Давным-давно (гет)

Давным-давно, многие десятилетия назад, они любили друг друга. Любили не как в мыльных операх и дамских романах — любили впервые, по-детски, смешно.

Дядя (впрочем, никто его дядей тогда не называл) воровал её тетради и поджигал её кукол, а она носилась за ним по деревне с бамбуковой палкой и проклинала страшными словами, которые однажды услышала от пьяницы-отца.

Когда повзрослела — чуть-чуть, — мучительно краснела под его взглядом. То прятала, то поднимала свои озорные чёрные глаза. А он и не задирался больше, наоборот — показывал, что мужественный и сильный. Старался скрыть собственное смущение…

Потом в их горный край пришла большая война. Оросила кровью зелёные холмы, разнесла над лугами плач женщин и детей.

Каким-то чудом он выжил, остался цел. И был совсем взрослый, когда судьба привела его к дальним родственникам в Гонконг, мирный островок среди разорённой страны, которая много лет ещё будет больна и беспокойна, утопая в хаосе великих перемен.

С невиданным упорством он искал её. Надеялся найти хоть место, где она могла быть погребена… Но не нашёл ничего среди тысяч незнакомых имён.

В итоге так и не женился. Во всей Поднебесной никто больше не был нужен ему. «Упрям как осёл, — ворчала одна из его тёток, утешая очередную отвергнутую невесту. — Да он, наверное, ненавидит женщин!»

* * *

Давным-давно, на заре эпохи диско, они любили друг друга.

Он был стареющим продавцом пластинок в китайском квартале Сан-Франциско, а она молодящейся матерью-одиночкой, которая-знала-свои-права. Совсем непохожих людей из разных миров сблизило общее, вечное во все времена: обида на жизнь и дети.

Её дочь была вредная, как и любой подросток, которому не хватало внимания. Его племянник — непоседлив: только пошёл в школу, а уже создавал проблемы.

Она мечтала начать всё заново. Мечтала о свадьбе, о белом шёлковом платье с рукавами-фонариками; о красивой жизни, расписанной поэтапно; об отпуске в западной Европе. Он мечтал копаться в древностях, сдувать пылинки с антикварных ваз, сидеть до полуночи над китайскими манускриптами, сгорбившись, портя зрение…

Она считала его чёрствым, сухим, узколобым; он её — изнеженной и распущенной.

Однажды ей всё надоело — и офис со сломанным кондиционером, и запах тушёных бобов, и «восточная созерцательность», и выходки его племянника. Она собрала вещи в коробки, увела дочь из школы и уехала на минивэне в закат, в другой город, в очередной новый мир… И, может быть, стала счастлива.

Он лишь фыркнул на это. И при племяннике о ней даже не вспоминал.

* * *

В возрасте, в котором они встретились, влюбляться было неприлично как-то. И потому они друг друга возненавидели.

Она была старухой, дряхлой и злой — и оттого казалась ещё более несчастной. Он был стариком со скверным характером, но — любящим жизнь.

У него были те, кем он дорожил и считал семьёй. У неё не было ничего. И потому она хотела всё у него отобрать.

А ещё она была убийцей.

…Когда его учитель, Мастер Ци Фонг, победил её, то сжалился над ней, не стал её палачом. А она отплатила подлостью за милосердие — и пропала во мраке. Сделалась преданной дочерью зла.

— Старая ведьма! — воскликнул он, когда сам одолел её. — И как ты только посмела предать того, кто проявил к тебе доброту!

Её распахнутые глаза, желтоватые, с густой сетью кровавых прожилок, смотрели упрямо и безумно.

— Мне не нужна была жалость! Мне не нужна была жалость, как ты не понимаешь, убогий старик?!

* * *

«К сожалению, дядя чертовски гордился тем, что никогда никого не любил», — отвечал Джеки, когда его расспрашивали о жизни дяди — и не знал, как сильно ошибался.

А что дядя? А дядя действительно гордился собой и ни о чём не жалел.