Трезвость — не порок, а отчисление — не приговор (гет)

— Шах тебе, Альбус, — хрипло говорю, двигая слоновую кость по засаленной доске.

— Зря стараешься, Геллерт. Конь на е5, — вздохнул Дамблдор, подперев щеку рукой.

В серой сырости Нурменгарда время текло как засохшее зелье: густо, тяжело и с привкусом мха. За решётками камер было две главные радости — обед и унижение Альбуса в шахматах. Дамблдор приходил по четвергам. Иногда с тортом. Иногда — без. Это уже как повезёт.

— Вот ты всегда такой серьёзный, — лениво замечаю, щёлкая пальцем по доске, словно проверяя, не оживёт ли ферзь. — А ведь в юности мы были глупыми. Весёлыми. И… легко воспламеняемыми.

— Это ты о себе, надеюсь?

— Разумеется, о себе. Хотя ты тоже однажды напился сливочного пунша и пошёл читать "Песнь о Костяном Властителе" на лавочке перед мадам Прустит, в одних носках и галстуке. Надеюсь, фото у неё ещё хранятся. Для потомков.

— Вернёмся к шахматам, — резко сказал Альбус. Он знал, когда проигрывает. Особенно в аргументах.

— Вот интересно, — начинаю с ленивой ухмылкой на лице. — Ты же знаешь, за что меня выгнали из Дурмстранга?

— Ну, официально — за тёмные эксперименты и пропаганду запрещённой магии…

— Ха! — выкрикиваю так, что с потолка слегка сыпется пыль. — До сих пор не верят, за что выгнали. Придумывают про символизм, древние руны, влияние Даров Смерти. А всё было куда проще. И… хм… пьянее.

Альбус приподнял бровь.

— Это надо рассказать.

— Всё началось в Дурмстранге, конечно. Где ж ещё? Школа, пропитанная дисциплиной, страхом и перегаром профессоров. В тот вечер мы отмечали День основания. Традиция — выпить столько, сколько тебе лет. Мне тогда было семнадцать. А у Михая из четвёртого курса была фляжка с чем-то, что он назвал "зелье мужества". По вкусу — как если бы метла прокисла.

После шестнадцатого глотка я почувствовал себя Бабой Ягой на пенсии: летаю, но смысла не вижу. И тут началось. Спор. С Сигизмундом Форхаймом, ублюдком с лицом как у каменной горгульи и мозгами как у подушки. Он утверждает, что я только болтаю о великих идеях, но на деле ничего не делаю. А я, разумеется, не мог это стерпеть.

"Выбей символ Даров Смерти на южной стене школы, — говорит. — Если ты такой весь из себя реформатор."

"Да с радостью! — отвечаю. — Прямо сейчас! Где твоя палочка, Сиги?"

Через десять минут я стоял у стены, мимо меня прошел охранник, но он был занят обсуждением политики с портретом директора 1798 года.

Я взмахнул палочкой, шепнул пару рун, и на каменной кладке проявился треугольник, круг и прямая. Символ Даров Смерти — мой личный герб, мой лейбл, моя философия. Очень тонкая и очень пьяная работа.

И тут её голос.

"Monsieur Grindy, вы в курсе, что сейчас полночь?"

Я обернулся и увидел её — мадам Селестина Вульф, преподаватель зельеварения, двадцать три года, наследница династии аптекарей и внучка самого Бальтазара Вульфа, того самого, что изобрёл инфузию крови саламандры. Она была молода, амбициозна и, как оказалось, весьма любопытна до студентов с творческим подходом к дисциплине.

Что было дальше — пусть останется между мной, её кабинетом и фактом, что на следующее утро у меня не было галстука, а на шее был отпечаток, подозрительно похожий на поцелуй.

А ещё — вызов к директору.

"Вы выбили запрещённый символ, Гриндевальд, — сказал он. — Признавайтесь, это символ черной магии?"

"Это философский знак, — отвечаю. — О вечной жизни и примате воли."

"Не врите. У нас есть свидетели, что вы провели ночь в женском корпусе. С мадам Вульф."

"Я был дезориентирован. Возможно, искал библиотеку."

"В полночь?"

"Я человек идеи. Она приходит неожиданно.

Он отложил перо, вздохнул и сказал: "Вы — позор школы, Гриндевальд. Мы вас исключаем."

"За символ?"

"За всё в комплексе. Но в основном — за мадам Вульф."

Так я и покинул Дурмстранг, не доучившись, но с богатым багажом: метафизикой, символикой и... любопытным опытом.

А теперь сижу в башне, кручу ферзя между пальцами и смотрю, как Альбус задумчиво щёлкает ладонью по шахматной доске.

— И всё-таки, — говорит он, — ты хочешь сказать, что твоя тёмная карьера началась просто с перепоя и любовной интрижки?

— А ты как думал? Что меня изгнали за великую философию? За идею нового мира?

Я смеюсь.

— Нет, друг мой. Просто я тогда выпил излишнего. И выбил символ. И был… чертовски обаятелен.

Альбус криво улыбается и говорит:

— Всё же, символизм Даров Смерти не случайность. Это ведь стало твоей философией.

— Конечно стало, — отвечаю. — Но изначально это был просто красивый узор, чтобы Сиги заткнулся.

Мы сидим. Играем. И в башне на миг становится тепло. Как в ту ночь, когда я стоял у стены Дурмстранга, пьяный, юный и — честно говоря — довольно глупый.