Кошки. Магия. Смерть. (джен)

Он проснулся в тишине, мягкой, как старое шерстяное одеяло, покрытое пылью. Воздух был неподвижен, но пах не гниением и смертью, как он ожидал, а чем-то иным — лёгким, еле уловимым ароматом полевых трав, обуглённого дерева и, странно, валерианы. Северус Снейп лежал на чем-то мягком — под ним был не матрас, а ткань, похожая на плотный мох, усыпанный пеплом. Он не чувствовал боли, но и живым себя не ощущал. Тело было, скорее, тенью самого себя: он мог поднять руку, но пальцы казались невесомыми, как дым, очерченными серебристой нитью на фоне темноты.

Комната вокруг него была неправильной — арки заворачивались, словно отказывались подчиняться законам архитектуры. Некоторые стены дрожали, как марево над жарой, исчезали, а потом появлялись вновь. Всё пространство словно дышало — то расширялось, то сжималось, как грудная клетка в вдохе. Линии потолка переливались зеленью и синим, будто в глубине океана, и свет, если это был свет, шел не от ламп или окон — он сочился из щелей между камнями, из подоконников, из самих кошачьих глаз, впившихся в него с такой сосредоточенной настойчивостью, что его кожа покрылась мурашками.

Кошек было много. Он сначала не понял, насколько — они появлялись то тут, то там, в углах, на перилах, на книгах, которых секунду назад не было. Белые, чёрные, полосатые, короткошерстные и пушистые. Все они молчали, но их присутствие было ощутимее любого крика. Снейп чувствовал себя предметом обсуждения, заключённым, на которого уставились присяжные. Только в этих глазах не было осуждения. Не было ни презрения, ни жалости. Только… оценка.

И тогда она появилась — не из-за угла, не из воздуха. Она просто *была*. Чёрная, как сама ночь, с белым пятном на груди, которое напоминало оборванную мантию или осколок звезды. И тогда воздух зашептался. Он струился между арками и стенами, будто само пространство заговорило сквозь камень и пыль:

— Мори... Мори... это Мори идёт...

Шёпот был везде и нигде. Он проскальзывал мимо уха, дрожал в полу, касался кожи. Он повторялся ритмично, как старая молитва, как забытая детская песенка, которую напевали когда-то в чёрных деревнях, у печей и котлов.

— Мори... Мори... это Мори...

Слепые глаза, вывернутые к небу, не мешали ей видеть — Снейп это понял сразу, когда её лапы, уверенные и тяжёлые, коснулись пола. Он услышал, как она идёт — каждый шаг сопровождался легчайшим звоном, словно старый серебряный колокольчик тронул ветер. Она села напротив него и молчала. И все кошки замерли вместе с ней.

— Семь ночей, — сказала Мори. Голос не исходил от кошки. Он был в его голове, но не мысленный. Это был голос женщины, старой, с хрипотцой, будто она прожила слишком долго, чтобы говорить мягко. — Семь ночей, семь историй, семь решений.

Снейп попытался заговорить, но горло было вязким, как будто он проглотил глину.

— Ты умер, — сказала она. — Но смерть не конец. Не для тебя. И не потому, что ты герой.

Она хихикнула — звук старой колдуньи у котла, которой плевать на добро и зло.

— Здесь ты не исправишь ничего. Это не искупление. Это не сделка. И уж точно не наказание.

Она подняла морду, и хотя глаза её оставались мёртвыми и закатными, Снейп почувствовал, как она *смотрит* в него — прямо в его вину, в его усталость, в его ярость, в ту змею внутри, которую он лелеял годами.

— Ты должен понять. Не изменить. Не спасти. Понять.

Он сжал кулаки. Губы дрогнули.

— Что ты такое? — выдавил он.

Кошки замерли. В этот момент вся комната затихла, как лес перед бурей. Мори не пошевелилась.

— Я была ведьмой, — сказала она спокойно. — До того, как предала свою подругу ради власти. Сильной. Умной. Я сожгла всё. Меня прокляли. Моё тело умерло, а душа — осталась. Слепая, но зрячая. Старая, но вечная. И теперь я встречаю таких, как ты.

Снейп хмыкнул.

— Таких, как я?

— Людей, у которых внутри что-то неумолимое. Ты не плохой, Северус. И не хороший. Ты — острый. Как лезвие. Разрезаешь и лечишь. Но ты не знаешь, на что способен. Потому ты здесь.

Он хотел отвернуться, но стены за его спиной исчезли. Только комната. Только арки. Только кошки.

— Я не хочу играть в притчи, — сказал он. — Если ты судья — суди. Если пророчица — говори.

Мори опустила голову.

— Я — проводник. Первый. Завтра будет другой. А сегодня… сегодня ты пойдёшь туда, где впервые отвернулся от света.

Комната снова дышала. Арки зашептали. С потолка осыпались золотые пылинки, но не падали вниз — они поднимались, будто время в этом месте шло вспять.

Мори подошла ближе, её морда оказалась рядом с его лицом. Он ощутил её шерсть, мягкую, пахнущую гарью и лавандой.

— Пора, — сказала она.

— Куда?

Она не ответила. Только ткнулась мордой ему в грудь.

И мир — исчез.

Это была жара. Плотная, удушливая, будто воздух сам закипал от гнева и унижения. И вместе с этим — крик. Глухой, невообразимо знакомый крик мальчишеского отчаяния. Северус знал, куда вернулся, ещё до того, как успел разлепить веки. В этом воспоминании не было сюрпризов. Оно лежало в нём, как гвоздь в черепе, не давая забыть, но и не позволяя изменить.

Он стоял на лужайке, в нескольких шагах от дерева, где висел он сам — тогдашний, молодой, взъерошенный, вонючий от унижения, с синяком под глазом и взбитыми мыслями. А в нескольких шагах от него — Джеймс Поттер, хохочущий, держит его за лодыжку, словно добычу. Сириус Блэк рядом, безумные глаза весёлого хищника. Толпа вокруг, смотрящая, шепчущая, смеющаяся. И среди этой пёстрой массы — Лили.

Северус, тот, что *наблюдает*, был тенью. Его не видели. Он не мог вмешаться. Он не мог ничего сказать. Только смотреть — как через линзу, и при этом чувствовать каждый укол, каждый глоток стыда, каждый дрожащий вдох того мальчика, который сейчас вот-вот прокричит… это. Слово, которое осталось с ним навсегда.

«Грязнокровка».

Слово с хрустом вылетело изо рта юного Снейпа, словно обломок зуба. Он почти *выплюнул* его — с такой силой, с таким отчаянием, будто хотел ударить ею, уничтожить, ранить так, как ранили его.

И она отшатнулась.

Он смотрел на неё тогда — с ненавистью к себе, к ней, к ним всем. А теперь — спустя столько лет, он видел иначе.

Она не была идеалом, не была святой. Она была злой в тот момент, вспыхнув от обиды, от стыда, за него же. Её губы были сжаты в тонкую линию, и он заметил, как подрагивают её пальцы. Она не плакала. Не тогда. Она просто смотрела — с изумлением, потом с отвращением, потом с болью, глубокой, почти интимной, как пощечина от любимого человека.

Он видел её, как не видел тогда. Видел, как дрогнули её плечи, как она пыталась найти объяснение, попытку прощения в его лице, а потом закрылась, окаменела.

И в тот миг он понял: она была не иконой в его памяти, не хрупкой лилией, которую он хранил в себе, окружая воспоминаниями, словно стеклянным куполом. Она была человеком. Живым, уязвимым, способным на ярость, гордость и отвращение.

— Ты хотел защититься, — раздался голос Мори рядом. Он не видел её, но знал, что она здесь. — И выбрал меч.

Снейп не ответил.

— Ты думал, что, ударив первым, ты станешь сильнее. Что она поймёт тебя. Что она останется. Но ты выбрал слово, которое режет. И теперь носишь его, как шрам.

Он продолжал смотреть. Лили уходила. Не в слезах. Нет. Просто с прямой спиной, с отчуждённым взглядом, с отрезанным чувством. И что-то в её походке говорило: *ты больше не имеешь надо мной власти*.

Юный Снейп шептал извинения — потом, позже, в коридорах, в письмах, в снах. Но теперь Снейп — *настоящий* — понял, что не слышал её вовсе. Он не слышал её «хватит», не слышал её «ты изменился», не слышал её «я ухожу». Он слышал только себя.

Мори подошла ближе. Он чувствовал запах её шерсти — землистый, тёплый, с оттенком горечи.

— Ты не можешь отменить это слово. Оно было сказано. Но ты можешь услышать, что она не простила тебя. И не должна была.

— Я любил её, — сказал Снейп глухо.

— Ты любил не её, — отозвалась Мори. — Ты любил идею, образ, спасение. А её — не увидел. До этого дня.

Северус посмотрел на Лили, удаляющуюся в толпе.

Теперь он видел её: девочку, разочарованную в друге. Не влюблённую девушку, не мученицу, не святую. Просто человека. С гордостью, с сердцем, с правом на гнев.

Он не пошёл за ней. Даже будучи тенью. Он остался там, стоя рядом с собой — молодым, надломленным, вырывающимся из чужих рук, покрытым пылью и ядом собственных слов.

И, впервые, не оправдывался. Не перед ней. Не перед собой.

Он просто *видел*. В этот же момент перед глазами, словно на старом DVD, перемотка пошла назад

Он стоял на грани. Слово уже рвалось наружу, как кровоточащая рана на языке. Юный Северус — тот, которого он помнил — сжался, как пружина. Унижение, насмешки, толпа, Джеймс Поттер со своими дурацкими хохотушками — всё бурлило внутри, кипело, выжигало. И она — Лили — бежала к нему, сквозь толпу, сквозь грязь, сквозь его позор, чтобы помочь.

Он видел это в её глазах. Не жалость — нет. Гнев. На всех. На Джеймса. На тех, кто смотрел и молчал. И на него — если он этого не заметил.

— Северус! — кричала она, подбегая. — Прекрати, они просто издеваются!

И в этот момент он сделал шаг назад.

Он не сказал ничего. Ни «прочь», ни «не вмешивайся», ни того страшного слова, которое сорвётся с его губ в другом времени. Он просто — разжал кулаки. Сделал выдох. Медленный. Горький. Почти трезвый. Потом резко развернулся и пошёл прочь, не глядя ни на неё, ни на Поттера, ни на себя.

И это было мучительно. Слово осталась в горле — расплавленное железо, которое он проглотил, как яд. Но он ушёл.

Позади осталась Лили — растерянная, кричащая что-то вслед, неуверенная: отверг ли он её, или просто сдался. Но он знал, что именно в этом отказе — в молчаливом отступлении — был выбор. Он отказался от мести. От гнева. От яда, который мог бы потом отравить всю его жизнь.

И вот — тишина. Шум толпы пропал, как смытый дождём мел. Цвета поблекли, растворились. И он вернулся.

Дом Кошек ждал его. Та же полупрозрачная арочная комната, тот же прохладный воздух, в котором ощущалась пыль веков, и мягкий запах шерсти. Мори сидела, не двигаясь, в точности как он её оставил — старая, чёрная, слепая, с белым пятном на груди. Только теперь она подошла ближе и без слов опустилась к его ногам. Так делают кошки, которые принимают.

Северус опустился рядом, устало, не сопротивляясь. Его плечи дрожали не от слабости, а от какой-то странной пустоты, которую он не испытывал уже много лет. Пустота без сожаления. Пустота выбора, сделанного впервые не ради выживания, а ради другого. Ради неё.

И тогда зажглась стена.

Одна из полупрозрачных арок потемнела, словно ткань пропиталась чернилами, и посреди неё проявилось зеркало. Не настоящее, без серебра и стекла, а мерцающее, как гладь воды на луне. Отражение — Лили.

Она стояла в каком-то саду. Сзади — крыльцо, качающаяся скамья. Солнце. Лёгкий ветер играл её рыжими волосами, но взгляд был не направлен на него. Она смотрела куда-то в сторону, на кого-то другого. И в этом взгляде не было тоски. Не было той горечи, которую он помнил. Она улыбалась — чуть грустно, но живо. Человечески.

И Северус вдруг понял, как мало он знал о её жизни. О том, как она могла бы жить без него. Или даже рядом с ним, но иначе. Без той стены, которую он сам выстроил между ними, кирпич за кирпичом, из обид, власти, страха и глупости.

Он смотрел на отражение, как на теплую воду, в которую боялся войти. Лили чуть склонила голову, словно почувствовала чей-то взгляд. И на мгновение её глаза — почти зелёные, почти тёплые — задержались на нём. Может, это была иллюзия. Но в этом коротком взгляде не было вины. Не было ненависти. И даже прощения не было — как милости свыше. Нет. Было просто — понимание. Принятие того, что он ушёл. Что выбрал не разрушать.

И зеркало померкло.

Северус остался сидеть, не двигаясь. Мори мягко коснулась его лапой, едва заметно, как будто проверяя, дышит ли он. И осталась у его ног, тихая и чёрная, как тень.

— Ты сделал выбор, — произнесла она негромко. — Но не тот, что исправляет. Тот, что отпускает.

Он кивнул. И впервые за долгое время не чувствовал желания оправдаться.

Он проснулся от ощущения, будто кто-то скребётся в темени. Не в черепе, не в ушах — именно в темени. Прямо под кожей, где, казалось, нет ни боли, ни нервов. Там царапали когти, длинные, с изломанными краями. Медленно. Не торопясь. Как будто кто-то вытаскивал его наружу через крошечную дыру в затылке.

Он вскочил, сердце билось с глухим свистом, будто насос в затопленном подвале. Комната была пуста. Ни Мори, ни других кошек, только стена в тени, будто густо натёртая углем. И оттуда — сквозь стену, будто вышитый из тумана и дыма, — появился он.

Полосатый. Массивный. С уродливо раздвоенным ухом, в котором застрял клок шерсти — то ли чужой, то ли его собственной. Его шаги были беззвучны, но каждый отпечатывался в полу тонкими кровавыми следами, будто лапы промокли в чьей-то смерти. Он шёл медленно, не торопясь, как те, кто знает — времени много, а у тебя, человек, времени нет вообще.

Кот сел напротив, облизнул лапу — с достоинством убийцы, который только что закончил смену. Глаза у него были жёлтые, холодные, немигающие. Но не враждебные. Просто — чужие. Как у призрака, который не верит в покой.

— Ты Грим, — сказал Северус хрипло. Не вопрос, утверждение.

Кот не ответил. Только прищурился, и в этот взгляд вместилось сразу всё: усталость, холод, ветер со стороны проклятых болот, и то мерзкое послевкусие, которое остаётся после предательства, даже если ты сделал это ради «высшей цели».

— Показывай.

И Грим встал. Не оборачиваясь. Просто пошёл — сквозь стену, сквозь пыль и серые переливы. И Северус пошёл за ним, потому что выбора не было.

Мир не выстроился сразу. Он сперва был шумом. Треском зелёного пламени в камине. Шелестом пергамента, в котором сворачивались слова в ложь. Кашлем. Лёгким, раздражающим — как у старого человека, который курит с девяти лет. А потом пространство стало сгущаться. Стены возникли, стол. Карта. Чернильница. И он — Снейп — сидел за столом. Молодой. Холодный. В мантии, которая пахла ещё зельем и страхом.

Перед ним — два письма. Оба написаны одной рукой. Его.

В первом — сведения о перемещении одного из отрядов Орденского резерва в Девоншир. Вроде бы мелочь. Запасной лагерь. Люди, которых никто не назовёт поимённо.

Во втором — формулировка для Волдеморта: «Фениксы роятся на юге». Едва заметный намёк. Но для ума Лорда — достаточно, чтобы развернуть охотников.

Грим остановился у его плеча. Заглянул в текст. Лизнул воздух. И Северус вдруг понял, как всё это выглядело со стороны.

Он думал, что держит равновесие. Что лавирует. Что можно быть «шпионом» — как будто это роль, а не гнойник внутри. Он думал, что может отмерить ложь, как дозу яда в зелье. Немного туда. Немного сюда. Остальное — выживет.

Он ошибался.

Из дыма и тени поднялась сцена. Разорванная поляна. Мрак, прорезанный зелёным светом заклятий. Крики. Один из них — детский. Кто-то из орденцев привёл семью. Не по уставу. Но как отказать, если ребёнку некуда идти?

Трое убиты сразу. Двое бегут — бесполезно. Дом — в огне. Северус помнит это. Он видел потом сводку. Отчёт. Он написал в нём: оперативный риск, жертвы минимальны. И Дамблдор кивнул. Ни он, ни Волдеморт не знали имён погибших. Ни один.

Грим смотрел, не мигая. Его шерсть больше не полосатая — теперь она словно чёрно-красная, как исцарапанная сажа. Он подошёл к телу женщины — она лежала лицом вниз, рука прижата к спине. Сжимала что-то — палочку или просто воздух. Грим ткнул мордой в её шею. Потом медленно обернулся к Снейпу.

— Это не было необходимо, — сказал он. Голос прозвучал не как речь — скорее, как хрип смерти внутри черепа.

Северус выпрямился. Тошнота уже подступала к горлу, но он знал — это ещё не всё.

Следующий эпизод — тёмная пещера. Волдеморт, не до конца материализованный, сливается с тенью, которую невозможно ухватить глазами. Перед ним Снейп. В том же чёрном. Говорит, что «Орден собирается в Хогсмиде». И одновременно — сжимает в кармане обрывок записки с ложным маршрутом, которую передаст Минерве.

Всё это должно было предотвратить бойню. Перехитрить. Расставить ловушку. Но — не сработало. Волдеморт догадался. А Снейп слишком поздно понял, что передал слишком много. Один неверный фразеологизм. Одно «слишком точное» направление.

И снова смерть. В этот раз — двое близнецов. Шестнадцать лет. Оставили дома мать. Никогда не держали в руках настоящего оружия. Пришли, потому что верили. Потому что кто-то сказал, что «у них особый дар». Грим прошёл между их телами — молча. Его лапы оставляли следы, будто он всё ещё был там, в реальности, среди обломков.

— Каждый раз ты думал, что это оправдано, — сказал он. — Ради большего. Ради победы. Ради… шанса.

— Это была война, — прохрипел Северус. — Они знали, на что идут. Я делал всё возможное.

Грим не ответил. Просто посмотрел. И этот взгляд был страшнее, чем крик. Он не осуждал. Не упрекал. Это был взгляд того, кто знает, как именно пахнет предательство. Как кровь, которую не видно, въедается в шерсть.

— Я спас десятки, — прошептал Снейп. — Целые семьи. Мог бы сдать штаб. Убить Поттера.

— И ты действительно думаешь, что это уравновесило чашу? — спросил Грим.

Северус молчал. Он хотел бы соврать. Хотел бы сказать «да». Что его ошибки были частью плана. Что они были неизбежны. Что он просто один человек, а не чья-то совесть. Но перед ним сидел тот, кто умер, предав.

Аврор, ушедший к врагу. Поверивший, что убивает ради спасения. И погибший, не успев выбрать сторону.

Грим был отражением. Не будущего. Прошлого. Одной из возможных судеб. Кота, который когда-то был человеком. Человека, который когда-то дал клятву, а потом сломал её.

И теперь — сидел в этом Доме, между мирами, показывая другим: как всё заканчивается.

Когда играешь на два фронта. Когда веришь, что умнее боли. Когда льёшь кровь — и пытаешься забыть.

Шорох. Тихий, как стёртая запись. То ли шелест бумаги, то ли шепот давно мёртвых. Он едва уловим, но неотвязен, как зуд под кожей. Снейп снова здесь. В этом безвременьи, где всё крутится, перематывается, вспоминается и проживается так, словно он — запись на старом плёночном плеере. Кассета, которую прокручивают пальцами, чтобы прослушать ещё раз. И ещё. До тех пор, пока лента не истончится от боли.

Комната — штаб Ордена. Он узнаёт её с первого вдоха: запах пыли, запертых зельевых бутылей в углу, плесени, въевшейся в камень. И тепло. Тот род безличного тепла, который бывает только в местах, где слишком часто совещаются о смертях. Там, где пот со лба вытирают не платком, а чужим приговором.

Он стоит в углу, в тени, почти не дыша. Как и прежде — наблюдатель. Тень в тенях. Только теперь он не часть декора, а сломанный кинопроектор, снова и снова прожигающий один и тот же кадр.

Минерва стоит у стола, её пальцы — спички, готовые вспыхнуть. Она не смотрит на Муди, но говорит резко, на грани крика.

— Кто-то слил маршрут. Опять. Вторая группа не дошла. Они не должны были знать. Никто не должен был знать.

— Знал кто-то из своих, — глухо отвечает Муди. Его голос — как лопата, врезающаяся в мерзлую землю. — Кто-то, кому мы верили.

— Нет, — Минерва отступает на шаг, будто ударилась об мысль. — Нет, мы уже проверяли всех. По сто раз. С веритасерумом. С проклятиями. Даже с...

— Даже с доверием, — перебивает Муди. — А оно, как оказалось, слабее страха.

Снейп ощущает, как внутри начинает скручиваться что-то тягучее, вязкое. Как будто в желудок налили зелье стыда — густое, тёмное, с металлическим привкусом. Оно поднимается к рёбрам, впивается под них иглами. Так не жалят укусы. Так болят только мысли, которые наконец-то осознали, что именно ты сделал.

Он не дышит. Вряд ли может. Каждое слово Минервы бьёт по тем местам, где раньше была гордость, самоуважение, иллюзия контроля. Она произносит «крот» — как проклятие. Как диагноз. А Муди — чётко, с нажимом — говорит:

— Он среди нас. Кто-то из наших — и он по-прежнему с нами.

И тишина, которая после — она звенит. Не просто пустота между словами, а приговор. Снейп чувствует, что снова — там, в том моменте. В том решении. Когда он думал, что сможет соврать ещё раз. Промолчать. Передать лишь чуть-чуть. Задержать информацию на сутки. Час. Что изменится?

Теперь он знает.

Теперь ему дают шанс.

Сцена гаснет. Вздох — и всё крутится назад, как плёнка. Мир дрожит, ломается в бликах, рвётся, будто старые слайды. Всё уходит — голоса, лица, запахи — и вот он снова в том дне.

В том самом дне.

День, когда он должен был пойти к Дамблдору и соврать.

Но не идёт.

Не лжёт.

И говорит.

В первый раз за всё это — по-настоящему говорит.

— Они готовят засаду, — глухо произносит он, стоя перед директором, чьё лицо затенено полупрозрачным светом. — В Девоншире. Их цель — резервная группа. Там будет семья. И двое несовершеннолетних.

Он думает, что сейчас Дамблдор посмотрит на него так, как смотрел всегда — с тихим осуждением, прикрытым пониманием. С тем мрачным «я знаю, что ты чудовище, но я выбрал тебя».

Но вместо этого — короткий, ясный кивок.

— Ты сделал правильный выбор, Северус.

И в этот момент Снейп чувствует — только в этот раз всё иначе.

Дамблдор действует быстрее. Людей предупреждают. Операция срывается. На полях никто не погибает. Дом не сгорает. Мальчик с каштановыми волосами, которому едва исполнилось девять, не видит, как горит его мать.

Он жив. Один из немногих. И всё потому, что Снейп сказал правду на день раньше.

Проклятый, маленький день.

Один. Единственный. А значит — всё было возможно.

Он остаётся на ступенях штаба один. Ночь медленно заваливается на плечи. Тени становятся длиннее. Стекло в окнах дрожит от ветра. И тогда он слышит мягкий топот.

Поворачивает голову.

Грим. Всё тот же. Но не совсем.

Его ухо больше не разорвано.

Оно целое. Чистое. Симметричное. Как будто всё то, что было — больше не было. Он идёт медленно, без угрозы. Без вины. И взгляд у него не осуждающий. Он просто смотрит — внимательно, тихо. И, может быть, с намёком на… уважение?

Снейп делает шаг — хочет что-то сказать. Слова готовы сорваться с губ: «Почему?», «Зачем ты…?», «Ты ведь знал, чем я был». Но не успевает.

Грим не прощается.

Просто сворачивает за угол, исчезая между деревьев. И больше не появляется.

А Снейп остаётся. Один.

Он чувствует её раньше, чем видит.

Тихий шаг, как дыхание земли. Шелест, как вспышка боли в старом шраме. И запах — пыль, зола, мякоть лекарственных трав и… одиночество.

Леа — серая, как пепел. Не такая, как другие кошки, что он встретил. В её взгляде — не укор, не загадка, а знание. Она не смотрит на него сверху вниз, не судит. Лишь смотрит — и этого хватает, чтобы он невольно опустил глаза.

— Твоя третья ночь, Северус, — произносит она, голосом хрипловатым, будто выжившим в сотнях больничных палат. — Пора взглянуть в сердце.

Она не спрашивает, готов ли он. Просто разворачивается и идёт. И он следует.

Воздух меняется, становится тяжелее, насыщеннее. Лес. Тёмный, густой, знакомый до дрожи в пальцах. Плакучая ива впереди — её силуэт изломан на фоне медного заката. Он знает, где он. Знает этот день.

Конец третьего курса.

Ночь, когда всё должно было обернуться иначе.

Ночь, когда он думал, что делает всё правильно.

Он видит себя.

Высокая чёрная фигура, парящая в темноте. Мантия в развороте, как вороньи крылья. Волосы скользят по плечам. Палочка сжата, как нож. Он идёт к Иве, зная, что Поттер и его свита снова что-то затеяли. Он знает, что Люпин сегодня не выпил зелье, но тогда… тогда ему было плевать. Пусть. Пусть всё увидят. Пусть поймут, кого впустили в замок. Он хотел мести. Хотел разоблачения.

Он хотел, чтобы Люпин обернулся волком.

Пусть на миг, пусть сдержанно — но достаточно, чтобы его уволили. Чтобы он больше никогда не учил детей.

Он не знал, что за этим стояло. Не знал, что Люпин всю жизнь пил зелье через силу, стыдясь даже своего отражения. Не знал, как Дамблдор вытягивал разрешение на его преподавание, как Гарри защищал Люпина после — с неистовой, подростковой яростью. Он не знал. Он видел только свою боль.

И свою возможность.

— Ты не остановил его, — говорит Леа, и её голос звучит прямо в его черепе. — Ты знал, что он не принял зелье. И пошёл туда. С детьми.

Северус сжимает кулаки. Перед глазами — картина: оборотень, вырвавшийся из-под контроля, ревущий в лесу. Поттер кричит. Гриффиндорская девочка теряет равновесие. Блек, обезумевший, отталкивает всех от Люпина. Петтигрю ускользает. И весь хаос — как взрыв, вызванный одним решением.

— Я хотел разоблачить, — глухо отвечает он. — Это была ошибка.

— Нет, — говорит Леа. — Это была твоя рана, зовущая месть. Но ты не чудовище, Северус. Чудовище — тот, кто верит, что боль даёт право на разрушение.

Он стоит долго, пока образы прошлого не гаснут. Но ощущение, что Люпин вот-вот вырвется, что чей-то крик затрепещет над лесом, всё ещё свербит под кожей. Оно не уходит — даже сейчас. Даже спустя годы.

— Я... мог остановить это, — шепчет он. — Просто сказать. Протянуть зелье. Сделать хоть что-то.

Леа не отвечает. Она идёт вперёд, хвост ровно по линии земли. И с каждым её шагом лес меняется: исчезает мрак, исчезает ночь. Становится светло, почти полдень. Жаркое солнце скользит по каменным плитам, по коридорам, знакомым до зубной боли.

Хогвартс. Кабинет у входа в подземелья. Он знает, когда это.

День, когда Люпин должен был получить зелье.

Тогда он оттянул момент. Ждал. Сомневался. Знал, что у того были приступы головной боли, что он выглядел уставшим, дрожащим, но внутри всё ещё билось ядовитое: «Пусть забудет. Пусть оступится. Пусть покажет, кем он стал без друзей и зелья».

Он входит в сцену. Уже не тень — он есть. Полностью. С плотью, с болью в груди, с ощущением тяжёлой фляги в кармане мантии.

Кабинет Люпина пахнет пылью и кожей. Книги. Ловцы тайн. Карты Звёздного неба. Люпин поднимает голову и улыбается устало:

— Профессор Снейп? Что-то случилось?

— Зелье, — отвечает он резко. — Сейчас.

— Я думал, позже... как обычно…

— Нет. Сейчас.

Он ставит пузырек прямо перед ним. Люпин опускает взгляд, и в этом опущенном взгляде — вся уязвимость мира. Он знает, что его ненавидят. Что он — гость. Он не просит пощады, но каждое его движение говорит: «Я приму всё, что ты решишь».

— Выпей, — говорит Снейп.

Молчит. Но в голосе — не яд, а, может быть, что-то другое. Приказ, да. Но и забота — та, которую он не умеет оформлять в слова.

Люпин делает глоток. Глаза его расширяются. Он кивает. Один раз.

— Спасибо.

Снейп разворачивается и уходит. В коридоре он замирает, прижавшись к стене, как будто всё, что он сдерживал, сейчас хлынет наружу.

Он не дал ему превратиться.

Он не дал шанс хаосу.

Он сделал всё правильно.

Когда сцена растворяется, он снова стоит на знакомом полу в Доме Кошек. Арки над головой слегка дрожат, будто дом слышал и понял. Воздух пахнет травами. Леа рядом. Лежит, свернувшись кольцом, и глаза её приоткрыты — зелёные, как лужа после дождя.

— Ты лечишь себя, когда даёшь выжить другим, — говорит она. — В каждом, кому ты помог, часть тебя становится целой.

Он садится рядом.

— Я не святой, — говорит он.

— Чудовища не несут зелье в полдень, Северус. Они ждут ночи. Ты не чудовище. Ты человек, который сделал выбор. Один раз. Потом другой. Потом — снова.

Он кивает.

Северус чувствует, как реальность вновь начинает дрожать, будто мир натягивает свою кожу поверх иного — более древнего, неумолимого. Воздух густеет, наполняется пылью, старым элем, чем-то липким и едким, как вино, которое прокисло от человеческой глупости. Он идёт по коридору, тянущемуся вдоль стен Дома Кошек, и видит: дверной проём открывается, будто от чьего-то приказа. Там — не комната, а ночь, завёрнутая в табачный дым и заплесневелые обои.

— Входи, — говорит голос. Басовитый, ленивый.

Это Титус. Огромный рыжий кот, похожий на вытянутого льва. Он не шевелится, только смотрит, прищурившись, как будто сам решает, достоин ли ты воспоминания. Его уши исцарапаны, хвост как кнут, глаза — слепящие, как медь, которую только что достали из огня.

— Ты должен увидеть, — шипит он. — Иначе не поймёшь, чего ты не понял.

Северус делает шаг вперёд. Пол скрипит. Мир переворачивается.

Теперь он — молодой. Противно лёгкий в теле. Гладкая кожа. Легкомысленный взгляд. Грязные ногти. Он в "Кабаньей голове", сжимает в пальцах бокал с огневиски, прячется в тени и выдыхает воздух, полный табачного духа и пивной вони. На лице — полуусмешка. Он почти горд, что его впустили. Почти пьян от ощущений, что находится настоящим — как шпион, как взрослый.

Он чувствует себя важным. Скрытым. Он слушает.

— Родится тот, кто властен победить Тёмного Лорда…

Сивилла Трелони говорит, захлёбываясь голосом, будто её душит ветер. Слова будто продираются сквозь ткань реальности, и он — да, тогда — думает: Что за бред. Но продолжает слушать. Потому что это не просто гадание. Это… что-то настоящее.

— У него будет сила, которой не знал Тёмный Лорд…

— …родившийся в конце седьмого месяца…

— …один должен умереть от руки другого, ибо ни один не может жить, пока жив другой…

Он делает то, что кажется естественным. Встаёт. Протискивается мимо хрипящего трактирщика, мимо повешенного оленя, что висит в холле, мимо чернильной тьмы. Он знает, куда надо нести это знание. Знает, кому это может быть важно. Знает — что станет нужным, важным. Его знание — это сила. Монета. Обмен.

Он идёт.

И он передаёт.

Мгновение, и он снова стоит в себе. Взрослый. Изношенный. Холодный.

— Я… — пытается сказать он, но слова вязнут. Они тонут в горле.

Титус шипит. Его глаза горят:

— Ты не знал, что будет. Не знал имён. Не знал, что за этим стоит — смерть ребёнка.

— Но ты не спросил. Не задумался.

— Ты слушал, как крадут судьбу, и передал её тем, кто сожжёт весь мир, если увидит огонь в одной детской ладони.

Северус падает на колени. Это не пафос. Это не жест. Просто тело не выдерживает. Тело помнит всё.

Он знал. Позже. Когда стало поздно. Он понял, когда узнал имя — Поттер. Когда узнал, кого выбрали. Когда услышал, что он охотится за мальчиком. Когда понял, что девочка, та самая девочка с зелёными глазами, чьё имя он повторял как мантру, чья улыбка была его последней молитвой — она станет целью.

Он умолял. Он умолял Лорда. Потом умолял Дамблдора. Делал всё, что мог.

Но здесь, в этой сцене, он ещё не молил. Здесь он только шёл. Только передавал. Только верил, что за информацию дадут признание. Статус. Силу. Что он станет важным.

— Глупец, — говорит Титус. — Не чудовище. Не палач. Просто — слепой мальчик, которому дали ядовитый факел и сказали: «Неси». И он понёс, думая, что зажжёт себе путь, не понимая, что сожжёт город.

Титус медленно подходит. Его шерсть струится, как хвоя. Его дыхание — как горячий пепел. Он кладёт лапу на плечо Северуса.

— Посмотри в глаза своему началу, — шепчет он. — Только тогда поймёшь, чем было всё потом.

Северус поднимает взгляд. И видит себя — того. Молодого. Наивного. Того, кто ещё не знает, что все слова, что он сейчас произнёс — заклинание казни. Для Лили. Для Поттеров. Для самого себя.

Он смотрит. И не отворачивается.

На этот раз всё иначе.

Северус чувствует, как ткань прошлого разворачивается медленно, не рывком, не как наказание — а как возможность. Как шанс. Мир тянется к нему не кнутом, а ладонью. Он снова в той тени, за пыльным деревянным косяком, в "Кабаньей голове", где лампа над барной стойкой моргает, как испуганное сердце.

Сивилла Трелони всё так же качается на краю стула, её голос завораживает, искажает воздух. Пророчество тянется, распадается, собирается в слова.

Но теперь, когда оно заканчивается, он не встаёт.

Он остаётся в тени, дышит. Слушает, как Трелони обрывает вещание, как бармен выносит её из комнаты. Как всё приходит в привычную, грязную, ничтожную норму. Он сидит. Смотрит на свои руки. И думает.

Впервые — думает.

Он не идёт к Темному Лорду. Не мчится, не торопится с докладом, не размахивает обрывками пророчества как знаменем, не горит внутри этим мерзким, подростковым ощущением важности.

Он выходит в ночь. Звёзды над Хогсмидом кажутся слишком близко. Дыхание — слишком горячим. Всё зудит под кожей: тревога, сомнение, страх.

Он не доверяет себе.

Он — ничтожный. Снабженец с неудачной фамилией, грязной родословной и тщеславием, вытеснившим совесть. Он знает: если он ошибётся, умрут. И он не уверен, что не ошибается.

На следующий день он идёт к Дамблдору.

Кабинет пахнет лимонными леденцами, маслом и книгами. Северус стоит, выпрямившись, как солдат, но внутри — дрожь.

— Я… услышал нечто, — говорит он. — От Трелони.

— Пророчество? — Дамблдор поднимает бровь. — Что за пророчество?

Северус повторяет. Медленно. Точно. Не всё — обрывки. Но достаточно, чтобы у старика в глазах мелькнула тень.

— Кто ещё знает? — глухо спрашивает Дамблдор.

— Никто. Только вы.

— И вы решили не сообщать… вашему господину?

Северус сжимает кулаки.

— Я не уверен, что хочу быть палачом. Даже косвенным.

И на этих словах что-то в Дамблдоре меняется. Он смотрит не на ученика, не на пешку, не на носителя информации — а на человека. Того, кто сомневается. Кто впервые не предаёт, а выбирает путь дольше и труднее.

Этот разговор запускает цепочку. Не мгновенную, не героическую. Северус не становится спасителем. Но всё идёт иначе.

Волдеморт не узнаёт пророчество сразу. Проходит время. И Дамблдор — не просто в растерянности, он готовится. Скрытно. Осторожно. Он начинает следить за тем, что говорят. Начинает защищать. Искать пути. Искать ребёнка — но не из страха, а из понимания.

Некоторые вещи нельзя остановить. Но их можно отсрочить.

Иногда отсрочка — это всё, что есть.

В этой версии реальности Северус не чувствует себя героем. Он всё ещё шпион. Всё ещё в грязи. Но одно его решение — не торопиться — спасает несколько жизней. И меняет ход цепи, в которой он сам должен был стать гвоздём в крышку чьего-то гроба.

Когда он возвращается в настоящее, Дом Кошек словно затаил дыхание. Комната пуста. Ни шороха, ни мяуканья, ни скрипа. Только холодный воздух и осознание.

На полу, где сидел Титус, теперь ничего нет. Только круглый след от тяжёлого тела — и флакон. Маленький, рубиново-красный, похожий на амулет. Внутри — кружащаяся, вспыхивающая, серебристая жидкость: память.

Северус поднимает флакон.

На стекле выгравированы слова, тонкие, как царапины от когтей:

«Мы не всегда можем предсказать цену знаний.»

Он стоит молча. Долгое время. Память пульсирует у него в ладони, будто в ней сердце кого-то, кто давно должен был умереть, но всё ещё стучит.

— Я не знал, — шепчет он. Не как оправдание. Как молитву. Как факт.

Феня появилась в комнате как призрак — не врываясь, не объявляя о себе, а медленно, по-паучьи, просачиваясь из темноты. Кошка была серая, почти грязная, с облезлым хвостом и вечно дрожащими лапами, словно её под кожей колотил слабый, измождённый ток. Она не мяукала. Просто смотрела.

Северус с трудом её заметил. Её невозможно было увидеть — только почувствовать, как сквозняк в закрытой комнате. Она не касалась его, но за ней потянулся холод.

Когда пространство вновь сомкнулось, он стоял в своём собственном классе. Всё было как всегда: свет от зелёных ламп, гудение котлов, запахи зелья, выветрившегося пота и страха.

Ряд за рядом — ученики. Задние шепчутся, передние напряжены, как натянутые струны. Его голос — ровный, злой, как лезвие:

— Начинайте.

Котёл, стоящий перед ней, обычен. Книга открыта. Ингредиенты разложены. Всё как всегда. И он даже не глядит на неё — эту девочку. Он не помнит её имени. Не смотрит ей в глаза. Даже когда проходит мимо, бросает сухое:

— Бодяга не та.

И уходит дальше.

Она была... обычной. Тонкие плечи. Чистые ногти. Письменник аккуратный. Ответы в тетради точные. Не рвётся к лидерству, не спорит, не влюблена в Героя, не флиртует с Малфоем. Просто училась.

А он — игнорировал.

Северус смотрит сейчас на себя, в том прошлом: на то, как он проходит мимо её стола, как не замечает, что она перепутала порядок введения компонентов. Как не замечает её дрожащих рук — не от страха, а от болезни, от бессонной ночи, от того, что она осталась допоздна, исправляя чью-то работу, чтобы не подвести пару.

Он ничего не видит. Ни тогда, ни теперь, стоя в стороне. И только когда вспышка — когда от котла вырывается тонкая змейка зелёного дыма и зелье меняет цвет слишком рано — всё происходит слишком быстро.

Девочка не кричит. Просто подаётся вперёд. Сначала — кашель. Потом — глухой стук головы о край парты. Потом — тишина. Остальные ученики столпились. Кто-то вскрикнул. Кто-то вскочил. Северус бросается — да, быстро, правильно, как всегда. Антидот. Диагностика. Магия. Спасительная, почти молотковая.

Но поздно.

Зелье вошло в кровь. Рвущая связка из двух несовместимых компонентов, активировавшаяся преждевременно — вызвала внутренний коллапс. Сердце. Печень. Всё.

Он уже тогда понимал: она мертва. Мгновенно. Без боли, но... навсегда. Он стоял над её телом. Смотрел. Молчал. И помнил — нет, не имя. Помнил цвет рукава её мантии, как серая кошачья шерсть.

Такой же незаметный.

Дамблдор пришёл позже. Бумаги заполнились. Семья получила соболезнование. Вскоре имя вымыло из памяти даже других. О ней не говорили. В отчёте было написано: несчастный случай.

Он подписал этот отчёт. Почти не дрогнув. Он сказал себе — она была невнимательна. Сказал — он предупреждал. Сказал — он не виноват.

Но Феня стоит рядом. Смотрит. Её глаза — человеческие. Не кошачьи.

И он помнит: девочка с дрожащими руками. С глазами, которые никогда не поднимались. С завёрнутым бутербродом на столе. С любовью к зельям — не за оценки, а потому, что это была магия, сотворённая своими руками.

Он не помнил её имени. Но теперь — помнил лицо.

Феня трётся о его ногу. Не как домашняя. Как призрак. Он опускает руку, но она не даётся. Только смотрит. В её взгляде — ничего, кроме одного вопроса:

— Почему?

Северус хочет сказать, что он не убивал её. Что это было случайно. Но в его горле — вязнет только правда: Он не заметил её. Он не видел Это был не яд. Не проклятие. Это была невидимость, в которую он её загнал. Он дал ей умереть не потому, что хотел — а потому, что не считал нужным помнить, что она существует.

Он опускается на колени. Впервые за много лет. Феня садится напротив, хвостом подогнув ноги. Не уходит. Просто смотрит.

И он впервые вспоминает её имя.

— Элли, — шепчет он. — Её звали Элли Брим.

Класс — тот же. Котлы — тот же шум, те же сполохи под крышками. Запахи сливаются в колючий букет: сухой шалфей, подгоревший хмель, кислота уксуса. Свет ламп падает неравномерно, образуя тени, в которых спрятаны мысли учеников, их страхи, желания, ленивая надежда на поблажку.

Северус стоит у доски. На этот раз — не просто как надзиратель, не как безликий судья. Он смотрит. Не поверх голов. Не на самых шумных. А туда, где обычно глаз не останавливается. На неё.

На тонкую девочку с короткой косой. На Элли Брим.

Она не поднимает глаз, когда он подходит. Лишь слегка замирает, как мышь, почуявшая орла. Пальцы над ингредиентами дрожат — не от страха перед зельем, а от чего-то глубже. Он замечает: кожа на запястьях бледнее обычного, и в уголках губ — застарелая трещина, как от недоедания или авитаминоза. Ничего, что бросилось бы в глаза раньше. Но теперь — он смотрит.

— Брим, — произносит он спокойно, и она вздрагивает, будто её ударили.

Северус едва заметно морщит лоб.

— Вы перепутали очерёдность. Фиалку нельзя вводить до крапивы. Окисление будет преждевременным.

Её глаза — как большие капли дождя. Не из страха. Из удивления.

— Простите, профессор… Я… я видела другой рецепт в старом справочнике… — шепчет она.

Он берёт у неё перо, быстро делает пометку на краю книги:

— Это устаревшая редакция. Не пользуйтесь ею. Библиотекарю стоило бы её давно убрать. — И добавляет, глядя прямо: — Вы правы, что сверяли. Это разумно. Но проверяйте несколько источников, прежде чем повторять.

Слова простые. Но на лице девочки появляется тень улыбки. Не счастье, нет. Но тепло. Впервые за всё время она чувствует себя замеченной.

Он продолжает обход, но время от времени — оглядывается. Видит, как она тщательно отмеряет дозу. Как использует фильтрацию. Как сдувает пыль с мерного стекла.

У неё — идеальные руки для зельеварения. Не быстрые, не резкие. Вдумчивые.

Когда она поднимает глаза, он уже рядом.

— Температура чуть выше нужной. Пламя приглушите.

— Да, профессор, — и снова — тень той самой улыбки.

Она не совершает роковой ошибки. Котёл пыхтит, но спокойно. Цвет зелья — ровный, янтарный. Никаких зелёных вспышек. Никаких взрывов. Никаких криков. Никакой смерти.

Северус подходит к её столу в самом конце. Он наблюдает, как она льёт зелье в колбу. Без дрожи. Уверенно.

— Хорошо, Брим. Точно по пропорциям.

И только тут она — впервые — оборачивается, встречает его взгляд и тихо кивает.

— Спасибо, профессор.

Он не отвечает. Просто делает пометку в своём журнале:

> «Э.Брим — внимательна. Потенциал есть. Не упускать.»

После занятия она не торопится выйти. Остальные хлопают дверью, толкаются, шипят о контрольной. А она подходит к его столу.

— Я… могу оставить вам справочник? — спрашивает тихо, протягивая старую книгу.

Он принимает, и на миг их пальцы касаются. Она уходит последней. Но оборачивается. Один единственный раз. На пороге. Тонкая фигура в проходе, свет из коридора делает её почти прозрачной. И всё же — она поворачивает голову, ловит его взгляд, словно прощаясь.

А потом исчезает.

В пустой комнате остаётся только он. И тишина. Поначалу — ничего. Ни кошки. Ни магии. Но потом — тонкое свечение у стены. Слабое, едва ощутимое, как отблеск свечи в стекле. Феня — теперь не кошка. Девочка. Та самая. Элли Брим.

Она не говорит ни слова. Просто стоит, глядя на него. И в её лице — тишина. Принятие. Без обиды. Она кивает — один раз. И медленно растворяется в воздухе.

На мгновение Северус чувствует — будто комната сделалась легче. Воздух чище. Плечи — чуть менее согнуты. Он поворачивается к Дому. Туда, где раньше были только обрывки памяти, замазанные отчёты. И вдруг — имя. Чёткое, золотое, простое:

Элли Брим.

Теперь она есть. Теперь она была.

Шестая ночь накрыла Замок с туманной вязкостью болота. Лунный свет пролезал сквозь бойницы узкими нитями, разрезая тьму. В его кабинет, наполненный запахом сухих трав и старого пергамента, бесшумно вошла кошка. Не просто кошка — породистая, грациозная, словно сошедшая с гобеленов древних фамилий. Её шерсть отливала пепельным серебром, глаза были цвета меди и снега.

— Иштар, — произнесла она сама, язык её был человеческим, но голос — звериным, хриплым, как сухая трава. — Зов Слизерина. Ты проиграл партию. Пора переписать.

Северус не удивился. Уже не в силах был удивляться ночным визитам духов. Только сжал пальцы на подлокотнике кресла и закрыл глаза.

Иштар не стала медлить. Касание её хвоста — и сцена сменилась. Он снова в старой башне. В комнате с тяжёлыми шторами и вечной сыростью. Где время будто остановилось в тот год, когда Драко Малфой стал носителем обречённости.

Северус стоит у дверей и смотрит.

Мальчик сидит на кровати. Ему — шестнадцать. Но он выглядит старше. И младше. Одновременно. Кожа серая. Кисти рук — тонкие, обгрызенные ногти, запястья — слишком острые. Как у птенца, выброшенного из гнезда.

Он говорит что-то себе под нос. Как молитву. Как приговор.

— Ты должен… должен… отец бы смог… я должен… — как заевшая пластинка.

На тумбочке — письмо. Почерк Люциуса. Северус узнаёт его с одного взгляда: острые, рубленые буквы, будто выцарапанные ногтями.

«Вспомни, кто ты есть. Не опозорь нашу кровь. Доведи дело до конца.»

Рядом — другая реликвия. Чертёж с пометками, как починить исчезающий шкаф. Искривлённая магия. Опасная, как ржавый нож в детских руках.

Северус вспоминает: он знал. Он знал, что Драко ломается. Знал, что мальчик просыпается в поту, рвёт кожу на ладонях, изводит себя. Он знал. И не сделал ничего.

Точнее — делал. Но формально.

— Драко, — говорил он тогда, стоя у дверей. — Контролируй себя. Следи за телом. Пей зелья. Отдыхай.

Слова, как из учебника. Как листовка из Минздрава. Он был рядом. Но не с ним. Не спросил: боишься ли ты? Не сказал: это не твой бой. Не дал — выхода. Только инструкции.

Он вспомнил, как Драко стоял над раковиной, дрожал, как кипящий чайник. Как бормотал, что мама ничего не узнает. Что нужно быть сильным. Что нельзя быть слабым. Как однажды его нашли в подземельях — он резал кожу на руке, вырезая имя.

Малфой.

Он не хотел умереть. Он хотел вырваться.

Но Северус был слеп. Упрямо, глухо слеп. Видел солдата. Наследника. Козырную карту. Не — ребёнка.

Мальчик ждал помощи. Но получил лишь молчаливое наблюдение. Вежливый надзор. Лёгкое понижение в оценке за недоделанную работу.

Он помнил, как сидел с Дамблдором, обговаривая планы.

— Драко надо контролировать. Он важен. — И как тот кивал: — Ты знаешь, как обращаться с детьми. Он твоя зона ответственности.

Но не было обращения. Была только необходимость.

— Что ты чувствуешь? — спрашивает Иштар, появляясь рядом. Она садится на подоконник, закрутив хвост кольцом. — Чужую боль ты видел, но не почувствовал. Теперь — чувствуешь?

Северус молчит. На языке — вкус железа.

— Я видел солдата, — говорит он наконец. — Инструмент. Не ребёнка. Не Драко.

Иштар склонила голову.

— Именно так. Слизеринская кровь не любит слабости. Но ты — не просто слизеринец. Ты должен был быть… больше.

Он кивает. Не в оправдание. В признание.

Картинка снова меняется. Северус видит: кабинет. Стол. Драко — стоит, не двигается, в руке — палочка, дрожащая, как больной зуб.

— Я не могу, — шепчет он. — Я не могу его убить.

И в этот момент, тогда — в той версии прошлого — Северус молча подошёл и снял напряжение, взял убийство на себя.

Но сейчас он видит, как Драко смотрит ему вслед. Не с благодарностью. А с ненавистью. И с болью. Потому что никто не сказал: "Ты не должен". Только — "я сделаю это за тебя".

Северус отворачивается. В груди — тяжесть. Не от вины. От ясности.

Он был рядом. Но не был рядом. Он спас мальчику жизнь. Но не дал выхода. Не дал выбора. Он не дал любви.

Когда он просыпается, на груди — что-то тёплое.

Иштар спит, свернувшись клубком.

Когда он шевелится — она открывает глаза и шепчет:

— Сейчас ты увидишь, как это можно.

Сон не закончился. Он просто перевернулся, как страница, дрогнувшая под пальцами.

Северус открыл глаза — но не свои. Он снова там, в том же году. Кабинет мрачен и тих, ночная лампа горит ровно, из окна доносится шум ветра, бьющегося в ставни. Но сейчас всё иначе. В его голове — ясность. Он знает, что произойдёт, если ничего не изменить.

Он ждёт. Через три минуты дверь откроется — как и тогда. Малфой войдёт, сутулый, как побитая собака. Северус помнит, как промолчал в ту ночь. Как позволил паузе заполнить всё между ними. Как говорил пустыми словами, дежурными советами.

Но сейчас он не позволит страху делать выбор за него.

Стук.

— Заходи, — говорит он.

Голос звучит иначе. Не мягче — но глубже, живее.

Драко входит. Рука на палочке. Глаза — усталые, как у старика. Пальцы дрожат. Пот на висках. Он боится. И впервые — Северус видит это по-настоящему.

Он не ждёт, пока тот заговорит. Не делает вид, что всё под контролем.

— Ты не убийца, — говорит он. Просто.

— Это не твой путь.

Драко замирает.

— Что? — сипло.

— Я был твоим учителем. Но не был наставником. Не был… рядом. Я вижу это сейчас. Я отдал тебя войне и магии, будто ты не человек. Но ты — человек, Драко.

Он делает шаг ближе.

— Я не буду говорить, что всё пройдёт. Или что всё легко. Но я скажу одно: ты не обязан быть чьим-то оружием.

Мальчик опускает голову. Он не плачет. Он ломается — беззвучно, внутри.

— Но... — шепчет он. — Моя мать… отец… Он…

— Я защищу твою мать. Дамблдор — знает всё. Если ты уйдёшь от этого пути, он не позволит коснуться её ни одному Пожирателю.

— А Волдеморт?

Северус дышит глубоко.

— Он — не бог. Не всеведущий. Я тоже боюсь его. Каждый день. Но я не позволю ему взять тебя.

— Ты говоришь… как будто хочешь, чтобы я…

— …убежал, — заканчивает Северус. — Сбежал. Спасся. Назови это как хочешь. Но вырвался.

Драко долго молчит. Потом медленно кивает.

— А если меня найдут?

Северус сжимает его плечо.

— Не найдут. А если найдут — сперва пройдут по моему трупу.

В глазах Драко впервые — не только страх, но и надежда. Он смотрит на Северуса, как смотрел бы на… отца. Настоящего. Не Люциуса. А того, кто рядом.

— Спасибо, — шепчет он.

— Просто живи, — отвечает Снейп.

Они договариваются. Через Флёр и Билла — побег. Через чармы, зелья и старые тоннели. Северус отдает ему портключ. И письмо — на случай, если что-то пойдёт не так.

— Ты свободен, — говорит он, передавая флакон с маскирующим зельем. — По-настоящему.

Мальчик уходит. И, на пороге, оборачивается. И впервые за много лет — улыбается. Слабо. Но по-настоящему.

Кабинет пустеет. Иштар снова появляется. Её шерсть гладка, как зеркало, глаза — спокойны. Она прыгает на стол, обвивает хвост вокруг лап и смотрит на него долго.

— Он будет жить, — говорит она. — Он — змей. Скользнёт через ловушку, если не сломают ему шею.

Северус кивает.

— Я вижу. В нём не зло. В нём — страх. Я ошибался.

Иштар медленно моргает.

— Ты дал ему то, чего не дал себе.

— Что?

Она приближается, касается носом его руки.

— Шанс. На бегство. На спасение.

Пауза.

— В следующий раз ты спасёшь себя.

И исчезает. Северус остаётся один.

Свет был неестественным. Он не бил в глаза — он разрывал их изнутри, проникая под веки, вгрызаясь в зрение, как ледяной ветер в лёгкие. Северус открыл глаза и сразу же пожалел об этом. Он не был в своей спальне, не был в этом доме. Пространство вокруг не имело формы — ни стен, ни пола, ни потолка, ни звука. Всё существовало и не существовало одновременно. Только этот свет, как последняя вспышка лампы перед тем, как перегорает спираль. Он сжимался. Стягивался в точку.

И из этой точки — без единого звука — вышел он.

Кот.

Белый до невозможности, как выскобленный пепел, как ледяной пепел Арктики. Его шерсть не имела теней — будто каждый волос светился. Глаза — закрытые.

Но голос… голос был.

Он не звучал, он внедрялся — прямо в череп, как мысль, которая никогда не была твоей, но ты вдруг её вспомнил.

— Я — Малик, — прогремело в голове. — Последняя нить. Ты готов?

Северус молчал. Впервые за все эти ночи он не задал вопроса. Не из страха. Просто… чувствовал: вопросов больше не осталось.

Кот повернулся — и пошёл. Не касаясь земли, но не летя. Пространство под лапами само прокладывало путь. Снейп последовал за ним, почти механически. Он не понимал, куда идёт, но внутри знал, что уже был там. Что это — конечная станция, которую он просто раньше обошёл стороной, отвлёкся на другие поезда, на других пассажиров.

И вот — она.

Сцена, вырезанная из собственной плоти памяти.

Запах змеи, крови и смерти. Вязкая темнота, в которую вплетается шепот на языке, которого он больше никогда не выучит.

Он видит себя. Свое тело — согбенное, искажённое, на коленях, как паломник перед алтарём, но алтарь — это боль. На шее — укус. Из него течёт не просто кровь — из него уходит всё. Волшебство. Воля. Тень личности.

Гарри. Он там. Стоит, как ошеломлённый призрак. Глаза полны ужаса, слёз — и... сочувствия. Позднего. Ужасающего.

Северус наблюдает за собой, как за чужим — и не чувствует жалости. Но не чувствует и гордости. Просто усталость. Даже в этой проекции — она читается. Он умирает, как человек, которого никто никогда не спас. Даже он сам.

— Ты умер вот так, — говорит Малик. — Как инструмент. Как средство. Как жертва чужих решений.

Северус сжимает кулаки.

— Это было необходимо.

— Нет, — говорит Малик. — Это было предсказуемо.

Он идёт ближе к телу. Присаживается. Касается мёртвой ладони. И всё — исчезает. Пространство снова белеет.

— Скажи мне правду, Северус. Ты хотел искупить вину?

Молчание.

— Нет, — выдыхает он наконец. — Я хотел...

Он не договаривает. Но Малик кивает.

— Ты хотел жить.

Простая, безжалостная истина.

Северус не отдал жизнь ради героизма. Не ради памяти Лили. Не ради Гарри. Он отдал её, потому что не знал, как иначе поступить. Как иначе выжить, не потеряв лицо. Как встать из грязи, если ты уже в неё врос.

— Всё это время, — говорит он, — я ждал, что кто-то скажет мне: хватит.

— Но ты сам это сказал. Сегодня. Всем им. Себе.

И тогда Малик делает то, чего он не ожидал. Он облизывает его ладонь. Легко. Как обычный кот. Без мистики, без силы. Просто — прикосновение жизни. Северус чувствует тепло. Ладонь больше не холодная. И сердце… бьётся. Он не умирает. Он выбирает.

И Малик шепчет в кости:

— Твоя смерть была узлом. Но ты его развязал. Теперь — иди. Умри по новой.

Слова Малика не были угрозой. Это был приказ как благословение. Разрешение. Северус почувствовал, как его сердце — теперь настоящее, бьющееся, вырывается из грудной клетки, требуя действия. Свет исчез. Осталась только тьма — но и она не казалась пугающей. Просто завершающей. Как кулисы, которые смыкаются не чтобы закрыть, а чтобы начать.

Когда он пришёл в себя, поле боя уже пылало.

Хогвартс — не замок, а обугленная раковина того, что когда-то было школой, домом, тюрьмой. Стены — треснутые, башни — в дыму, воздух — с привкусом крови и золы. На рассвете всё казалось чёрно-белым, как старая фотография, на которой не видно лиц, только силуэты.

Он не знал, каким чудом выжил. Знал только, что не умер тогда, в зале, где змея рвала ему горло. Помнил лишь руки — кто-то сжал его запястья, влил зелье, оттащил. Помнил Гарри. Лицо с грязными щеками и криком в горле. И знал: если выжил — значит, ещё не всё закончено.

Сейчас, прижатый к стене внутреннего двора, он едва стоял. Плащ разодран, на боку — глубокий рез, сквозной, — будто сама магия прошла сквозь него, оставив в теле шрам из света. Рядом валялся щит, развороченный «Авада Кедаврой», но Северус не отпускал палочку. Рука дрожала, пальцы скользили, и всё же — он держал.

Перед ним стоял он.

Тёмный Лорд. Не прекрасный, не страшный — опустошённый. В голосе — злоба, но неуверенность. В движениях — сила, но не безошибочность. Лорд, потерявший нити.

— Ты должен был умереть, Снейп, — прохрипел Волдеморт. — Я убил тебя. Я знал, что убил.

— Ты ничего не знаешь, — отозвался Северус. — И никогда не знал.

Слово за словом — как заклинания. Не ранящие, но разбирающие по кускам.

Волдеморт взвёл палочку. Но Гарри уже был рядом. За ним — Драко. Не прячущийся, не бегущий — а стоящий рядом, в боевой стойке, со сломанным пером и расколотым сердцем. Все те, кого Северус когда-то считал пешками, были здесь — и он был с ними. Не впереди. Не позади. На одной линии.

Заклинания полетели, как рой. Свет и тьма, щиты и удары, крики, взрывы. Северус не чувствовал боли — только жар, только отчаянную решимость закончить то, что начал. Он не мог победить один. Он не должен был. Но каждый удар, каждое контрзаклинание отнимали частичку времени, оставшегося в теле.

Гарри принял на себя смертельный удар, перенаправил его, но Снейп прикрыл спину. Волдеморт атаковал безумно, ослеплённо. Он больше не знал, кого бить. Он терял контроль. Терял себя.

И когда всё закончилось — всё уже горело. Волдеморт лежал. Мёртвый. Не по воле ритуалов, не по воле хоркруксов — просто человек, который умер, потому что слишком долго играл в бога.

Гарри стоял, тяжело дыша. Драко опустился на колени.

А Северус… упал.

Сначала на одно колено, потом на другое. Потом — сполз к стене.

Грудь вся в крови. Лёгкие уже не дышали, а булькали. Голова качалась. Он улыбался — впервые за всё это время. Сел на землю, как солдат после боя, зная: битва выиграна, хотя война внутри него только что закончилась.

Гарри подбежал.

— Нет. Нет, ты не можешь снова...

— Тсс, — прошептал Северус. — Я… не умираю от яда.

И правда. Впервые смерть не была ему навязана. Не была подлостью, каплей в бокале. Она была — ценой, но справедливой. Он посмотрел на Гарри. На Драко. На дымящиеся руины. На небо, наконец-то светлое.

Он умирал. Да. Но не в углу. Не в предательстве. Не в одиночку. Вокруг были другие. Гарри. Драко. Минерва. Флитвик.

Он умирал как воин, а не как призрак. Смотрел в небо и улыбался.

Хогвартс по-прежнему стоял. Немного другой, чуть моложе в одних частях и старше в других, — как человек, переживший катастрофу, но упрямо продолживший жить. Башни были подновлены, арки — заново выточены, стекла в окнах больше не звенели от страха, лишь от сквозняков. Ученики бегали, забывая в классах перчатки и сердца. Смеялись в столовых, спорили в библиотеках, плакали в коридорах. Все как прежде. Почти.

За западным садом, куда редко ступала нога первогодки, скрывался склеп. Его возвели сразу после войны, не из величия и не ради славы, а из горькой, плотной необходимости — для тех, кому некуда было идти. Ни родных, ни семейных гербов. Ни портретов, ни даже их прежних комнат. Только имена, высеченные в камне, с датами, иногда ошибочными. Там покоились те, кого некому было оплакивать — кроме Хогвартса.

Кто-то сказал, что такие мёртвые — самые тяжёлые. Они не просят памяти, но и не отпускают. Они просто остаются.

Прошло много лет. И трава, некогда сожжённая дуэлью двух половинок одной души, снова росла — сочная, мягкая, зелёная. Летом в ней звенели кузнечики, зимой она превращалась в чистейший хруст. Весной над склепом стоял туман, и только осенью он становился особенно заметным, особенно острым.

Учащиеся Хогвартса часто проходили мимо.

Сначала — со страхом. Дети есть дети: шёпот, испуганные взгляды, дурацкие истории у камина.

Потом — с уважением Кто-то однажды оставил перо — оно не улетело. Кто-то — страницу из дневника, и на ней появилась надпись: «Ты был прав».

Склеп не был красивым. Плоская, серо-белая кладка, не готика, не барокко — что-то между скромной часовней и хозяйственной постройкой. Утопленный в землю, поросший мхом, он был почти невидим среди травы, особенно весной, когда зелень ползла по камню, как забытая нежность.

Но ухожен он был всегда. Досадно ухожен, как ухаживают за местами, к которым чувствуют вину. Кто-то, может быть, из смотрителей, а может — из детей, выращенных на полуправде, вытирал пыль, обрезал плющ, уносил завядшие венки. Иногда приходили старики — бывшие преподаватели, бывшие друзья, бывшие враги. Ставили на землю фляги, плоские камни, травяные мешочки. Один оставил старую перчатку. Другой — трость. Третий — письмо, написанное детским почерком. Все быстро уходили.

Склеп тянул тишиной, но не пугал. Даже наоборот. Он был... мягкий. Как комната, которую давно никто не открывал, но в которой всегда тепло. Воздух здесь пах сосной, ладаном и дождём. А ещё — кошками.

Потому что именно там они сидели. Семь кошек. Семь, всегда семь — но никогда вместе. Бывали дни, когда на крышке чёрного надгробия дремала лишь одна: то рыжая, с вечно закрытым глазом; то сизая, чья шерсть блестела, как лезвие ножа; то совершенно белая, почти светящаяся в полумраке. Иногда — две, реже — три. Очень редко — все.

И тогда воздух сгущался, как перед грозой.

Люди замечали их, конечно. Кто-то из младших учеников пытался погладить. Не получилось. Одна девочка принесла молоко. Наутро миска была пуста, но никто не видел, как кошки пили. Профессора только качали головами — суеверия. Мистификация. Астрономическая случайность.

Но было одно имя.

На одном надгробии, в центре склепа, прямо под сенью вечно цветущего плюща, значилось:

Северус Тобиас Снейп. 1960 — 1998.

И именно на его могиле всегда появлялись кошки.

Почему? — никто не знал. Даже те, кто знал Снейпа, не понимали. Он был мрачный, отчуждённый, строгий до боли. Любил ли он кошек? — Не похоже. Говорил ли о них? — Никогда. И всё же — они были только у него.

Иногда кто-то пытался шутить, мол, это душа Хогвартса благодарит. Или семь смертей, что он пережил. Или семь лиц самого Снейпа, потому что никто не знал, кто он был на самом деле.

Кто-то говорил: «Это проклятие». Кто-то — «это чудо».

Прошло поколение. Портреты на стенах сменялись. Фамилии на дверях кабинетов — тоже. Хогвартс жил, как живут старые крепости — дыша временем, принимая потери, воспитывая следующего. Но были вечера, особенно осенью, когда что-то менялось.

Хэллоуин.

В этот день замок шумел особенно. Призраки становились ближе. Воздух гудел. Дети рассказывали старые страшилки, и одной из них была — легенда о профессоре зельеварения.

Говорили, если ночью в коридоре третьего этажа услышишь тихое покашливание — это он.

Если у котла внезапно зашипит ингредиент, которого ты точно туда не клал — это он.

Если в библиотеке само собой откроется книга на главе про мордовские яды — это он.

И если услышишь за спиной, почти беззвучное:

— Минус десять очков…

— …Гриффиндору,

…то не оборачивайся. Просто скажи "извините" и иди дальше.

Потому что, по слухам, только вежливых он не трогает.

Однажды, на Хэллоуин, первокурсник, заплутавший в коридорах, действительно увидел его.

Почти прозрачного, с длинным плащом, который слегка волочился по полу. Лицо — сдержанное. Профиль — узнаваемый. Он стоял у огромного окна в Большом зале и смотрел на озеро, на отражение луны, на тень, что проходила по воде.

Он не двигался. Только кивнул. Один раз. И исчез.

А в склепе, где семеро сидели как стражи, одна белая кошка встала, вытянулась, как перед прыжком, — и исчезла. Растворилась в воздухе, будто её никогда и не было.

И тогда на надгробии Снейпа впервые вырос цветок. Один, белый. Среди плюща, у самого имени. Никто его не сажал. Никто не знает, что это за цветок. Но каждый, кто проходил мимо, чувствовал — покой. Не победу. Не боль. Не подвиг. Просто… тишину. Тишину на плюще.

Склеп стоит до сих пор. Трава вокруг него шелестит, как дыхание. Тишина там — не глухая, не мёртвая, а живая. Как утро перед сражением. Как вечер после победы.