Алые паруса. Последний вечер Альбуса Дамблдора (джен)

«Некоторые вещи мы носим с собой не потому, что хотим помнить. А потому, что забыть — значит потерять часть себя».

— Альбус Дамблдор

Старый Хогвартс знал, как умирать красиво. Он не осыпался, не рушился, не скрипел стенами, как старые замки на юге. Он просто замирал — так, как замирает дыхание в последней строчке песни. Ученики уезжали, коридоры вычищались, портреты вели себя тише. Только старинные часы в кабинете директора продолжали мерно бить: не из-за необходимости, а скорее — из верности традиции.

Альбус Дамблдор сидел в своём кресле, окружённый книгами, свитками, предметами с историей и без неё. Кабинет был похож на картину — всё в нём казалось замершим. Только огонь в камине лениво играл светом на стеклянных линзах очков и бороде цвета инея.

Он наклонился и открыл ящик в письменном столе. Из него он достал небольшой деревянный футляр. Крышка была затёрта, по углам — царапины, и даже волшебство не скрывало возраста. Внутри лежал платок. Алый, тонкий, с вензелем «А. Д.» — давно выцветшим, но узнаваемым.

Дамблдор провёл пальцами по ткани, бережно, почти благоговейно. На мгновение закрыл глаза.

И позволил себе вспомнить.

Лето 1899 года тянулось медленно, как пергамент под горячим железом. Оно было и тёплым, и сырым — воздух наполнялся тяжёлой влажностью от частых ливней, но между ними солнце разливалось над Хогвартсом, как мед на свежеиспечённом хлебе. День за днём плавно стекали в ожидание — чего-то неосязаемого, но важного.

Солнце ленилось заходить. Оно зависало в небе дольше обычного, золотя каменные башни замка до позднего вечера, пока окна не начинали светиться розовым и янтарным. Запах в воздухе был тягучий: старая пыль с книг, тёплый камень, магическая влага из теплиц, где трудились под руководством профессора Фигга. Цветы, напитанные чарами, благоухали ярче, чем любые маггловские аналоги — особенно флериния и лунный анис.

В этих ароматах Хогвартс жил. Или, вернее, замирал.

Экзамены закончились, пергаменты были сданы, оценки уже давно проставлены в журналах, хранящихся в заколдованных ящиках у заместителя директора. Чемоданы стояли у стен в спальнях, застёгнутые, тщательно упакованные, но при этом — будто ждущие разрешения, чтобы действительно уехать.

Сердца же — не были упакованы.

Они били учащённо, как у тех, кто стоит на краю утеса и не знает: это будет полёт или падение.

Альбус стоял у окна коридора на третьем этаже и смотрел на луг за пределами замка. Там, где в первый год они играли в зачарованные кубики. Там, где в третий он впервые почувствовал, как тяжело бывает удержать гнев. Там, где они с братом однажды поссорились — и не говорили неделю.

Он уже собирался вернуться в спальню, когда услышал быстрые шаги по лестнице.

— Ты слышал?! — Долли Лоусон почти споткнулась, но удержалась за перила и, влетев в коридор, заговорила, прежде чем он успел обернуться.

Она всегда была такой — молниеносной, нетерпеливой, словно каждое её слово нужно было произносить до того, как мысль оформится до конца. Волосы её, цвета старого меди, были растрёпаны, мантию она держала в руке, будто она ей мешала бежать.

— Что теперь? — с ленивой полуулыбкой отозвался Альбус. Он знал этот взгляд. Знал интонацию. И уже готовился к очередной истории про заколдованный оркестр, поющий в подземельях, или тайные встречи старинных духов преподавателей.

— Алые Паруса, — выдохнула она, глядя прямо в глаза, с тем выражением лица, которое бывает у тех, кто не шутит.

Он слегка приподнял бровь.

— И что это за чары такие?

— Это не просто чары, Альбус. Это церемония. Её проводят только для тех, кто окончил Хогвартс с честью. Только для лучших выпусков. Только если небо — чистое.

Она махнула рукой в сторону окна.

Он повернулся и действительно увидел: небо было ясным до самой линии гор. Никаких облаков. Даже в воздухе чувствовалась особая свежесть, как бывает перед торжеством, о котором знает только сам мир.

И вдруг в груди у него что-то сжалось.

Не страх. Не тревога. Скорее — узнавание.

Словно он услышал зов, который был в нём всегда, просто спал.

Он не ответил сразу. Просто смотрел на небо. А потом, тихо, как бы самому себе, сказал:

— Значит… небо решило.

К вечеру всех старшекурсников пригласили к Чёрному озеру. Туда не вели. Тудапровожали. Они шли молча. Дальше — лес и вода. И над всем этим — ясное небо, в котором уже загорались первые звёзды.

На каменном выступе, у самого озера, стоял профессор Тилвар. Высокий, сухопарый, в мантии цвета мокрого угля. Он преподавал трансфигурацию, но сейчас в его голосе была не магия, а что-то большее — будто он говорил от имени самого Хогвартса.

— Время приходит к тем, кто готов идти, — сказал он, глядя на собравшихся. — Но прежде чем вы пойдёте, оглянитесь. Не на стены. Не на учебники. А на друг друга.

Тишина стояла такая, что слышно было, как кто-то сзади сглотнул.

— Вы оставляете не только школу, — продолжал Тилвар. — Вы оставляете людей, с которыми разделили больше, чем просто знания. Вы оставляете… себя.

Он взмахнул палочкой.

И тогда озеро — засияло.

Из глубин поднялся корабль. Он не плыл — он поднимался, будто выходил из воспоминания самого замка. Его корпус был полупрозрачным, сотканным из чар и света. А паруса — алые, живые, шелестящие в воздухе, которого никто не чувствовал.

Он был нереален. И потому — настоящ.

Когда каждый смотрел на воду, он видел не своё отражение. Он видел себя, которого давно потерял. Не ученика. Не выпускника. А ребёнка. Того, кто когда-то впервые приехал в Хогвартс, испуганный, зачарованный, полный надежд.

Альбус видел мальчика. Он стоял с сестрой у поезда, держа её за руку. Видел мать, провожающую глазами. Видел брата — обиженного, но всё равно рядом.

Он ощутил горло, перехваченное слезами.

— Ты станешь великим, — прошептал рядом стоявший Геллерт.

— А я бы хотел остаться добрым, — тихо ответил Альбус.

И тогда паруса… зашевелились.

Но корабль не отплыл. Он исчез. Плавно, тихо, будто его никогда не было. И в этот миг они поняли: Церемония не прощается с ними. Она даёт возможность попрощаться с собой.

Позже об этом почти никто не говорил. Не потому что забыли — напротив. Они просто не находили нужных слов. Как описать то, что касается не ума, а сердца? Как объяснить, что ты увидел не магию, асебя?

И всё же на следующий день, рано утром, когда солнце поднялось над башнями Хогвартса и скользнуло по камню, разбудившего не всех, произошло кое-что странное.

Каждого выпускника — прямо в спальне, на кровати или в дорожной сумке, или, как у Альбуса, на подоконнике, — ждал платок.

Простой. Алый, как вечер. Сшит из гладкой ткани, не парчовый, не вычурный. Но когда к нему прикасались, становилось ясно — это не просто предмет. Это память.

Каждый платок был вышит аккуратной буквой. Не именем — инициалом. Только одной. Без фамилий, без дат. Будто сама ткань знала: имя того, кто держит её, и так достаточно тяжёлое, чтобы не нуждаться в украшениях.

Кто-то спрятал его в потайной карман. Кто-то — в книге между страниц. Одна девушка долго сжимала его в руках, пока не заплакала. Один юноша просто положил к сердцу — и не вынимал даже на вокзале.

Никто не задал ни одного вопроса.

И никто не сказал ни слова вслух.

Но когда чемоданы застонали на плитке, когда старый вестибюль наполнился прощальными шагами, когда преподаватели прощались сдержанно, как будто не впервые, — в каждом кармане, каждом внутреннем подоле мантии, каждой ладонилежал кусочек того самого вечера.

И если бы кто-то внимательно вгляделся в лица, он бы заметил: у каждого из них —в глазах светилась алым одна и та же ночь.

И это значило: Они запомнили.

И, может быть, простили себя.

Дамблдор открыл глаза.

Старость не жалела его: спина отзывалась тугой тенью прожитых лет, пальцы хранили память каждого сустава, каждой строки, каждого взмаха палочкой. В голове туманно гудели имена, даты, пророчества. Всё то, что за десятилетия наполнило его — как море наполняет пещеру: звуками, солью, эхо.

Но платок в его руках оставался прежним. Тонкий, почти невесомый. Как дыхание той юности, которая не просилась вернуться, но и не позволяла исчезнуть.

Он встал. Медленно, как поднимается человек, который несёт не вес тела — авес памяти.

Подошёл к окну. За стеклом моросил дождь. Капли текли по стеклу — каждая со своей судьбой, каждая как след. Ветер дул с озера, приносил запах сырой травы, мокрой земли, тишины, в которой когда-то шептали заклинания мальчишки, мечтающие стать героями.

И вдруг — одна из капель, сползая по стеклу, задержалась. Мелькнула. Отразила свет.

Алый.

Не как кровь. Не как пламя. А какпарусв ночи. Как знак. Как прощание. Как то, что никогда не просишь остаться, потому что знаешь — оно с тобой навсегда.

Альбус чуть прикрыл глаза и на миг увидел берег. Тот, где стояли они — шестеро друзей, юные, глупо-смелые, живые. Увидел паруса над водой. Услышал слова Геллерта. И свой ответ.

Он глубоко вдохнул.

— До встречи, — тихо сказал он небу. — Я всё ещё помню. Пока помню — я есть.

Платок он не убрал. Он оставил его на подоконнике. Пусть лежит. Пусть напомнит — кому-то. Когда-нибудь.

Ибо вещи теряются. Слова — забываются. А память… Память возвращается ветром. Особенно в дождь.

И иногда — с алым парусом.