Немного о птицах и ирландском виски, или Жизнь продолжается (джен)

Дублин, 1663 г.

Одиннадцатилетний Питер Блад был до крайности одинок. Он осознал это, когда злая случайность отняла у него мать. Мать, которая прежде занимала собой почти все его время, весь его мир.

Она болела недолго, но очень тяжело. То горела в лихорадочном бреду, то, бледнея, заходилась мучительным кашлем. Приходя в сознание, она довольно грубо отгоняла от себя Питера. На что тот сердился. Ему тогда и в голову не приходило, что мать беспокоится о нем. А она не хотела, чтобы сын видел ее в таком состоянии.

Отец не отходил от нее, используя все свое искусство врача, чтобы хоть как-то облегчить ее страдания. Но куда важнее для нее было то, что он просто находился рядом. И хотя за отца она тоже беспокоилась до последней минуты, видя, что он совершенно измучен, отпустить его она не могла.

Почти весь последний день она была в сознании. Неопытному врачу могло показаться, что больная пошла на поправку. К несчастью, мистер Блад был опытным врачом. И это мнимое улучшение не могло его обмануть.

— Бедный мой Джон, — тихо приговаривала мать, поглаживая его руку своей слабой ладонью. — Бедный мой… Ты… — она запнулась, но сил, чтобы откашляться, у нее уже не было, — ты уж, пожалуйста, заботься о Питере. Ему очень тяжело будет без меня. — Она помолчала. — Вам обоим будет тяжело.

— Ты не умрешь, Рози, не умрешь, — уверял ее отец. Однако голос его был непривычно высоким, и в нем отчетливо слышалась нервная дрожь. — Не сегодня. Не сейчас. Я не могу этого допустить, слышишь, не могу. Я никогда себе этого не прощу.

— О, дьявол! — Ее бледные губы исказила усмешка. — Прекрати это самоедство, Джон. Будь мужчиной. Ты все делал правильно. Я это знаю. Ты самый умный человек из всех, кого я встречала. Не разочаровывай меня.

— Рози…

Она не дала ему договорить.

— Я чувствую, что больше не встану. Твоей вины тут нет.

На несколько долгих секунд наступила тишина. Потом отец издал какой-то жуткий сдавленный звук, подозрительно похожий на рыдание, и опустился на колени возле ее постели, склонив голову, прижимаясь лбом к ее ладоням.

— Ну что ты, милый, что ты! — быстро зашептала она. — Не плачь. Не плачь. — Она мягко погладила его по волосам. — Давай, выше нос.

Все это время Питер стоял у приоткрытой двери, не осмеливаясь войти в комнату. А войти так хотелось. Так хотелось тоже сесть рядом с мамой. Но он знал, что ему она этого не позволит. И очень рассердится.

Отойдя наконец от двери, он бесшумно вышел на улицу, и часа полтора слонялся по двору, не решаясь вернуться в дом.

Было еще очень рано. Под кухонным окном, прижимаясь друг к другу, сидели голуби, угрюмо воркуя среди пурпурных шапочек маминой герани. Каждое утро они привыкли получать свою горсть хлебных крошек или зерна из рук встававшей с рассветом миссис Блад. Но вот уже несколько дней никто про них и не думал.

Питер всегда удивлялся, глядя, как его мать кормит этих невзрачных диких птиц. Потому что ее невозможно было назвать жалостливой или добродушной. Напротив. Несмотря на миловидную внешность, его мать была очень жесткой, боевой и даже резкой женщиной. Иначе говоря, с избытком обладала теми качествами, которых столь очевидно был лишен его отец. Вот уж кому подошло бы такое философское занятие, как кормление голубей.

Питер уселся на скамейку, прятавшуюся в зарослях терновника возле дома. И эта скамейка, и колючие ветки вокруг были мокрыми от росы, среди листьев еще виднелись темно-синие ягоды. Он сорвал одну, рассеянно катая в ладони…

Подумать только, каких-то две недели назад все было так хорошо! Мать варила варенье из этих самых ягод, шумно бранила Питера за рваную штанину. Отец ворчал и запирался с книгой у себя в комнате, а вечером отчитывал сына за грязь в тетради: «Как ты собираешься поступать в колледж, если даже писать нормально не умеешь?»… Вообще-то говоря, Питер туда не собирался, полагая, что хватит с него и школы, но его мнение на этот счет никого не волновало. Все, что он мог, — это наслаждаться уходящим летом и свободой, пока оставалась возможность.

И тот злосчастный ливень. Питер был даже рад, когда он застал их с матерью по пути домой. Прятаться под деревьями было весело. Всю обратную дорогу он с удовольствием шлепал по лужам, а она его даже не ругала. В тот день у нее было особенно хорошее настроение…

Знать бы тогда! Да только чего уж теперь…

Питер с досадой бросил ягоды в траву и, поднявшись на ноги, медленно направился к дому — в спальню матери, где оставил родителей.

Из комнаты не доносилось ни звука. Заглянув в щель между дверью и косяком, он с удивлением обнаружил, что отец все так же стоит на коленях, уткнувшись лицом в мамины руки. Ее синие глаза устало блестели из-под полуопущенных век, лицо было совершенно спокойным, на щеках застыл какой-то неестественный, кукольный румянец.

На первый взгляд, в комнате ничего не изменилось. Но только на первый взгляд. Всмотревшись внимательней в эту немую сцену, Питер внезапно почувствовал, как по спине пробежал холод.

Неимоверным усилием взяв себя в руки, он толкнул дверь и вошел.

— Пап, — позвал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри с чудовищной скоростью ширилась паника. — Вставай, пап. Мама умерла.

Отец вздрогнул, когда Питер окликнул его, и обернулся. Его худое осунувшееся лицо, обрамленное темными волосами, посеребренными у висков ранней сединой, было совершенно потерянным… но сухим.

— А, Питер, — хрипло произнес он. — Хорошо, что ты пришел, сын. Помоги-ка мне.

Питер шагнул к нему, стараясь не смотреть на кровать, где на мокрых подушках покоилось измученное тело его матери. Да, теперь всего лишь тело. Ее самой здесь уже не было. Ее больше не было в этой комнате, не было в этом доме. Она ушла. И больше не вернется. Она оставила их.

Тяжело опираясь на протянутую руку сына, мистер Блад поднялся на ноги, распрямляя затекшую спину, а потом, бросив последний растерянный взгляд на безжизненное лицо жены, медленно прикрыл его простыней.

* * *

Сидя у окна в маленькой гостиной, доктор Блад отрешенно курил трубку. И молчал.

Питер довольно долго сидел рядом и все ждал, ждал, когда же, наконец, отец заговорит с ним. Спустя почти час, осознав бессмысленность этого ожидания, он ушел на кухню, оставив старшего Блада в обществе его любимой трубки и весьма мрачных мыслей.

Питер держал себя в руках, не в пример отцу. Кто-то ведь должен был подумать об их будущем. А для этого необходимо было сохранять спокойствие.

Уже сейчас пустой желудок во всю напоминал о себе. А человеческая еда в их доме закончилась еще вчера. Поглощенный заботами о маме, отец не позаботился о пополнении запасов провианта. Он совершенно, совершенно не приспособлен к жизни. Как ребенок, ну честное слово!

Привлеченный неясным шорохом за окном, Питер посмотрел в ту сторону и увидел, что голуби все еще жмутся к оконному стеклу… И внезапно, в этот самый момент ощущение непоправимой потери наконец обрушилось на него, круша вдребезги все его самообладание. Только в эту минуту, глядя на этих глупых птиц, он по-настоящему осознал, что матери больше нет. Что она не вернется к ним. Никогда. То есть вообще никогда. Она никогда больше не улыбнется ему, не будет его бранить… Никогда больше ее теплая рука не толкнет эту старую раму, чтобы впустить в дом туманное утро, пронизанное золотистыми лучами… чтобы бросить горсть хлебных крошек голубям.

Что ж…

Отчаянно вытирая щеки рукавами, Питер достал из ящика над столом жестяную банку с отсыревшим зерном и открыл окно.

Умерла мать. Так бывает. Наверное, теперь все будет по-другому. Но жизнь-то продолжается.

* * *

Хотя в пабе около порта, невзирая на поздний час, было еще полно народу, мистер Блад сидел за столом совсем один, окутанный сизым облаком табачного дыма.

Вокруг то и дело сновала прислуга. В противоположном углу зала шумная компания каких-то забулдыг, бывших видимо завсегдатаями, заунывно тянула грустную песню о море.

Многие в этой толпе знали доктора Блада, многие в разное время были его пациентами. Но доктор их даже не замечал. Перед глазами его, глядевшими растерянно и устало из-под печально изломанных темных бровей, стояло исхудавшее лицо его несчастной Розмари. В ушах все еще звучал ее ласковый шепот: «Бедный Джон, бедный…»

Какое же ты ничтожество, Джон… Жалкий, бесполезный неудачник. Какая от тебя польза людям, если ты не смог спасти собственную жену? Банальное воспаление легких свело ее в могилу. А ты ничего не смог сделать, Джон. Ничего не смог сделать.

Темная бутылка, стоявшая перед ним, опустела десять минут назад. По-настоящему доктор пил крайне редко и очень надеялся, что с непривычки его свалит быстро. К несчастью, одной бутылки оказалось недостаточно, чтобы заглушить в его голове мысли о Розмари. Он уже еле удерживался от того, чтобы свалиться под стол, но они упорно не желали его оставлять.

— Эй, Гэрри! — сварливо позвал он, тяжело опираясь локтями о столешницу. — Что за паршивый у тебя виски… Принеси-ка мне еще бутылку, дружище.

Появившийся рядом хозяин паба некоторое время колебался, с сомнением глядя на мистера Блада.

— Доктор, — сказал он серьезно. — Мне кажется, вам сегодня не стоит больше пить. Лучше бы вам…

— Я не спрашиваю твоего совета, болван, — угрюмо оборвал его доктор. — Принеси еще виски. Я же плачу тебе, черт возьми! Пошевеливайся!

— Но сэр, ваш сын…

— С ним все отлично. Анна о нем позаботится. — На мгновение Блад опустил голову, обессиленный гневной вспышкой, а затем снова поднял на Гэрри ненавидящий мутный взгляд.

Тот решил больше не спорить. Через минуту он поставил перед доктором вторую бутылку и хмуро удалился.

* * *

В то сентябрьское утро, когда на старом кладбище возле церкви хоронили Розмари Блад, уныло моросил дождь. Питер весь вымок, замерз и проголодался.

После похорон жены мистер Блад поручил сына заботам строгой англичанки, живший с ними по соседству и помогавшей доктору с роженицами, а сам с чистой совестью удалился в неизвестном направлении.

Мисс Фоссет нравилась Питеру тем, что не имела привычки сюсюкать. Вот и сегодня она обошлась без ненужного сочувствия. Просто привела его в свой дом, накормила пирогом, который был сметен в момент, и в довершение своих благодеяний поставила перед ним кружку теплого молока.

Прощаясь с ней, Питер дал торжественное обещание отправиться домой. Однако домой не пошел. Он ощущал горячее желание поговорить с отцом. Если бы он знал, куда ушел доктор, он бы не задумываясь отправился на его поиски. Но тот, к сожалению, не счел нужным сообщить Питеру о своих намерениях.

Лишь спустя несколько часов бесплодного шатания по улицам младший Блад остановился наконец перед оградой собственного дома. Угрюмо глядя на темные окна, он осознал, что просто не сможет войти туда один. Не имея ни малейшего понятия, что ему делать, он уселся на ту самую скамейку в кустах.

Там он и прождал отца до поздней ночи, отчаянно вытирая нос рукавами куртки, которую мать сшила ему еще весной.

Когда старший Блад наконец появился возле дома, Питер уже во всю стучал зубами.

Прежде такой энергичный и даже порывистый, доктор шел теперь медленно, опираясь на длинную трость. Подняв голову, он окинул взглядом свой маленький дом и отметил с облегчением, что света в окнах нет. Значит, хвала небесам, Питер уже лег спать.

Встречаться с сыном ему совершенно не хотелось. Особенно не хотелось, чтобы Питер видел его в таком состоянии. Он не представлял, что должен ему говорить теперь и как вообще себя вести. Розмари была незримым связующим звеном между ними, а теперь… Он был виноват перед сыном, что не уберег его мать. И он до смерти боялся услышать от него этот упрек. Впрочем… он обдумает это завтра… на трезвую голову.

— Пап!

От неожиданности доктор чуть не выронил свою трость и перевел затравленный взгляд на мальчика, нетерпеливо поднявшегося ему навстречу.

— Питер, — слабо прохрипел он. — Ты уже давным-давно должен быть в постели! Ты почему здесь?

— Я т-тебя жд-дал, — выдавил Питер, изо всех сил пытаясь справиться с дрожью, но зубы все равно предательски стучали. Казалось, этот нервный стук способен разбудить соседей.

Заметив это, отец сердито взял его за плечо и подтолкнул к двери.

— Быстро в дом! — приказал он нетвердым голосом. — Не хватало еще тебе заболеть! Ишь, чего выдумал! Меня он ждал… — Ирландский акцент доктора, многократно усиленный выпивкой, и несколько заплетающийся язык делали его речь трудно доступной для понимания. Но вот Питер, как ни странно, понимал его прекрасно. Да и брови отца хмурились весьма красноречиво.

Через несколько минут, когда гостиная наконец осветилась тусклым мерцающим светом, доктор Блад стащил с головы парик и скинул помятый камзол.

Потом взял стакан воды со стола и беспощадно вылил себе на голову, пытаясь хоть немного протрезветь. Это помогло. Вытирая лицо полотенцем, он уже чувствовал себя несколько лучше. Если бы не предстоящий разговор, доктор был бы почти счастлив.

Питер следил за его действиями, не произнося ни слова.

Наконец, отец обернулся к нему… а потом даже притянул к себе поближе.

— Ты что же это, молодой человек, — произнес он уже тверже, — все это время сидел во дворе?

Доктор отчетливо ощущал, как острые мальчишеские плечи все еще дрожат под его руками. Тонкие губы упрямо сжались. Со смуглого лица на него с немым укором смотрели невыносимо синие глаза его Розмари — той Розмари, которая просила его заботиться о сыне… Доктор уже готов был услышать этот упрек из уст Питера, и даже сжался, чувствуя его неизбежность.

Но то, что он услышал, не сразу дошло до его утомленного сознания.

— Я не знал, куда ты ушел, — строго произнес Питер. — Я за тебя волновался.

Блад растерянно смотрел на своего отпрыска.

— Питер, — пробормотал он. — Ты… ты бессовестный, неблагодарный сын. Неужели ты хочешь, чтобы я потерял еще и тебя?

— Нет, но… — Он помолчал несколько секунд, изучая свои башмаки, и снова поднял взгляд на отца. — Я не мог сюда зайти без тебя, — признался он. — Ну почему ты сразу не пошел домой? Ты же не сможешь прятаться от меня вечно, пап. Зачем ты?.. — Он запнулся.

Внезапно мистеру Бладу стало очень стыдно за свое поведение в этот день.

Питер, к великому счастью, не был свидетелем того, как доктор позорно напивался весь вечер, совершенно позабыв о нем, и тщетно пытаясь забыть также и о жене. Но ему казалось, что его сын обо всем догадался. В свои одиннадцать лет Питер видел и понимал очень много. Конечно, с горечью подумал доктор, он же Блад. И уж наверняка от этого внимательного прозрачно-синего взгляда не укрылось его опьянение.

Доктор попытался улыбнуться, но улыбка получилась совершенно идиотская. Сгорая от стыда, он опустил глаза.

И вздрогнул, почувствовав легкое прикосновение к своей руке.

— Ну ты чего, пап?

Доктор поднял голову, наконец-то глядя прямо в глаза Питеру.

— Прости меня, сын, — произнес он очень серьезно. — Прости. Этого больше не повторится.

— Дай слово.

— Слово Блада!

Питер порывисто обнял отца.

Доктор замер всего на мгновение, а затем крепко прижал к себе сына.

Жизнь продолжалась.