Данаида (джен)

Её всегда любили.

Могущественный отец души не чаял. Властная мать, пусть и не приняла сразу рождение девочки, всё же впоследствии искренне баловала и привечала. О братьях и говорить нечего, что о старших, что о младших — к единственной сестре они были очень привязаны.

Михримах грустно вздрагивает уголками губ, когда служанка накидывает ей на голову белый платок.

Впервые в жизни от чьего-то обожания ей мерзко.

Впервые в жизни она так сильно, как никогда раньше, жаждет выбрать себя, а не долг перед Династией и братьями.

Хлопают двери, и она слышит тихие шаги. К горлу моментально подкатывает тугой комок, который очень сложно сглотнуть.

Служанки уходят прочь, и клетка захлопывается. А зверь — вот он.

Уже внутри.

Мучительно долгие секунды стоит, не двигается. Изучает. Потом подходит, наконец, и Михримах с трудом заставляет себя оставаться на месте. Не отшатнуться.

Платок с головы поднимается, с шуршанием падает, но она продолжает смотреть в пол.

Может, так будет хоть чуточку легче?

Сердце отчаянно стучит где-то в глотке. Рустем молчит. Молчит и молчит. Так долго, что она не выдерживает — и поднимает взгляд. Без оклика, без просьбы.

Уголки его губ вздрагивают в сдерживаемой улыбке — маленькая победа — и Михримах становится противно от самой себя.

— Госпожа, — полушёпотом произносит Рустем, — много лет я ждал этого мгновения... этого счастья.

Она напряжённо смотрит исподлобья, даже, кажется, не моргая. Счастье здесь только для него. То, что должно быть разделено на двоих, принадлежит лишь одному. И правильным, настоящим это совсем не является.

— Вы даже не представляете, как сильно я мечтал, что однажды вы станете моей.

Михримах чуть-чуть опускает веки. Когда её жизнь, похожая на сказку, успела превратиться в подобный кошмар? Неужели ему неведома жалость, неужели сейчас он красуется перед ней, что вот — смотри, говорила, не бывать такому, а я победил?

— Я благодарен Создателю за то, что он исполнил мечту.

Что-то крошечное и хрупкое разбивается в душе, когда она слышит эти слова. Должно быть, вот так ощущается, когда исчезает последняя капля надежды.

— Помните, что как-то мне сказали?

О да. Михримах хорошо помнит тот вечер. Те презрение и ярость, клокотавшие внутри и будто разъедающие тело, как самый опасный яд.

— Не обольщайся, паша. Я никогда не выйду за тебя!

— Но я верил, что моя мечта сбудется. Не сомневался в этом. Вы тогда ещё не знали о моих чувствах.

Михримах поднимает глаза. Он — что? Он видел, что совсем ей не нравится, но продолжал добиваться своего? Разве любящий человек не делает всё, чтобы его любимой было хорошо? Разве не должен был он, услышав такие резкие, но прямые слова, отказаться от своих намерений ради её спокойствия?

Это всё ложь. Ложь, лишь бы заставить наивную девочку поверить и пожалеть безответно влюблённого. Вот, значит, кем он её считает?

Михримах чувствует, как в душе зарождается Ярость.

— Однако сегодня узнаете.

Рустем медленно достаёт из-за пазухи небольшой прозрачный пузырёк. Протягивает его так, чтобы она могла взять, если захочет. И говорит, говорит такие странные, такие пугающие вещи...

— Это яд, госпожа. Очень сильный.

Она опускает взгляд. Зеленоватая жидкость, кажется, привлекательно мерцает в отблесках свечей.

— Достаточно выпить несколько капель, и сердце разорвётся. Изо рта хлынет кровь... и ничто уже не поможет.

Михримах представляет, как это происходит сейчас с тем, кто заставил её столько нервничать. Столько страдать. С тем, кто стоит прямо сейчас перед ней. С тем, кто пытается сейчас искусно манипулировать ей — ей, дочерью великого Султана. Ведь зачем этот брак, если она в первую же ночь станет вдовой, а её братья так и останутся без защиты?

Михримах чувствует удовлетворение.

Он её не пожалел. Знал, что противен, что не любим, но всё равно не пожалел. Всё равно добровольно обрёк на многолетнюю, ежедневную пытку, лишь бы свою мечту исполнить. Отнёсся, как к глупому ребёнку — мало ли что он там себе требует, правда? Взрослые ведь всегда знают, как лучше.

Почему она должна жалеть его?

Ярость внутри Михримах довольно урчит. Сворачивается кольцами где-то под рёбрами, словно змея. Растекается по венам вместе со священной кровью Династии.

Рустем внимательно смотрит ей в глаза, изучает лицо, словно ищет что-то. Ищет — и не может найти. Потом вдруг начинает опускаться на колени, и она делает шаг назад от неожиданности. Потом ещё один.

И ещё.

— Я отдаю вам свою жизнь, госпожа моя. Мне не важны ни власть, ни земли, ни должность, ни деньги...

Ни мои чувства, думает Михримах.

— Только скажите — и я покончу с собой.

Она молчит.

Ярость бушует внутри, но Михримах её сдерживает. Не пристало дочери Султана пятнать свои руки кровью.

Рустем отрывает свой взор от её лица, опускает на пузырёк. Вынимает из горлышка пробку. Едва заметно ухмыляется, но Михримах сверху видно, как дёргаются его губы. Непонятно только, горькая эта ухмылка — или снисходительная.

Ярость ревёт, требует мести. Мести за себя, за то, что наплевали на волю, мечты и желания. За то, что свои поставили выше её. Но невинная часть, та юная Михримах, прелестный, не знавший бед цветок, выросший в солнечном, напитанном нежнейшими ароматами саду Топкапы — протестует. Протестует и порывается дёрнуться, закрыть ладонью горлышко, не дать выпить.

Однако Ярость сильнее. Возможно, это просыпается в ней, Михримах, кровь грозного деда, воинственного Селим-хана?

Кровь человека, пренебрегать волей которого было верной смертью?

Рустем медленно поднимает взгляд на неё, но она молчит. Молчит и смотрит. Не шелохнётся. Ярость хочет, чтобы он заплатил за все причинённые страдания.

И Михримах сложно ей возразить.

Рустем подносит пузырёк к губам. Только благодаря Ярости и мощному усилию воли Михримах удаётся не дёрнуться.

В последний момент он неверяще поднимает на неё взгляд.

— Пей, — сухо говорит Ярость. Кладёт свои ладони на его и с силой подталкивает наверх, ко рту.

От неожиданности Рустем не успевает оказать сопротивление — и некоторое количество попадает ему в рот.

И несколько капель падает в горло.