошим делом крестить ребенка без родителей.

Хенгни скальд возразил:

— Доводилось мне слышать, что сына самого святого конунга окрестили некогда без отцовского ведома — и то не зовут это худым делом.

Хегни настаивал на своем, и мать Торлейва поддержала его и сказала сыну, что хорошее дело ни к чему откладывать. Тогда Торлейв ярл согласился, послал за священником и устроил в честь крестин богатый пир. Крестным отцом Тьяльви стал Хегни скальд, а крестной матерью — Сигрид дочь Сигурда.

Так прошла зима. С весною, когда земля освободилась от снега, Хегни стал еще чаще бродить с племянником по окрестностям, показывая ему цветы и разные растения, ручьи, скалы и прочее, что казалось ему красивым. Иной раз уходили они вдвоем так далеко, что не успевали вернуться к вечеру и тогда ночевали, где приходилось, не особенно беспокоясь об этом. Еще же Хегни водил Тьяльви на берег и брал его с собой на лодке в море, и это нравилось мальчику больше всего.

Время шло, весна тоже приближалась к концу, скот уже выгнали на горное пастбище, а Тьяльви по-прежнему жил в Эйкелевклифе, и Торлейв ярл начал говорить Хегни, что, верно, Херд уже вернулся из Нидароса, и пора отвезти к нему сына обратно. Его и самого это немало печалило, потому что он тоже привязался к Тьяльви, но не казалось ему годным делом держать маленького ребенка вдали от отца.

Однако Хегни на это неизменно отвечал: «Если ему нужен сын, пускай сам и приезжает за ним, но что-то не замечаю я, чтобы брат мой сильно за ним торопился».

И он упорно стоял на этом, как его ни убеждали, и согласился, да и то без особой охоты, только чтобы Торлейв ярл послал слуг на Хердов двор разузнать, что к чему.

Ярл отправил к Херду вольноотпущенника по имени Карк и еще одного, Дати по прозвищу Расторопный, ирландца родом, про которого говорили, что ему можно поручить любое дело. Те скоро обернулись, ибо по летней поре дорога была недлинной, и принесли удивительные вести.

Оказалось, Херд приехал уже давно и привез с собой молодую жену. Ее звали Тордис дочь Энунда, и раньше она была замужем за Скувом Блесной из Нидароса, который два года назад утонул на рыбалке. Херд женился на ней, как только до него дошла молва о смерти Уны. И еще Дати Расторопный сказал, что показалось ему, будто молодожены так увлечены друг другом, что больше ни о чем и вовсе не думают.

В доме Торлейва ярла много говорили об этом, и все соглашались, что непригожее дело брать другую жену так скоро, что и над первой еще не насыпан могильный курган. А Хегни скальд сказал ярлу о своем брате:

— Догадывался я, что отнюдь не непогода задержала его в Нидаросе, и, сказать по совести, все это мне мало нравится.

Вскоре Херд сын Хермуда сам приехал в Эйкелевклиф за сыном. Тьяльви ему очень обрадовался. Херд немало благодарил Торлейва ярла и Сигрид хозяйку за оказанную его семье честь, и благодарил Хегни за помощь. Хегни же, хоть и видно было, что кое-что вертится у него на языке, не сказал брату худого слова, рассказал ему все, что стоило знать, и отпустил с ним малыша, не возражая. Херд пробыл в доме Торлейва ярла два дня, чтобы отдохнуть с дороги, и вернулся домой вместе с сыном.

Сигрид хозяйка дала ему много крашеной одежды, которую нашила для крестника за зиму. Рассказывают, что, прощаясь с дядей, Тьяльви расплакался, но люди не сказали об этом худого, потому что он был еще очень мал.

Как говорят, Хегни скальд с тех пор сделался угрюмым и еще более раздражительным, чем прежде, и многим от него доставалось. По осени он повздорил с Атли берсерком с Хаврова Двора из-за кита. Этого кита выбросило на мелководье так, что нельзя было определить, кому тут принадлежит право на плавщину. Хотя тот год выдался добрым, ячмень уродился хорошо и от скота было довольно приплода, мало кому захотелось терять то, что само идет в руки, и со всех соседних дворов явились люди разделывать кита. Тут на всех доставало, и ничего бы не случилось худого, если бы двое вздорных мужей не сцепились между собой. У этого Атли нрав был еще хуже, чем у Хегни скальда. Он вечно всех задирал и уже многим успел надоесть. У обоих были в руках топоры, которыми они разделывали мясо. Они схватились прямо на китовой туше, и Хегни обухом расшиб Атли голову.

Впрочем, Атли выжил да к тому же заметно поутих, и с тех пор его не звали берсерком. Поэтому мало кто корил Хегни за этот удар.

Следующим летом Хегни скальд ездил на тинг. У них с Хердом была общая землянка, и Хегни приехал туда первым, но не вошел внутрь, а сел на землю у входа и стал ждать брата. Люди проходили мимо, и все с ним здоровались, и он тоже со всеми здоровался приветливо и расспрашивал о новостях, и некоторым даже сказал висы, и там было много всяких смешных слов. Наконец увидел он, что Херд приехал и идет к землянке. С ним были Тордис и Тьяльви. Мальчик был в нарядной и чистой одежде, и без единой ссадины, не то что тогда, когда жил у Хегни, но что-то не показался он Хегни сильно счастливым.

Когда Тьяльви заприметил Хегни, он воскликнул радостно и побежал к нему со всех ног, но споткнулся обо что-то и упал, и запачкал одежку. Тордис сердито на него прикрикнула и дернула за руку.

Хегни скальду это мало понравилось, и он нахмурился, но ничего не сказал об этом. Тьяльви подбежал к дяде, и Хегни взял его на руки, и много о чем было им поговорить между собой. И, сказать по совести, в этот раз Хегни скальду мало что довелось услышать из того, о чем говорилось на тинге, потому что он все время нянчился с племянником и играл с ним, и мало его заботило, что место для этого неподходящее. Херду же это пришлось весьма кстати, потому сам он был сильно занят: у него была тяжба с одним бондом из-за выделанных кож, которыми Херд торговал.

Когда тинг уже подходил к концу, в предпоследний день, Хегни завел с братом разговор о Тьяльви (происходило это на людях, и многие мужи были тому свидетелями) и сказал, что, мол, издавна есть обычай отдавать сыновей на воспитание, который кажется ему мудрым, и если Херд держится того же мнения, то он, Хегни, охотно возьмет на воспитание малыша Тьяльви.

Херд ответил:

— Обычай такой в ходу у ярлов и хёвдингов, а нам, простым людям, это совсем ни к чему.

Хегни возразил:

— Сам-то ты, братец, прост, да рода нашего не прости. И нашим дедам доводилось седлать коня долины китов.

Херд ответил, что даже если это и так, все равно эта мысль не по нём.

Тогда Хегни принялся убеждать его и уговаривать. Первого, о чем он сам думал — что Тьяльви терпит обиды от мачехи — он не сказал, опасаясь, что эти слова придутся не по нраву мужу Тордис, и тогда он уж никак не добьется успеха. А вместо этого говорил, что если уж посчастливилось Тьяльви оказаться крестником самой благородной Сигрид госпожи, вдовы славного ярла Асмунда Черноволосого, про которого и поныне слагают песни, то не будет разумным отказываться от этой удачи. И еще говорил, что при дворе такого знатного и могучего человека, как Торлейв ярл, мальчик получит и гораздо лучшее воспитание, чем в доме бонда, хотя бы самого богатого и почтенного, что многому он научится и сведет знакомство со стоящими людьми, отчего немало пользы выйдет для его будущности. И прибавил:

— А если и дом Торлейва ярла тебе недостаточно хорош, то уж не знаю, кто тебе подойдет — разве что сам Гримнир, да только слышал я, сказывают, не берет он нынче учеников.

Херду нечего было на это возразить, однако речи эти ему мало нравились. Наконец он сказал:

— Так-то оно так, но горько было бы мне расстаться с сыном, ведь он — единственная память, что осталась у меня от моей дорогой Уны.

Тут уж Хегни скальд вспылил и сказал:

— Если Уна тебе чем дорога и казалась, то разве что мундом, что ты заплатил за нее! Что-то не сильно ты к ней спешил, когда лежала она больная и при смерти, что-то не особенно ты о ней вспоминал, сидя взперти с нидаросской вдовушкой, пока другие клали твою жену в могилу, что-то не заметил я, чтобы сильно нужен тебе был твой сын прошлой весною, коли не проехал ты к нему двух дней дороги, пока чужие люди не начали тебя уговаривать!

Херд тоже ответил гневно, и, слово за слово, пошла у них изрядная перебранка. Хегни обругал младшего брата пустоголовым торгашом, и все немало этому дивились, потому что из сыновей Хермуда как раз про Хегни скальда говорили, будто у него ветер в голове, а Херд слыл мужем разумным. Херд же честил старшего косоруким берсерком, и этому все дивились не меньше, потому что, хотя Хегни и нередко случалось впадать в ярость, все же не было правдой ни второе, ни первое. И прочее говорили они между собою, о чем негоже и рассказывать, ибо Хегни был большой искусник браниться и, уверяют, не уступил бы в споре и родичу Волка, а Херд, как-никак, был из того же семейства.

И Хегни сказал:

— Чему ты и сможешь-то научить ребенка, кроме как задирать бабам подол!

На что Херд ответил:

— Да уж ты-то точно этому его не научишь!

И между ними было сказано еще много слов, которые не ни к чему здесь повторять и уж вовсе не стоило бы и говорить.

Наконец Хегни скальд сказал:

С нашим кленом битвы

Снега муки лука

Сговоришься вряд ли —

Больно твердолобый

Расточитель скоры!

Хватит слов — уж лучше

Гибели Гейррёда

Спор решить доверим.

И, сказав последнюю строку, он взялся за нож.

Все законоговорители, годи и все старейшие мужи возмутились этому и заявили, что никому не дозволено нарушать мир на тинге, так что пусть все, и в первую очередь Хегни скальд, утихомирятся и уберут оружие, иначе тот, кто не послушается, немедленно будет объявлен вне закона как злодей.

Хегни на это усмехнулся и ответил:

— Недостойное это дело — брату проливать кровь брата, хотя бы и был он самый пустой человек. А пусть нам принесут по куску дерева — тогда и посмотрим, кто из нас женовидный и косорукий!

Все согласились, что это дело стоящее.

Тогда нашли два небольших полена, и каждый из братьев выбрал себе то, которое ему больше понравилось. Херд вырезал из дерева корову, а Хегни — корабль, да так искусно, что маленький Тьяльви тотчас его радостно схватил и принялся играть, а на корову даже и не взглянул.

Так многое сделалось ясно, и Херд тоже уже больше не стал спорить. Договорились, что Тьяльви будет жить у Хегни в Эйкелевклифе в доме Торлейва ярла, а Херд может приезжать и забирать его к себе, когда пожелает. И все говорили, что это справедливое решение, а больше всех была им довольна Тордис.

После того братья еще поговорили, уже наедине, и Херд сказал:

— Не упрекай, родич, меня в лицемерии. Я и впрямь был для Уны не слишком хорошим мужем, и теперь очень о том жалею. Совестно мне, что с тобою ладила она лучше, чем со мной, и тебя, а не меня, позвала в свой последний час, и даже думается мне иногда, что это я, хоть и невольно, свел ее до срока в могилу. Но что ж поделаешь, если на Уне я женился только по родительской воле, а Тордис люблю всем сердцем.

Хегни ответил:

— Да уж, родич, нельзя не признать твоей правоты! Но все же среди сделанного тобой есть и одно хорошее: если бы некогда ты не взял Уну в жены, нынче не было бы у тебя сына, а у меня племянника. Не сожалей о том, как всё у нас получилось, ибо, думается мне, это все к лучшему: мало радости было бы Тьяльви жить с мачехой, еще меньше радости — Тордис нянчить чужого ребенка, а всего меньше было бы тебе — выбирать, на чьей быть стороне. Да и видится мне, что Тьяльви из наших дедов нравом пошел в Одда, а не в Асбьерна, и зазря обещался ты к шестнадцатой зиме построить ему собственный кнарр — ходить ему на драккаре. Не стоит вставать между человеком и его судьбой, ни к чему мешать идти тем путем, что соответствует его склонностям — лучше снарядить в дорогу, чем сможешь. А любви… будешь любить его, не заботясь, как разделить любовь на двоих — и любви ему будет достаточно. Не жалей, брат… я-то — старый холостяк, и мало мне думается, что когда-нибудь доведется мне взять на руки собственного сына, а у вас с Тордис еще будут дети, уж тут-то не будет тебе нужды думать, кто дороже — дети или жена.

— Как ты можешь знать, будут у нас дети или нет? — сказал на это Херд, хотя в глубине души эти слова пришлись ему очень по сердцу.

Хегни же улыбнулся ему и сказал:

— Уж поверь мне, знаю — будут, и скоро. Доставай колыбельку, да погляди, не рассохлась ли где — еще задолго до праздника равноденствия она тебе пригодится.

На этом братья разъехались, каждый туда, где он жил, и расстались они по-дружески.

И в самом деле, вскоре Тордис сказала, что носит дитя, и в конце зимы родилась у них дочка, а потом появились и еще дети.

А Тьялви стал жить в Эйкеливклифе у дяди, и оттого люди звали его Тьяльви Воспитанник Скальда. Он часто ездил к отцу, а поскольку теперь был он в доме дорогим гостем, а не надоедливым обитателем, Тордис не было причины на него досадовать, и она принимала его приветливо, он же крепко сдружился со своими младшими братьями и сестрами, и не было между ними разлада. Тьяльви Воспитанник Скальда вырос славным воином и мореходом. Он служил Торлейв ярлу, а затем его сыну, и немало прославился. О нем сложена отдельная сага.

Рассказывают, что Торлейв ярл однажды устроил пир. Туда приглашены были многие его родичи и другие знатные люди со всеми спутниками, которых они хотели бы взять с собой. Среди гостей был Фроди сын Хрольва, сына Торкеля Скалы. Он был знаменитый викинг, и собрал себе в походах большое богатство. Он был человек достойный. Еще приехал Кетиль Железный Ус, который приходился ярлу родичем по отцу, и его дочь Асгерд. Асгерд была красивая девушка, но темноволосая, и люди считали ее разумной. Она была очень похожа лицом на Торлейва ярла.

На пиру было вдоволь мяса и пива, и все много пили. Хёгни скальд был в крашеной одежде. Он не был на том пиру самым нарядным, потому что недавно служил Торлейву ярлу и еще не успел нажить много добра. А все, что было у него до того, можно было сложить в одну сумку, и все это осталось в доме Храфна Волчья Пасть, и хотя Храфн к тому времени уже погиб, у Хегни мало было охоты заводить тяжбу с наследниками.

В начале пира кинули жребий, кому с кем сидеть вместе, мужчине с женщиной, насколько хватило бы женщин, а остальные должны были сидеть сами по себе. Хегни выпало сидеть вместе с Асгерд, и они весь вечер хорошо беседовали между собой. Фроди, сыну Хрольва это мало понравилось, и он начал задевать Хегни скальда и затеял с ним перебранку.

Когда немало было уже выпито, Фроди сказал:

— Странно мне, что сидит на высоком месте муж, а между тем что-то не доводилось мне слышать о его подвигах.

Хегни ответил:

— Видать, слишком много ты думаешь о себе и своей славе, оттого и так мало слушаешь, о чем говорят люди. Поспрашивай об этом других, если есть у тебя охота узнать, а мне хвастаться собой не пристало, хоть и многие славные вожди ценили мой меч выше прочих. Но об одном, ты прав, и впрямь никто никогда не слышал: чтобы хоть раз враг ушел от меня живым. Зато всем здесь памятно, так ты гонялся за Гримом-исландцем аж до Скалы Острова что в Мысовом Фьорде, и все-таки упустил, хоть он и ходит на кнарре.

Фроди сказал:

— Думается мне, что нет в том позора — упустить человека, сведущего в колдовстве. Впрочем, оба мы живем не последний день, и еще может так статься, что судьба переменится. Что ж до тебя — то если ты столь славный воин, как похваляешься, то отчего ж ты не носишь золота, достояния храбрых мужей?

Хегни сказал:

— Помнится, дарили мне вожди золотые запястья, да ни одно не удержалось на руке — знать, слишком они тонки! — и показал свои руки.

У Хегни, и в самом деле, запястья были очень тонкие.

Фроди на это ничего не возразил и прекратил разговор, и оттого многие люди после думали, что именно над этим он собирался посмеяться, и теперь ему оказалось нечего сказать. А больше на том пиру не произошло ничего, о чем стоило бы рассказывать.

Это было осенью, а на Йоль Торлейв ярл снова созвал гостей, и были приглашены многие из тех, что были и на прошлом пиру. На празднике было много женщин, хотя и меньше, чем мужчин. Тогда все стали говорить между собой, кидать ли на этот раз жребий, кому с кем сидеть, и Хегни скальд сказал:

— Доверь, ярл, мне тянуть жребии, и если удача моя в самом деле так велика, как ты говоришь, думаю, мало кто останется недовольным.

Ярл согласился. Хегни скальд тянул жребии, и в этот раз Фроди выпало сидеть с Асгерд. Это был последний женский жребий. Самому Хегни никого не досталось.

Торлейв ярл сидел на возвышении, и на коленях у него лежал меч. Хегни тоже сидел с мечом на коленях. И так все некоторое время сидели и пили, и веселились, как это обычно бывает на пирах.

Когда уже сколько-то выпили, ярл приказал принести ему ларец с золотом. Он достал оттуда тяжелое и красивое золотое запястье, обнажил свой меч и надел на конец клинка запястье. Затем он встал, подошел к очагу и над огнем протянул меч с запястьем Хегни. Хегни тоже встал, подошел к ярлу и над огнем просунул конец своего меча в запястье и так притянул его к себе. Те, кто это видел, говорили, что запястье болталось на клинках не слишком-то свободно, и по этому все догадались, что ярл велел выковать его специально для Хегни, по мерке.

Хегни скальд надел запястье на руку и поднял рог за здоровье вождя, и сказал ему такую вису:

Славно слово молвить,

Славно слово слышать.

Пояс поля птицы,

Щедрый, скальду сладил

Лейв убийцы турсов.

Да, дарящим ливни

Глаз супруги Ода

Знать, не зря зовешься!

Ярл был очень доволен этими стихами.

Между тем Фроди с Асгерд беседовали между собою, и Фроди сказал:

— Хоть в прошлый раз ты и была ко мне неласкова, все же что ты скажешь, если я приду к твоему отцу со сватовством?

Асгерд ответила:

— Помнится, в прошлый раз ты и сам был не слишком-то любезен! Тогда увидела я, что ты, оказывается, можешь иной раз и смолчать. А это, думается мне, нехудое свойство для мужа, тем более если жена его и сама не особенного кроткого нрава. Так что, пожалуй, если отец ответит тебе согласием, я не стану слишком сильно его корить.

Тогда Фроди немедленно встал и громогласно обратился к Кетилю со словами, что просит его дочь себе в жены.

Кетиль Железный Ус малость опешил от такого напора, но он слыл мужем разумным, и он ответил Фроди так:

— Уж больно спешишь ты, Фроди, намолоть себе счастье! Больше бы подобало решать такие дела при свете дня и на трезвую голову. Однако я согласен тебе обещать, что в течение года не выдам Асгерд ни за кого другого, и если за это время смогу я убедиться, что ты человек стоящий, то тогда и совершим выше обручение. Ныне с тебя довольно и этого — об остальном же переговорим завтра, посоветовавшись с родичами.

На этом и порешили. И после того все снова стали пить и веселиться, и разошлись спать нескоро, а кое-кого пришлось и тащить. А Фроди и Асгерд все это время сидели вместе и, как говорят, оба не выглядели несчастными.

На следующее утро Сигрид хозяйка встала рано, чтобы приглядеть за слугами, которые убирались в палате — а работы им было немало, потому что пир удался. Шапка, в которую складывали жребии, все еще лежала около места Хегни скальда, как забыли ее накануне. Один из рабов нечаянно задел ее локтем, она упала, и оставшиеся жребии выпали и рассыпались по полу. Когда Сигрид хозяйка это увидела, она велела слугам их не трогать и, как только Торлейв ярл проснулся, привела его в палату и показала ему жребии. Оказалось, что жребий Фроди на самом деле оставался в шапке.

Торлейв ярл ничего на это не сказал, кроме того, что не стоит матери об этом много болтать. Сигрид хозяйка с ним согласилась. Позже в тот же день Торлейв ярл заговорил с Хегни и сказал ему:

— Слыхал я, что за злой язык зовут тебя учеником Локи, но, вижу, ты и другую науку перенял у родича волка.

Хегни, пожав плечами, ответил:

— Раз уж это стало известно, глупо будет мне отпираться. Показалось мне, ярл, что нехудо будет тебе иметь такого могучего родича, и думается, вряд ли ты станешь меня бранить за то, что я помог тебе его заполучить.

Торлейв ярл рассмеялся и объявил:

— Вот за это-то уж точно не стану!

Серые волны бежали под кораблем, ровно и хмуро, неся его на своих гладких спинах, и серые тучи бежали над ними, за ними, не отставая. Корабль уходил на север. Серые волны, сгибая могучие спины, несли его Северным морем, дорогою к дому. Он тоже был ранен, корабль. И вот теперь он уходил, и волк снастей, сочувствуя ранам, не рвал парусов, натягивая их туго и ровно, и корабль уходил… Северным морем… от берегов Англии, морскою дорогой, на север. Домой.

Двое сидели на корме… они возвращались домой.

— Поражение — не всегда бесчестье.

Ветер подхватил слова, и они растаяли за кормой, в смурой серости туч.

— Не печалься, ярл. Немало чести тому, кто возвращается с победой… но не назовут трусом и того, кто достойно сражался с врагом, что оказался сильнее… — говоривший закашлялся и некоторое время молчал, тяжело и шумно дыша. Оборванный конец линя плескался над их головами, хлопая на ветру. — Конунга упрекнут за глупость… но не тебя — за верность. Не много проку сокрушаться, даритель колец. В достойном пораженьи довольно славы.

Ярл медленно поднял темноволосую голову.

— Что мне в той славе, если не будет тебя, чтобы о ней поведать?

Хегни хрипло рассмеялся и тут же закашлялся, и с трудом поднял руку к губам. В углах рта выступила розоватая пена.

— Стоило… стоило пропахнуть луком, чтобы услышать это, ярл.

Серый ветер трепал черные кудри ярла, шевелил волосы скальда, серые от седины. Торлейв без нужды потянулся поправить повязку, где поверх побуревших, угадывающихся сквозь слои редкотканного полотна пятен опять проступало новое, ярко-алое. Серый ветер вел драккар к дому, и если бы он сплоховал и затих, немало скамей бы остались незанятыми. Хегни удержал ярла, коснувшись его плеча. Запястье звякнуло, стукнувшись о застежку.

Торлейв торопливо убрал руку, как будто бы устыдившись собственного жеста.

— Невелика будет потеря, ярл.

Пустые скамьи гладило ветром, словно смахивая все следы тех, кто когда-то сидел тут; из самого дерева, из глубинных слоев его выстужая прежнее тепло тел.

— Кончился мёд.

Торлейв изумленно смотрел на него, не находя, что сказать.

Скальд, полусидевший-полулежавший, прислонясь к борту, слабо шевельнулся, словно пытаясь бы приподняться, но так и не смог и прикрыл глаза, тяжко кашлянув. А может быть, это был смех.

— Обидно было бы умереть, не сложив последней висы, — Хегни говорил, не открывая глаз. — Верно говорят — чего страшишься, то и приходит… Не надо, ярл. Я и так вижу, как ты сводишь брови, ища, что бы мне возразить… не надо, смолчи. Теперь уже можно. Мне… Слова рассыпаются… я их вижу, они лежат, рассыпанные, вокруг, как цветные камни на берегу… на высохшей морской траве. Гладкий, голубой в мелкую темную крапинку, как яйцо зяблика… кусок темной полупрозрачной лавы, отшлифованный морем… вот этот искрится слюдою на беловатом сломе… там, ломким, бликующим через воду — должно быть, янтарь… нет сил собрать. Я их вижу, лишь протянуть руку — собрать и нанизать… а пальцы не слушаются… так близко… чуть-чуть протянуть руку… да рука онемела. Смерть — не всегда поражение, ярл. Иногда это последняя победа. Может… уйти без висы... в том и суть. Я ведь вижу их… перед глазами, как въяве… слова рассыпаются… не собрать. Я всю жизнь боялся именно этого: что в свой последний час вдруг онемею. И вот так оно и выходит… Не надо, вождь храбрых. Ты знаешь меня — так лучше смолчи… не хватало разбраниться нам с тобой напоследок, коль будешь мне же доказывать, что я не трус! Дай мне руку… так лучше. Хочешь, сниму у тебя с языка: «Не ошибся твой родич Хёрмуд, избрав тебе имя: знаю, сердце Хёгни не задрожит и на блюде».

Светлые ресницы скальда дрогнули.

— Сказал бы, не сними ты у меня с языка, — очень тихо сказал Торлейв. — Но скажу и другое. С висой или нет — в последний путь Хёгни скальд уйдет на драккаре.

Стылые волны бежали под кораблем, серые, северные, и раненый корабль тяжело вздохнул, переваливаясь с волны на волну. Серый ветер шевелил волосы, и спутанные русые с сединою пряди лезли скальду в лицо, посеревшее, сделавшееся землистым. Светлые ресницы снова дрогнули, подымаясь…

— Не худое дело, мой вождь… — худые землистые пальцы крепко, до белизны сжали руку Торлейва, широкую, крупную. — Помнишь, что я говорил тебе тогда, на утесе? Ветер дул косо от моря, пригибая к земле низкие ели, и красно-черный парус королевского кнарра, ровно выгнутый ветром, то появлялся, то снова исчезал за скалой… знаешь, не зря подумалось мне тогда, что этот корабль везет мою смерть. Я не заговорил бы с тобой тогда так, как заговорил, если бы не был уверен, что этот поход станет для меня последним.

— Ты знал, — повторил ярл. Повторил, не переспрашивая, не уточняя.

Хлопал над головою оборванный линь, и белесая чайка, редко взмахивая крыльями, висела над кораблем, не опережая его и не отставая.

— Знал. Для меня и для многих… но не для тебя.

— Вот почему ты оставил Тьяльви дома.

— Да. Хорошая участь для мужа — со славой пасть в битве… но еще лучшая — перед этим со славой пожить. И чем больше, тем лучше.

Хегни неожиданно улыбнулся… словно бы не было этих сорванных снастей, и чайки, неподвижно висящей над кораблем, и окровавленных досок. И Торлейв невольно улыбнулся ему в ответ:

— Ты обещал взять его с собой в поход, когда ему исполнится двенадцать зим. Но вовсе не обещал — сразу, как только исполнится.

— Именно.

Хегни снова закашлялся, с кровью. Красноватая пена поползла из угла губ, пачкая ус, и Торлейв тыльной стороной ладони утер ее, сам перепачкав руку кровью.

— Обещаю тебе: на новом корабле будет скамья для Тьяльви.

— И мало удивлюсь я, если он скоро пересядет поближе к носу.

Алое пятно расплывалось все шире и ярче.

Алое солнце горело закатом, высвободившись из серых туч, у самого горизонта, касаясь уже краем воды, и море наливалось закатной краснотою все гуще, но ветер дул по-прежнему ровно, неся корабль к северу, к дому. На Медведе устанавливали уже на ночь палатку, и хлопки парусины, расправляемой на ветру, вперемешку с негромкой бранью едва-едва долетали до кормы, уносимые серым ветром. Под вечер у Торлейва давно тянущий бок запульсировал острой болью. Наверно, пора было менять повязку. Чайка отстала; вдалеке по правому борту из темно-красного моря вырос пышный китовый фонтан, и следом еще один.

— Ярл… — скальд несильно сжал его руку, со ссаженной на костяшках кожей. — Ты сказал мне сегодня две хороших вещи… скажи и третью, до ровного счета. Сейчас, пока этот день еще не уступил ночи.

— Да?

-Обещай мне… обещай мне, Торлейв…ярл…

— Что?

— Что если и вправду удача моя так велика, как о том говорят… если я доживу до дома — то когда меня внесут в дом, когда я увижу Тьяльви… после того… обещай — что тогда ты… ты сам, собственной рукой… не думай лишнего, я знаю, с такими ранами не живут… тем более не живут так долго. Не останется сроку для Белого Бога. Обещай, что ты и никто другой — что подашь мне…

— Меч?

— Кубок меду.

Раненый корабль, переваливаясь на волнах, уходил на Север.

-Обещаю, — Торлейв чуть помедлил, прежде чем досказать. — Я подам тебе меду, Хёгни Торлейвов скальд.

Эйкелёвфклиф

Эйкелёвфклиф — название усадьбы образовано от норвежских слов, означающих «дубовый лист» и «скала».

со снятою носовою фигурою — при подходе к дружественному берегу носовые фигуры снимали, чтобы не испугать добрых духов этих мест.

сын Форньота, волк снастей — кеннинги ветра.

страна морских птиц, земля льдин, земля китов, удел Эгира — кеннинги моря.

даритель колец — кеннинг вождя

чтобы твою жажду утолить, не хватит и рога Утгарды-Локи — отсылка к мифу о путешествии Тора в Утгард. Утгарда-Локи, конунг великанов, в числе прочих испытаний предложил Тору осушить гигантский рог, с которым ас, несмотря на свою мощь, так и не смог справиться. Оказалось, что другим концом рог был соединен с морем.

Хегни и Гудрун

в Миклагарде с конунгом Харальдом Суровым — в Константинополе, где Харальд III Сигурдссон, будущий конунг Норвегии (годы правления 1046-1066), был на службе у византийских императоров в 1034-1042 гг.

Олаф Харальдссон — конунг Олаф II Святой (годы правления 1015-1028), креститель Норвегии.

Нанна пряжи — кеннинг женщины. Нанна — богиня, жена Бальдра.

сказал такие стихи — стихотворение не тянет на настоящую вису в восемь строк с аллитерациями и внутренними рифмами. Можно предположить, что Хегни счел, что полноценный нид причинит Гудрун слишком большой вред; в конце концов, он желал только отвадить ее от Торлейва, а не ломать ей жизнь.

Хегни и Торлейв ярл

на двадцать семь румов — двадцать семь скамей для гребцов, т.е. корабль мог нести около сотни воинов.

Трюм, что Тора принял за Фрейю — великан Трюм похитил у Тора Мьёльнир и в обмен требовал в жены Фрейю; чтобы вернуть свой молот, Тор, переодевшись, сам явился к великану под видом невесты.

скальды сродни с орлами — имеется в виду миф о том, как Один, превратившись в орла, принес в Асгард мед поэзии.

посох битвы — кеннинг мужа.

тяжесть тела — кеннинг головы. Древние скандинавы относились к лысым презрительно (если, конечно, это был не Эгиль Скаллагримсон!).

пляска пик (строго говоря, копий) — кеннинг битвы.

По поводу этого нида следует заметить, что обвинение в немужском поведении считалось одним из худших оскорблений, которое можно нанести мужу (даже если всем было очевидно, что обвинение ложно) — за него даже не брали виры, только поединок. Именно поэтому такие обвинения часто использовали в хулительных стихах. (ср. нид исландцев о Харальде Синезубом).

Хегни и дитя

подвязать их госпоже башмаки — часть погребального обряда.

Тьяльви — мальчик Тьяльви — один из спутников Тора в его путешествии в Утгард. Тьяльви соревновался в беге с великаном Хуги (т.е. с мыслью).

Белый Бог — Христос.

сына самого святого конунга — сын Олафа святого, Магнус I Добрый, конунг Норвегии (годы правления 1035-1047).

конь долины китов — кеннинг корабля (долина китов = море, конь моря = корабль).

Гримнир — Один; о воспитаннике Гримнира см.ниже.

родич Волка — Локи.

Стихи, сложенные Хегни скальдом про брата, весьма язвительные, кажется, прекрасно иллюстрируют типичное отношение викинга к бондам (впрочем, взаимное). Хегни называет брата кленом битвы — это обычный кеннинг мужа, и кеннинг почетный, но тут все дело в том, что это за битва — и в следующей строке скальд выворачивает образ наизнанку: мука лука — рука, снег руки — серебро, а все вместе оказывается битвой серебра — то есть... обычным торгом. И уж окончательно добивает «расточителем скоры»! То есть кожи, как известно, Херд — торговец кожами. «Расточитель золота» — кеннинг мужа; в поэзии скальдов «расточитель» ни в коем случае не несет негативного смысла, и значит скорее «тот, кто имеет — и поэтому может щедро одарить других», чем «тот, кто растрачивает впустую», однако кеннинги типа «расточительница чего-либо» чаще употребляются для обозначения женщин, так что это заодно и ответ на намек Херда на его, Хегни, недостаточную мужественность — о чем затем будет сказано прямо. Гибель Гейррёда — железо (куском раскаленного железа Тор убил великана Гейррёда), в данном случае нож. Впрочем, это же имя носил и древний конунг, воспитанник Гримнира (то есть Одина), который повел себя весьма по-свински и в результате погиб, упав на собственный меч — и, таким образом, фраза приобретает и дополнительный оттенок угрозы. При этом важно учесть, что, предлагая Херду взять на воспитание его сына, Хегни тем самым добровольно соглашается признать себя по положению ниже младшего брата (ср. «Сагу о людях из Лаксдаля»).

Хегни и солнечные котята

Тор сраженья — кеннинг мужа. Имеется в виду миф о том, как Тор поймал Локи, превратившегося в лосося.

Свен Кнутссон — датский правитель Норвегии в 1030-1035 гг.

красный щит — знак враждебных намерений. Соответственно, мирные намерения демонстрирует белый щит.

буря рыб блеска ладьи — кеннинг битвы (блеск ладьи = щит, рыба щита = копье, буря копий = битва).

пламя моря — кеннинг золота.

влага ран — кеннинг крови.

Ран — жена морского великана Эгира; часто упоминается в кеннингах моря.

Дева Сол — дева, правящая солнечной колесницей; призывая на помощь Солнце, не являющееся покровителем воинов, Хёгни дает знать товарищам о готовящемся маневре с солнечным зайчиком.

бык равнины Эгира — кеннинг кита (равнина Эгира = море, бык моря = кит).

кит плоти Имира — кеннинг быка (плоть Имира = земля, кит земли = бык).

белый щит — знак мирных намерений.

завоет Гарм, и Гьяллархорн вострубит — исполинский пес Гарм завоет, возвещая Рагнарек, и тогда Хеймдалль затрубит в свой рог Гьяллархорн, созывая асов на битву.

Эпилог. Стамфорд-Бридж

25 сентября 1066 года в сражении при Стамфорд-Бридже было наголову разбито войско Харальда Сурового, пытавшегося завоевать Англию; сам конунг погиб, и из 25 кораблей в Норвегию вернулось лишь 5.

пропахнуть луком — метод диагностики, бывший в ходу у древних скандинавов. Раненому давали проглотить луковой кашицы, и по тому, пахнет ли луком из раны, определяли, повреждены ли внутренние органы.

сердце Хегни не задрожит и на блюде — отсылка к легенде о Вёльсунгах. Когда гуннский король Атли, коварно захвативший в плен братьев своей жены, потребовал отдать ему сокровище Нифлунгов, Гуннар заявил, чтобы прежде принесли ему сердце его брата Хегни. Сначала ему принесли сердце трусливого повара, но Гуннар заметил подмену: сердце Хегни бестрепетно, а это трепещет на блюде даже после смерти. Отважный Хегни только рассмеялся, когда рассекли ему грудь, и тогда Гуннар поверил, что перед ним действительно сердце героя, и объявил врагам, что теперь-то им точно не видать сокровищ: ведь кроме покойного Хегни только он один владеет тайной клада.

в последний путь Хегни скальд уйдет на драккаре — Торлейв обещает умирающему другу погребение по языческому викингскому обряду.

когда ему исполнится двенадцать зим — совершеннолетие наступало в 12 лет.