Травник, ши и Клюква (джен)

Шурх-шурх. Шурх-шурх. Шурх-шурх.

Это, конечно, только человек так ходить может. Ши ходят неслышно. Тень тревожно поднял белые уши, подёргал ноздрями, но тут же спокойно опустил длинную морду на лапы и прикрыл землянично-красные глаза. Свои, значит. Клюква ласково погладил собаку — молодец, хороший сторож.

— Я тебе мёда принес, — человек не здоровается, здесь так не принято.

Предусмотрительно ставит подальше от камня стеклянную банку, прикрытую платком: металлические крышки нельзя. Металл Клюкву отравит. А мёд ши любят — на их стороне пчелы не живут, даже белые, и не делают сладкого мёда. Пчелы живут под солнцем, о котором Клюква слышал только легенды в детстве. Ну и гость рассказывал ему — показывал фотографии. На фотографиях Клюква видел только белое пятно — и сколько ни силился понять, как оно могло уничтожить его далёких предков? Не всех, конечно, кто-то укрылся в камнях и Чаще... Но не смог.

Человек может ходить под солнцем. Человек рассказывает о зелёной траве. Клюква верит… И не верит.

Человек принес сладкого мёду. Он боится ши, хоть и не хочет в этом признаться. Человек принес сладкого мёду, чтобы дальше дружить с Клюквой.

Клюква кивает, улыбается. Садись, мол, рядом. Но человек устраивается на поваленном стволе неподалеку. Умный.

Ши может есть людей, нет, не их мясо, конечно, хотя Псы и говорят, что оно сладкое и пьяное. Ши не едят человечье мясо. Легенды говорят, что ели — до того, как уйти в камень. Теперь могут только сосать их силы.

Подойдут незаметно к спящему и тянут. Хорошо, вкусно. Спящий потом проснется слабым, голова кругом, мушки перед глазами.

Или не проснется. Тогда придут Псы. И никто его никогда не найдет.

А этот человек много знает, поэтому живой. Он знает, что ши боятся железа, а Псы — нет. Он знает, что ши не боятся табака, а Псы от него гибнут. Он даже знает, почему так случилось: он рассказал Клюкве. Клюква не поверил. Посмеялся. Но потом долго думал.

Человек много знает. И человек приносит мед. И сладкое молоко.

И уходит из Чащи живым.

* * *

… — Да, мам. Нет… Хорошо, позвоню. Ладно, приеду. Нет. Да. Хорошо. Пока. Бабушке привет передавай. Целую.

Арзамасов отложил телефон. Мама в последнее время звонила все реже — все-таки спустя столько времени привыкла к его странному выбору: бросить учебу (впрочем, уже не впервые), разорвать отношения с умницей-красавицей невестой и уехать в глушь, в умирающую деревню, «в которой одни алкаши и бабки остались». Купить микроавтобус и возить местным нехитрые товары: консервы, крупы, макароны — лампочки, батарейки, прочую мелочь.

Ну, положим, не одни алкаши здесь остались (хоть и не без этого). Да и не деревня, а село, село Заболотное — от райцентра всего-то километров тридцать, рукой подать. Другое дело, что ни школы, ни магазина: только почтовое отделение и — как ни странно — библиотека, расположенная прямо в жилом доме живого анахронизма по имени Нелли Петровна. Нелли Петровна, дама (именно дама, иначе не скажешь) давно перешагнула тот рубеж, до которого можно было более-менее уверенно определить ее возраст: пятьдесят, семьдесят, восемьдесят? В разговоре с ней иной раз мелькали фразочки типа: «В том году, когда такой-то на фронт уехал, у меня все коровы доиться перестали» — и пойди пойми, она и впрямь войну застала, выдумывает неизвестно зачем или просто умом подвинулась.

Кстати. Надо бы зайти к Петровне, перед тем, как в город за товаром ехать. Забыл совсем.

Арзамасов накинул куртку, натянул сапоги резиновые: село-то недаром Заболотное — сыро здесь. Даже жарким, засушливым летом сыро. Когда Арзамасов здесь поселился, он все никак не мог взять в толк: почему деревня стоит здесь, в этом комарином раю, когда совсем рядом высокая, напрочь заросшая черным ельником сухая равнина? Петровна много чего рассказала потом про этот ельник. Ну что… Арзамасову там тоже не захотелось бы селиться. Комары как-то… безопаснее, что ли.

Гулять там зато хорошо. Грибы собирать. И травы. В травах он разбирался — биолог, как-никак. Только без диплома. А те, кто в ельнике том жили… У них тоже дипломов не было. И паспортов тоже. Зато были белые глаза, светившиеся в темноте.

Собственно, в библиотеку как раз надо было занести готовый сбор, на днях Арзамасов набрал тысячелистника и вот — готово чудо-снадобье. Для ухода за лицом, между прочим. А то вдруг Петровну замуж кто позовет.

Потянувшись за баночкой, по привычке перевязанной тряпкой, Арзамасов вдруг нечаянно уронил что-то со стола. Наклонился и поднял с пола... ленту. Кому лента принадлежит, он сразу понял: не человеку. Узор, да и сама нитка явно не фабричная… И вообще, откуда у него тут ленты возьмутся? Наверное, случайно принес в дом вместе с травами, не заметив в сумерках. Арзамасов прикусил губу.

— Нехорошо получилось. Надо вернуть. А то решат, что украл.

А воров они не любят, ох, не любят…

* * *

…Он почти ввалился на крыльцо, запутался в собственных ногах, упал. Опёрся ладонью о ступеньку, с трудом поднялся: на ступеньке остался грязный отпечаток.

— Серёга… Серёга, ты как? — за спиной робко позвал его Сашка, местный. Видно, пришел попросить купить ему в городе «огненной воды» — машина Арзамасова во дворе стояла. Сашка думал его застать и был сильно перепуган: ещё бы.

Арзамасов брёл от чёрного ельника бледный, на дрожащих ногах, спотыкаясь на ровном месте. Сашку он даже не заметил, прошел мимо, с трудом открыл дверь.

«Доигрался, блин, с нечистью», — подумал Сашка. Приезжий Сергей Арзамасов ему нравился, он, хоть его и считали долбанутым на голову, повел себя правильно и с местными не конфликтовал. И в помощи не отказывал. И вообще. Нехорошо человеку, нельзя его так оставить.

Сашка подхватил Арзамасова под локоть, повел в дом, заботливо пригнул голову, чтобы хозяин не впечатался лбом в низкую притолоку. Сергей повиновался машинально, будто и не замечал Санька. Сашка усадил его на табурет, проверил, не свалится ли, наплескал в гранёный стакан воды из помятой бутыли.

— На Серёг, глотни… Давай-давай, — почти силой втиснул стакан в судорожно стиснутую руку. — Вот напугали тебя эти черти…

Арзамасов остекленевшими глазами смотрел вперед, вместо бревенчатых стен видя перед собой глухо смыкающиеся черные еловые лапы. И мох. Бело-серебристый мох, на котором…

— Шнурки у тебя тут какие-то, — Сашка потянул что-то из руки Арзамасова — и тот, наконец будто бы очнулся. Отнял у Санька ленточку, которую крепко держал все это время.

Зеленовато-серая, украшенная замысловатым нездешним узором, она жалко свисала с грязной ладони.

… как бесплотно-прозрачная рука, безжизненно упавшая на кустики брусники…

Арзамасов неожиданно всхлипнул.

— Кто? Кто такое мог сделать? — прошептал он помертвевшими губами. И вдруг посмотрел на Санька.

Санёк аж попятился — столько тяжелой ненависти было в глазах Арзамасова, — но Сергей покачал головой, взгляд его потух.

— Нет… Не местные, — пробормотал он. — Не они… Они бы никогда…

— Серёг… Что случилось-то? — всё-таки позвал Сашка.

По щекам Арзамасова покатились слёзы. В груди будто что-то разорвалось: он все никак не мог выразить то, что увидел в лесу, когда пошел возвращать «тем» случайно взятую ленточку. Он не мог объяснить, что почувствовал, когда увидел в лесу чудное создание, которого нет и не будет ни в одном справочнике, ни в одном музее — распростертым на хрустком мху. Пёс «тех» — удивительно, нереально белый, в последний раз смог поднять голову, посмотреть на Арзамасова: в красных прозрачных глазах Сергей прочёл укоризну. А рядом… Рядом небольшое, хрупкое, как у ребёнка, неподвижное тело.

— Случилось? Случилось… — прохрипел он. — Убили… Их убили…

И Арзамасов уронил на пол стакан с водой.

* * *

Я вижу солнце…

Пробившийся откуда-то извне свет растопил плотные, густые облака — затопив небо золотыми прожилками.

«Я вижу солнце…»

Клюква потянулся кверху, не отрывая глаз от неба. Солнце… Он узнал его — хоть оно совсем и не такое, как на фотографиях странного человека, который ходил в Чащу.

«Я вижу солнце — значит, я умер».

Эта мысль не напугала Клюкву. Зачем?.. Он помахал ладонью перед глазами — получилось, он видел свои тонкие длинные пальцы, увенчанные серыми острыми когтями. Сжал и разжал кулак.

Принюхался — острый нюх ши уловил запах камня, знакомый и незнакомый одновременно. Больше ничего — ни земли, ни смолы, ни одного из тысяч запахов леса! Да и сам камень был… ненастоящим. Как солнечный свет на фотографиях.

Он осторожно потрогал грудь, там, где должна была зиять страшная рана, оставленная Черным Псом — раны не было. Пальцы скользнули по нежной ткани рубашки, споткнулись на вышитых знаках.

«Мертвые не носят одежды», — подумал он, тут же оборвав себя: а ты уверен? И Клюква рассмеялся. А рассмеявшись, услышал свой голос.

«Мертвые не носят одежды. А ши не могут умереть. Ши только идут дальше: куда? Никто не знает, потому что никто не возвращался, чтобы рассказать. Но это не значит, что они не могли вернуться: просто не захотели».

Под ним — глухая твердая поверхность. Неприветливая, грубая. Куда он попал, после того, как прозрачная его кровь упала на сухие еловые иголки?

«Я вижу солнце, потому что здесь я могу его видеть. Я ушел из Чащи. Я ушел под землю. Потому здесь пахнет камнем».

Клюква поднялся, шаря перед собой пальцами, как слепой. Он и правда не видел ничего, кроме неба: привыкшие к темноте глаза его отказывались служить. Здесь было слишком много света… Он закрыл бесполезные глаза.

В ладонь вдруг ткнулся мокрый нос. Клюква просиял — Тень! На ощупь нашел шелковый бок верного пса.

«Мы не видим здесь ничего. Но мы теперь вместе, правда?»

Тень лизнул его руку — пойдем. Клюква нашарил его загривок и взялся за длинную шерсть — я тебе доверяю. Веди.

Тень потянул его за собой, в свет и неизвестность.

* * *

Арзамасов проснулся внезапно, будто его толкнули в бок.

В доме кто-то был. Не, не так. В доме к т о — т о был.

Арзамасов не испугался. Он не боялся «тех», несмотря на все то страшилки, которые ему про «них» рассказали местные (которые, впрочем, сами не очень-то их боялись). «Те» в деревню не ходили, кроме как в своем ельнике нигде не хулиганили.

Видимо, до сегодняшнего дня. То есть, ночи.

Арзамасов сел. Старый продавленный диван под ним жалобно, надрывно простонал.

— Ты кто? — спросил хрипло.

Возле уха будто подул легкий ветерок. И сразу голос… Сложно описать его. Как испорченная запись, или как если бы у говорившего в горле что-то стояло: проще говоря, голос не принадлежал человеку.

— Полынь… — просвистел-прохрипел гость «оттуда». Или скорее, гостья.

«Сама сгинь», — некстати всплыло в голове, а впрочем… Может, прогнать? Железа в доме хоть отбавляй. Даже «громовое» есть.

— Не бойся… че-ло-век… — скрипнула Полынь. — Я уйду.

Забыл, что они мысли читают. Спросонья, видно. Арзамасов вспомнил о страшной картине, увиденной в лесу, и ему стало стыдно. Полынь, может, за помощью пришла. А он тут про железо.

В темноте прошелестел жутковатый смешок.

— Не за по-мо-щью… Псы пришли.

— Это они сделали? — спросил Арзамасов, по-прежнему не поднимая головы. — Псы?

Жуткие твари, про них ему «те» рассказывали. Человечиной не брезгуют. Но чтоб «тех» убивать?

— У-би-вать… — согласилась Полынь. — Нас-с.

-За что? — тихо спросил Арзамасов. Полынь помолчала. Потом опять ветерок коснулся щеки:

— Боятся. Те-бя боятся. У тебя ше-ле-зо…

— Железо? Так у местных же тоже железо… — начал Арзамасов, хоть уж понял: такого, как у него, здесь нет. — Так что мне теперь… уйти, что ли?

Молчание повисло чернотой. Арзамасов сглотнул.

— Уйт-т-ти… — приказала Полынь. Ну что ж…

— Время дашь? — попросил он. — Я бы багульника собрал.

Ветерок хлестнул по комнате резко, Арзамасов понял: не даст. Жаль… Масло багульника — вещь ценная. Но надо так надо. Не ссориться он сюда приезжал.

— Ну… до свидания, что ли, — намекнул он гостье, что пора и честь знать. Нечего ей к молодым неженатым мужчинам по ночам вваливаться. Даром, что нечисть.

Полынь фыркнула. Не сказала ничего. Арзамасов поднял голову и успел увидеть, как тонкая белесая фигурка исчезает за приоткрытой дверью.

— В ночи и не поймешь — может и человек… А может и нет… — Арзамасов нашарил мобильный телефон. Порылся в памяти: что там по часовым поясам? А, какая разница… Набрал номер. Гудки. Долгие… Но все же трубку взяли.

— Доброй ночи, Ласточка… Или чего у вас там. Я возвращаюсь.

На том конце помолчали. Потом ответили с легким акцентом:

— Что ты натворил?

— Не поверишь, на этот раз ничего. У них внутренние разборки. Велели мне проваливать.

— Ты все собрал, что должен был? — голос резкий. Но признаваться надо.

— Не все. — Арзамасов физически ощутил недовольство собеседницы. — Не паникуй. Соберу. Не здесь, так в другом месте.

— Я тебе запаникую… — но смягчилась — отходчивая. Да и знает, что Арзамасов — лучший травник. Уж в этом месте так точно. Не подведет.

— Я спать пошел, — заявил он. — Тут творится всякое — не по мне. Я больше по настойкам да отварам. С нечистью сражаться — не моя задача.

— Да уж, — фыркнула Ласточка. — Не твоя. Жду. Звони.

Звонок оборвался. Арзамасов вздохнул, подумав, что придется разбирать с таким усердием разобранные склянки.

— Ну что ты будешь делать…

Над черным ельником занималась заря.

* * *

Он не должен здесь быть.

Клюква бредёт вслепую. Свет заливает все, обжигает глаза.

Иногда он встаёт на колени и пробует на ощупь «землю» — что здесь вместо нее. Не земля.

Губы сохнут. Хочется пить. Но здесь нет дождя. Он остался далеко, по ту сторону камня.

Клюква не хочет здесь быть. Клюква хочет обратно: в Чащу.

Тень тоже страдает от жажды. Это чувство они делят надвое. Тень вываливает из пасти узкий розовый язык, облизывает нос. Не помогает.

«Должен быть выход».

Он же не умер?

Значит, должен быть.

Ши бредёт дальше. Но Тень вдруг замирает — и Клюква тоже. Здесь дует ветер. Холодный ветер дует из-под земли, и Тень ловит языком воздушный поток. Клюква протягивает руку вниз — перед ними пропасть.

— Что там… — звучит вопрос в никуда. Тень фыркает, чихает.

Есть только один способ узнать, и Клюква делает шаг вперёд.

Его обдает жгучим холодом, в нос, в рот заливается ледяная вода, и перед закрытыми глазами плывут разноцветные искры. Ши вдыхает в себя жидкий лёд, позволяя черной воде увлечь себя на дно. В последний момент чужое солнце бросает сквозь толщу воды луч света…

… И чужой мир исчезает.

Он открывает глаза. Солнца больше нет. Через черноту еловых лап Клюква видит звезды. Повернув голову, видит алые искорки в глазах верного пса,

— Тень… — тянет он руку, и изо рта выплёскивается вода, чужая, нездешняя, не утоляющая жажду. Выплюнуть — всю, без остатка, и наконец вдохнуть очищающий дух еловой смолы и брусники.

Тень довольно жмурится.

Они дома.