Бумажные корабли (гет)

Не могу сказать, кому первому пришла в голову эта мысль: попрощаться с теми, кого не можем коснуться, через бумагу. Идея не нова, и, с точки зрения психологии, вполне обоснована.

Знаешь, о чём я думал, когда писал второе предложение? Неужели, даже когда буду умирать, не перестану разговаривать научными терминами? Я врос в науку каждой частичкой своего тела и сознания. Там, где течёт обыкновенная жизнь, меняется погода со всеми её катаклизмами, я вижу формулы, частицы, атомы. В этом абсолютно нет ничего плохого. Я всего лишь горячо влюблён в науку, и она столько раз спасала нас в ответ. Только вот незадача — сегодня я не защищаю докторскую диссертацию.

Я пишу тебе. Тебе, Нат…

Пишу и закипаю. Нет, я не сегодня заметил, какие у Халка всё-таки здоровые ручищи! Не диктовать же мне теперь о самом сокровенном кому-нибудь под запись.

Кстати говоря, несмотря на мои нынешние габариты, деткам ничего не стоило бы повалить меня вчера на спину. Их было так много! Они обступили меня, просили автограф, смеялись, прыгали на руки.

Нет, я не хвастаюсь. Просто знаю, как сильно ты любила детей. Ты, конечно, никогда не говорила об этом, но это чувствовалось. Сердце каждый раз пропускало удар, стоило мне увидеть огонь в твоих глазах при виде счастливой семейной пары, прогуливающейся в сквере.

Мы встретились там «случайно», помнишь? Ты замерла на миг, слушая заливистый голос маленькой девочки, а потом своим шпионским чутьём поняла, что всё это время была не одна. Я просто не хотел, чтобы ты была одна. Это неправильно. Неправильно, но ты так привыкла. Такой тебя сделали.

У меня едва не вырвалось: ребёнок похож на тебя. Такой же умный взгляд, открытая улыбка, которой ты не всех награждала. Такая же деловая, идущая походкой от бедра, а ей ведь всего лет пять на вид. Я тогда подумал…

Наверное, не важно, о чём я подумал, но всё равно скажу. Скажу хотя бы этому листу бумаги, надеясь, что где-то там, среди звёзд, ты меня услышишь. И поймёшь.

Если бы всё случилось иначе. Если бы нам хоть один миг не пришлось жить в постоянном напряжении, я бы сгрёб тебя в охапку, отвёл в первый попавшийся сиротский приют, и мы вместе бы оформили документы об усыновлении…

К чёрту. Мы бы купили приют. Создали огромную семью, и ты была бы в ней потрясающей, мировой мамой. Я это точно знаю. Без формул и векторов…

По вечерам ты бы включала запись колыбельной, и детки бы спокойно засыпали, отпустив могучую шею первого заводилы всех проказ. Мою, да.

Твой голос, Нат… Он — ритм моего сердца.

Такой мягкий и чистый. За него я готов побороть любого. За него я в первую очередь щёлкнул тогда пальцами, и Камни Бесконечности прожгли меня насквозь. Я так хотел увидеть тебя живой, вернуть хоть на миг, и ты вернулась! Вернулась! Знакомо коснулась обожжённой руки и помогла встать.

Эта боль была нужна мне, она заглушала утрату. Ты сказала — я должен бороться. Ты осталась там, за чертой, и в то же время вела вперёд, как и сейчас, уверен, следишь, чтобы не наделал глупостей.

Знаю, гармония — не твой стиль. Знаю, возможно, я остался в твоём сердце лишь тенью, но это только потому, что так ты защищала меня… всех нас.

Возможно, я прячусь в науке, как ты в одиночестве. Просто затем, чтобы сейчас не сорваться и не разорвать этот злосчастный клочок бумаги, который ни черта не поможет мне отпустить тебя. Заставить принять тот факт, что ты сделала правильно.

Я пишу эти строки, а голова разрывается от неизданного крика.

Ты дорога мне! Ты так сильно нужна мне! И всегда будешь нужна…

Навечно в сердце. В тишине глубокой ночи, дарящей покой. В музыке, что успокаивает душу.

Знаешь, сейчас я снова вижу твоё лицо, как наяву. Ты улыбаешься.

Возможно, я не умею говорить красиво. Да и, знаешь сама, у нас не было на всё это времени. Я буду краток.

Я люблю тебя. Люблю тебя, Нат.

Твой Брюс.

Ощущая тепло...

Здравствуй, Вижн.

На нашей улице снова дождь. Ты, наверное, видишь, как я стою без зонта на полупустом тротуаре. Внутри меня теплится робкое ощущение, что вот-вот этот верный способ не намокнуть окажется в твоей руке над моей головой.

Знаешь, я, кажется, успела забыть ощущения от прикосновений холодных капель. Наверное, я сейчас глупо выгляжу, но, глядя на лица прохожих, понимаю, что не одна такая. События щелчка остались далеко позади, семьи воссоединились, и эта шотландская непогода… она прекрасна. Она невероятно прекрасна. Особенно теперь.

Пережив то, что пережили мы, начинаешь ценить жизнь ещё больше, придавать должное значение самым малым крохам того, что имеешь. Я счастлива делить с людьми их радость, одинокой тенью следуя за ними по мокрому асфальту.

Изучаю собственное отражение в окнах сувенирных лавок и представляю тебя рядом. Катаюсь по этой чудной стране, укрытой живописными равнинами и привычно оглядываюсь, желая поделиться с тобой размышлениями о новых путешествиях и планах.

Где мы не успели побывать?

Я мало бываю дома. Ухожу рано утром и возвращаюсь глубокой ночью. Просто потому, что там слишком пусто. Слишком холодна кровать, слишком траурно колышется тюль, слишком печален мой одинокий танец под нашу с тобой любимую музыку, и слишком горький кофе.

Мы были вместе какие-то жалкие крохи времени, но они были только нашими: нежными, тревожными, бесценными. Людям часто не хватает целой жизни для того, чтобы познать себя, принять себя, а главное, обрести того, кто разделит с тобой тебя же.

Ты был таким разным, когда робко касался губами моих ладоней и пытался прочесть в глазах настроение. Таким забавным, когда колдовал на кухне, внимательно изучая какой-нибудь замысловатый рецепт, не зная на вкус ни одного ингредиента. Таким всесильным и холодным, когда мне угрожала опасность, или когда ты опасался, что наделаю глупостей. Тогда мы оба ещё носили маски противоречий и сомнений, но всё равно, возможно, ещё не предполагая насколько, оставались друг другу нужными.

Всё вспоминаю, как путались твои слова. Помнишь? Ты боялся, что у нас не срослось. Думал, что чувство, рождённое в нас обоих, на самом деле живёт лишь в тебе. В те минуты ты казался мне особенно простым, робким, обыкновенным, околдованным… Ты словно не догадывался, как сильно сам околдовал меня.

Однажды я попросила тебя дать оценку тому невесомому, но ощутимому чувству, которое влечёт ко мне. Признаться, услышанное навело меня на мысль, что ты описываешь не любовь, а влияние Камня, что в твоей голове.

Вчера я думала о том, как много мы не успели сказать друг другу, и пришла к выводу, что самое главное сложилось в простое «останься».

Я отомстила, Вижн. Отомстила за каждый твой крик, за всё отнятое, но так и не вырванное из сердца. И, кажется, такой силы внутри ещё никогда не испытывала.

Благодарю судьбу за то последнее, что помню о тебе — вдали от боли, лишений, тревог. За оборванную врагом передышку. За эти хмурые, дождливые места. За тепло… твоё тепло, Вижн, что согревает и теперь.

Скоро окажусь там, где мы в последний раз были наедине. На том самом перекрёстке, где ты просил меня остаться. Я приду туда сегодня, чтобы вспомнить. Пролистать ещё раз книгу, которая не должна была закончиться так скоро, и так несчастливо.

Она о нашей любви. Она о наших с тобой жизнях.

Догадываюсь, что бы ты сейчас сказал. Ты просил бы меня пролистнуть эпилог и написать продолжение совсем о другой Ванде. Другой и прежней, ещё более сильной и ещё крепче любящей.

Я приду на наш перекрёсток попрощаться. Подниму вверх руки и, послав в небеса алые волны, громко произнесу твоё имя. А ещё имя брата, и имена тех, благодаря кому дышу.

Знаешь, когда-то я не знала себя, даже боялась. Та степень страха, с которой столкнулся ты — лишь малая часть того, что бушевало во мне.

Ты запретил бы мне плакать, поэтому я буду улыбаться.

И буду жить. Обещаю.

Твоя Ванда.

Привет, Нат.

У нас всё хорошо. Я знаю, ты смотришь, как я пишу это на коленке.

Забавно, правда? 3:29 утра, а я торчу на улице, старательно делая вид, что мне внезапно приспичило снова потренироваться с луком и стрелами. У меня даже одно время была мысль набить чучело в виде того красноголового гада с планеты Вормир и использовать в качестве мишени, пока оно не превратится в пыль. Но нет, истинного удовлетворения это не принесёт.

Помнишь, однажды я спросил, смогу ли спокойно спать, если отомщу Локи? Нет, не смогу. Не смог бы, если бы не твоя поддержка, не твоя расслабляющая, практически призрачная улыбка, которая разбивает твой железный образ.

Я хочу кому-нибудь выговориться, но не привык этого делать даже на бумаге. А что тут, собственно, говорить? Ты осталась там — на дне пропасти, а я вот здесь, и, кажется, вполне себе счастлив.

Ты приходишь ко мне во сне. Я всё вспоминаю, как мы держались за руки. Нет, не там над пропастью. Просто… Ты всегда приходила, когда я впадал в кризис. Ты знала, что никогда не причиню тебе боль. И я действительно не мог. Ты всегда была тем единственным, что придавало мне силы, воздуха.

Нет. Я не здесь. Здесь лишь половина меня. Вторая осталась с тобой, сорвавшись вниз. Это тоже был выбор. Мой выбор. Я тоже давно всё решил.

Иначе не смыть с рук крови. Иначе не жить спокойно, помня всё, что совершал в прошлом.

Локи… Я, кажется, перестаю его обвинять. Знаешь, почему? Он дал мне свободу. Он показал мне, на что я способен, не испытывая никаких эмоций. Поэтому я был так слаб перед ним и поддался влиянию.

— У тебя сердце, — сказал он мне, направив скипетр.

Теперь я начинаю понимать, что это значило. У других — броня, и была она крепче.

Он видел меня насквозь. Он видел насквозь всех нас. И, уверен, нисколько бы не удивился, узнав, что, потеряв семью, я пошёл убивать тех, кто не заслуживал жизни. Как смерти не заслуживала моя семья, наши родные и близкие. Я не имел права. Но только так я мог на миг отпустить боль.

Ненавижу себя за это. Ненавижу себя за то, что знаешь меня таким. Ненавижу, ведь должен был получить от тебя пулю в спину той ночью, но ты лишь укрыла зонтом и взяла за руку. Никогда я не был так готов умереть. Но не смел не внимать твоему голосу, ведь мы так похожи. Слишком похожи. Совсем не святые, совсем не ангелы.

К чёрту. Я не умею лгать. Не представляешь, как мне паршиво. Меня всё не покидает мысль, что над нами кто-то попросту решил поглумиться. Ведь, правда, почему именно мы вдвоём оказались на той проклятой планете?

Знаю-знаю, ирония жизни. Иначе не могло быть. Иначе нам было не выиграть этой войны.

Благодарю тебя, Наташа. За возможность по-настоящему дышать, любить, улыбаться, обнимать.

За стрелу в моём сердце, которой ты была. Такой, какой могла быть только ты.

Навечно твой Клинт Бартон.

Отставку не приму.

Сейчас снова в моде вести дневниковые записи? Хотя, зачем спрашиваю, мне некогда в этом разбираться. Нам некогда.

Это скорее даже не дневник, и не мой проект под названием «Мстители». Не его эпилог. Мне просто нужно сказать о том, о чем раньше никогда не говорил. Вы же знаете, в нашем деле не принято много разговаривать, даже опасно.

Когда-то это виделось мне наивной мечтой — собрать вместе тех, чьи способности превышают человеческие. Это было невозможно. Невозможно, пока я не встретился с силами, способными на всё, пока не узнал о том, сколько тайн хранит Вселенная. Я нашёл в ней тех, кому поверил и кому доверился, хотя в нашем деле это тоже не принято.

Когда задумывал проект, видел, как люди крутят у виска. Но ведь мы — организация Щ. И. Т. Не припомню дня, когда у нас было всё, как у простых смертных. Я печатал первые строчки и стирал их, набирая снова. Не представляете, как я выглядел тогда глупо! Это было похоже на одержимость.

И я нашёл. Нашёл вас. Со всеми вашими внутренними терзаниями и внешней мощью, умом, твёрдостью, жертвенностью, конфликтами друг с другом, в которых вы всегда находили компромисс.

Вы были разными. Безумно разными. Я привязался к каждому из вас по-своему, хотя это тоже, чёрт возьми, не принято, ведь враг никогда не дремлет и может быть везде — в самих нас тоже.

Я привязался. Привязался так, что, когда Смерть дышала мне в лицо, нисколько не боялся. Я знал — вы придёте, всё исправите, всё измените и за всех отомстите.

Я пишу это вам. Тем, кого нет. Тем, кого не верну, как бы этого не хотелось. Я пишу, чтобы сказать, как сильно благодарен.

Не стану называть имён. Да-да… не принято. Знаю, вы это прочтёте, услышите мысль, ведь Смерть — это никакой не конец. Теперь я знаю. Я видел вашу боль и борьбу, падения и взлёты. Я видел, что был вам нужен, и видел, как вы уходили. Насовсем. Ради жизни миллиардов.

Я готов был ответить за каждый ваш неверный шаг, и сейчас готов. Говорят, незаменимых не существует, только вот для каждого человека всегда есть один или два на миллион. У меня — это вы. И то место, что заняли вы в моём сердце, никто не займёт.

Возможно, найдётся кто-то лучше. Возможно, будет кто-то хуже. Не будет вас — и этим всё сказано.

Прощайте. Когда-нибудь мы встретимся снова. Обещаю, ваша смерть не была напрасной. Мы живы. Мы счастливы, и мы вас помним.

Не отключайте свои маячки. До встречи в иных мирах.

Ваш Фьюри.

Человек всему находит оправдания. Спорные они или нет — он в них верит.

Ты с самого первого дня закалял меня в разных областях, будто готовя именно к такому финалу. И раз мне хватило сил улыбнуться, значит, я действительно готова.

Парадокс в том, что к смерти нельзя быть готовым на сто процентов — это огромный самообман. Насколько была готова я? На пятьдесят? На семьдесят? На тридцать?

Так случилось, что у меня не было времени на глупости. Наша жизнь уже с рассвета, а, бывало, и с глубокой ночи набирала бешеный темп. Но иногда… она останавливалась, собираясь где-нибудь на краешке бокала с шампанским, на папке с какими-нибудь важными документами, которая «случайно» падала на пол и распадалась на странички, как в замедленной сьёмке. Она сияла в твоих тёмных донельзя хитрющих глазах и говорила: «Держи момент. Таких будет мало». Простых, не содержащих надоедливых телефонных звонков, после которых чуть ли глаз не дёргался. Мне казалось иногда, что стоит закрыть дверь своего рабочего кабинета, и корпорация Stark Industries перестанет существовать. Мы вечно были кому-то нужны. Это и хорошо, и плохо.

Я частенько срывалась, обещая себе поставить точку. Мне хотелось жизни, в которой не придётся постоянно переживать за твою жизнь — и ты всегда помнил об этом. А ещё всегда знал, что когда вернёшься ко мне разбитый, уставший, с не дай, Боже, очередной шрапнелью в груди, я снова приму тебя. И приму не потому, что ты — Тони Старк, и всегда получаешь, что хочешь.

Ты был человеком, который любил и верил в меня. Ты был человеком, в которого верила я и так же искренне любила. Ты любил нашу дочь. Просто потому, что любил, а остальное совсем неважно.

Я давно приняла тебя. Со всеми твоими безумными идеями, замыслами, мечтами. Я пошла за тобой в тот роковой день, предчувствуя, что он может быть последним. Я решила, что хватит сидеть за спиной того, кто всегда рисковал ради людей, рисковал ради нас с Морган…

В конце концов, что же я за жена, если не рядом с мужем в такие минуты?

Ты был настоящим. Я всегда знала: в груди ты прячешь под бронёй костюма большое сердце. А теперь… возвращайся домой. Располагайся на своём любимом диване, пей свой любимый виски и не забудь выключить телефон. Я укрою тебя мягким пледом. Морган споёт тебе свою любимую песенку. Засыпай… Мы будем сильными.

Твоя Пепп.

P. S. Сильные не уходят.

Огонёк радиатора послушно погас, словно кто-то просто выключил свет в вашей комнате. Вы спите, вы видите сны, и мне страшно неудобно вас тревожить.

Но я не могу. Каждая минутка рядом с вами была незаменимой. И даже теперь, когда я пишу эти строчки, мне кажется, что вот-вот вы войдете в двери аудитории вместо преподавателя и проверите контрольную, которую я когда-то задолжал. Вы придирчиво оцените написанное взглядом, а потом увезете меня отсюда. Не знаю, куда. Куда-нибудь, лишь бы ничего этого не было.

Я слишком часто стал жаловаться, что всего лишь обычный школьник. И это, чёрт возьми, так и есть! У меня свои желания, стремления, я хочу хоть немного побыть нормальным ребёнком, с обыкновенным детством.

Но, кажется, у меня никогда не было выбора, правда? Не стану говорить за вас, мистер Старк, но я не смел бы и мечтать о том, что вы обратите на меня внимание, не будь у меня моей суперсилы.

Был ли я вообще обычным ребёнком до неё? Заучка, прозябающий за книжками и верящий в то, что ум обращает на себя внимание не только тех, кто любит списывать.

Сейчас я хочу больше всего на свете, чтобы вы спросили меня, какого чёрта я после уроков торчу в вашем доме, и миссис Старк угощает меня бургерами? Честно, я сам не знаю. Я не знаю, где моё место, мистер Старк, меня словно запутала моя же паутина.

Вы сами говорили, что мне рано во все эти взрослые «игры», что всякий ребёнок заслуживает нормальное детство: с друзьями, влюблённостью, забытыми учебниками в шкафу. Вы хотели бы, чтобы всё это было у меня… но, кажется, путь мне туда заказан. Мир давит на меня, мистер Старк. Давит с тех пор, когда я решил отомстить за гибель дяди. Я хотел быть сильнее, и, видимо, там, в капельке паучьего яда, оставил навсегда прежнего себя.

Оказалось, миру не нужен «дружелюбный сосед». Меня никогда не станут принимать как «просто школьника», пусть вскрылась правда.

Всё стало гораздо сложнее. Есть злодеи гораздо серьёзнее, чем полуночный ворюга, укравший сумку с деньгами, или террорист, заминировавший кафе. Раньше я не совсем понимал, от чего вы меня оберегали. Жизнь мстителя — не просто «крутое приключение». Я попал в мясорубку, которая мне не по силам, в которой я… без вас. И назад мне уже не вернуться.

Может, ошибаться это нормально. Но имею ли я право на ошибку? И что самое интересное: я, кажется, знаю ответ. Он звучит во мне вашим тихим, родным голосом. Но хоть бы разок коснуться...

Я скучаю. Мне не хватает вас. И все эти мемориальные доски, плакаты, репортажи, граффити вызывают желание лишь бежать подальше.

Это всё — не вы. Таким, каким знал вас я, они не знают.

А, может, я бежал не просто от всеобщей скорби? Я бежал от себя… от вас.

Простите. Только за красивые глаза вы бы не верили мне так, как верили.

Я сделаю всё, чтобы никогда не подвести вас. Вот на это я уж точно не имею права.

Я просто спросил себя: «А зачем?»

Ты этого не прочитаешь.

После той войны прошло так много лет, а мне всё кажется, что я на ней. Не знаю, поверишь ли моим рассказам о том, каким я увидел мир после заточения во льдах, какие его ждали опасности, какими людьми и существами он полон.

Какие сюрпризы преподнесла судьба... Впрочем, а важно ли это? Мы не принадлежали себе в том мире. Мы так мало сказали друг другу.

Вместо того чтобы построить свой мир, мы с каждым шагом отдалялись от него, наполняя сердце чем-то важным для общего блага. Эта жертва была справедлива, как и та, которую я без колебаний готов был принести ещё тогда — бросившись на учебную гранату. Кто-то скажет, что у меня просто отсутствует инстинкт самосохранения, но это лишь вопрос воспитания и принципов.

Я отдал этому миру всё, что способен отдать, и положил бы жизнь саму, не задумываясь и не жалея, но здесь я иной. Без тебя, моей серьёзной, отважной Пегги Картер.

Мне нравится быть нужным людям, но с каждым годом без тебя всё больше растёт уверенность, что «вчерашний мальчишка» не успел в жизни самого главного, самого важного — вернуться к тебе с этой вечной борьбы со злом, обнять и больше никогда не оставлять.

В нашем мире мы успеем прожить только нашу жизнь. В нём я не потеряю лучшего друга и не предам ещё одного близкого человека, чей героизм так глупо ставил под вопрос.

Я расскажу тебе всё, а, быть может, и просто забуду. Мы оба забудем. Лишения, утраты, страхи… Знаешь, я ведь ни разу не задумывался о том, действительно ли существует та сила, которой хватит, чтобы пронести любовь к одному человеку через всю жизнь. Я в ней никогда не сомневался.

Ты говорила мне, что нужно просто идти вперёд, а я всё искал в толпе твоё лицо, хранил потрёпанное временем фото и рвался в бой, будто приближая желанную встречу.

И вот прямо сейчас, когда держу в ладони последний Камень, мне хочется остановиться. Прожить ту жизнь, о которой мечтает каждый здравомыслящий человек. Каждый герой истории, как ни крути, должен прийти и уйти в своё время.

Как усталый путник, разбитый, но не сломленный, я иду к тебе. Я всегда шёл к тебе, ведь ты чувствуешь тоже самое. Чувствуешь меня. Того, кто до сих пор стесняется вслух обратиться к тебе на «ты».

С искренней любовью, вчерашний «тупица» из Бруклина, Стивен Роджерс.

Наверняка все думают, что мне некому написать. Я и сам в первую очередь высмеял старой доброй шуткой эту затею. А вчера заметил, что даже Дракс прячет небольшой листочек в вентиляционном отсеке и подумал: «Неплохая идея».

В конце концов, даже не в Таносе дело. Дело не в том, что я сам себе завидую, когда наблюдаю за конкуренцией Тора и Квилла. Последний вчера поделил территорию нашего корабля на две неравные половинки. Бог Грома это высмеял, а я так устал «подрабатывать» механиком, что уснул в его каюте. Квилл же не сильно обиделся, да? Ты хорошо его знаешь.

Каждому есть по кому скучать. Мне тоже. Я, конечно, люблю Квилла, но он не такой, как ты. Не такой, как я. Я бы мог ему всё объяснить, но, думается мне, толку от этого не будет. Мне хочется взять Грута в охапку и оторваться в какой-нибудь драке, утонуть в азарте какой-нибудь игры, отомстить какому-нибудь громиле за то, что… А просто так. За то, что назвал меня… бррр… даже вспоминать не хочу. Небула вот понимает ощущение собственной разобранности на мелкие кусочки.

Тор сказал, что мы бы подружились с его братом, мол, я такой же колючий, упрямый, и умело скрываю в груди тепло. «Кроликом» он меня называет, представляешь! У меня уже целая коллекция прозвищ, но именно на Тора я не обиделся. Может, потому, что он тоже упёртый, любит битвы, понимает язык Грута.

Мы — отличная команда, правда? Ты же видишь. Наверное, поэтому я и смеялся над идеей с письмом, ведь частенько в мыслях и так с тобой заговариваю. Надо съесть эту бумажку, чтобы никто случайно не прочитал. Впрочем, поджечь тоже неплохой вариант, лишь бы не задавали вопросов.

Я пишу это под храп Тора, Дракса, ворчание Квилла, шёпот Мантис, будто он поможет ей заснуть крепче, тихое пение «вечно молодого» плеера, который лежит почему-то у Грута под подушкой, и хмурый взгляд Небулы в окно. Так и выглядит счастье. Я готов одновременно убивать и обнимать.

Парадокс — рассказываю тебе о жажде побега на другой конец света, а сам боюсь представить, что мог бы потерять их всех навсегда. Лететь, куда смотрят глаза, совершенно один. Другое дело, бежать, зная, что есть дорога домой.

Воспоминания — это иное. От них сходишь с ума, их нельзя потрогать. Вчера во сне я снова укрывал своим телом Грута, чтобы его не зацепило выстрелом, а разбудил меня… свист. Поэтому, я готов доказывать себе вновь и вновь, что ты рядом. Этот звук преследовал мои давние кошмары всю ночь, даже когда я уже не спал. Я чувствовал гордость и трепет от того, что у меня был и есть такой друг.

Помнишь, ты говорил о дыре, что делает меня уязвимым? Это пустота, которая всё равно неизбежна, ведь все, кого мы подпускаем к себе близко, однажды отправляются к звёздам, или, что ещё больнее, предают. Пустота, которую я ненавижу, прячу под каверзными шуточками, но именно она напоминает мне, какой я на самом деле. Как сильно я боюсь терять.

Когда армии схлестнулись в последнем бою, я ощутил наше братство. Братство тех, кого я не успел узнать, но мы были вместе. Мне показалось, что Танос был один. Да, за его спиной стояла многочисленная и свирепая сила, только вот не ощущалось в ней единства, той самой любви, верности, за которую можно умереть. Этим она опасна. Этим — слаба. Она может существовать и без Таноса, которому было дело только для своих безумных идей… царствовать одному в пустоте. Он не видел ценности жизней своих сторонников, которые делали всё за него. Мы же сражались друг за друга, за наше общее будущее и право на жизнь.

Я скучаю по тебе. По свисту, что заменял все слова на свете.

Спокойной ночи, Йонду.

До встречи среди звёзд.

Привет, сестра.

Я не знаю, с чего начать. Наш общий язык — язык боя.

Не знаю, зачем пишу это. Не знала, пока не услышала от одного альтернативно одаренного, что оказывается такой примитивный способ помогает в себе разобраться.

Собственно, тут не в чем было разбираться, пока во мне не поселился какой-то земной вирус. Они живут с ним всю жизнь. Кого-то он губит, кого-то ведёт в битву и рубит сильнее, чем любой клинок. Он называется человечностью, преданностью, сотканной совсем не из страха. Это отличает их от роботов, бездушных железок, в которых боятся превратиться, поддавшись бесконтрольному гневу.

Но нам с тобой было совсем не до души в нашем мире. Он всегда требовал от нас жертв. Одна из них — стёртый из памяти прежний мой облик, превратившийся в столь неясные отголоски, что задаёшься вопросом: «А мой ли это?»

Признаться, сперва я чувствовала себя странно рядом со знакомыми по несчастью. Постоянно ожидала удара в спину и всегда держала клинок наготове. Но те, с кем свела меня судьба, не угрожали бластерами. Не тем, на что я могу ответить физической болью.

Возможно, общее горе научило мыслить иначе, а возможно, что-то сломалось во мне, и это так просто не починишь. Не заменишь очередной деталью, аналогичной тем, из которых состоят наши с тобой тела.

Этот изъян всегда был во мне — теперь я понимаю. Эту дыру я достойно прятала и скоро забыла, как выглядит искренняя поддержка, отреклась от самого существования, называла «позорной жалостью». Тебе ли не знать, почему.

Человеческие чувства дарили ощущение правильности. Их молчаливую поддержку можно было потрогать, она не раздражала. Оказалось, тишина может сказать намного больше, чем можно представить.

Мы воспринимали друг друга странно, а потом я начала изучать тех, кто рядом со мной. Мне было в новинку из заботы укрыть одеялом, из сострадания коснуться плеча, отдать последнее из еды не потому, что спокойно обхожусь без неё, а потому, что так правильно. И что самое главное, без сомнений защитить названную сестру от самой себя — из любви, на которую, казалось, не способна.

Ты — мой друг, сделавший меня сильной физически. Ты — мой враг — воплощение последних осколков ненависти к Гаморе. Мой выстрел навсегда остановил ту жизнь, которая вызывала лишь ненависть и боль. Теперь всё будет иначе.

Я сделала свой выбор. Я тебя отпускаю, сестра.

Твоя вторая Небула.

«Я знаю, что она постоянна, но непредсказуема, милостива, но неумолима».

Это так странно, писать человеку, чьё имя тебе незнакомо. Так странно доверять тому, о ком ничего не знаешь. Так странно ходить по земле, вскормленным собственным эго и амбициями, но в конечном итоге осознать, что ты сам себя не знаешь. Ведь если человек — песчинка во Вселенной, то ты, возомнивший себя центром земли — самая мелкая и тщедушная из них.

Вы помогли мне прийти к этому. Вы были истиной для своих учеников, хотя всего лишь подтолкнули их к пониманию того, как научиться повелевать, покорившись. Заглушить эго.

Помню, когда мы прощались навсегда, я почувствовал нечто схожее с эйфорией. Словно мне открылась некая дверь, которую я осознанно или неосознанно не замечал из-за её ветхих замков, трухлявых косяков, тугих клубов паутины вокруг. За такими обычно хранят ненужный, забытый хлам, но за моей дверью жил я сам… Такой, каким я и не подозревал, что способен быть.

Я словно знал вас всю свою жизнь. Ощущал кожей, хоть вы меня не касались, вашу мощь и вместе с этим простое женское сердце. И не важно, каким образом вы продлевали себе жизнь. Важно то, что вы не поддались искушению, не доверились Тьме, а остались охранять Свет.

Мой путь начался на горе Эверест. Но намного раньше, чем я там оказался наяву. У подножия я оставил любимую женщину, поддался своему эго, и Всевышний сбросил меня с вершины вниз, отняв способность оперировать.

«Время покажет, как я тебя люблю» — выгравировано на моих часах. Я предал эту любовь когда-то и закрыл дверь.

«Всё, что знал, оставь за порогом» — это ведь был мой первый урок. Помните, я не воспринял его всерьёз, а теперь понимаю. Понимаю всё, что вы с таким усилием пытались донести до меня… моими же руками.

Есть то, чему нет возврата. Есть шаг, решившись на который, уже не сможешь оглянуться и всё исправить. Кристин осознала это раньше меня, поэтому решила не отвечать на письма.

И мир не замкнулся. На мне, на ней… на вас — как вы и говорили.

Знаете, а я ведь видел её недавно. Кристин Палмер. Она здорово выросла в профессиональном плане с нашей последней встречи. У неё замечательная семья, и множество благодарных пациентов, которых тоже можно считать, своего рода, семьёй. Я сказал, что горжусь ей, а потом вернулся домой и решил написать вам. Моё письмо могло бы содержать одно лишь «спасибо», и вы бы поняли за что, но я решил сказать больше.

Оказалось, я столько хочу сказать, что в простое слово благодарности не поместится.

Руки ещё дрожат… Но я уже давно не обращаю внимание, стремясь уберечь мир другим способом, который именно вы во мне открыли.

Я «прожил» несколько тысяч исходов последней битвы и во всех погибал, ощущая каждой капелькой крови вашу правоту: смерть придаёт жизни смысл.

Она была такая хрупкая… Победная единичка, о которой страшно сказать вслух. Сперва, я её не узнал — во всех вариантах битва с Таносом начиналась одинаково. Действие каждого участника тех кровавых событий я знал наперёд, но никому не мог помешать. Не имел права, иначе всё оборачивалось против. Судьба испокон веков ведёт свои жестокие игры.

Сохраню это в тайне — в единственном счастливом финале, который мне явился, я тоже погиб. И, наверное, готовность к этому спасла меня в реальности. Моральная готовность к тому, что смертью своей я могу заплатить за жизни сотен.

Интересно, я достаточно наговорил, чтобы вы явились ко мне сейчас, заблокировали способности и опять вышвырнули на Эверест за моё вновь раздутое эго? Я согласен, если это поможет вновь увидеть вас.

На самом деле, я теперь совсем другой… Мне некогда носить «корону». Сейчас — лишь редкая минута перед очередными трудностями, когда я просто могу посмотреть с высоты горы Эверест на любимый всеми нами мир.

Когда-то я не слишком ценил подобные моменты: танец зимней стихии неописуемо красив и величественен.

Знаю, вы любуетесь им сейчас со мной.

… да укроет вас снег.

На Земле это называют помешательством или любовью. Это такое громадное чувство, которое не ограничивается одной Вселенной. Оно пробуждает внутри невероятную тягу, трепет, тревогу за того, кого любишь. Иногда это выглядит глупо. Знаешь, когда я увидел лицо Небулы, понял, что совсем выгляжу как дурак. Но ведь я тебе когда-то и таким нравился…

Пока мы торчали там, в параллельном мире, я думал, что могу тебя встретить.

Так забавно всё начинать сначала. Странно смотреть тебе в спину и знать, что ты меня не помнишь. Ощущать абсурдность внутренних протестов, видя, как удаляешься, а я не могу последовать за тобой. Просто потому, что... чужой?

Знаю, тебе надо подумать, но и понимаю, нынешняя ты — это совсем другой… человек. Последняя представительница расы Зен-Хоберис. Знакомая незнакомка, сокровище, которое, возможно, пришло в мою жизнь по чистой случайности.

Я тут подумал написать для тебя песню. Вложить всё, связывающее нас совсем недавно в такой короткий, но только наш промежуток времени. Хочу, чтобы ты её услышала, какой бы мир не спрятал тебя от меня.

Сегодня, когда все спали, я задумался. На Земле в такое верят, знаешь, в судьбу. Сначала я потерял маму. Мне остался от неё старенький плеер с записями — последний «привет» с родной планеты. Потом я потерял Йонду, который со всем своим, частенько, несносным характером умудрился сохранить во мне человеческие качества и вместе с тем научить всему, что умею. Он мог столько раз убить меня, тысячу раз клялся в этом, а я отвечал обещанием, что больше никогда не появлюсь на его корабле. Но в конечном итоге, Йонду знал, что всегда будет первым, кого я позову на помощь, а я знал, что он придёт.

Йонду пришёл, когда мы парили с тобой в пространстве. Я просто не хотел тебя терять, и знал: ты бы сделала точно так же.

Иногда, слушая плеер, я думал о том, какие мы разные. Боялся твоей силы, стремления окунаться в самую гущу битвы. Я видел рядом с тобой такого же воина, как ты, но не себя, и всё размышлял: моё ли ты сокровище? У кого я украл тебя? И украл ли вовсе — свободную, нереальную, невозможную, смертоносную звезду, чьи тайны спрятаны под броней твоего сердца.

Я потерял тебя. Но потерял, должно быть за тем, чтобы у меня был шанс показать себя по-новому.

Бог с ними, с потерями, с вечными испытаниями. Я готов петь тебе, пока дышу.

Однажды ты вспомнишь меня, и будь, что будет. Одно я знаю наверняка: наша песня никогда не умолкнет.

Мгновение «там», а здесь — целый век.

Пять…

Всего несколько секунд, а так много можно успеть: изменить себе, изменить себя, выстрелить, спасти.

Однажды перешагнуть порог и остаться с тем, кто тебе дорог, украсть поцелуй.

Четыре…

Жизнь — это книга. Цикл книг и кинолент.

Только твоих, состоящих из самых ценных минут и прочей шелухи, на это звание не претендующей.

Мы написали свою историю. Не без дёгтя, но сотканную из неповторимых моментов. Одни безвозвратно терялись во времени, другие — застывали в детских взглядах и улыбках, в простых объятиях, кружили рядом в беспечном танце перед очередным боем за стенами нашей семейной крепости.

Мы отсняли свою киноленту. Но это не значит, что за словом «конец» нужно ставить точку.

Три…

Ведь мы живём. В наших детях, внуках, в тех, кто справедливо или не очень называет нас примером чего-либо.

Поэтому наша история не заканчивается. Ведь на планете цветёт и разрастается жизнь.

Разная. Единственная в своём роде.

Наша.

Твоя и моя. Их.

Главное, успеть ухватить мгновение.

Две…

Оно рядом, пока ты дышишь.

Каждый год летит в небо огненным фонариком, зажженным, возможно, уже не твоими руками и несущим чьё-то сокровенное желание на веревочке. Миг, перевернувший жизнь.

Одна…

Миг твоей истории.

Которая продолжается…

Он пришёл, когда все спали, чтобы гарантированно остаться незамеченным. Всё тот же чёрный плащ, повязка на многострадальном глазу. Единственное, что никак не вязалось с важным, даже угрожающим, образом Ника Фьюри — слегка расслабленная походка.

Утро над знакомыми местами ещё не наступило. Посеребренное утренней росой поле для гольфа, одинокий, но большой и уютный дом неподалёку впервые навели на мысль, что, наверное, Нику тоже стоит взять паузу. Не бродить одиноким чёрным вороном среди цветущей жизни, а подумать уже о своей собственной.

Он уже представил, как встретит его Клинт Бартон. Честно, хоть обратно поворачивай. Только бы не видеть эти удивленные глаза, полные мольбы. Здесь уже привыкли: Ник Фьюри с добрыми вестями не приходит.

Со дня похорон Старка прошло около полутора месяцев. Развалы разобраны, то, что можно было спасти, спасено. Мир готов к новой жизни, а сам директор организации Щ. И. Т. — к работе.

К счастью, часть данных о сотрудниках по крупицам собрали умные люди. Её было безбожно мало, она практически была бесполезна, и всё же единственный глаз Фьюри зацепился за один электронный документ. Файл был поврежден, но название: «Секретно. Клинту» и пароль Наташи Романофф не позволили так просто от него избавиться.

Собственно, из-за этого Фьюри здесь. Письма всегда должны находить адресат.

— Фьюри?

— Соколиный глаз видит беду за километры?

Бартон миролюбиво улыбнулся и вздохнул, потерев глаза.

— Не переживай. Я не пришёл просить тебя зарядить лук и бежать со мной под огонь.

Фьюри протянул запечатанный конверт. Бартон тут же хотел вскрыть его, но появление детей и голос жены, приглашающей присоединиться обоих к завтраку, заставили отвлечься.

За чаем с булочками в сахарной пудре и разговорами о грядущем, Клинт, казалось, вовсе забыл о конверте. Он вообще не любил говорить за столом о политике, работе и тем более щелчке.

После завтрака от Лайлы поступило предложение искупаться в реке, и Фьюри не посмел отказать ребёнку. Впрочем, на откровенный вызов Натаниэля он тоже отреагировал моментально. Где он ещё сыграет в регби? Мальчик во всем ему подыгрывал, кстати, чего не скажешь о самом Клинте.

«Никакого уважения к возрасту. Завербовать его снова, что-ли?»

Впрочем, всё негодование как появлялось, так же быстро исчезало. Когда, в конце концов, обессилевший Фьюри упал на траву и посмотрел на небо, оказалось, что день клонится к вечеру.

Какое счастье — не замечать времени.

— Как на курорте побывал, — усмехнулся он, взглянув на Клинта, крутящего в руках аккуратно сложенный лист бумаги.

Почему-то хотелось попросить его не читать письмо сейчас, да и вообще забыть, лишь бы счастливая улыбка не сходила с лица этого человека. Но прятать от Клинта последнюю весточку от близкой подруги выглядело крайне подло. Он не заслужил этого.

Пробежав глазами по строкам, Бартон спросил:

— Она вела дневник. Вы читали это?

— Ты плохо меня знаешь? — сухо отозвался Фьюри.

— А хотели бы? — он задал этот вопрос так, будто хотел в чём-то признаться.

За много лет работы вместе Фьюри научился с наибольшей точностью различать интонации своих собеседников.

— Если ты сам сочтёшь это нужным.

Бартон опустился рядом и надолго замолчал. Строки письма звучали в голове её голосом.

Привет.

Я делаю эту запись для того, чтобы верно структурировать свои чувства и их источник. Когда это всё закончится, прочитаем вместе и посмеёмся.

Мы скоро увидимся. Не знаю, какой ты сейчас, но твои ощущения мне знакомы и очевидны. Ты тонешь в крови, Клинт. Жизни тех, кто, верно, заслуживает возмездия, остаются на твоём клинке, но этим ты никогда не насытишься. Не вернёшь, кого любил и любишь.

Выучил наизусть их страхи, на слух научился распознавать ноты боли, гнева, несравнимого с твоим. Тактильно ощутил, как останавливается каждое вражеское сердце, но и сам попробовал на вкус яд. Я боюсь за тебя, Клинт. Не хочу, чтобы ты стал одним из них, словно так обо всём забудешь. Один против всего мира.

Мне придётся тогда пойти против тебя. Я не буду иметь никакого права проиграть, но не смогу видеть гибели лучшего друга. Впрочем, пусть будет не просто друга. Здесь что-то гораздо глубже.

Интересно, что ты скажешь, когда я найду тебя в Токио? Каким увижу, идя по кровавому следу? Скорее всего, ты попробуешь меня прогнать, забыв, что на мою долю тоже выпало не мало, и я могу понять тебя.

Я хочу, чтобы ты был рядом. Так ведь поступают друзья, правда? Нас учили никому не доверять, даже себе, но, кажется, теперь самое время пересмотреть это правило. Уклониться от него чуть-чуть.

Ты тоже протягивал мне руку, когда я ни в ком не нуждалась. Мне проще переболеть, перекричать, перемолчать одной, чем изливаться кому-то. Но ты был рядом. Не говорил ни слова, даже не касался, в глазах твоих читалось полнейшее понимание, и тогда я поверила, что действительно нужна кому-то не просто как расчётливая убийца.

Ты был со мной рядом, а теперь позволь ответить тем же. Мне уже начинает казаться, что «красную дорогу» ты оставляешь для меня, чтобы я пришла за тобой и забрала оттуда.

Знаешь, кто-то из нас почти смирился с произошедшим. Жизнь продолжается, все дела. Но если она потребуется для того, чтобы твоя семья была жива, я без сомнений отдам её.

Видимо, не желает Вселенная хеппи-энда.

Я скоро буду, Клинт. Мы всё преодолеем вместе.

Н. Р.

Клинт сложил лист бумаги и спрятал в карман рубашки. В глазах его была пустота, а на губах лежала какая-то неловкая улыбка.

— Я знал, как это будет ценно для тебя. Нат была замечательным человеком. Бесстрашная, недостижимая, верная, — Фьюри опустил взгляд, словно коря себя за то, что не остановил Бартона ещё в самом начале письма.

Оно было слишком личным, но что поделать, если так вышло, что Николас Джей Фьюри неосознанно заменил мстителям чуть ли не отца родного.

— Спасибо. Вчера я подумал, а почему бы было не попробовать скинуть с обрыва самого хранителя Камня?

— Вылезет, — с сожалением протянул Фьюри, вновь взглянув на небо. — Спасибо за тёплый приём, но… хорошенького понемножку.

— Наш дом для вас всегда открыт.

Они коротко обнялись. Уезжая, Фьюри знал, что Бартон смотрит ему вслед, будто бы всё ещё ожидая приказа.

Мир вновь засыпал, готовясь к новому счастливому утру. И Ник решил, что всё-таки одиночество ему только кажется.

Осколки. Обрывки. Фразы. Лица.

У каждого свои. У каждого своё.

Тони сидит на горячем песке, а сквозь пальцы сыплется пепел. Он не знает имени этой «горсти» — слишком много их сегодня видел.

Тони пытается проглотить горячий комок, но тот только крепче душит.

Пепел. Пепел сыплется к ногам, волнами окропляя испещрённую взрывами землю. Вместе с ним, стремительно и безвозвратно, исчезают и силы гения. Гения, который может всё повернуть вспять, найти бы, как.

Ценой жизни? Что же, если так, то она была достаточно объёмной и насыщенной, чтобы закончиться так же. Запомниться такой же.

Тони пытается вспомнить хотя бы собственное имя. Он будто бы вырван из реальности и брошен на чужую бесплодную пустыню.

Проваливается в забытье. В полудрёме воспоминаний возникают лица и мешаются с голосами. Горячий воздух то обжигает, проникая в лёгкие, то ласкает, даря желанное блаженство. С новым наплывом врывается в голову мысль: если он должен погибнуть сейчас, то пусть Всевышний позволит ему взять с собой туда память. Она ведь не материальна.

Осколки. Лица. Мысли.

Там, где отступал другой, игнорируя малейшую возможность изменить «невозможное», Тони Старк просто шёл и менял это, ни о чём не жалея. Он, безусловно, решит задачку и сейчас.

Пеппер. Его Пеппер. Та, что всегда была рядом, прощала ему безумства. Та, что уходила, но возвращалась, зная, как сильно нужна.

Есть ли что-то, чего Тони Старк не успел сделать в жизни? Именно в этом, человеческом, безвозвратно уставшем, измотанном теле? Чего он не успел сказать ей, своей Пеппер? Много. Очень много. Но ей не нужны были слова, ведь она и без них видела его насквозь.

Гений, миллиардер, плейбой, филантроп.

Для Пеппер — просто Тони, упорно отказывающийся себя беречь и лишённый возможности дышать без риска, человек.

Жива ли она, полюбившая гения не за громкое имя?

Словно смеясь в ответ, сквозь пальцы продолжает сыпаться пепел.

Память. Оставь мне память.

Мираж рисует перед Тони лица из прошлого.

— Он — мой друг, — голос Стива Роджерса разбивается не столько о броню, сколько о праведный гнев.

— Я тоже был им.

Тони до сих пор удивляется, как смог себя пересилить и не убить его. С каждым ударом, с каждой каплей крови гнев сильнее захлестывал сердце, а ведь хотелось наоборот его излить.

— Щит не твой. Не заслужил. Его мой отец делал. Ты…

Щит падает на пол, вместе с так и неизданным словом: «забирай».

Осколки. Мысли. Голоса.

Убеждение, берущее начало от того, что «не такие уж мы друзья», продолжающее путь через правило: «мы не торгуем жизнями», и завершающее его возле крупного прозрачного камня изумрудного цвета, на котором выгравирована фраза: «по-другому не могло быть».

Покрасневший взгляд ищет что-то в раскалённом небе. Сквозь пальцы сыплется седой пепел.

С губ слетает вопрос, обращённый ко всем, ко всему и сразу: к мёртвым, живым, прошлому, настоящему, будущему, щемящей неизвестности, но Тони не слышит собственного голоса.

Он просыпается в своей постели и сонно наблюдает, как часы отсчитывают секунды.

Вопрос остаётся в воздухе. Кажется, кому-то однажды Тони уже задавал его.

— Ты веришь мне?

Тор тяжело ступает по холодному полу. Такому же холодному, как его сердце. Такому же пустому.

Впереди ещё робким огоньком горит солнце, проникает в золотую залу через широкую арку, как добрый гость. Далеко шумит от ветра листва родного Асгарда.

Тор опускается на колени и закрывает глаза.

В память врывается мучительная грань между жизнью и смертью, на которой он оказался не зря.

Локи… Локи был рядом. Локи обнимал его в упор, разделяя с ним муки. Он снова спасал его, придавая сил, и весь светился изумрудным светом магии, которую Тор не принимал когда-то, руководствуясь кулаками.

— Нидавелир… Помнишь, как светилась эта звезда с красивым названием, брат? Её кольца переливались, окружая золотой огонь. Она погасла, но сегодня обязательно вспыхнет. Если я погибну в её пламени, то терять мне нечего. А если выживу…

— Она убьёт тебя, едва коснувшись, — Локи не позволяет договорить, вдруг явившись перед Тором полупрозрачной тенью.

Руки царевичей переплетаются и сковываются в мёртвой хватке. Тор не верит глазам, всё списав на нервы и яростную решительность. Может она уже прямо сейчас, в эту секунду стоила ему жизни?

— Я люблю тебя, брат, — роняют губы.

Локи был с ним. Это он не позволил ему умереть. Это любовь к нему застыла горечью утраты на губах Тора и взорвалась диким воплем. Локи был рядом. Он всегда рядом.

Тор закрывает глаза, вновь мечтая увидеть брата. И он приходит. Приходит каждую ночь.

— Сегодня, кажется, праздник? — Локи улыбается.

Такой открытой улыбки Тор раньше не видел… или не замечал.

— Да, — ответ громовержца звучит виновато, будто бы он — дитя, и Один впервые наказал его за гордыню.

— И что же ты не разделишь с асгардцами нашу общую радость?

— Тебя жду, — пожимает плечами Тор и наливает в чашу заранее принесенного вина. — Разделишь со мной?

Кисло-сладкий виноградный вкус разливается внутри, и голову тут же охватывает приятная тяжесть.

Сорт этого винограда всегда высоко ценился асгардцами — вино, получаемое из него, пили только в знатных домах и только в особых случаях.

Его очень любил Локи. Тор внутренне радовался той его особенности, благодаря которой один глоток убирал последствия ранее выпитого алкоголя.

Тор, должно быть, впервые ощутил неловкость. Три выпитых ранее бочонка пива упоминать при брате не хотелось. Ещё он ловил себя на мысли, что не может отвести от Локи взгляд, наблюдая за тем, как тот смакует ароматный напиток.

Нет… Ему никогда не научиться пить так изящно.

Внимательные глаза Локи улыбаются ему с нежной хитринкой и, кажется, с немой тревогой.

— Знакомый вкус.

Алкоголь мягко касается нервных окончаний, будит воспоминания ещё более яркие, чем прежде, но боли… Верно, Тор просто слишком устал и поэтому не чувствует её.

Он вжимается в угол, опускаясь на пол, и робко улыбается, снизу вверх смотря, как призрак Локи смотрит куда-то вдаль, любуясь рассветным солнцем.

Оно встаёт медленно, кажется, даже намеренно плавно. Будто даёт отсрочку расставанию братьев.

Тор на мгновение мрачнеет и опускает глаза в холодный, залитый золотом, пол. Он вдруг вспоминает, как в шутку или взаправду называл Локи недостойным себя, и теперь задавался вопросом, а стоит ли он сам того, чтобы за него Локи отдал жизнь.

— Я не приду к тебе больше, Тор. Это в последний раз.

Родной голос больно режет по всем давним ранам сразу. Тор стирает слезинку, горячей дорожкой скользнувшую по щеке.

— Почему?

Локи опускается напротив и проводит ладонью по «ёжику» на голове брата. Его выражение лица источает серьёзность.

— Я не хочу тебя таким видеть. Могу, но не хочу.

— Убитым? — шепчет Тор.

— Не пей так больше, — мягко улыбается Локи. — Тогда будешь видеть меня чаще.

— Обещаешь?

— Слово бога Обмана, — глаза Локи знакомо блестят изумрудными огоньками.

Тор быстро кивает, резко встаёт, игнорируя головокружение, отряхивает плащ от несуществующей пыли.

— А тебе, — собственный заплетающийся язык и гнусавая речь начинают его бесить, но слегка насмешливое выражение лица Локи уже не колет его, а отражается в нём. — Тебе… хорошо?

Этот вопрос часто звучит на их встречах. Ответ на него неизменен.

— Очень хорошо. Я теперь свободен. Могу быть где угодно. Могу быть рядом с тобой.

— Я не хочу «где угодно», — звучит сиротливо, но Локи — не тот «человек», перед которым он стыдился бы себя. Брат знал его всяким и, кстати сказать, никогда за это не высмеивал перед всеми.

— Я здесь, — произносит Локи, упираясь правой рукой ему против сердца и мягко целует в висок.

Так когда-то давно мама прощалась с сыновьями поцелуем, желая добрых снов. Так сам Тор прощался с маленьким Локи, переняв привычку.

— Ты помнишь, — одними губами произносит он, и ответ проникает в душу, чтобы остаться там навек.

— Я здесь…

* * *

Тор просыпается и несколько минут смотрит в потолок. Поцелуй ещё лежит на коже, так реален и призрачен.

— Разбудил? — бросает он вдруг, чувствуя на себе взгляд карих глаз. — Прости, добрый кролик.

— Меня зовут Ракета, — в тихом голосе друга ощущается сочувствующая улыбка. — Ты можешь называть, как хочешь.

Он догадывается, что громовержец видит во сне. Сны — последнее его сокровище. Слишком личное для обсуждений.

В это утро Брюс проснулся как обычно, и «обычное» его беспокоило. Он лежал на спине, на огромной кровати, под большим одеялом, под которым Халк помещался целиком и мог вдоволь наворочаться. Но Халка не было.

Брюс выглядел букашкой в собственной постели. Рука ещё помнила всю «прелесть» ношения перчатки, венчаной камнями Бесконечности, и напоминала о себе ноющей болью с небольшим жжением. Брюс списывал эти последствия больше на психологический фактор.

Где-то в шкафу точно существовала ещё одежда, соответствующая его человеческим размерам. Брюсу пришлось долго шарить в одном из них, чтобы найти её под огромными грузными шмотками Халка.

— Может, поговорим? — обратился он к отражению в зеркале, но никакого ответа не последовало.

День обещал быть свободным от дел. Иной раз Брюс мечтал бы о таком, но чувство неприятного одиночества, успешно игнорировавшего шум города, беспардонно вползало в светлую квартиру, по-хозяйски обволакивало пространство и голову Брюса.

Телефон молчал. Да и кому звонить? Постаревшему в один миг Стиву, чтобы сиротливо начать разговор с фразы: «Эй, а помнишь?»

В последнюю встречу они говорили о Нат, чей номер Брюс до сих пор не удалил. Вышел приятный разговор, умытый глубокой печалью и оставивший после себя пустоту. Нет, сегодня Брюс не готов в неё погружаться — не есть хорошо так часто рвать зарубцевавшиеся раны.

Брюс никому не рассказывал: когда Халк щёлкнул пальцами, он встретил Наташу. Всего лишь на краткий миг сумел оказаться рядом. Он даже успел схватить её за руку, но очнулся на полу один, смотрящий в голубое земное небо. Наташа не могла пойти за ним, хотела она этого или нет. Брюс помнил её объятия, мягкую улыбку и чуть настороженный взгляд. Он о многом хотел сказать, но все слова сыпались песком сквозь пальцы. Все, кроме двух: «Мы смогли».

Брюсу не забыть, как она улыбнулась в ответ.

Новый Стив Роджерс тоже очаровательно улыбался, шутил, глаза его загадочно горели. Это не заканчивалось даже тогда, когда он заговаривал о Наташе. Конечно, разговор неизбежно обретал иной смысл, но создавалось впечатление, что Наташа сидит с ними рядом в уютном кафе. Вспоминает редкие, и от того еще более ценные, счастливые моменты жизни. Стив отчаянно выхватывал из памяти любые нелепости о Мстителях, лишь бы обойти проклятый щелчок и гибель Нат на Вормире. Брюс слушал. Внутри теплело. Только глаза у обоих горели уже иначе. Это было неизбежно, как и осознание того, что Нат больше нет.

Возможно, именно тогда, сидя со Стивом в кафе, Брюс что-то не то сказал или подумал? А Халк услышал и запомнил.

С Халком всегда было непросто. Брюсу потребовалось слишком много времени на то, чтобы принять его в себе. Он много чего наговорил ему за жизнь. Халк прекрасно усвоил: Брюс Беннер боится его и часто мечтает о том, чтобы его никогда не было. Брюс, с которым они были одним целым. Брюс, который отказывался понимать: могучий Халк — всего лишь подросток, с типичными для своего возраста протестами и обидами. Взять, к примеру, ту же Нат. Если Брюс любил её как женщину, то Халк, невзначай проникаясь этим, видел в ней маму, которой никогда не знал или не помнил.

Перед глазами вспыхнул экспериментальный взрыв гамма-бомбы. Брюс тогда спас от верной смерти юного паренька, Рика Джонса, но сам попал под раздачу мощнейшей радиации. Брюс совсем не знал его, но Халк определённо стал его проекцией. И был совсем не виноват в том, что от Беннера неотделим.

Халк неожиданно хмыкнул внутри, но заговорил только тогда, когда Брюс заварил себе кофе и сел в кресло у окна с большой горячей чашкой. На ней был изображен фанатский рисунок: Халка со всех сторон облепила ребятня и он терпеливо, с недовольным лицом следил за тем, чтобы один из неугомонных мальчишек не свалился с его головы. Впрочем, чего только не сделаешь за огромный торт? Наверху красовалась надпись: «ХалкоБеннер крут!»

— Беннер считать меня малявкой?

— Поверь, в том, чтобы быть ребёнком, нет ничего плохого. Это, скорее, счастье.

Халк хмыкнул снова:

— Беннер считать меня вирусом. Беннер врать. Беннер никогда не быть друг.

Брюс закатил глаза. Вот что в менее категоричной форме он сказал недавно Стиву. Тогда же он продолжил фразу с «но». Только Халку уже было безразлично.

— А что думает Халк? — спокойно спросил Брюс, отпив из чашки. Он больше не собирался спорить и списывать со счетов мнение второго себя.

— Халк думать, Беннер хотеть убить. Перчатка мочь убить. Беннер надеяться.

— Беннер хотел спасти тех, кого любит, — твёрдо ответил Брюс.

— Беннер упасть. Халк остаться один. Он щёклкнуть пальцами, потому что поверить Беннеру и тоже мечтать вернуть Нат.

В полурычащем голосе слышалась обида, сквозила досада.

— Беннер знать, что не вернёт Нат. Беннер пожертвовать Халк, чтобы другие жить.

— Я рискнул тобой, но я верил в тебя, и если бы ты погиб, то не радовался бы, — по-прежнему твёрдо произнёс Брюс.

Халк задумчиво хмыкнул:

— Тогда бы Беннер стать свободным от вирус.

— Беннер стать одиноким, — улыбнулся Брюс и снова отпил из чашки. — Ты сам-то ответь, не хотел от меня избавиться?

— Халк любить свободу. На Сакаар Халк думать, что не нужен Беннер.

— И тебе не было одиноко?

Халк ненадолго замолчал.

— Халк драться, чтобы не быть один. Халк быть весел на Сакаар. Иногда Халк хотеть рассказать Беннер. Но Беннер не понять.

— Значит, всё-таки скучал, — прищурился Брюс.

— Ску-чал, — неуверенно повторил за ним Халк.

— Думаешь, я поступил как эгоист, солгал, приняв? Воспользовался тобой, решив заодно избавиться?

— Беннер поступить правильно, — ответил Халк и осёкся.

Тогда, несколько лет назад, они с Брюсом впервые настолько совпали: желание исправить случившееся любой ценой, руководствуясь холодной решимостью, и бушующий гнев вчерашнего подростка, который не сразу в полной мере осознал, на что подписался. Это была та боль, которая сумела поставить его на колени и разорвала на атомы каждый сосуд в его теле. Он кричал, мысленно умоляя Брюса прекратить это. Злился на себя, ненавидел, боялся потерять Брюса, подвести тех, кого считал друзьями. Человеческое сердце, ожидаемо, оказалось слабее, но Халк сумел его завести… только Наташу они не вернули.

И вот, спустя год, Халк снова ощущал себя преданным. Слышать после пережитого фразу: «просто вирус» было неприятно. Халк не должен был привязываться к Брюсу. Привязываться к людям — это всегда больно и больно тем, что не сразу поймёшь, когда оступишься.

Брюс излучал странное безразличие. Чашка кофе отправилась на журнальный столик. В голове почему-то прозвучал голосом Халка вопрос, который он на самом деле не задал: «Значит, Беннер не должен был щёлкать пальцами?»

— Вирус ты или нет, наш тандем меня полностью устраивает. Ты дал мне то, чего у меня никогда бы не было. Я горжусь тобой, — сказал Брюс и крепко сжал кулак.

Первую минуту рука ничем не отличалась от обычной человеческой, но скоро под кожей что-то шевельнулось и поползло к плечам, к груди, к ногам.

Брюс ощутил тепло от объятий. Живое.

Примечания:

Стихотворное обращение Тора к Локи, таймлайн: "Война Бесконечности"

Обмани меня. Обмани.

Обмани так, как раньше не делал.

Ни заката во мне, ни зари.

Я по лжи по следам твоим следовал.

Обмани меня. Обмани.

Глупый, знаешь, меня не поймут.

Но как жить, если я один,

Если нет твоих рядом рук?

Ты «польщен», что скорблю по тебе?

Как искусен в своих ты масках!

Хоть не скучно — скажу я судьбе —

Мне с тобой по мирам скитаться.

И с тобой, и из-за тебя.

Как угодно, любыми путями,

Если надо, и в лаву вступя,

Я найду тебя за веками.

Обмани шуткой подлой самой!

В вене каждой бушует пожар.

К черту, будь хоть немой голограммой!

Я и это приму за дар.

Доброте моей будь наукой,

Будь таким, каким был и есть.

Будь моей самой главной мукой!

Но скажи мне опять: «Я здесь».

Обмани меня. Обмани.

И твой взгляд снова сердце мучит.

Ты признал — мы с одной земли,

Ты сказал — Смерть тебя не получит.

Я простил тебе всё, что за нами,

Я простил всё, что делал со мной.

Ты сказал — им не быть богами,

Это значит — не стать… тобой.

Я скажу, скупую смахнув,

Мне не нужно ни в чём тебе клясться.

Уже дважды ушел, обманув,

А теперь, обманув, останься!

Ни заката во мне, ни зари.

Обмани меня. Обмани.

Такое незнакомое место: посеребренные инеем деревья, большие сугробы под ними, длинный тротуар, ведущий неизвестно куда; будто к той таинственной точке, где заканчиваются все дороги Земли. Туда, где садится солнце, и встаёт луна из века в век.

Крупные хлопья медленно скользят по воздуху и тают, касаясь горячих ладоней Тора, не помнившего причину своего появления здесь, но точно знающего: в этом маленьком мирке ему теплее, чем в Асгарде. Бог грома сейчас выглядит обычным смертным, бесцельно бредущим вдоль улицы, загребая тяжелыми сапогами. Всякие мысли, кружащие ранее голову, перестали вдруг донимать его, оставив после себя пугающую пустоту.

Ни души, но откуда вдруг в сердце взялось ощущение, что он здесь не один? Кто столь осторожно наблюдает за ним, неслышно ступая по пятам? Брат? Нет, это было бы самой подлой иллюзией: давать надежду, которая давно уже похоронена в песчаной буре. Не он… Но отчего плавный танец снежинок так напоминает его походку, а их прикосновения обжигают холодом, как его улыбка?

— Локи?

Оклик не слышен даже собственному уху, словно это он погиб в бою, по человеческим меркам, много лет назад и теперь бродит призраком по свету.

Снегопад набирает силу, перерастая в метель. Кристальный блеск слепит глаза, заставляя потерять из виду дорогу, а воздух становится таким морозным и колючим, что больно дышать.

— Локи…

* * *

— Локи.

Взгляд младенца искренен и чист, а сердечко быстро колотится, поначалу не признав склонившееся над ним лицо, что разбудило его ото сна. Только пару дней назад Всеотец принес малыша сюда, и Тор чуть ли не прыгал от радости, задыхаясь в нахлынувших разом мечтаньях о том, как они вдвоём вырастут и покажут всему свету своё могущество и силу; станут бесстрашными воинами, достойными сыновьями. Старший Одинсон злился, поражаясь, как можно было оставить такого крохотного человечка на верную гибель в ледяных скалах, безбожно выбросив, словно ненужную вещь. Тогда он ещё пуще возненавидел ледяных великанов Йотунхейма и, особенно, их жестокого короля — Лафея…

Вдруг мальчик громко закричал, закрывая лицо ладошками, а комната на мгновение преобразилась, заполнившись жуткой зелёной бездной с многочисленными щупальцами.

— Тихо, маленький, тихо, — Тор осторожно поднял брата на руки, и тот трепетно припал к его плечу, не то, чтобы боясь упасть, скорее — хотел спрятаться. Малыш ещё совсем не понимал магическую силу в своей крови. Такую, над которой мог быть властен лишь он, но которая мучила его так, будто являлась не даром, а самым настоящим проклятьем.

На крик в комнату прибежала мать, и заплаканное лицо Локи озарилось улыбкой. Его маленькие пальчики медленно перебирали золотые украшения на её шее и тянулись к щекам, но могли дотронуться только до губ.

— Опять кошмар? — покачала головой богиня. — Ничего, должно быть, скоро пройдёт. Дети всегда такие беспокойные.

Тор заворожённо наблюдал, как мать заботливо качает сына на руках, а тот не мигая смотрит в её лазурные глаза, будто стараясь запомнить каждую черту, движение и жадно ловит каждую нотку старой, такой любимой и лёгкой колыбельной, идущей из самых недр материнской души.

Он любил её той любовью, какой любить способно живое сердце, даже тогда, когда в него неосторожно пустили стрелу, разбившую иллюзию, которую, наверняка, сам Локи не создал бы никогда.

Белая пелена заволокла глаза, и родное лицо на мгновение явилось взору. Эта колючая улыбка и поражённый, несколько безумный взгляд, тщетно ищущий в глазах напротив ответ на единственный вопрос: «Я ведь никто тебе. Зачем ты просишь меня остаться?».

* * *

В ногах чувствовалась невозможная тяжесть, метель трепала волосы и одежду одинокого мужчины, бредущего вдоль заснеженного сквера. Прикрыв глаза, он сел на скамью и стал бездумно наблюдать за падающим снегом, разглядывая хрустальные снежинки, украшающие тёмные ткани одежды.

Вдруг вдалеке Тор увидел фигуру в чёрном пальто. Лёгкая, практически призрачная, изящная и такая знакомая, что громовержец подскочил на месте и быстрым шагом направился навстречу. Человек почти не двигался, будто ожидая кого-то и коротко посматривал вправо. Длинные чёрные волосы чуть выше плеч сливались с высоким воротом одежды, а в изумрудного цвета глазах таилась задумчивая печаль.

— Локи, — неожиданно робко позвал Тор, но тот не оглянулся, от чего сердце внутри пропустило удар. Быть может, он просто сходит с ума, вспоминая в бреду, как проклятый меч пронзает насквозь брата, явившегося теперь вновь из глубин мёртвого царства. Удержать… Как же хотелось ему тогда его удержать…

— Вы что-то хотели спросить? — от тихого голоса по спине словно провели горячим лезвием, а взгляд неприлично долго вглядывался в знакомые черты.

— Я…

— Вам нехорошо?

Голова закружилась, а разум начинал переполнять невыразимый гнев.

Нехорошо?! А с чего ему может быть хорошо?!

В следующее мгновение Тор схватил его за плечи и, увидев немой испуг, невольно улыбнулся.

— Локи, как ты можешь меня не узнавать?

— Простите, вы, верно, обознались, — мужчина с сожалеющим видом сделал попытку отстраниться. — Мы не знакомы.

— Не смей лгать мне, брат! — не помня себя, вскричал Тор, крепко сжимая «пленнику» руки.

— Мне жаль, но, клянусь вам, вы ошибаетесь.

— Как ты можешь, — прошептал он, хотя прекрасно понимал глупость своих действий.

Поразительно похожий на Локи человек попятился назад, и громовержец заметил, как лицо напротив немного исказилось от боли.

— Простите. Я, наверное, действительно не в себе, — не успев договорить и развернуться, чтобы уйти, Тор вдруг заметил маленькую девочку лет пяти, бегущую к ним.

— Папа! — она ловко прыгнула на руки брюнета и расцеловала бледные щёки.

— Наигралась? — спросил тот, широко улыбнувшись, а асгардец виновато опустил глаза. — Пойдём, нас мама заждалась.

* * *

Тор шумно выдохнул, провожая удаляющийся силуэт. Он не мог видеть, как растаяла иллюзия, и иллюзия ли была это, но сердцу стало теплее. Может, и правда, так лучше: не помнить прошлой боли, прошлой жизни и окунуться в другой мир, создавая по крупицам его самому. Мир, где… мы не знакомы.

Примечания:

Музыкальное сопровождение:

Дмитрий Колдун — Падал Снег

Ludovico Einaudi — Writing Poems

Примечания:

Fix-it «Мультивселенной безумия».

Прах Черного Гримуара пал на дорогу серым дождем. Ванда не поняла, как здесь оказалась. К слову, и смерти своей не помнила, была ли она вообще?

Ванда попробовала вслушаться в собственное тело: сильно ныли ноги, тянуло к земле, кружилась голова, ломило руки. Пульсировала мысль о долгом падении — других воспоминаний не обнаруживалось.

Пепел Черного Гримуара терялся в дождевой воде. Больше он никому не навредит и не откроется… Печаль собралась на губах, стоило лишь осознать это в полной мере.

Впрочем, плюсов было явно больше. Кого, в конце концов, и когда волновал человек, идущий в толпе один?

Сильно хотелось есть. Кафе на противоположной стороне улицы выглядело знакомым, и одновременно нет. Заказала кофе, разбавила сливочным ликёром, прожевала клубничный круассан, не сосредотачиваясь на вкусе.

То, что снова, и в этом мире тоже, оказалась за бортом жизни, уже не удивлялась.

«Они будут любимы» — обещала ей Ванда из другой Вселенной. Ванда, которой повезло больше. Ванда, у которой есть дети, жив Вижн и, скорее всего, брат.

— Засунь себе свою жалость в… — само собой просочилось сквозь зубы.

Будут счастливыми… Как же надменно это прозвучало.

— Прочь. Из моей. Головы.

Мысли давили, мысли душили. Ещё немного и, казалось, Ванда даже Таноса перестанет во всём винить. Множество потерянных людей всегда бродило по мирам, вот и она тоже, именно она, так несправедливо «потерялась»…

В кафе было много народу. И как только нашла свободный столик?

Выглядело странным, что она единственная сидела одна — официант с официанткой периодически посматривали на неё и переговаривались.

Работали бы лучше.

А за окном мокли под дождём дома, шумели машины. Город приобретал более чистый и свежий вид. Незнакомый город. И она здесь незнакомка.

— Разрешите?

Она пожала плечами, не обратив на спросившего никакого внимания. Где-то там, за завесой дождя, где-то далеко и невозможно близко у неё была жизнь, в которой она осталась. И из которой выпала. Другая была не нужна.

— Между прочим, я везде тебя искал. Что-то случилось?

Ванда холодно повернулась в сторону говорившего и застыла.

— Вижн?

Он нахмурился, как всегда вовлечённый в её проблемы. Проблемы, с которыми сам разберётся, только моргни.

Но Ванда покачала головой, не веря тому, что видит. Хотя, чему тут не верить?

Черный Гримуар использовал остатки последней силы и закинул её сюда — во Вселенную, в которой она ещё не была. В ней есть Вижн, а значит, есть и ещё одна Ванда, и у них двое прекрасных детей. Вижн просто обознался. Принял её за другую. За свою.

А она… потерялась. Ей нет здесь места. И уничтожение Черного Гримуара сдавило грудь осознанием этого ещё сильнее.

— Пойдем домой, — Вижн коснулся её руки, от чего дико захотелось разрыдаться. — Всё расскажешь, приготовим ужин, повеселимся. Гостей позовём.

— Я люблю тебя, — прошептала Ванда.

А на деле хотелось сказать: «убью». И ведь правда убила бы. Словно кто-то могущественный каждый раз бросал ей, как собаке, кость в виде надежды, любимых лиц… а потом отнимал, причем более жестоко, чем самая страшная смерть.

Домой… Ну хорошо, веди, во сколько там явится твоя «истинная версия» меня? Та, с которой «вы будете счастливы».

Вижн вёл её по промокшим улицам, по пеплу Гримуара, липнувшему к подошвам сапог, по незнакомому городу, в котором она — незнакомка, которая может легко стереть его с лица земли.

Слёзы душили. Но она смеялась. То ли потому что дождь весело барабанил по голове, то ли потому что Вижн закружил на руках.

К дьяволу всё! Плевать, что он обознался. Это её день, пускай и единственный. Она выпьет его до капли, досуха, даже если всё что видит — её глюк.

Вижн привёл Ванду в дом, запер дверь, помог снять плащ. Билли и Томми, как бусинки поскакали по лестнице к ней навстречу, радуясь и что-то наперебой рассказывая. Ванда пыталась не слушать. Послушает — сорвётся, останется, отвоюет, сожжёт этот дом к чертям, но никому не отдаст.

В голове шумело, хотелось кричать. Она закрыла лицо руками и в тот же миг схватила Билли и Томми за ладошки. Больно. Отчаянно. И впилась в Вижна взглядом.

Как? Как отказаться от этого? Как противиться этому? Почему она должна отказаться от них? Ради чего?

— Так, малышня, нам с мамой надо посекретничать.

Вижн всегда знал, когда и в чём она нуждалась. Но сейчас…

— Ванда?

— Я не В… — она осеклась, осознав абсурдность того, что едва не сказала. — Я не знаю…

В висках пульсировали минуты. Она почти слышала, как та, другая, настоящая Ванда поднимается по ступенькам.

Но никто не приходил. Наступал вечер.

Ванда сослалась на головную боль, почти не соврала. С кухни доносились ароматы выпечки. Ванда улыбнулась, падая в дрёму: «Помнил ли этот Вижн своё первое блюдо и как потом соскребал его со стен?»

Как же много воспоминаний… реальных или нет — не суть. Фотографии кричали со стен и полок о безграничной любви, особенно детские. Ванда закуталась в вязаный палантин и поудобнее устроилась на неразложенном диване. Ничего пёстрого, только уютные краски неба от пасмурного и молочного до персикового. Памятные приятные мелочи на полках за стеклом, книги… и синтезатор. Подумать только, а она ведь однажды хотела играть на таком, только благополучно забыла.

Коснулась клавиш. И тут же одернула руку, услышав звонок в дверь.

Уйти. Незаметно, неслышно, прекратить эту пытку несбывшимися мечтами, спрятаться за пеленой дождя, не прощаясь — так она хотела. Но вновь не могла.

Вжалась в стену, услышав шаги. Задержала дыхание, когда открылась дверь.

— Не спишь, дорогая? Пойдем, всё на столе, — с улыбкой произнёс Вижн. — Тебе уже лучше?

Ванда машинально кивнула отзеркалив его настроение — не умела этого не делать.

Так много в его объятиях, касаниях, поцелуях. Ни с чем не спутаешь, ни на что не променяешь.

— Дорогая, ты можешь не говорить, что произошло, но скажи, как помочь тебе?

— Не исчезай, — выдохнула она ему в грудь. — И не дай мне уйти.

Он взял её лицо в ладони и мягко поцеловал.

Из большой кухни слышались голоса, Ванда на миг замерла, когда распознала их.

Пьетро? Эрик… то есть папа?

Они возились с детьми и не сообразили, когда она вошла.

— А вот и наша красавица! — первым опомнился Эрик и стащил Билли со своей шеи. — Извини, мама опаздывает, она…

От него пахло дождём и прохладой. Как и от Пьетро.

Ванда онемела, прослушав половину его слов. Обняла, приняла несколько подарков для себя и мальчишек. Так, без повода. Просто семейный ужин. Просто одна встреча, каких не так много, как хотелось бы, но важная, нужная и бесценная.

Ванда улыбалась за бокалом красного вина, периодически смотрела каждому сидящему за столом в лицо, запоминала, почти не вслушивалась в неугомонные рассказы Пьетро — любовалась одной лишь интонацией его голоса.

За окном всё так же барабанил дождь, размывая улицы. В последний раз почудились шаги за дверью… той, другой, «настоящей» Ванды.

А была ли она? Та, другая.

Раз существует Вселенная, в которой она осталась одна, значит, где-то среди мириадов планет и миров, живёт и Вижн, который ищет её по свету. Именно её.

Ждёт домой. Туда, где в печи готовится пирог, а за столом собралась вся семья; где тёплый диван, уютная постель, яркая лампа и дождь за окном. Туда, где любимые голоса, житейские заботы, приятные волнения, а тревоги спят на половичке за дверью и ждут своего часа.

Я чувствую тепло…

Ванда повернула голову, отвечая на прикосновение Вижна, и улыбнулась.

Нет, она не потерялась. Она вернулась.