расстегни меня, капо (гет)

Бруно умилённо выводит бессмысленные рисунки у тебя на ладони, отмечая, как она болезненно потускнела с вашей последней встречи. Лучше тебе явно не стало. Он опечаленно хмурится и негромко произносит:

— Лапушка, да ты белее бумаги.

Слова кружатся в голове, вьют из хаотичных мыслей верёвки.

— Тебе нездоровится?

В ответ — гнетущая тишина. Бруно, не дождавшись ни слова, печально вздыхает. Даже с закрытыми глазами перед тобой непременно возникал его облик и вспоминалось, как он проникновенно и застенчиво смотрел на тебя, словно в самую душу. От одних только мыслей становится неуютно. Ты неотрывно глядишь куда-то в угол.

— До сих пор на меня сердишься?

Буччеллати наклоняется незаметно поцеловать твою ладонь, но не успевает: ты протестующе дёргаешь рукой. Он замирает, почти коснувшись её губами, и отстраняется.

— Зачем ты так, знаешь ведь, как мне неприятно.

От этих действий кожу тепло покалывает. Он оставляет руку в покое, и та безвольно повисает вдоль тела. Бруно терпеливо кладёт её тебе на колени и довольно улыбается, когда чувствует большим пальцем неровный пляшущий пульс.

— Солнышко, может, выйдем прогуляться? Позволь загладить свою вину, — предлагает он, выглядывая, как ты хоть чуточку изменишься в лице. — Сад вовсю зацветает, и тебе полезен свежий воздух.

Ты всё-таки поворачиваешься и смотришь на него, нервно облизываешь губы, подбирая ответ. Только бы не утонуть в его глубоких глазах.

— Хорошо, — сипло шепчешь, с трудом сохраняя свою невозмутимость.

Он просиял. Два сапфировых озера норовят утянуть на дно. Ты смотришь в сторону.

— Molto bene!⁽¹⁾ Подожди, я прикачу твоё кресло.

Бруно ненадолго уходит. Эхо решительной походки змейкой стелется за ним по коридору. Пока его нет, ты рвано вздыхаешь свободнее, словно до этого что-то мешало, вяло трогаешь горло дрожащими пальцами и считаешь каждый шаг. Вскоре в проёме вновь показывается грациозная фигура. Перед ним, поскрипывая колёсами по полу, едет инвалидная коляска. Бруно по обыкновению оставляет её у кровати, фиксирует тормоза и берёт тебя на руки, а после, перед тем как усадить на место, ненавязчиво целует в лоб. От ветра и посторонних глаз он заботливо кутает тебя снизу белым одеялом, расшитым капельками, как на его костюме. И тихий щелчок снятых тормозов даёт понять, что для прогулки всё готово.

Колёса легко скользят по начищенному полу комната за комнатой. Мимо проплывает бесчисленное множество дорогих полотен, изысканное убранство. Воздух пропитан успокаивающим ароматом лаванды с нотками полевых цветов, от которого по спине бегут мурашки.

Ты крепко сжимаешь одеяло, так сильно, что вот-вот порвётся, и внимательно смотришь, как Бруно отпирает парадную дверь. За его спиной плохо видно, что там, снаружи. В происходящее даже трудно поверить, но вот он выкатывает тебя на передний двор. Впервые за очень долгое время ты чувствуешь лучики низкого солнца, и невольно щуришься: уличный свет ощутимо бьёт по глазам. Но Бруно любовно подбадривает тебя, и зрение постепенно приспосабливается. Ты дышишь ровнее, осматриваешься.

— Взгляни сюда, — он поворачивает на мощёную дорожку. — Вот чем я занимался в свободное время.

У дома раскинулся очаровательный палисадник, пестрящий яркими красками. Очень красиво. Хотя тебя нисколько не восхищает.

— Джорно помогал мне, — застенчиво бросает капо, — я мало разбираюсь в цветоводстве, но очень хотел тебя порадовать. Можешь поблагодарить его в следующий раз, как заглянет.

Его слова размываются на фоне другого звука. Где-то недалеко едет машина. Ты выходишь из оцепенения и прислушиваешься, оценивая, где она примерно находится, будто внезапно очнувшись от страшного сна.

— А можно..можно мне несколько? — ты жестом указываешь на цветы, и Бруно за спиной улыбается, наклоняясь, чтобы закрепить тормоза.

— Конечно, солнышко, — кивает он и подходит к клумбе. — На кухне специально для них есть пустая ваза. Как думаешь, хорошо будут в ней смотреться?

Как только он опускается к цветам, повернувшись спиной, ты опрометью кидаешься прочь из коляски и устремляешься ползком к белому забору. Каменная крошка больно царапает ладони, пока пальцы погружаются в мягкий грунт, но звук приближающейся машины достойно мотивирует не останавливаться. Ты сглатываешь ком в горле и собираешься закричать, в надежде, что у них опущены стёкла, и удастся вовремя оказаться достаточно близко...

Но не успеваешь произнести ни словечка: тебя со всей силы пихают в спину, напрочь выбивая воздух из лёгких. Каблуком своих дизайнерских кожаных туфель Бруно тычет прямо в позвоночник, и ты беспомощно дёргаешься на земле. От страха трудно дышать.

Машина исчезает за горизонтом.

— Бруно, — ахаешь ты, не смея взглянуть на него. — Прости меня!

Раскаяние в содеянном накатывает волнами, усиливаясь, пока он наклоняется к тебе, чтобы приподнять и усадить на земле. Слёзы мокрыми разводами мешаются с грязью. На левой щеке внезапно расцветает жар от затрещины, и, распахнув глаза, ты понимаешь, насколько он огорчён. Словно убит горем, чуть ли не ранен в самую душу, и это с ума сводит.

— Прости меня, — лепечешь ты, как заевшая пластинка.

Молчание обжигает даже сильнее, чем горячий след на щеке. Ты тянешься вперёд, но Буччеллати поднимается и отходит, вовсе не такой добросердечный, как прежде.

— Вставай, — бесстрастно приказывает он, не повышая голоса. — Раз так хочешь проявить свою независимость, поднимайся.

Плечи дрожат. Сквозь тепло заходящего солнца ты смотришь на своего капо, такого безжалостного. Встать ты не можешь, и он это прекрасно понимает. Руки безвольно падают и натыкаются на холод металлических замочков там, где раньше были ноги. Внутри закипает накопившаяся желчь и ты мысленно материшь себя за такой безумный проступок.

— Возвращайся в своё кресло.

— Я не могу! — вырывается обречённый вопль, исполненный отчаяния и ужаса, что тебя поглощали.

— Давай же, — звучит приказ и ты всхлипываешь.

Мучительные секунды словно обращаются в часы, и, пока на дрожащих от напряжения руках удаётся подползти обратно к креслу, проходит уйма времени. Буччеллати и шагу не делает, чтобы как-то помочь, но и не порицает. А просто смотрит, какое жалкое зрелище: ты, наконец, добираешься до сиденья и отчаянно цепляешься за него. Одежда вымазана в траве, руки исцарапаны в кровь, и хоть каких-то сил себя приподнять уже не остаётся.

— Бруно, — хнычешь ты, уповая на его ответ, — пожалуйста. Я не могу, ну никак, помоги мне.. Подняться…

Спустя мгновение он уже бережно приобнимает тебя и сажает в коляску, укрывая одеялом всё ниже талии. Ты тут же хватаешь мягкую ткань, как спасательный круг, и через пелену слёз смотришь Бруно в глаза.

В них читается сожаление.

— Я сам виноват, золотко, — тихо произносит он, ласково перебирая твои волосы. — Тебе всё ещё рано выходить на улицу, а я подумал иначе. Переоценил твоё состояние.

Он беспрепятственно берёт тебя за руку...

— Ну вот, мы поранились.

...И, опустившись на колено, целует каждую царапинку, снова такой душевный и терпеливый.

— Снаружи пока жутковато, да? — произносит Буччеллати, не отнимая ладони от губ, и ты активно киваешь. Вздыхает.

— Прости, Бруно, я сожалею, очень, — неровно вырывается в ответ.

До дрожи хочется, чтобы он тебе поверил. И себе поверить тоже.

— Я знаю.

Он проводит пальцами вдоль своего предплечья, открывая на нём молнию, и достаёт из фиолетовой бездны небольшой букет цветов. Тех самых, из сада. Затем вкладывает его тебе в руки. Ты крепко прижимаешь цветы к груди.

— Давай вернёмся в дом.

1) (итал.) Вот и славно!

Вернуться к тексту

Как бы сильно ни хотелось, Бруно никак не мог быть рядом с тобой каждую секундочку своей жизни. Дел и правда хватало, однако он успел заранее устроить всё так, что и наедине с собой ты не останешься.

Солнечные лучи заглядывают в комнату сквозь решётки на окнах, медленно, но верно заползая к тебе на подушку, чтобы разбудить. Едва открыв глаза, ты машинально тянешься к нижней части тела и гулко выдыхаешь с облегчением, нащупав ноги. На месте. Бруно нет. Сегодня. А кто есть?

Как бы там ни было, ты молча благодаришь его за то, что дал подольше побыть в постели и понежиться в шелках. Хотя кресло оставили в другом конце комнаты, далеко, словно с издёвкой. Ты не спеша привстаёшь.

Сделать хоть один шаг оказывается непосильной задачей: ноги неестественно подкашиваются, и ты обречённо растягиваешься на полу. Бруно отнял их слишком надолго, и тело забыло, как себя поддерживать. Внутри становится как-то горько, и на помощь звать не хочется — как будто такой небольшой вольностью можно было восстановить своё достоинство. И поэтому ты крайне медленно корячишься через всю комнату на коленях, упорно стараясь вновь подняться самостоятельно.

Так упорно, что даже не замечаешь кого-то в дверном проёме, пока он не говорит:

— А ты не спешишь.

Фуго цыкает, торопливо поднимая тебя под мышки и перетаскивая в кресло.

— Можно было и позвать.

— Всё равно почти получилось, — ты нерешительно пожимаешь плечами и по привычке нащупываешь на коленях одеяло, но его там нет. Вместо этого пальцы теребят край футболки.

— В семи ступах тебя не утолчешь, — строго, но беззлобно, говорит Паннакотта.

* * *

Прикатив тебя к обеденному столу на кухне, Фуго садится напротив. Непонятно, недоволен он чем-то или нет, и какое у него вообще настроение.

Ты в открытую наблюдаешь за тем, как он ожесточённо черкает что-то в тетрадке, и слышишь сердитое:

— Ну, наслаждайся своим остывшим завтраком. И не пялься.

Из Фуго неважный повар, но на пару тостов и яичницу с чем-то, напоминающим бекон (так подгорело, что не разберёшь), он всё же способен. Вилка непроизвольно дрожит в руке, пока ты начинаешь есть и спрашиваешь, не дожевав:

— А что ты делаешь?

Интересно же, что он там так яростно пишет.

— Проверяю чёртову Наранчину домашку. Вот сколько мне ещё учить этого шалопая одним и тем же вещам? — ворчливо бросает он, буквально царапая страницы до дыр, а потом смотрит на тебя. — Не болтай с набитым ртом, это неприлично.

Ты поджимаешь губы и переводишь взгляд на вазу посреди стола. Воду недавно меняли — такая прозрачная — а если посмотреть на Фуго через букет с определённого ракурса, один цветок будто лежит у него на макушке, как причудливая шляпа.

Получалось так забавно, что ты почти улыбаешься.

— Эй, — теперь Паннакотта пристально глядит на тебя. — Ты чего не ешь-то?

— Не говори мне, что делать.

Слова слетают с языка раньше, чем ты успеваешь его прикусить. И не то что бы в отсутствие Бруно ты становишься смелее, или находиться с Фуго комфортнее, хотя его, так-то, знаешь дольше других. Правую руку Буччеллати. Его ближайшего подпевалу. Ты кривишься.

— Смотри не заговаривайся. И вообще, послушай-ка, Буччеллати сказал тебя покормить, так что ешь.

— Подлиза.

Не похоже, что он прямо-таки в ярости, но ты явно провоцируешь именно такой исход. Фуго бьёт тетрадью по столу и это отчего-то даже приятно осознавать. Бруно никогда не позволял так себя вывести.

— Следи-ка за языком.

У него дёргается глаз.

— Думаешь, мне так хочется тут сидеть и с тобой нянчиться?! Чёрта с два! Никому не хочется видеть тебя в таком плачевном, мать твою, состоянии, когда ты нихрена без чужой помощи сделать не можешь, и даже не пытаешься поправиться! А при этом Буччеллати ещё и держит тебя рядом хер пойми зачем! — шипит он, сильно нахмурившись.

—...Пошёл ты, Фуго.

Он всегда знает самые больные места, и сейчас ранит без ножа сильнее, чем ты ожидаешь. В глазах закипают слёзы, и хочется сказать ему что-то ещё, но в горле оседает спазм: не получается произнести ни слова. Ты хочешь положить вилку, и руки трясутся ещё сильнее, чем прежде. Запястье прошивает судорогой. Одно неловкое движение — и ваза летит вниз со стола, разбивается вдребезги под ногами, а в прозрачной луже лепестками рассыпаются цветы.

— Чёрт возьми! — ругается Паннакотта, подрываясь с места. — Растяпа, блять! Смотри, какой бардак теперь из-за тебя!

— Прости, пожалуйста, — ты шепчешь в ответ, хотя тоже злишься: на него, на себя, и на эти дурацкие цветы из этого дурацкого сада.

Фуго собирается выкрикнуть что-то ещё, но видит, как ты сидишь, сжавшись в комок, схватившись за больную руку так крепко, что ногти впиваются в кожу, и замолкает. Вся злость обращается в недовольный нудёж, и он начинает аккуратно собирать осколки.

* * *

Какое-то время вы провели молча, пока Фуго вытирал воду и разбирался с букетом. Потом он без происшествий увез тебя в гостиную, помог забраться на диван и так же, не сказав ни слова, вышел.

На грядушке висит знакомое одеяло в чёрную капельку. Чистое, свернутое как по линейке. Пахнет Бруно, хотя стирал его Фуго.

Ты тщательно кутаешься по плечи и, притихнув, включаешь телевизор, негромко щёлкая пультом. Кабельного на нём нет, но иногда Наранча приносил, что посмотреть, на дисках.

Какой фильм он бы ни оставил на этот раз, ты плохо вникаешь и больше слушаешь, как Фуго возится на кухне: моет посуду, тщательно трёт кафель до блеска.

Когда он расстроен, то непременно находит покой в уборке, да и с самого вашего знакомства кропотливо следит за чистотой. Так что теперь по всему дому несёт хлоркой и очистителями. Ты натягиваешь одеяло до носа.

Когда Фуго возвращается и садится рядом, кажется, что прошла уже целая вечность. Он выключает телевизор.

— Лучше не смотри эту чушь. Отупеешь.

Паннакотта достаёт книгу и открывает на странице с закладкой.

— Вот. Принёс роман, который мы в последний раз читали.

От долгой нагрузки у него покраснели руки, а на ладонях местами слезла кожа (работал с химикатами без перчаток). Ему не больно? Или эта боль заглушает какую-то другую? Хотя, Фуго всегда стремился быть чистым-чистым во всех отношениях и так радикально к этому подходил, что, наверное, будь у него такая возможность, до скрипа вычистил бы даже свои внутренности.

Устроившись у него на плече, ты накрываешь его горячую ладонь своей, пока можно, хотя он всё равно убирает её через пару секунд и начинает читать. В сознании по ходу сюжета сами собой предстают фантастические образы недостижимых вселенных. У Фуго удивительно мягкий тембр голоса, если обходиться без повышенных тонов. Закрыв глаза, ты слово за слово погружаешься в историю, скрываясь от суровой реальности, и вскоре засыпаешь.

А в беспокойной дрёме пытаешься сбежать от человека, который даже во сне не даёт покоя.

— Как ты, всё в порядке?

В этих нежных словах можно было утонуть и захлебнуться.

— Фуго рассказал, что у вас без меня случилось. Ничего страшного. Я рад, что с тобой всё хорошо. Только, пожалуйста, впредь будь осторожнее.

Не мог обойтись без этих ласковых наставлений.

— Перестань.

Он не сводит с тебя глаз, поднимая в глубине сердца утихнувшие муки совести. Ещё бы Фуго не рассказал.

— Тебе явно становится лучше с каждым днём, — уверяет Буччеллати. — Но не бывает всё легко и просто. Я тебе только добра желаю.

— Да прекрати же, — бросаешь ты и прячешь лицо в ладонях.

— Рано или поздно придётся мне довериться. Всё только ради твоего блага.

— Аббаккио, пожалуйста, — голос невольно дрогнул. — Хватит.

Moody Blues застывает на паузе, и ты поднимаешь глаза. "Бруно", как всегда, одетый с иголочки, замер, обаятельно улыбаясь. Искренний даже в записи. Таймер стенда у него на лбу без утайки напоминает: это просто перемотка. На самом деле его здесь нет. Тревога постепенно отступает, хотя сердце бешено колотится до сих пор.

В другом конце комнаты, Леоне, скрестив руки на груди, разглядывает свои ногти в чёрном гель-лаке и изредка бросает взгляд на тебя, сплошное убожество.

— Не хочу больше это слушать, — получается слегка жалобно.

Осталось чуть больше десяти минут, и вряд ли удастся их выдержать.

— Ладно, — ворчит он, отзывая Moody Blues. — Запись всё равно уже закончилась.

Пока "Бруно" постепенно исчезает, ты выдыхаешь слова благодарности и, глядя на Аббаккио, пытаешься угадать, в каком он духе сегодня.

— Может… — облизываешь губы, сухие, покусанные. — Может, лучше пройдёмся?

Он кивает и, ничего не говоря, оперативно приносит твои кроссовки. Какое-то время они были не нужны, так что Бруно аккуратно убрал их собирать пыль, и вовсе не в какой-нибудь тёмный угол, нет. Он держал их в обувнице у самой входной двери, постоянно напоминая о том, что ты больше не контролируешь. Каждый раз, глядя туда, вспоминается, какой была та жизнь, до инцидента, и в душе выпадает неприятный осадок.

Леоне устраивается рядом с тобой на диване и подаёт один кроссовок. Ты медленно просовываешь стопу внутрь, надавливая на колено, чтобы её протолкнуть. Но это ещё цветочки.

Неуклюже схватив шнурки, нужно умудриться их завязать, как учились. И перед глазами снова возникает ещё один эпизод из недавнего прошлого: как Бруно методично отстёгивал твои пальчики, по одному за каждую возможную непокорность, а когда те заканчивались, отнимал кисть целиком, хватал её и присоединял фаланги обратно. Как после этого гладил ею себя по щеке и всячески тешился, пока тебе было не достать…

— Что это с тобой? — резко спрашивает Аббаккио, выдёргивая тебя из прострации.

Шнурки оказываются нелепо связаны друг с другом в несколько узелков. Вот и ещё одна неудача среди множества других. От отчаяния горят щёки. Тебе не принадлежат собственные конечности.

— Чёрт.

Не хочется смотреть Леоне в глаза. В них явно будет читаться жалость.

Тут Аббаккио берёт тебя за руки, ладонь в ладонь, и помогает справиться с петельками, направляя каждое движение. Становится непривычно тепло на душе. Ты молча наблюдаешь, как он узловатыми пальцами ловко связывает шнурки друг с другом. Даже повторить так с лёту не получается.

Разобравшись с обувью, Леоне подставляет свою руку и ты, собравшись с силами, поднимаешься. К ногам постепенно приливает кровь и их ощутимо покалывает.

Следующие полчаса проходят как в предсмертной агонии. Слоняясь по дому, ты запинаешься от боли на каждом шагу, словно ступая по острым ножам и иголкам. Аббаккио никак тебя не подбадривает, но зато надёжно прижимает к себе в нужные моменты, не давая упасть. Ваш жуткий танец заканчивается в гостиной, откуда и начинался, и ты в изнеможении плюхаешься на диван. Такие упражнения страшно выматывают.

Леоне наклоняется, чтобы снять кроссовки, но ты его останавливаешь:

— Я справлюсь.

Потянуть за волшебную верёвочку — и петелька распадается, а шнурки свободно повисают в руке.

Аббаккио уносит обувь туда, откуда взял, и отправляется на кухню. Ты слушаешь, как он там копошится, что-то разогревает в микроволновке, и устало облокачиваешься на спинку дивана. Невольно приходит на память, как, когда он только начинал тебя навещать, приходилось учить его обращаться с некоторой техникой.

Вы разбирались в повседневной рутине вместе и этим очень друг другу помогали. Быть рядом с Аббаккио, это как ненадолго возвращаться в старую жизнь. Пускай как-то жутковато, но зато с ним рука об руку. И, хотя он бывал порой грубоват, никогда не позволял тебе сдаться или себе навредить.

Леоне возвращается с контейнерами заказной еды и бутылкой вина. Ты с нетерпением тянешься за своей порцией, проголодавшись после физических нагрузок, и вы молча кушаете. С удовольствием, даже. Держать одноразовую посуду и бумажные ёмкости проще, чем обычную керамику или фарфор, на которых настоял Бруно. Наевшись досыта, ты растягиваешься на диване в приятной изнурённости, близкой к дремоте, пока не беспокоят фантомные подёргивания рук и ног.

Рядом появляется кто-то, позволяя прильнуть к себе. Ощущение довольно знакомое, но тебя так одолевает усталость, что нет сил открывать глаза и проверять какие-то предположения.

Аббаккио припадает к бокалу. Вино отдаёт терпкой горечью. Moody Blues, снова в облике Буччеллати, обнимает тебя со спины, прижимая к себе. Леоне закидывает ногу на ногу, пристально глядя на вас. Задумчиво качнув ладонью, он поднимает в бокале багряные волны, размышляя, отчего же в груди так теплеет.

Из-за вина, или из-за тебя?

Должно быть, Бруно очень доверяет этому новенькому, всплывает в голове, как только Джованна переступает порог. Он кажется очень юным, хотя держится прямо как взрослый: ведёт себя расчётливо и внимательно. И пускай сейчас любые мысли как в тумане, очевидно, что Джорно совершенно не такой, как другие.

До этого он ещё ни разу тут не был. Лишь однажды видел твой силуэт, когда приходил помогать Бруно с цветами, да так мельком, что даже задумался, не выдумал ли его сам себе.

— Доброе утро, — мягко произносит юноша, вежливо поклонившись.

В руке у него чемоданчик, а за спиной в то же время — рюкзак. Такое "несоответствие" подогревает твоё любопытство, которое постепенно растворяется в какой-то неловкости, висящей в воздухе.

Ты киваешь в ответ, не в состоянии подобрать какие-то подходящие слова. Джорно, похоже, всё понимает, и на душе становится легче от того, что он не вдаётся в подробности. Хотя Бруно, конечно, должен был рассказать, что к чему, при этом многое наверняка переиначив.

— Я придумал, чем нам заняться, — продолжил Джорно, опуская чемодан на пол и стаскивая с плеч рюкзак. — Знаю, у тебя ещё присутствует ощутимая слабость, но, надеюсь, что от этого слишком сильно не устанешь.

Сидя в кресле, ты с интересом наблюдаешь, как он ловко открывает чемодан, щёлкая затворами. Внутри лежит несколько застёгнутых прозрачных пакетов с цветами, а под ними — плоский кулёк со льдом.

— Подумал, что было бы интересно научить тебя засушивать растения для плоской флористики⁽¹⁾, — пояснил юноша. — Это японское искусство составления картин из прессованных цветов. Обрабатывать их не так сложно, нужно только запастись терпением. Ничего, если…?

Он подходит поближе, снимает коляску с тормозов, и не спеша подкатывает тебя к столу. Теперь цветы можно внимательно рассмотреть. Они очень красивые, и, кажется, не из сада снаружи, чтоб его. Ты благосклонно вытягиваешь руку и берёшь себе мешочек. Джорно довольно улыбается.

— Мы забрали их у местного флориста буквально этим утром. Нужно было лишний раз удостовериться, что с ними по дороге ничего не произойдёт и я очень рад, что тебе нравится. Буччеллати помогал мне выбирать, прежде чем отправиться на задание.

Как только он вспомнил о Бруно, сердце застучало в груди как сумасшедшее. Стоило немалых усилий не смять цветы так, чтобы на них живого места не осталось. От резкого скачка давления становится дурно, и чуть ли не слышно, как по венам шумит кровь.

— Можно?

Джорно, не прекращая улыбаться, буквально вырывает пакет у тебя из рук — так крепко держишь — и приоткрывает. Затем он достаёт из чемодана ножницы и со знанием дела обрезает под углом стебли, убирает снизу ненужные листья. Те аккуратно опускаются на стол, пока монотонный скрежет железа постепенно отвлекает тебя от грустных мыслей.

Юноша проделывает всё то же самое с некоторыми цветами на свой вкус и, как только они готовы, ставит это великолепие в вазу с водой. Потом, как он объяснил, засыпает туда какие-то питательные вещества, и пристраивает букет в тени.

— В них будет достаточно воды через несколько часов⁽²⁾.

Джованна ловко смахивает обрезки в мусор и отряхивает костюм.

— Можем пока просто отдохнуть.

Тем временем ты заинтересованно поглядываешь на рюкзак, и это от него, конечно, не укрывается.

— А для этого ещё рано. Попозже узнаешь, что там, — говорит Джорно очень интригующе и как-то наигранно пожимает плечами, когда ты удивлённо смотришь в ответ.

— Давай лучше выйдем на воздух, пока ждём. То, что цветам сейчас солнце не нужно, вовсе не значит, что и нам тоже лучше сидеть в темноте всё время.

Ты непроизвольно выдыхаешь, слишком живо чувствуя тяжёлый удар в спину с последней прогулки, но не успеваешь как-то возразить: Джорно уже везёт тебя через весь дом на небольшую веранду на заднем дворе. Вы так редко туда выбирались, что ты это место почти и не помнишь.

Сейчас там сидеть даже не очень хочется, хотя побыть немного на улице всё-таки не смертельно. Как ни странно, на круглом столике уже стоит тёплый заварочный чайник и две милые кружечки, каждая на своём блюдце. Вытянув шею, ты смотришь на Джорно. Он снова загадочно улыбается, надёжно фиксируя положение кресла около стола. Затем садится напротив.

— Это ройбуш, — поясняет Джованна и плавно, с каким-то изяществом, наливает чай. — Он богат антиоксидантами. Очень полезный для здоровья напиток. Бывает разный: и с красным апельсином, и с ванилью, и даже с гранатом, но мне именно этот нравится больше всех.

Полуденное солнце обрамляет силуэт юноши мутноватым свечением, пронизывает безупречно уложенные волосы и отражается от позолоченного ободка на чашке. Джорно, похоже, не волнует, что ты ничего не отвечаешь. Он вполне доволен и затянувшейся тишиной, наслаждаясь возможностью созерцать природу вокруг и анализировать её. В его обществе, с чашкой тёплого чая в ладонях, удаётся прочувствовать какое-то невиданное умиротворение, и чем дольше вы рядом, тем спокойнее становится.

Ты всё же шепчешь:

— Спасибо.

Джованна отвечает не сразу, и даже кажется, что это просто прозвучало слишком тихо, пока вы не встречаетесь взглядами.

— Всегда пожалуйста, — тепло произносит он.

— Джорно… — новое имя непривычно слетает с языка в какой-то неловкой манере. — Ты же знаешь...почему я здесь?

— Да, Буччеллати ввёл меня в курс дела, — кивает он. — Волноваться не о чем.

— А ты не мог бы..рассказать мне? — ты опускаешь чашку с блюдцем на колени.

Светловолосый чутко выпрямился, приготовившись отвечать. Буччеллати предупреждал его и об этом: ты можешь задать такой вопрос, ведь с памятью дружишь плохо.

— Раньше мы были все вместе, в команде, — начинает он, — но на слишком опасном задании тебе нанесли серьёзную черепно-мозговую травму, и ноги пострадали соответствующим образом. С тех пор ты здесь, восстанавливаешься.

С каждым его словом всё ощутимее чувствуется исчезнувшая когда-то застёжка на горле, и слышится её скрежет.

— Нет, нет, всё было не так…

Джорно печально улыбается. Навязчивые мысли крадучись окутывают твоё сознание мутным облаком.

— Это неправда, со мной произошло что-то другое. "Мозговая травма"? Нет, это невозможно. У меня… Нет у меня никакой травмы. Это всё Бруно. Мне казалось, что я в безопасности, в порядке, пока… — ты хмуришься, пытаясь сосредоточиться. — Меня бы не было на этом задании, не было, если бы...это он, — бессвязно лепечешь, — это Бруно!

— Всё хорошо, — Джорно зовёт тебя по имени, пытаясь отвлечь от нескладных реплик. Он и представить себе не может, что с тобой произошло, но ведь теперь всё в порядке, и непосредственная опасность миновала. — Да, Бруно нашёл тебя и спас.

В следующую секунду горло рассекает острая боль, не давая возразить. Вскинув руки, ты безуспешно пытаешься вынуть из глотки что-то невидимое, царапая тусклую кожу. Посуда летит на землю и ты сжимаешься в комок, ожидая, что хрупкий фарфор сейчас разлетится на кусочки. И Джорно разозлится. И Бруно разозлится.

— Gold Experience!

Сервиз остаётся цел: блюдце и чашка превратились в переливчатых бабочек и сели тебе на колени. Джованна вовремя оказывается рядом и осторожно берёт тебя за руки, убирает их от горла. Потом надёжно переплетает ваши пальцы в знак немой поддержки, смотрит сочувственно. Сквозь подступающие слёзы ты глядишь на него в ответ. Вас окутывают солнечные лучи, и ты постепенно теряешься в размытых образах, уже не разбирая, где Джорно, а где всё остальное.

— Давай вернёмся в дом, — говорит он.

Удаётся сбивчиво кивнуть и обречённо закрыть глаза, позволяя ему делать, что посчитает нужным.

Бабочки садятся обратно на стол и, тихонько звякнув, превращаются в чашку с блюдцем, целые и невредимые.

1) вероятно, имеется в виду Осибана, когда картины, панно и так далее создают из прессованных природных материалов (цветов, листочков и т. д.)

Если заинтересуетесь:

➳ https://podelki-shop.ru/master-klassy-i-stati/floristika/yaponskoe-iskusstvo-osibana

➳ https://remesla.by/razdely-sajta/65-osibana-oshibana-zhivopis-khrupkimi-kraskami.html

Вернуться к тексту

2) Перед сушкой цветов их ставят в воду, чтобы "оживить" и лучше сохранить их окраску.

Вернуться к тексту

Тёплая вода едва ли как-то умиротворяет, пока Бруно рядом, и ты оцепенело замираешь, прижавшись к его широкой груди. В воздухе парят эссенции успокоительных трав, от которых голову пронизывает точечной болью. На полу около ванны романтично мерцают свечки, так, что даже смотреть тошно. Бруно не спеша убирает твои волосы, оглаживая шею суховатыми пальцами.

Ты кожей чувствуешь каждый его вздох, и невольно вздрагиваешь, когда он кротко, но ощутимо, целует твоё плечо.

— Я так соскучился, — пришёптывает Буччеллати в твои локоны, надёжно обнимая за талию. — Надеюсь, ты не думаешь, что я тебя бросил, душа моя.

Он глядит в позолоченное зеркало перед вами, напротив ванны. Оно расположено в совершенном для него положении, позволяя любоваться каждой эмоцией, даже пока ты сидишь спиной. Изредка пробегаясь пальцами вдоль твоих рёбер, он внимательно наблюдает, как ты дышишь и сбиваешься всякий раз, как чувствуешь эти прикосновения.

— Молчишь, потому что обижаешься на меня, да?

У него печальный тон, но твёрдая рука: Бруно небрежно цепляет тебя за подбородок, приподнимая голову и заставляя взглянуть вперёд. В отражении у тебя на губах глумливо блестит золотистая молния.

— Тебя же было не заткнуть, солнце. Намекни, как успокоишься, и мы сможем убрать эту надоедливую застёжку, — произносит он и слегка теребит бегунок.

Внутри закипает праведный гнев, и, тем не менее, ты киваешь. Бруно тепло улыбается и проводит по молнии большим пальцем.

— Вот так. Ну и шуму от тебя было сегодня. Есть что сказать в своё оправдание?

— Про- сти-, Бруно, — губы ощутимо покалывает и трудно ответить сразу. — Просто…

Ты проводишь рукой по воде. Она идёт волнами, вихрится между пальцами, и отражает в крохотных воронках твой внутренний конфликт. Прямо перед Буччеллати, вот так, совершенно без одежды, ты находишься в крайне уязвимом положении. Хотя, он тоже, наверное?

— Ты всех обманул. Даже Джорно. А он ведь ещё совсем ребёнок. Бруно, прошу тебя.. Я совсем… Не понимаю.

Съёжившись, ты обхватываешь себя руками и пространно смотришь перед собой.

—...Скажи, зачем ты отправил меня на то задание? Всё равно что на верную смерть. Ты, мой капо.. Как было тебе не довериться... А мне казалось... Казалось, что…

Бруно, не перебивая, наблюдает, как ты крупно дрожишь, и тянется участливо приобнять. От ощутимых касаний ты тут же замираешь, хотя не до конца осознаешь, что происходит.

— Любовь моя, я и не ожидаю, что ты поймёшь, — произносит он низко, с придыханием, увлекая сознание в никуда. — В жизни часто всё намного сложнее, чем кажется. Думаешь, не сделай я этого, ничего плохого и не случилось бы?

Бруно бережно гладит тебя по щеке и говорит так сбивчиво, так искренне, что в глубине души очень хочется верить.

— Я хотел спасти тебя. И спас. Я же всё ещё твой капо, — шепчет он на ушко, — так что верь мне. Разве стал бы я бросаться громкими признаниями? Или лживо клясться, что готов на всё ради тебя? Зачем же? Неужели нужно презирать меня за то, что я открываю тебе свою душу? Или так неблагодарно себя вести, когда твоя жизнь буквально в моих руках?

Тут же, в один миг, твою грудную клетку крест-накрест рассекают две застёжки. Ты ошеломленно глядишь вниз. Там, на раскрытой ладони, Бруно держит твоё трепещущее сердце. Аккуратно, как бесценное украшение, и оно колотится прямо в нежных пальцах, бьётся для него. Организм тщетно пытается компенсировать отсутствие важнейшего органа, и дыхание стремительно замедляется. Ты всеми силами пытаешься остаться в сознании. Руки непроизвольно дёргаются как-то закрыть расстёгнутую щель, но бесполезно даже пытаться.

— Какая красота, — пропевает Бруно. В его сапфировых глазах сияет восхищение. — Нет ничего важнее твоей любви. Как же мне повезло держать в ладонях целую вселенную, хм? Должно быть, в прошлой жизни я не единожды спас эту страну, раз теперь удостоен такого счастья...

Все звуки сливаются в один монотонный ропот, и даже его голос начинает там растворяться. Ты потихоньку отключаешься. Веки слипаются, тело постепенно слабеет, и неглубоких вдохов едва достаточно...

— Ка...по…

...Он, словно ангел, дарующий спасение человеческой душе, возвращает сердце, куда полагается, вновь запуская стабильное кровоснабжение. Тело, как прежде, получает достаточно кислорода, по венам несётся адреналин, и от всего этого становится плохо.

— Я держу слово, — говорит Бруно и нежно зовёт тебя по имени. — А ты? Не подведёшь?

В руки опускается что-то живое, и ты опять с ужасом глядишь вниз: это сердце. Лишний раз убедившись, что твоё точно на месте, ты замираешь, осознавая произошедшее. В зеркале мелькает силуэт Sticky Fingers и быстро растворяется. Ты поворачиваешься, даже слишком резко, и смотришь на Бруно во все глаза.

У него на груди зияет расстёгнутая чернильно-сиреневая бездна — как раз с левой стороны. Тебя мутит и руки невольно трясутся. Это уже слишком.

— Б..Бруно? — губы дрожат. — Что ты творишь? Забери его....возьми..

— Не возьму.

Он ласково улыбается, как ни в чем не бывало, спокойно касаясь твоих коленей. Вода плещется о кожу, и ты почти не замечаешь, как волнуешь её своими метаниями. Ужас пробирает до костей. Сердце в руках всё стучит, и с трудом удаётся отвести от него взгляд. Ты, наконец, смотришь Бруно в глаза. Несмотря ни на что они светятся нежностью, и внутри всё трепещет.

— Не сходи с ума, — ты заклинаешь. — Отзови Sticky Fingers. Прошу тебя.

А ведь можно убить его прямо сейчас.

В голове не прекращаются вопли: не выпускай его сердце, хватай и беги.

Прожги его свечками на полу, залей артерии горячим воском.

Это ведь не первое твоё убийство и явно не последнее, но точно самое важное.

— Бруно, пожалуйста, — ты вновь умоляешь. — Что мне делать? Скажи, я не знаю!

В голосе проскальзывают истеричные нотки: его сердцебиение замедляется.

—..мне нужна...твоя решимость.

Он понемногу бледнеет, но не предпринимает ровно ничего, чтобы спастись.

Собравшись с мыслями буквально за доли секунды, ты вкладываешь сердце обратно в открытую пустоту, и брешь застёгивается, а молнии исчезают. Ещё один триггер для панических атак остаётся.

— Любовь моя, — с улыбкой говорит Бруно и притягивает к себе. Уткнувшись ему в шею, ты сбивчиво дышишь в такт его сердечного ритма. И крепко-крепко обнимаешь. По щекам текут горячие слёзы, срываются в тёплую воду и портят её своей горечью.

— Ты чуть не умер, — вырывается сквозь рыдания. — Тебе нельзя умирать. Ты им нужен.

Может, и тебе тоже.

Бруно молча слушает и успокаивающе гладит тебя по спине, изредка целует в висок и заправляет за ухо непослушные волосы.

— Благодаря тебе я всё ещё жив, — шепчет он в твои губы и поражается тому, как счастлив, что вы знакомы, сколько бы слёз ни было пролито.

Обстановка в доме всегда становилась более оживлённой, когда приходили Миста с Наранчей.

Стрелок на удивление сносно готовил (наверняка потому, что ему приходилось постоянно кормить своих ребят) и обычно хлопотал на кухне, а Наранча тем временем болтал с тобой и ребячился, пока не разыграется аппетит.

Сейчас он громко заявляет на весь дом:

— Миста, мы хотим е-е-есть!

И ты живо представляешь, как последний грозно трясёт в ответ деревянной лопаточкой, выкрикивая:

— Ну-ка цыц! Всему своё время! Куда спешишь, Номер 8?!

Прыснув со смеху, Наранча, "Номер 8", и тебя заражает своим весельем. Смеяться здорово, даже если совсем чуть-чуть. Парнишка успокаивается и призывает свой стенд.

— Мы с Aerosmith-ом новый трюк выучили, — с блестящими глазами декларирует он, и всё твоё внимание обращается на небольшой самолётик. — Смотри.

От финтов, которые он вытворяет, слегка кружится голова, хотя выглядит впечатляюще. Наранча превосходно контролирует свою способность, и ты убеждаешься в этом каждый раз, когда он показывает новые приёмы. Даже завораживает, как Aerosmith гарцует в воздухе, а внутри мельком показывается крохотный пилот.

Интересно, он хоть однажды ступал на твёрдую землю?

— Слушай, ну как тебе?

В поле зрения резко появляется копна тёмных волос и ты, чуть отпрянув, встречаешься с Наранчей глазами. Он глядит пристально, с любопытством.

— Молчишь уже, наверное, минут десять!

Похоже, ты действительно успеваешь ненадолго выпасть из реальности: Aerosmith уже опускается, нарезая по воздуху медленные круги.

— Просто думаю, как хорошо было бы улететь куда-нибудь… — рассуждаешь ты, почти завидуя свободе неуловимой железной птицы.

— Улететь, говоришь? — ухмыляется Наранча, откидываясь назад, скрестив ноги. — А что, звучит клёво! И куда же отправишься?

— Я...даже не знаю.

Хотелось вернуться в родной город, но, после стольких лет под каблуком у мафии, уйти на покой и жить как ни в чём не бывало, когда руки в крови по локоть, было неправильно. В конце концов, везде, наверное, хорошо. Главное, отсюда подальше.

— А ты, Наранча?

— Да без базара, туда же, куда и вы, ребята! — он плюхается на пол, расслабленно заводя руки за голову. — И вообще, какой бы извилистой не была дорога...как же там? Ну, что Фуго говорит?

— Важно не то, куда она ведёт, а проделанный путь?

— Да! — он щёлкает пальцами. — Точно. Мне кажется, куда бы мы ни отправились — да хоть в никуда! — пока мы вместе, это потрясное путешествие. Не думаешь?

— Номер 8! Номер 9! Еда на столе! — зовёт Миста.

Наранча подскакивает с места и, подхватив кресло за ручки, шустро катит тебя на кухню, порядком громыхая на скорости. Aerosmith, в клубах дыма, приземляется ему на плечи.

Вас уже ждут три тарелки ароматной пасты с помидорами. И Миста, который старательно убирает за собой. Его подача и состояние кухни после оставляют желать лучшего, но он явно превосходит в готовке Фуго, который каждый раз пытается накормить тебя чёрте чем. Как бы там ни было, нужно довольствоваться тем, что есть.

— Ништяк!

Наранча восторженно потрясает кулаком в воздухе и торопится поскорее сесть за стол уплетать макароны. Получив от Мисты нагоняй за то, что забыл зафиксировать тормоза на коляске, он, не прожевав, спешит извиниться.

Стрелок тоже садится на своё место и выпускает Pistols из револьвера. Те живенько, с энтузиазмом, тоже спешат подкрепиться и вразнобой, хором, здороваются. Только Номер 5 подлетает поближе за более личным приветствием и обнимает твой указательный палец. Ты улыбаешься и легонько гладишь его по голове.

— Так, — Миста неловко кашляет, чуть краснея, — ты кушать-то собираешься?

— Конечно, — киваешь в ответ и Номер 5 возвращается к браткам. — Пахнет великолепно, как всегда. Спасибо, Миста.

— Да не за что.

Вы перекидываетесь ещё парой реплик и приступаете к еде. Наранча уминает спагетти за обе щеки, как будто не ел неделю, а Миста время от времени разнимает своих ребят. Он пересаживает их на противоположные края тарелки, чтобы каждый мог схватить себе макаронину, и схема работает, пока Третий и Пятый случайно не берут одну и ту же. То, как они безуспешно пытаются её поделить, и всерьёз из-за этого сцепились, даже мило.

Номер 3 ожидаемо стукает Пятого по макушке, чтобы тот отпустил, и победоносно поглощает несчастную спагетину. Номер 5 заливается слезами.

— Хорош, вы оба! Да в самом деле, тут всем хватит! — строго говорит Миста. За всем этим он сам едва успевает съесть хоть немного.

Ты манишь Пятого пальчиком.

— Давай я с тобой поделюсь, Номер 5.

Тот утирает кулачком слёзы, с удовольствием устраивается на краю твоей тарелки и вытягивает оттуда новую макаронину.

— Чего-о??

— Эй, Миста, ты почему не сказал, что (Т. И.) тоже с нами поделится?

— Нечестно! Нечестно!

Остальные тоже кидаются в твоё спагетти, толкаясь и наперебой выкрикивая что-то своими тонкими голосочками. Наранча в открытую смеётся, шлёпая ладонью по ноге, и так трясёт вилкой, что с неё летит соус.

— Миста, да твои ребята совсем распоясались! Ты их с вечера не кормил, что-ли?!

Последний в долгу не остаётся:

— Вот возьму и расскажу Фуго, что ты с набитым ртом трепешься!

Гирга замолкает.

— Так, народ, кончайте и меня и себя позорить, — ворчит Миста и тянется выудить всех у тебя из тарелки по одному.

Ты посмеиваешься и ловишь его неловкий взгляд.

— Если так их баловать — привыкнут.

— Буду иметь в виду, — отвечаешь ты с ноткой какой-то весёлости.

Иногда ведь можно позволить себе окунуться в иллюзию нормальной жизни. Иначе вряд-ли получилось бы продержаться так долго. Это, по сути, не дом, а тюрьма, пускай и довольно нетипичная: слишком частые посещения почему-то не запрещены. Хотя-бы поэтому можно считать, что Бруно всё ещё достаточно человечный.

С того самого момента, как ты впервые открываешь здесь глаза, он находится рядом, и вы втроём — ты, он, и твоё потрёпанное зеркальное отражение — проводите вместе не одну изнурительную неделю. И после бесконечно-мучительного месяца в калейдоскопе страха, боли и удовольствий, на пороге, как ни в чем не бывало, появляется Фуго.

Невозможно забыть, как он посмотрел на тебя, как только вошёл. Жалостливо. Понять было несложно — благодаря Бруно тебе хорошо известно, как важно уметь распознавать чужие эмоции, а у Паннакотты часто всё на лице написано. Было ужасно неловко, и щеки горели, ведь ты прекрасно знаешь, как выглядишь со стороны: просто немощный, прикованный к креслу, безликий призрак способного участника банды. Пустой звук по сравнению с тем, как было когда-то. Лучше бы Фуго, наверное, и не приходил вообще.

— Если всё пройдёт хорошо, думаю, тебя могли бы навещать и остальные, — как-то мимоходом упомянул Бруно.

Понятно, что это значит: закричишь — и уже никогда не выйдешь из дома, сболтнёшь лишнего — и не увидишь больше никого. Не перестанешь пытаться найти возможность отсюда выбраться — и Бруно полностью оборвёт любые твои связи с внешним миром, до конца жизни обрекая на полнейшее одиночество.

Когда Фуго уходит, ты долго плачешь, уткнувшись в грудь своему главному обидчику, и с каждым любящим поцелуем стыдишься и винишь себя всё сильнее.

— Ты чего?

Услышав чей-то голос, ты размыто моргаешь сквозь слёзы, которые текут рекой. Это Миста.

— Ну ничего, что ты, это просто плохой сон, — шепчет он.

Ты присаживаешься, потирая глаза рукавом. В комнате полумрак, шторы плотно задёрнуты. На полу мерцает телевизор, из которого негромко доносится какая-то знакомая 8-битная музыка на повторе. Растянувшись рядом, в проводах от игровых контроллеров, дремлет Наранча. Миста, с шапкой набекрень, тоже сидит внизу. А вот ты, почему-то, на диване.

— Мы уснули за приставкой, после обеда как-то разморило. С тобой всё в порядке? — говорит Миста и ситуация проясняется.

— Мне… — ты нервно облизываешь губы, пытаясь выгнать из головы какой-то морок и собраться с мыслями. — Мне не хотелось тебя будить.

— Да ничего. Я-то чутко сплю, — он указывает пальцем на Наранчу, — зато вот этот — как убитый. Так что всё в ажуре.

Миста не сводит с тебя глаз и смотрит так, словно что-то скрывает.

— Миста..?

— Ась?

— Допустим, у тебя есть вредная привычка, и от неё никак не отделаться, хотя ты знаешь, что очень нужно...значит ли это, что ты слабовольный человек?

Гвидо задумчиво потирает подбородок (всегда готов пораскинуть умом).

— Ну, она же не из неоткуда взялась, эта 'привычка', правильно? Логично, что от неё так просто и не избавиться, раз уже притерпелась. Думаю, это скорее 'нормально', чем слабовольно, не? Хотя не обязательно правильно, раз привычка плохая. Прям так сразу и не скажешь.

— Ну как бы ты в таком случае поступил?

— Предположим, самим разобраться не получилось. Мы же так поняли, что где-то ошиблись, да? Ну, а дальше нужно сделать так, чтобы за тебя справился кто-то- нет, дай переформулирую. Дальше нужно, конечно, попросить кого-то помочь. Так бы я и сделал. Разобраться вместе намного проще. Даже если тебе кажется, что ты не можешь с чем-то справиться — в команде это не так. Вот почему ты, я, да Наранча, всегда с лёгкостью можем как-то надурить Фуго, — он усмехается и продолжает, пожимая плечами:

— Тем более, мне ли не знать, со своим-то стендом, который только так и действует, сообща. А вообще, не бери в голову.

Тем не менее каждое его слово накрепко заседает в сознании.

— Твоим ребятам с тобой повезло.

Во рту пересохло и ты отвечаешь очень глухо.

— Да ну, всё будет хорошо. Это ж просто очередное задание, знаешь?

Тут все мысли и размышления постепенно собираются воедино. Ты медленно переводишь на стрелка взгляд и всё так же тихо произносишь:

— Какое задание?

Он вдруг замолкает.

— Миста, что это значит? — ты не отступаешь, уже начиная серьёзно беспокоиться.

— Ну, я думал, Буччеллати уже рассказал тебе...чёрт.. — он неловко потирает шею. — В общем, нам передали первое поручение прямиком от босса, и мы должны куда-то отправиться. Я подумал, ты волнуешься, что мы там пропадём, хотя мне так не кажется. Блин...извини, что приходится это от меня слышать. Буччеллати наверняка рассказал бы лучше, по-своему.

— А когда...когда вы уезжаете?

Миста пожимает плечами и смотрит в сторону. Уклоняется от ответа.

— Кто ж его знает, — бросает он и явно наигранно зевает. — Пора нам, пожалуй, спать, а то с утра нормально не встанем.

Пожелав спокойной ночи, Миста уходит. Ты понуро сползаешь обратно на диван, плотно укутываясь в знакомое белое одеяло. И не смыкаешь глаз до утра.

Бруно вжимает тебя в простыни, почти грубо, с невообразимой пылкостью, осыпая бёдра лепестками темнеющих синяков — цветов своей страсти. Каждый след распускается постепенно, листок за листочком, как в особенном саду, которым сможет любоваться только он один.

Оглаживая твой живот умелыми пальцами, он прощупывает свою глубину и понимает: можно. В следующее мгновение тебя пробирает томительной судорогой, а ниже пояса нарастает ощутимое напряжение. Вскоре оно постепенно сходит на нет. Бруно продолжает свою сладкую пытку, и ты в изнеможении хочешь большего.

Он понимает это без слов и, наклонившись, покрывает невесомыми поцелуями твою грудь. Неожиданная ласка посылает по всему телу до кончиков пальцев волну наслаждения. Будь ноги на месте, ощущения были бы ещё ярче. С каждым порывистым движением он всё резче, хотя и старается быть нежным. Прямо отчаянный образ борьбы чувства и долга во плоти.

Властный, пленительный до умопомрачения, он неотрывно смотрит на тебя с нескрываемым вожделением и прижимает к себе так близко, что при всём желании никак не вырваться. Правда, непонятно, зачем ему это, ведь бежать тебе во всех смыслах некуда. Бруно обжигающе-часто дышит тебе в шею и, кажется, вот-вот утянет в губительный, но такой нужный поцелуй своей нездоровой любви. Однако этого не происходит. Оставшись ни с чем, ты невнятно и сбивчиво умоляешь его о чём-то.

Наивно и доверчиво, ты постоянно ищешь в нём хорошее, с готовностью преодолеть любые трудности в обмен на его ласковые, утешительные объятия. Бежишь к нему сквозь шиповатые кусты белых роз, истекая кровью и пачкая лепестки красным, пока все цветы не становятся полностью алыми⁽¹⁾. И когда любые жертвы кажутся оправданными, эти же розы, символ тайны и молчания⁽²⁾, опутывают тебя острыми шипами, через которые уже никак не пробиться.

Но ты пойдёшь на всё, чтобы сохранить свою веру, даже душу поставишь на кон. Ради Бруно.

Пускай в своих стремлениях ты каждый раз в некотором смысле себя теряешь, это не мешает отдаваться ему снова, погружаясь в приятное забытьё. Ведь очень хочется верить, что хотя бы в моменты вашей близости от тебя что-то зависит. Он меняется в лучшую сторону. Ты выздоравливаешь. Буччеллати немного тебя придушивает, и, улучив момент, ты в ответ кусаешь его в шею.

Он заполняет пустоту в твоей душе.

Ради него ты без раздумий собой пожертвуешь.

И он замучает тебя до смерти, пока ты любишь, в худшем смысле этого слова.

Бруно достигает кульминации и всё вокруг плывёт как в тумане. Сейчас он, как обычно, выйдет, оботрёт вас мягким полотенцем, а потом обнимет тебя со спины и будет нашёптывать разные нежности. Тут по щеке вдруг катится горячая слезинка. Ты поднимаешь глаза: зажмурившись, он горько плачет, и с мокрых ресниц сорвалась та тяжёлая капля. Словно из-за тебя вдруг случилось что-то ужасное. Понимать это почти до боли страшно, но всё в порядке.

Он на тебя не смотрит, отводит свои синие глаза, часто моргает и нежно гладит тебя по щеке в целомудренном безмолвии. Ты словно хрупкая фарфоровая статуэтка. Желание следовать за ним куда угодно лишь укрепляется, как и что-то хорошее в его сердце, и одному богу известно, что думать об этом.

Очень хочется обнять его, как никогда раньше, и не отпускать ни за что на свете.

Бруно отзывает молнии, или просто теряется в ощущениях, кто знает, но все твои части вдруг становятся целым. Он устало опускается на кровать. Ты притягиваешь его к себе и к чёрту мягкое полотенце. Он ерошит твои волосы, вы переплетаетесь ногами, и внутри что-то надламывается.

Ему только двадцать. Тебе не намного больше. Чем же вы успели заслужить свою тяжёлую долю?

Ты дрожащими пальцами зарываешься в его угольные пряди и думаешь, что вряд ли когда-то поймёшь, зачем же он сделал то, что сделал. Зачем отправил на это задание, хотя прекрасно знал, что с тобой может произойти.

Возможно, когда-нибудь правда станет очевидна, но пока это и не важно. Ибо там, где всё погрязло в невзгодах и одиночестве, вы сумели найти друг друга. Ну разве не замечательно, хотя бы в каком-то смысле?

Очень многое хочется ему сказать, но на это нет ни сил, ни времени. Тем более, Бруно уже уснул в твоих объятиях, мерно дыша. Ты молча выводишь у него на груди затейливые рисунки, невидимые линии судьбы.

И понимаешь, что, на самом деле, есть кое-что действительно важное, в чём необходимо признаться.

Ты тоже даёшь волю слезам и, наклонившись поближе, шепчешь, слегка боязливо:

Кажется, я люблю тебя.

И пока измученное сознание медленно погружается в царство Морфея, в твоей душе расцветает абсолютно неведомое доселе чувство, хрупкое и искреннее. В спокойном сне Бруно нежно тебя целует, радушно принимая чувственное признание.

Я знаю.

1) Согласно мифам Древней Греции богиня любви Афродита была до беспамятства влюблена в Адониса, прекрасного смертного юношу. По одной из версий, узнав, что ему грозит смертельная опасность на охоте, она кинулась к нему на помощь через свой сад, совершенно не разбирая дороги, через кусты белых роз. Шипы ранили её в кровь, а цветы становились красными.

Вернуться к тексту

2) В древнем Риме роза считалась эмблемой тайны. Если на стол ставили сосуд с узким горлышком, который закрывали розой — значит, предстояла крайне конфиденциальная беседа, и ни слова не должно было просочиться за её пределы.

Вернуться к тексту

За день до того, как вся команда отправится на задание от самого босса, Джорно приходит снова. С собой он приносит частичку живого уличного солнца, хотя держится довольно замкнуто, устроившись за столом напротив. Тем не менее настроение у тебя поднимается. Между вами лежит книга, полная сухих цветов, которые тебе захотелось сохранить. Сушить их — довольно однообразное занятие — очень успокаивало, и тебе нравилось, как таким образом можно было запечатлеть кусочек мира за дверью в пределах дома.

Сегодня Джорно принёс новых цветов: прелестные лилии Пикассо⁽¹⁾, с изящными бутонами, напоминающими тромбон, и восхитительным переходом цвета, из чёрного в белый. Ты невольно отмечаешь:

— Они...чем-то похожи на Бруно.

Джованна внимательно смотрит, как ты орудуешь ножницами по стеблям и опускаешь букет в воду. Под его чутким взором цветы как будто распускаются краше прежнего и ярче наливаются цветом, честное слово.

— Не хочешь чаю, Джорно?

Юноша смотрит как-то безучастно, и хочется взять его лицо в ладони, притянуть к себе и рассмотреть получше: что у него на уме, с таким выражением? Знакомый взгляд, и это чувство, такое, будто-

Он качает головой и всё снова в порядке. Даже выяснять ничего не пришлось.

— Благодарю за гостеприимство, но мне пора, — говорит Джорно, вежливый, как обычно.

— Уже, так скоро?

Он улыбается с какой-то светлой решимостью во взгляде и шагает к двери, очень осмысленно. И, пока не ушёл, ты едешь проводить его, да так торопишься, что предплечья горят от усердия при каждом движении.

— Джорно, — он оборачивается, а ты смотришь на него и думаешь: совсем ведь ещё мальчишка.

— Удачи.

Он кивает и коротко говорит:

— Спасибо.

* * *

Через пару часов возвращается Бруно и вы вместе располагаетесь в кухне. Он с интересом слушает, как ты без умолку перечисляешь азы сушки растений:

— Цветок нужно положить в книгу, а книгу — в микроволновку.

— А он так не сгорит? — рассуждает капо.

— Ну, как раз из-за этого их лучше греть на низкой мощности где-то полминуты. Вот если хочешь высушить что-то естественным путём, необходимо будет прождать где-то неделю, и пусть сначала просто подсохнут.

Бруно кладёт лилию в согнутый пополам лист пергамента, а затем — между страниц увесистой книги. Когда микроволновка начинает тихо жужжать, постепенно высушивая растение, он внимательно за этим наблюдает. Следит, чтобы ничего не случилось.

— Не думал, что сушка цветов занимает столько времени. У тебя их так много, всё-таки.

— Просто для этого есть много разных методов, — поясняешь ты, — и я обычно пользуюсь утюгом, так намного быстрее. Только вот сейчас сильно спешить не хочу, потому что… — ты запинаешься и осознаешь, что собираешься сказать. — …В таком случае они будут готовы, как раз когда ты вернёшься. А вместе мы могли бы..

Бруно достаёт книгу из микроволновки, кладёт её рядом, чтобы остыла, и мягко тебе улыбается. В животе непривычно поднимаются бабочки.

— Звучит потрясающе. С нетерпением буду ждать.

Он перекладывает книгу на кухонный стол, где перед тобой лежит несколько других, всяких разных, от словарей, до романов и телефонных справочников внушительных размеров.

Ты передаешь их по одной, и Бруно складывает все друг на друга, помещая книгу с лилией под своеобразный пресс. Посреди стола вы возводите целую книжную башню. Он переспрашивает, не помешает ли это есть за столом, если всё останется здесь, и ты его успокаиваешь: не помешает. Пергамент нужно будет поменять через пару дней, и без лишних перестановок сделать это будет намного проще. Он молча кивает и целует тебя в лоб.

Вы до вечера проводите время вместе на кухне, за готовкой. Бруно собирает еду на всю следующую неделю, чтобы тебе точно не пришлось заниматься чем-то настолько утомительным, пока его нет. И хотя ты только подаёшь ему специи и составляешь компанию, валишься от усталости ничуть не меньше (если не больше), когда всё готово. В процессе вы достаточно напробовались всяких ингредиентов и даже вполне наелись. В полудрёме после тёплой ванны ты незаметно оказываешься в постели.

Одной рукой Бруно обнимает тебя со спины, крепко и бережно. От непонятного смущения пылают щёки. Другой он играет твоими волосами. Ненавязчивые касания и его гулкое сердцебиение — ровное, ты чувствуешь — убаюкивают. Ближе к полуночи Бруно включает лампу на тумбочке и её свет мягко разливается в непроглядной темноте. Через несколько минут он шёпотом зовёт тебя по имени, но ты не отзываешься: спишь спокойно и крепко. Пусть так. Он берёт тебя за руку, сплетаясь пальцами, и коротко сжимает.

— Сладких снов, любовь моя.

* * *

Когда ты просыпаешься, Бруно уже нет. Только складки на другой половине кровати напоминают о том, что кто-то лежал рядом.

Утро тянется медленнее обычного: многое нужно делать без чьей-то помощи, но ты достойно со всем справляешься. Благо сухие цветы и вкусный завтрак обеспечивают нужную атмосферу. Удаётся даже вымыть посуду, пускай из кресла это делать достаточно неудобно.

Наранча и Фуго оставили тебе кучу игр, фильмов и книг, заверив, что скучать с таким арсеналом не придётся, даже если рядом никого не будет. Время движется заторможено, и тебе как-то неспокойно. Но вот слегка затянувшийся день подходит к концу и за ужином следует долгожданный закат. Ты умываешься и чистишь зубы, но купаться не хочешь, — боишься уснуть в ванне — поэтому просто отправляешься в кровать.

А потом в какой-то момент просыпаешься посреди ночи в холодном поту. Пижамная кофта насквозь промокла, по спине носятся колючие мурашки; так болит голова, что кажется, будто множество разных сигналов сейчас буквально разнесут изнутри твой мозг. Ты откидываешь одеяло, — жарко — но в следующую секунду кутаешься в него что есть сил, чтобы согреться: непонятно, мёрзнешь ты, или сейчас поджаришься.

В этой бесконечной агонии чувств и ощущений удаётся кое-как уснуть. Но ничего не снится. К утру хоть немного легче не становится. Тебя странно мутит, но удаётся заставить себя поклевать завтрак, и выпить воды — вдруг поможет. В телевизоре мелькают какие-то картинки. Ты лежишь на диване, с холодным компрессом на лбу, в болезненной полудрёме, то и дело впадая в беспамятство. Время мешается в кашу, и непонятно, день сейчас, или вечер. Быть может, и вовсе глубокая ночь.

Шторы плотно задернуты и в комнате глухая темень. Ты растворяешься в своём бреду, как в этой темноте, уже не разбирая реальность. Знакомые образы и события кажутся такими далёкими, но в то же время поразительно настоящими, что ты веришь.

Аббаккио грубовато убирает тёплую повязку у тебя со лба и кладёт новую. Он молчит и ты тоже ничего ему не говоришь. Совершенно нет сил хоть "спасибо" бросить. Непонятно как тебе удалось доползти до ванной и обратно.

Тем временем Наранча постоянно шатается где-то рядом, что-то рассказывает (никак не получается уловить главную мысль) и кормит тебя с ложечки, несмотря на всякие возражения. Он, как всегда, довольно неловкий, но тебе всё равно приятна такая забота. И вдруг ты понимаешь, что держишь ложку без всякой помощи и умудряешься в который раз промахнуться мимо рта и опрокинуть всё на себя: руки дрожат намного сильнее обычного.

Пока ты не спишь, каждое мгновение ощущается мучительно-странно. Во сне всё путается ещё сильнее, и где реальность, а что вымысел, становится совсем непонятно. Словно в нескончаемой симуляции, ты день за днём метаешься из фантазий в настоящее, морально ослабевая.

К концу недели жар постепенно проходит и ты в целом чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы даже набрать ванну. И проснуться там же, в холодной воде, а потом чуть не поскользнуться на выходе. Тело инстинктивно дёргается, когда ты опускаешь ногу, чтобы как-то удержаться, потому что сигнал от этого движения не прошёл. При этом не возникает и мысли о том, куда делось кресло.

Позже, закутавшись в белое узорчатое одеяло, ты натыкаешься на него в коридоре и неожиданно для себя осознаёшь, что без Бруно словно распадаешься на части во всех отношениях. Ходить всё ещё больно, но ты уверенно ковыляешь по дому только на своих двоих. Привычная радость от возвращения этой возможности тонет в притуплённом мироощущении, но не всё ли равно.

Вы никогда не расставались так надолго.

Он никогда не был далеко так долго.

Бруно — первая скрипка твоей безумной симфонии — что-то готовит на кухне, обнимает тебя во сне и постоянно где-то рядом. Вот бы только сказал что-нибудь, не то одиночество совсем изнутри погубит.

В конце следующей недели больные выдумки уныло оседают где-то в затылке, оставив разум в покое. Ты наконец-то снова стабильно ешь с аппетитом. Тем не менее в груди просыпается пустота, но можно отвлечься и не думать об этом: проверить цветы, или прибраться в доме хоть немного после своих страдальческих приключений.

Когда внезапно звонят в дверь, ты чуть не падаешь, в спешке как можно скорее открыть. Распахнув её, ты едва стоишь на ногах и уже спешишь показать Бруно готовую чёрную лилию в толстой книжке.

Надеюсь, не очень заметно, как сильно я жду их возвращения-

Перед тобой только Фуго.

Один, понурый и осунувшийся, стоит, опустив руки по швам, с таким лицом... У него знакомый взгляд, далёкий, но до боли ясный. Он явно хочет что-то сказать, и ты тоже, но вы вместе никак не решитесь. И когда он хватает себя за предплечье, становится понятно, что он чувствует.

Вину.

— Фу...го…?

Он хмурится и ты непроизвольно стискиваешь дверную раму от волнения.

— Они пошли против босса и вряд ли вернутся живыми.

Что он говорит дальше, уже не слышно. Всё сливается в белый шум и ты молча сползаешь по стенке на посиневшие от частых падений колени. В голове гудит и идёт кругом: все переживания и мысли собираются, как фрагменты пёстрой мозаики, в целостную картину. Как долго Бруно это планировал? Поэтому и устроил это всё, да? Он же — по крайней мере один — ни за что бы не ввязался во что-то настолько бедственное, знай ты хоть о чем-то. Ведь ты никогда не бросишь своего капо, отправишься за ним хоть на край света, куда бы он ни приказал. Поэтому выполнить то задание и было для тебя превыше всего. Но разгадать его мотивы не получилось.

На этот раз он не позволил следовать за собой.

Он хотел спасти тебя, и погубил вас обоих. Да пропади он пропадом с этой своей добродетелью. Как он мог?

Ему, на своей высокой должности, уж точно должно быть известно, как Босс поступает с предателями. Бруно, считай, уже мёртв. После красивых речей о том, что вы будете неразлучны, всех страстей и чувственных разговоров, он, в конечном итоге, поставил на первое место свой долг. Словно в душу плюнул.

Ты бесконтрольно призываешь свой стенд, впервые после рокового инцидента, и Фуго делает полшага назад, как только блёклый силуэт, размахнувшись, бьёт по стене, в унисон твоим откровенным ругательствам. На пол обрушиваются осколки стекла и рама старинной картины. Ты, кажется, и не замечаешь свою способность, даже не в состоянии полноценно её проявить. Зато призрачная фигура не скупится на беспорядочные удары и разрушает всё подряд, питаясь твоей яростью. Повсюду летит битое стекло, разорванные холсты, фарфоровые осколки, и бог весть что.

Фуго мрачно глядит на тебя, даже не пытаясь как-то успокоить или просто подойти: боится. Его и без того измотанное сердце ушло в пятки.

Не отдавая себе отчёта, ты швыряешь книжку о стену в приступе слепой злости, задыхаясь в рыданиях. Сухая лилия выпадает из страниц, и хочется раскрошить её на мелкие кусочки. По справедливости. Как жизнь за жизнь.

Силы кричать и злиться неожиданно иссякают. Стенд рассеивается в воздухе, успев обратить всё в комнате в груду обломков и черепков за счёт безудержной энергии твоей страшной обиды. Ты решительно хватаешь цветок и не можешь заставить себя его уничтожить, поэтому, наоборот, прижимаешь хрупкие лепестки к себе, как если бы это был он, чего никогда больше не произойдёт.

— Я тебя, — всхлипываешь; сквозь слёзы всё вокруг размывается, — ненавижу, Бруно…

Солёные капли бегут по щекам, собираются в уголках губ, растекаясь на языке.

На вкус как невероятная ложь.

1) Поглядите, какие красивые:

➳ https://ae01.alicdn.com/kf/Hf046dd7774d540bc96ed20a325c50c42I.jpg_q50.jpg

Между прочим, на языке цветов лилии обозначают чистоту, надежду на лучшее и богатство, а где-то — связь с загробным миром и души умерших ;)

Вернуться к тексту

Дверь со скрипом открывают и хлопают ею за собой через несколько мгновений. Лёжа в постели, ты не можешь уснуть и слушаешь, как Фуго тихо уходит по мрачному коридору и вниз по лестнице. Вы живёте вместе, и каждую ночь он куда-то пропадает, но ни куда, ни чем там занимается, ты не знаешь. Однажды он только бросил что-то про бар и пианино, но последнее время всё часто вылетает из головы.

Иногда и вовсе забывается, кто ты. Страшнейший личностный кризис приковал к неприятному прошлому. Словно в тебе не осталось ничего достаточно значимого, такого, что позволило бы ощутить себя собой, а все мысли навсегда стали обрывочны и бессмысленны.

Жизнь, в которой Бруно нет — давняя искренняя мечта — обратилась в сущий кошмар.

И расстегни он тебя на части хоть навсегда — главное, чтобы вернулся. Чтобы сказал, что делать, объяснил, как не чувствовать себя так потерянно. Чтобы помог найти какой-то смысл жить дальше. По крайней мере, в полной его власти, какой-то смысл был. Теперь же нет никакого. Ужасно осознавать, насколько он тебе нужен.

Время тянется жутко медленно; ты почти не выходишь из комнаты, постоянно кутаясь в одеяло на единственной кровати в облезлой квартирке. Фуго устроился на продавленном диване в зале, и иногда можно услышать, как он ворочается там целую ночь. Порой он долго глядит в темноту твоей спальни из дверного проёма, и всегда уходит, не сказав ни слова.

Теперь ты чувствуешь себя даже не так ужасно, как в роскошном доме у моря, с чудесными видами и собственной атмосферой, — хуже. Через тонкие стены слышно всех соседей, и каждый раз, шагая по скрипучим этажам, кажется, будто сама постройка бунтует таким образом против своих жильцов, но это не важно. Остаться в вашем доме, день за днём поднимая в памяти эпизоды совместной жизни — всё равно что окончательно разрушить своё хрупкое душевное равновесие без возможности его хоть как-то восстановить. Билет в один конец в полное безумие.

Так что, когда Фуго предлагает съехаться, ты с радостью пользуешься этой возможностью.

В качестве компенсации Бруно припрятал для вас достойную сумму, но тебе эти деньги даром не нужны. Поэтому вы остановились в зажатой домами многоэтажке без лифта, с шаткой старой лестницей и тесной ванной, где всё кричит о крайне почтенном возрасте несчастной постройки. Может пропасть горячая вода, и иногда без предупреждения выключается свет, но ты постоянно себя убеждаешь: уж лучше так, чем как раньше.

Ведь нет больше никаких прекрасных полотен вдоль стен, и свежих синяков на коже.

Окна без решёток. Пропали великолепные пейзажи по ту сторону. И никаких молний на руках, ногах, пальцах, и где бы то ни было.

Ни райского палисадника, ни ангелов милосердия, готовых прийти на помощь, и, конечно, никакого Бруно.

Только жестокие реалии того, что он с тобой сотворил, результаты собственных терзаний, и всё среднее между этим. Бывает, ночами ты исступлённо выкрикиваешь в подушку бессвязные просьбы: чтобы Бруно раскаялся, чтобы снова был жив, чтобы- Откликнуться некому.

Но ты всё умоляешь незнамо кого, хотя даже не веришь, проклиная себя за былые мысли о том, что в руках этого человека можно обрести своё спасение.

Огромное восхищение его добротой не давало увидеть запятнанных твоей же кровью ладоней, которыми он надёжно тебя держал. Сейчас противно даже думать об этом, осознавая, что прямо рядом с тобой всё это время был садист и манипулятор, который сумел заполучить твою самую искреннюю любовь — такую, какой ты в ответ никогда не получишь.

Временами твой разум даёт некую передышку и от Бруно мысли перемещаются к Фуго.

Он поверит, расскажи ты всё как на духу? Что ответит? Разозлится? Наверное, тоже изобьёт тебя, за то что наговариваешь на человека, который дал ему вторую жизнь и поверил в него, когда другим было наплевать. Всем Бруно очень помогал, в каждого верил, как никто. И в твоей жизни он появился в самые тёмные времена, на крыльях судьбы, как вестник надежды падших.

Забавно, как он может запросто управлять кем угодно, при этом отнимать одни жизни и с лёгкой душой спасать другие. Никто тебе не поверит, и Фуго уж точно. Не будь жутких болей и фантомных судорог в конечностях, или ночных кошмаров на основе всех любовных ухищрений, и себе бы не верилось.

В одну из таких тёмных-тёмных ночей ты окончательно понимаешь: лучше ничего не рассказывать. У Бруно достаточно скелетов в шкафу; там им и место. Он сам за всё ответит в другом мире. Сейчас ты только сделаешь Фуго больно, запятнав безупречную репутацию его непогрешимого капо. И тебе будет больно, от того, что лишишь своего друга веры в авторитет другого человека. Пускай лучше верит в сказку. Сейчас важнее, чтобы у него была надежда на лучшее.

Вот она, твоя последняя добродетель во имя Бруно Буччеллати.

* * *

В тусклом свете бара, где воздух пропитан алкогольным флёром и излишней непринуждённостью, ты заливаешь в себя следующую рюмку. Сквозь плотный сигаретный дым доносится печальная клавишная мелодия, и в горле жжёт после дешёвого топлива. Поставив стакан на стойку, ты поворачиваешься на стуле и видишь, как кто-то запускает монеткой Фуго в макушку. Он с лёгкостью её перехватывает, бросает клавиши в диссонансе и резко прекращает играть.

— Слушай, Паннакотта, может, че-нить повеселее сбацаешь?

Со своего местечка ты смотришь, как Фуго оглядывает толпу присутствующих, а потом отнимает руки от клавиатуры с недовольным вздохом. Сдаётся. Затем опускает монету в большую копилку и возвращает внимание к инструменту.

— Ладно, зараза! Но честное слово… — он переходит на значительно более радостный лад, наигрывая что-то всем приятно-знакомое.

Мелодию встречают радушно, и некоторые постоянные гости даже подпевают своими сильными, хрипатыми голосами. Вскоре к ним присоединяется всё больше и больше людей, раскачиваясь в музыку и притопывая в ритм.

Фуго чуть заметно улыбается; ты отводишь взгляд, чтобы его не смущать и слабо улыбаешься тоже. Произведение доходит до высшей ступени и растворяется в шумных голосах; эти люди поют от чистого сердца, да так заразительно, что ты невольно подпеваешь без слов. Сердце окутывает приятная нега здравомыслия.

Тебя щёлкают по лбу и, открыв глаза, ты видишь перед собой Фуго. Он довольно глядит в ответ, придерживая банку с чаевыми, полную до краёв.

— Подъём, — он занимает свободное место рядом. — Смотри в следующий раз не отключайся, пока я играю.

— Ни за что.

— Вот молодец.

Он поворачивается к бармену (и управляющему), поменять монеты на бумажные деньги, и ты немного его рассматриваешь. Фуго явно стал лучше спать (синяки под глазами почти пропали), а ещё недавно позволил тебе подравнять ему кончики. Он уже и не такой тощий, как полгода назад, с неяркой искоркой жизни во взгляде. Иногда ты замечаешь, как он задумчиво глядит в небо, следит за линией облаков или следами самолётов, но всегда возвращается назад, на землю.

— Я рад, что ты со мной, — говорит Фуго, когда бармен уходит. — Правильно делаешь, что выходишь из дома.

— Ну, просто надоедает постоянно считать пятна на потолке, — отвечаешь ты. — А ещё...мне нравится, как ты играешь.

— И мне.

Знакомый голос.

Ты резко поворачиваешься: кто это?

В голове поднимаются тысячи подобных желанных сценариев, в каждом из которых есть Бруно, но точно не эти знакомые золотые локоны, которые ты никак не ожидаешь увидеть.

Перед вами — Джорно Джованна собственной персоной, а за его спиной — Гвидо Миста, подмигивает тебе.

— Чт... — краснея, бросает Фуго и встаёт впереди, чтобы, если нужно, тебя защитить. — Вы двое...живы..?

Ты с трудом дышишь и хватаешь Паннакотту за плечо. От волнения кружится голова.

— Остынь, чувак, ты чего так смотришь то? — ухмыляется Миста. — Из-за той ситуации на острове можешь не переживать, я уже и не злюсь совсем.

Джорно подходит поближе и тепло смотрит на вас по очереди, с искренним пониманием. Он явно пришёл с благими намерениями. То, что юноша говорит дальше, окончательно выбивает землю из-под ног.

— Я очень рад, что мы нашли вас. Многое позади, и мне очень жаль, что не вышло встретиться раньше. Мы пришли пригласить вас присоединиться к организации вновь. Ваши способности будут очень полезны.

— Джорно, ты... О чём ты говоришь?

— Теперь, между прочим, "Дон Джованна", — с чувством шепчет Миста, на что Фуго не реагирует, и тебя почти поглощают избыточные эмоции.

— Не сейчас, Миста, — говорит Джорно, глазами выдавая свою заинтересованность под спокойной манерой общения. — Им не надо ничего доказывать.

Ты больше не можешь сдерживать слёзы и заходишься в рыданиях, утопая в знакомых образах: перед глазами лишь угольно-чёрные локоны, глубокие сапфировые глаза, а вокруг — нежные, чувственные объятия, и совершенно ничего более.

* * *

Последнее время ты чувствуешь себя значительно лучше. В тот день вы условились, что сначала нужно многое обдумать и закончить кое-какие дела, и Джорно уважительно отстранился на некоторое время. В отличие от Мисты, который мог внезапно заказать на вашу расхлябанную квартирку еду с доставкой, хотя это даже не так уж страшно. Фуго тоже особенно не отдалялся, но за такими вот обедами сидел довольно задумчивый.

Так прошёл где-то месяц, а после вы получили от Джорно письмо с приглашением на настоящий деловой ужин. Без обещаний, без обязательств. На обычную встречу. Именно там всё и станет ясно.

— Как ты думаешь, что он собирается нам сказать?

Старый дом молчит, утопая в тёплых солнечных лучах, и мягко светится. Ты сидишь в саду, среди диких цветов и незаконченной работы. Теперь ты сильнее, чем прежде, так что погружение в воспоминания уже не доводит до нервного срыва.

— Очень любопытно.

Мощеная дорожка плавно огибает передний двор. Ты потираешь ладони — прохладно.

— И страшно, — непонятно кому признаёшься. — Тебе было страшно?

В кармане пиджака пальцы нащупывают суховатый цветок.

— Даже не верится, на самом деле, что ты мог бы чего-то бояться, но ведь должен был. Ты же человек, всё-таки.

В руках у тебя та самая чёрная лилия, которой, кажется, уже очень много времени. Ты погружаешь пальцы в мягкую землю, выкапывая небольшую ямку.

— До сих пор до конца не понимаю, — бормочешь ты, — но вряд ли когда-нибудь вернусь сюда за ответами.

Опустившись на колени у аккуратной клумбы, ты кладёшь цветок в могилку, засыпаешь лепестки землёй и замираешь в минуте молчания. Затем поднимаешься, отряхивая грязь с коленей.

— Теперь мне пора домой, Бруно.

Развернувшись, ты идёшь по траве, мимо дорожки, и запираешь за собой калитку в последний раз. Золотой ветер приятно обдувает лицо.

Ты вновь ощущаешь себя единым целым и без оглядки следуешь только вперёд.