Ветер (гет)

С первого взгляда я понял, что никогда не смогу ее забыть.

Она стояла — высокая, бледная, с вплетенными в темные косы мелкими нитями жемчуга, и покачивающимися на ветру серебряными височными кольцами. Под руку ее держала крепкая старая служанка с неприветливым лицом, которая периодически поправляла сбивающийся ветром подол ее бархатного черного платья. Девице неприлично показывать даже носки своих туфель. Но она не обращала на это никакого внимания, что было просто непростительно для ее статуса. Этот факт, впрочем, лишь сильнее привлек мое внимание.

Да, для кого-то она показалась бы слишком тихой и простоватой, но я был другого мнения. Как тогда, так и сейчас, спустя почти четверть века. Особенно прекрасными мне виделись ее большие синие глаза, в которых, как в воде, скрывалась глубокая печаль. Она пыталась скрыть ее за учтивыми словами приветствия и ласковой улыбкой, но я видел. Видел, что Синейда Дуинуэн не может усмирить свою горесть.

Дальнейшие дни, проведенные в Прохладном поместье, лишь утвердили меня в этом.

За несколько месяцев до этого моя добрая матушка получила письмо от своей давней подруги, леди Дуинуэн, что жила в провинции Хэлад. Она приглашала нашу семью погостить у нее этим летом: расписывала прелести окрестностей, хвалила свежий деревенский воздух и писала, что скучает по прежним временам, когда они были неразлучны, точно цветки Йоханна и Мари*.

И матушка, на удивление отца, начала собираться к дальнему путешествию. Мы с Мэл, как самые младшие, без всяких разговоров были назначены ей в спутники. Поездка вышла крайне утомляющей. Целую неделю по весенней грязи ехать было не так уж и весело, как мне в начале казалось. Да, я не сидел безвылазно, как сестра, в карете, и иногда разбавлял скуку прогулкой на Чернохвосте, но это не отвлекало надолго. К концу же поездки хотелось только одного — лечь в мягкую постель и забыться многочасовым сном.

Потому, едва завидя белую усадьбу, неожиданно выскочившую из-за осиновой рощицы, я обрадовался. Хозяева приняли нас крайне радушно. Вскоре мы, сопровождаемые слугами, были заселены в чистые, уютные комнаты на втором этаже. Тут мое желание исполнилось: перины в доме Дуинуэнов были великолепными.

Нам дали несколько часов на отдых, а потом пригласили к ужину, который здесь подавали в восемь часов. Это было непривычно. Весь свет в столице ужинал часов в одиннадцать, никак не раньше. Однако, отметив эту небольшую особенность, я тут же о ней забыл. Мое внимание было сосредоточено только на Синейде, которая почти не прикасалась к еде.

— Сколько лет Алену, Ренн? — спросила леди Дуинуэн как бы между прочим, нарезая мясо на своей тарелке.

— Шестнадцать, — улыбнулась матушка, а потом принялась с энтузиазмом рассказывать о моих многочисленных достоинствах.

Сидевшая рядом Мэл скривилась. Конечно, о ней-то и думать забыли! Что может быть важнее, чем мои невеликие успехи? Я неловко улыбнулся сестре, но она только невежливо закатила глаза.

Матушка никогда не была холодна с нами, однако то, как она явно отдавала предпочтение мне, не могло не ранить Мэл. А еще это смущало меня самого. Я не был настолько хорош — ни в учебе, где меня явно обгоняла сестрица, ни в живописи, на которую заставляла налегать матушка, памятуя о деде-придворном портретисте, который некогда прославил нашу фамилию.

Я же мечтал совсем о другом — бескрайняя, молчаливая океанская гладь, раскинувшаяся на тысячи лиг во все стороны, была моим главным вдохновением. Книги по мореходству я читал тайком, ведь родители не одобряли этого занятия. Дед мой, отец отца, сгинувший в очередной своей экспедиции, им казалось, был главным аргументом против. Но я был упрям. И хотя лицом пошел в свою миловидную матушку, характер унаследовал отчасти дедовский.

С дня же того, когда довелось встретить мне Синейду, я будто и позабыл о том, что когда-то хоть чем-то увлекался. Каждую секунду жизни мне хотелось видеть ее, а потому самыми ожидаемыми моментами за весь день были завтрак и ужин, на которые все домочадцы и мы, гости, собирались вместе. И хотя подступиться к Синейде с вопросами я боялся, все же не мог унять биения сердца, если она ненароком смотрела на меня. В такие моменты я принимался усиленно есть, либо задавал дурацкий вопрос сидящей рядом сестре, стремясь сделать вид, что все в порядке. Но это было не так. Взгляды, тайком бросаемые мной на Синейду, с каждым днем становились все смелее и дольше.

Вскоре это заметила ее мать. И все изменилось.

— Дочь моя, — нежно пропела однажды леди Дуинуэн, пока слуги убирали стол после очередного обеда, — может сыграешь нам на арфе? Я так несдержанно хвалила твое мастерство в этом деле, что наши гости тоже загорелись желанием послушать.

— Конечно, — бесцветно улыбнулась Синейда.

Так мы и оказались в большой гостиной, расположенной рядом со столовой. Высокие потолки и почти полное отсутствие всякой декоративной шелухи делали комнату визуально больше, чем она была на самом деле. Лишь милые светло-голубые обои, да несколько кресел, обитых чуть поистёртым белым бархатом, хоть как-то разбавляли аскетичность обстановки. В правом углу, рядом с большим окном, стоял сам инструмент и небольшая кушетка.

Все остальные комнаты в доме выглядели иначе. В них были уют и тепло, тяжелые занавеси и чудесные шелковые обои. Но не в этой комнате. Позже я узнал, что это была некая вотчина Синейды. Тут она читала книги и писала, тут сидела за вышивкой у окна. А еще — занималась музыкой и пела. Для нее это было то же самое, что для меня море, а потому она не терпела, когда что-то ее отвлекало. Как и не любила, когда зрители — а это были в разное время как ее родители, так и все ближайшие соседи, отвлекались или ели во время исполнения музыки. В этом не видели ничего дурного даже в столице, однако Синейда была на редкость непреклонна в этом вопросе.

Правда, я и сейчас не могу понять, как было возможно всему этому предаваться, когда играла она.

Ведь едва Синейда прикоснулась к струнам, я просто застыл на месте. Мелодии, извлекаемые из-под ее пальцев, шли одна за другой, но все, как один, мне незнакомые. Незнакомые, но чарующие. В одной слышалась весна и бурление быстрой горной речки, несущей воды в низину. В другой мрачная, тяжелая поступь суровой, неминуемой, как и сама смерть, зимы.

Мне казалось, что весь дом замер, не дыша, пока она искусно, точно лоцман*, вела нас по волнам своей музыки. Да, это определенно была ее рука. Ее натура чувствовалась в каждой ноте. После каждого исполнения Синейда ненадолго останавливалась, а мы, оглушенные, не успевали прийти в себя, чтобы выразить чувства так, как того требовала ситуация.

— Эта последняя, — проронила она тихо, снова взявшись за струны.

К моему удивлению, Синейда запела. Сначала тихо, но с каждым разом все громче, пронзительнее, так, что у меня, против моей воли, в глазах встали слезы.

Алый шиповник у дома цветет

Качает нарядной главой —

То ветер игриво за листья влечет

Зовет порезвиться с собой

Алый шиповник смеется —

Да как? Неужто корнями пойду?

Ветер легонько к нему прикоснется -

Спи, я уж способ найду.

Алый шиповник горько смеется

Качает разбитой главой -

Ветер позвал к нему летние грозы

Чтоб землю осыпать золой.

Дом поутру одинокий сгорел

Не слышно и шелеста роз

Лишь ветер счастливо по полю летел

Играясь с ворохом слез.

Так она пела. И вместе с ней грусти предавались и наши сердца. Никто из нас, гостей, не знал о чем так печалится Синейда, но раскрытие этой тайны было не за горами.

Когда она закончила, каждый из нас выразил свое восхищение ее талантом, а затем служанка пригласила всех к чаю. Синейда, к моему разочарованию, отказалась.

— Голова разболелась, я прилягу, — сказала она таким извиняющимся тоном, что я искренне заволновался за ее здоровье.

Впрочем, это быстро решилось: заботливая леди Дуинуэн решила проводить дочку до самой постели и уложить. Все вышли из залы и, сопровождаемые служанкой, пошли в малую гостиную. Я же отчего-то замешкался и успел увидеть, как крепко, сердито, схватила за руку Синейду ее мать.

— Не смей все портить, — прошипела леди Дуинуэн и потащила ее наверх.

Случай этот я долго обдумывал, но не понял тогда, в чем дело. И только моя гораздо более проницательная сестра, смогла разгадать эту головоломку.

— У Синейды был жених, можешь себе такое представить? — сказала Мэл, когда мы прогуливались верхом на лугу, неподалеку от поместья.

Горячие солнечные лучи били прямо в глаза, от зноя было не продохнуть. Тут и там кричали птицы, в высокой траве оглушительно стрекотали кузнечики и цикады. По воздуху плыл теплый, приятный запах пригретой солнцем зелени и земли. Чернохвост периодически мотал гривой и поворачивался ко мне за мелкими зелеными яблочками, что я держал в небольшом кульке у седла. Сразу после угощения он даже милостиво позволял погладить его черную крепкую шею чуть дольше, чем обычно.

Всем этим я наслаждался ровно до тех пор, пока сестра не произнесла эту фразу.

— Откуда ты знаешь? — спросил я, стараясь придать тону безразличности.

Сестру я любил, но ее нещадные насмешки надо мной время от времени — нет.

— Подслушала, — ухмыльнулась она, внимательно смотря на меня. — Ее личная служанка жаловалась сегодня на кухне на леди Дуинуэн. Сказала, что та сегодня выбросила в речку колечко, что подарил Синейде ее жених.

— А что теперь…с этим женихом?

— Погиб, — ответила Мэлл, пришпорив смирную лошадку, на которой ей позволила ездить хозяйка Прохладного поместья.

Так я узнал о горечи Синейды. Это тотчас породило во мне страшную мрачность, которая развеивалась ненадолго, лишь когда мы встречались взглядами. А это случалось все реже и реже, поскольку Синейда сначала перестала спускаться к завтракам, а потом и к обедам. Матушка ее не могла с этим ничего поделать. Или не хотела? Потому попросила меня гулять с ней по утрам, сразу после чая. И я, отчаянно желавший внимания возлюбленной, согласился.

Первые прогулки были молчаливыми, короткими, ведь я не смел начать разговор от волнения, а она и вовсе не хотела его начинать. Но в один день я набрался смелости.

— Здесь великолепная природа, — проблеял я, покрываясь красными пятнами от стыда.

Сказать такую очевидную пошлость! Но она как будто не заметила это.

— Да. Правда, здешняя обстановка никак не сравнится с побережьем в четырех лигах отсюда. Тамошний морской воздух великолепен.

— Не хотите съездить?

Впервые за все мое пребывание в поместье, она посмотрела на меня внимательно, даже пристально. В спокойных синих глазах было сомнение. И еще что-то, что я в силу своего малого возраста, не понял.

— Пожалуй, — решилась Синейда и слабо улыбнулась мне.

Она мне улыбнулась! Мне единственному! Так я думал, мечтая о том, как наши семьи устроят нам скорый брак, и мы заживем безбедно и счастливо. Плевать на то, что Синейда была старше меня на шесть лет, на то, что тоскует по другому мужчине. Мне казалось, что она вскоре забудет о нем. И я был полон решимости приложить к этому все свои силы.

Однако эта прогулка разочаровала меня, уже возомнившего из себя лекаря человеческих душ. Хотя сейчас я бы сказал, что, скорее, отрезвила.

Мы решили выехать с рассветом, и леди Дуинуэн даже не приставила к нам мистрис, которая обычно всюду ходила по пятам за Синейдой.

— Слишком стара она для путешествий, — передразнила Мэл леди Дуинуэн, когда мы остались наедине в малой гостиной.

Матушка решила подняться к себе пораньше — в пору летних гроз у нее постоянно болела голова. Оттого, оставшаяся без всякого присмотра сестра могла никак не ограничивать себя в выражениях.

— Что тебя смущает? — устало протянул я, отворачиваясь от книжной полки.

Мне хотелось почитать перед сном, однако, когда Мэл начала говорить таким тоном, сразу понял, что сделать это она мне не даст. Не в ее характере было говорить с пустотой.

— Ты правда такой глупый или мне только показалось?

— Сама ты глупая! — вспылил я, но тут же пожалел. Реагировать на подколы Мэл было хуже, чем быть глупым. Ведь это были просто слова. Этим выводом, сделанным мной спустя долгие годы бок о бок с Мэл, я необычайно гордился. Но все равно время от времени, к ее удовольствию, продолжал попадаться на эту удочку. Классика. Вот и в этот раз Мэл хитро улыбнулась.

— Леди Дуинуэн хочет вас свести, тебе так не кажется?

Признаться, эта мысль приходила мне в голову, но ранее она не приносила столько удовлетворения. Я понял, в чем дело. Мне нравилось, что между мной и Синейдой создается ниточка связи. И еще более нравилось то, что все начинают ее замечать.

— Так и в чем проблема? — отбросив всякий стыд, проговорил я.

В тот момент я ощущал себя более взрослым, чем когда-либо. Сестра мне казалась в тот момент едва ли не невинным младенцем. И она это, кажется, почувствовала. Оттого последующие ее слова были настолько жестокими.

— В том, что она безумна, — насмешливо фыркнула Мэл.

Я подскочил. Гнев захлестнул меня. Да как она смеет?!

— Ты не знаешь того, что знаю я, — совершенно серьезно проговорила сестра, своим спокойствием мгновенно унимая мой гнев.

— И слушать не стану, — сказал я с досадой и вышел из гостиной.

Спать не хотелось, потому я направился в сад. Там, под сенью зеленых лип и созревшего румяного кизила, я бродил до тех пор, пока не успокоился окончательно. Однако что-то все же смущало меня. Мэл никогда не врала. Абсолютно. Так было с тех пор, как много лет назад матушка рассказывала нам про принцессу Гвенллиан, которая бесстрашно воевала с захватчиками-викками, что из года в год разоряли наши прибрежные города и деревни. И еще — никогда не лгала. Что потом и стало причиной ее гибели. Однако это не смущало Мэл. Она всегда была…слишком бесстрашной для девицы ее круга. Это ее свойство не могло не вызывать во мне уважения. Я был в тупике. Сестра не могла сказать заведомую ложь, но и за Синейдой я не замечал ни разу чего-то откровенно...ненормального.

С этими мыслями я и садился в седло рано утром. Рядом, на меланхоличной рыжей лошадке уже сидела Синейда, одетая в белое шерстяное платье с красивой золотистой вышивкой по высокому вороту и летящим рукавам. Косы ее как змейки были свернуты под изящной шляпкой с длинной прозрачной вуалью, ниспадающей на плечи. Она была одета почти как на свадьбу, и это меня здорово смутило. Не то, чтобы это было очень практично, зато показывало высокий статус ее семьи, которая могла позволить себе белые одежды для верховой езды. И, надо сказать, в них она выглядела просто прелестно. С огромным трудом я подавил в себе желание продолжать бесстыдно разглядывать ее.

Вскоре мы поехали в нужную сторону. Синейда прекрасно знала путь. И она не обманула. Эта земля и вправду была прекрасна.

Фиолетовый рассвет едва-едва занялся, когда мы ехали по одному из лугов, что принадлежал семейству Дуинуэн. Маленькие соцветия белой дремы еще оставались раскрытыми и манящими для ночных насекомых. Невдалеке расположились заполошившиеся под внезапным порывом ветра, колокольчики. Рваные цветки кукушкиного горицвета, соседствующие с ними, казалось, плакали. Но, конечно, то была всего лишь роса. Созерцание этой красоты, подернутой прохладным сизым туманом, было прервано первым птичьим щебетом.

— Жаворонок, — с улыбкой обернулась ко мне Синейда.

Лицо ее совсем преобразилось: на щеках появился здоровый румянец, а в глазах искорки тепла. Она стала выглядеть совсем как ровесница Мэл, хотя, конечно, была старше. Эта перемена очень радовала меня, и потому оставшееся время до побережья я старался ехать рядом с ней и поддерживать ее настроение с помощью незамысловатой болтовни.

Когда мы добрались до нужного места, я уже знал, что Синейда любит, а что нет, и почему запрещает обставлять музыкальную комнату чем-то посторонним.

— Это просто. Воин почитаем за то, что защищает государство, а кузнец за то, что кует мечи, помогающие воину в его благородном деле. Мое же ремесло — музыка. И я хочу такого же уважения, какого заслужили они. Ты вполне резонно можешь спросить меня, а за что уважение? И я отвечу так. Музыка способна воодушевить. Способна наполнить сердца мужеством и яростью, которые необходимы для победы. Но может и смягчить человека, пробудить лучшее в нем. Потому играть тому, кто презирает мое ремесло, я бы не стала. Боги милостивы — нет у меня нужды так унижаться.

Она говорила все это, а я не мог перестать восхищаться. Ее умом, плавной, неторопливой речью, полной внутреннего достоинства. И как только Мэл могла предположить, что Синейда безумна? Ничего подобного.

— Ты права, — кивнул я. — Я рос в столице и слушал, как многие знатные дамы играли на арфе, но ни у кого из них не было ни такого мастерства, ни такого серьезного отношения к этому искусству. Но, с другой стороны, не каждому под силу переломить мнение семьи. Музыка это не то, чем должно заниматься дворянской дочери. То же касается и сына.

— Ты прав. Мне пришлось легче. Моя семья слишком любила меня, чтобы препятствовать этому. А ты? Ты любишь то, чем занимаешься?

Я раздумывал, как бы поизящнее ответить, но в конце только покачал головой. Что бы ни сказал, будет выглядеть жалко, так я решил.

— Очень жаль. Не всем хватает смелости переступить через родных ради себя.

Последние слова она произнесла тихо, почти неслышно. Взгляд ее снова стал привычно грустным и сосредоточенным.

Окончательно рассвело и вид перед нами открывался просто восхитительный в своей дикости. Море внизу яростно ревело, перекатываясь мышцами седых волн. Гроздья туч, собравшихся на горизонте, едва подсвечивались тусклым, болезненным солнцем. В спину бил сильный, колючий ветер. Тревожно шумели стоящие неподалеку скрюченные сосны. Синейда неторопливо спешилась и задумчиво приподняла руку, подставляя под ветер, а потом, не сказав и слова, принялась подниматься по узкому, опасному крутогору.

— Куда ты? Синейда!

Она не удостоила меня ответом, и спустя несколько секунд, я все же поспешил за ней. Тревога, отсутствовавшая прежде, вдруг разом охватила все мое существо, поэтому я стал взбираться быстрее. Однако у нее по-прежнему было преимущество времени, и она первая вышла на площадку обрыва. Ветер наверху был сильнее того, что был внизу, но Синейду это не волновало. Она встала у самого края и наклонившись, сорвала пару белых мохнатых левкоев. Увидев это, я перевел дух. Кажется, Синейда не собиралась делать ничего непоправимого.

— Ты напугала меня, — признался я, переводя дух.

— Почему? — непонимающе нахмурилась она.

Этот невинный вопрос, заданный совершенно наивным тоном, отчего-то испугал меня. Я вспомнил Мэл. «Ты не знаешь того, что знаю я.» — сказала она. Стоило выслушать ее и не рубить сгоряча.

— Ты стоишь слишком близко к краю, — осторожно объяснил я, незаметно подбираясь к ней.

— Глупости, — взмахнула рукой она и опустив вуаль на лицо, продолжила, — мы с Анейрином часто стояли здесь, когда были младше…

— Анейрином?

— Мой жених, — глухо ответила Синейда и легко улыбнулась. — Он ждет меня здесь.

От этих слов я весь покрылся мурашками. О, ну почему я не следил за ней лучше! Почему замешкался! Однако, несмотря на все сомнения и страх, что меня одолевали, я решил хотя бы попытаться привести ее в чувство.

— Он мертв, Синейда, — сказал я твердо, глядя ей в глаза.

Я думал, это поможет, но никак не ожидал, что она начнет смеяться. Прекрасный, хрустальный смех. И совершенно, совершенно безумный.

— Ты его не видишь, конечно нет. Но посмотри на мою вуаль. Не его ли пальцы пытаются снять ее с меня? Не его ли дыхание я чувствую на своей шее? Он ждет меня в свои объятья.

С этими словами Синейда, раскинув руки, бросилась в пропасть. Я закричал и кинулся к ней, но вода уже жадно поглотила ее. Я долго вглядывался в море, и в один момент мне даже показалось, что я вижу ее белую вуаль среди грозно топорщащихся волн, однако то была лишь обыкновенная морская пена.

Меня взял такой ужас от случившегося, что я никуда не смел уйти с этого злосчастного обрыва. Я все сидел и сидел, тупо, растерянно глядя на беснующиеся волны и не замечая, не чувствуя, как стеной льет дождь, как я сам, почти не останавливаясь, глотаю слезы, без конца набегающие на глаза.

Меня нашли в четвертом часу дня, когда непогода немного унялась. Я был без чувств и горел, точно металл перед ковкой. Целую неделю я пролежал, болея, и не видел ни того, как убивается леди Дуинуэн, ни того, как хоронят изменившееся до неузнаваемости тело ее дочери, которое нашли рыбаки в заливе неподалеку, ни отчаяния своей собственной матери.

Но едва только я открыл глаза и вспомнил, что случилось, как отчаянные, горькие слезы полились из моих глаз. Матушка, увидев мое горе и верно оценив его причину, удалилась из опочивальни. И за это я ей благодарен по сей день. Не должно видеть женщине, как горюет мужчина. Так говорил мой отец. А ему его отец. И это было верно. Я должен был быть сильным ради того, чтобы плакать, облегчая душу, могли они, мои родные женщины. Чтобы я мог стоять с ними рядом в этот час и быть опорой.

Оттого свое горе я пережил в одиночестве. Мне казалось, Прохладное поместье стало таким же пустым и старым, как и я сам. Больше не зажигали столько свеч, как раньше, не собирались группками после ужина и не читали друг другу, не слушали музыку. Каждая комната дома, каждая лестница, каждый угол, хранили в себе отпечаток Синейды, и я не мог избавиться от этого наваждения. Иногда даже казалось, что у поворота промелькнул белый подол ее платья. Все это было слишком мучительно, потому я старался не выходить из комнаты до самого нашего отъезда.

Однако в ночь перед тем, как мы должны были уехать в столицу, я решил спуститься вниз, к музыкальной гостиной, что принадлежала Синейде. Тоска заставила меня сделать это, хотя умом я и понимал, что в том мало будет пользы для моего душевного самочувствия.

Был поздний час, и я не ожидал, что увижу в комнате кого-то еще. Однако, едва я открыл дверь, увидел, как горит мягкий желтый свет, исходящий от камина. Кто-то грелся.

— Леди Дуинуэн, — признал я с облегчением.

Признаться, на краткий, крайне малодушный миг времени, мне показалось, что передо мной сидит сама Синейда, и я испугался.

— Садись, — прохрипела она и снова уставилась на огонь в камине.

Некоторое время мы молчали. Из открытого окна лился голос какой-то запозднившейся птицы, стрекотали неугомонные цикады. Ветер, точно самый нежный любовник, мягко ласкал щеки и шею. Воспоминание о произошедшем обожгло.

— Вы ведь знали о том, что она считала Анейрина ветром?

— Я ее мать, — строго произнесла леди Дуинуэн, — конечно, я знала все.

Она замолкла, а потом снова заговорила — точно чья-то неведомая рука открыла ее рот и заставила рассказать все, что так давно мучило душу.

— Они с Анейрином дружили с самого детства. Ни на день не разлучались, оббегали все окрестности, — начала леди Дуинуэн. — Даже когда он уехал в свое военное училище, они всегда переписывались и слали друг другу подарки. Поэтому, когда в один день Анейрин пришел сделать предложение, никто не удивился. Боги, какая она была счастливая в тот день! Но в тот же год на нас напали беотийцы и он ушел воевать.

В тусклых глазах матери Синейды заблестели слезы.

— Анейрин погиб в последние дни войны. И Синейда пропала.

Я вздохнул и закрыл глаза рукой. На душе было слишком тяжело. У меня не было ни шанса спасти Синейду. Она уже давно была такой. Целых три года. А я лишь тешил себя иллюзиями.

— Почти год она не говорила, даже к арфе своей не прикасалась, а потом в одну ночь как будто переменилась. Я уже, было, обрадовалась, но через некоторое время мне открылось, что она уже не совсем здорова. Но Синейда временами приходила в себя и вспоминала, что случилось. Сказала мне в последний раз, когда я отобрала кольцо, что она уже сама не своя, что ей каждый день снится Анейрин и зовет домой. Теперь я так жалею, так жалею…

О, мне не надо было объяснять. Я понимал с полуслова, что леди Дуинуэн хотела сказать. Ее главное сожаление было в том, что она отобрала подаренное Анейрином кольцо у дочери. Как знать, может Синейда теперь была бы жива и пела нам в этой самой гостиной?

— Не вините себя, — наконец, произнес, я, — вы хотели ей только лучшего.

— Хотела. Хотела. Но моими стараниями она теперь в земле. Я думала, что если заставлю ее выйти замуж и уехать, то все переменится. Любовь ведь лечит. Я бы выдала замуж за соседа, но слухи о ее состоянии так быстро распространились, что не было и шанса что-либо переменить. Кто захочет безумную на свою голову?

Я бы хотел. Но, как и было сказано, ничего переменить уже было нельзя. С этой тяжелой мыслью я попрощался и поднялся к себе.

На следующий день мы уехали и в короткие сроки добрались до столицы. Первое время было слишком непривычно засыпать в собственной кровати, но вскоре я привык и снова принялся за свои прежние занятия. Живопись я полностью забросил. Теперь в ней не было смысла. Некого больше было рисовать. Не было больше тех глубоких глаз-озёр, не было мягкой ямочки на щеке, появляющейся при улыбке, не было длинных кос в жемчугах. Мне просто осточертело все, связанное с красками и холстами, а потому, едва выдалась свободная минутка у отца, я пришел в его кабинет с серьезным разговором.

Это был первый раз, когда он по-настоящему меня выслушал, и это радовало даже больше, чем разрешение поступить в военно-морское училище, которым я грезил уже очень давно.

— Хорошие новости? — спросила меня Мэл, едва только я появился в пределах гостиной.

— Определенно. Ведь скоро нам не придется терпеть общество друг друга.

Мэл звонко рассмеялась. Закрученные перед балом кудряшки начали подпрыгивать в такт ее смеху и тут не удержался уже я.

— Как хорошо, что ты смеешься, — улыбнулась сестра, мягко беря меня под руку.

Таких нежностей я не удостаивался уже давно, и это порядком меня удивило.

— Не надо так пораженно смотреть на меня, Ален. Ты уже второй месяц не улыбаешься почти, а о смехе и говорить нечего, — выговорила мне Мэл почти рассерженно.

Я сконфуженно отнял руку и отвернулся. Не хотелось говорить об этом сейчас.

— Боги, лучше бы ты послушал меня в тот день, — не смогла без ложки дёгтя сестра.

В этот момент я вспылил. Какого рожна она снова лезет не в свое дело? Я не спрашивал об этом Мэл, поскольку не хотел бередить свои раны, но она как будто вознамерилась всю мою боль вытащить наверх и выставить на всеобщее обозрение.

— Хорошо, — процедил я в бешенстве, — и что бы ты мне рассказала? Ну же, откройся! Самое время!

— Я нашла под своей кроватью целый сундучок с ее письмами и дневником. Видимо, ее старую комнату отдали мне, — без тени смущения выдала сестра.

— О, какой достойный поступок, читать чужие письма! — съязвил я, испытывая в этот момент неподдельное отвращение к Мэл.

— Это было только одно письмо. Последнее, понимаешь? Там она уже называла своего жениха «ветер». Это показалось мне несколько странным. Потом я узнала, что у нее действительно был жених. Я хотела тебе об этом рассказать, но ты ведь, как всегда. Любителя закрыться в ракушке ничем не проймешь.

Я проигнорировал этот выпад. Злиться на Мэл никогда не имело смысла. Это хуже, чем быть дураком, напомнил я себе.

— Но самая невероятная вещь в другом. Под окнами моей комнаты цвел тот самый шиповник! Видно, матушка ее специально отселила в другое место. Правда, не пойму зачем...

Я понимал. Комната, окружавшая Синейду, была ежедневным напоминанием. О том, что за этим столом писались письма для кого-то очень важного. А под этим окном он стоял, уговаривая ее выйти прогуляться в сад. Пяльцы, с незавершенной вышивкой, одиноко лежащие на подоконнике, рассказывали о том, что были покинуты навсегда в ту ясную, звездную ночь, когда к ним домой пришел срочный посыльный с горькой вестью.

Все — каждая деталь комнаты вопила, кричала о том, что Анейрин мертв. И матушка Синейды решила принять меры. Я был уверен, что не сделай она этого, Синейда сошла бы с ума куда раньше, чем то случилось.

Впрочем, сестрице этого не понять. В ее жизни не было столь жестоких потерь. И объяснить ей это было бы затруднительно. Да я и не хотел. Я вздохнул и устало отвернулся, намереваясь подняться к себе в комнату. Слишком мало времени прошло, чтобы говорить о ней с кем-то, так мне казалось.

Но и спустя четверть века я не мог, не хотел этого. Синейда никогда не была моей, и это ранило. Но зато я всегда был ее.

Примечания:

Честно говоря, я немного не довольна тем, что получилось, но у авторов ведь всегда так?