Намоленное место (джен)

Клаве Наумовой почти исполнилось девять, когда пришла война.

Это случилось через месяц после того, как страшное слово сказали по радио.

Война приехала в деревню июльским утром на чёрной машине. Она вынырнула из леса и, резко сигналя, пронеслась в полуметре от сестёр Наумовых, шедших с кузовком лисичек. Вера с Клавой ещё издали услышали глухой, непонятный гул на дороге, который приближался. А когда диковинная машина с открытым верхом влетела в деревеньку, подъехала к дому их дядьки — считавшегося за главного — и подняла пыль до неба, девочек прижало к кустарнику. И обе сразу поняли: вот она, война.

— Клава, — прошептала Вера, старшая на два года, — Скоморошка правду говорила. Сбывается.

Клава молча кивнула.

Год с небольшим назад в деревне появилась странная женщина.

Откуда взялась — никто не знал. Пожаловала поздней ночью во двор тётки Гали, назвалась Еленой и объявила, что много дней и ночей шла на родину предков — и вот пришла.

«Грамотная», как обозвали ее в деревне с ноткой презрения. Изъяснялась приблудшаяся удивительно: в её фразах смешивались книжные обороты из прошлого века и говоры, пришедшие будто из ещё более древних времён.

Взрослые её не жаловали. Её речи — чаще монологи — будто излучали тайное знание, тревожили души, поднимали в них смуту.

Детей она, наоборот, притягивала. Но общаться с ней запретили — особенно после случая с учительницей.

Однажды чужачка с неожиданной живостью, громко заявила Марии Васильевне Клепиковой:

— Вы же не станете отрицать, сударыня, что место здесь особенное?

— Какая я вам сударыня? — возмутилась та. — Я учительница Гузятинской школы и, между прочим, секретарь комсомольской ячейки!

— Ну, как учительнице вам должно быть ведомо: есть места намоленные, а есть пустые. Вы ведь сами учите детей стремиться туда, где сила — особенно в страшные времена?

— У нас лучшие времена, — начала Мария Васильевна, но Елена перебила её:

— Повернулося колесо! Что было высоко — стало низко! Шагадам! Шикалу! Ликалу! Помните, Мария Васильевна, откуда это? — её голос взвился, будто заклинание. — Словно смерч, промчится чёрный воронок, и начнётся вечный неравный бой!

— Что вы людей пугаете? — голос учительницы дрогнул.

Заметив Веру и Клаву у забора, она уверенно, почти победно добавила:

— Монолог из "Князя Серебряного", узнала, конечно. Только времена Ивана Грозного давно прошли. Зло побеждено.

Девочки, идите к матери, лучше помогите ей, чем слушать блаженных!

Этот разговор слышала половина деревни. После него детям строго-настрого запретили даже приближаться к Елене.

Но это — в деревне. А если в лесу?

Это ведь лес сам свёл... не ты же виноват?

Елена любила лес. И Клава тоже.

Для Клавы лес был отрадой и утешением. Грибы и ягоды помогали семье и радовали стол, но важнее было другое — там у девочки пела душа.

Она знала лес с раннего детства. Знала, как дышит медведь, и как не встретиться с ним. Обходила кабаньи тропы — хотя рядом росла брусника с ягодами размером с вишню. Слышала, как дядьку из соседней деревни разорвал кабан: от коленки до самого живота.

Знала, что волков летом бояться не надо, а вот зимой...

Деревня Грязны стояли на отшибе. Семь домов на озере и ещё семь — чуть в стороне, там, где озеро вытекало в речку Грязненку. А дальше начинался тот самый Черный лес новгородских земель с предательскими болотами, густым лесом и непроходимым буреломом, который когда-то заставил Ивана Грозного изменить свой путь в великом карательном походе на свободный и самоуверенный Великий Новгород. В этом лесу было много волков. Да и в том, который подходил почти вплотную к Грязнам с восточной стороны, тоже. Уж об этом Клава хорошо знала. Зимними ночами, когда лес трещал от мороза и сияла луна, волки подходили почти к самому дому Наумовых, а точнее, к дому их соседки и маминой сестры, тетки Пани, которая жила на краю деревни. И выли. Клава прижималась под одеялом к своей сестре Вере, закрывала покрепче глаза и засыпала.

И всё равно лес был ей родным. И Елена манила. Поэтому когда однажды тётка Паня в сердцах сказала, что "эта лихоманка опять пошла за озеро", Клава взяла кузовок и пошла туда же.

Там, на тропе, семилетняя Клава впервые услышала от Елены:

— Трудные времена грядут, Клавушка. Страшные, чёрные, горькие. Захочется бежать, зарыться в землю от страха, прятаться в чащобе. Но нельзя.

Грязны — древняя земля, она защитит. Нельзя уходить, как бы страшно ни было. Запомни. И другим скажи.

Я знаю — мне не поверят. Меня не любят. Но ты расскажи, девочка...

И Клава рассказала. Сначала своей сестре. А потом и все в ее семье знали пространное страшное пророчество.

Семья Наумовых была большая — одиннадцать детей: пятеро девочек и шестеро мальчиков, Клава самая младшенькая. Рассказ девочки быстро облетел деревню. Тревожное предсказание и испугало, и разозлило людей. Жили они и без страшных событий тяжело, хоть и не впроголодь, но не шиковали: молоко, гречневая каша, свиные щи из крошева, хлеб да картошка всегда были на столе. Летом появлялись грибы, ягоды и рыба. Но на этом разнообразие и заканчивалось. Белый хлеб, мясо и яйца только по праздникам. Фруктов типа яблок, груш, вишни, слив или даже смородины или овощей типа огурцов и помидоров деревенские не знали — что поле и лес дадут, то и их. Со времен основания деревни считалось барством иметь огород. На него и времени не оставалось. Все силы уходили на работу на железной дороге и в поле, до огорода ли тут. Пророчество о страшном грядущем и намоленном месте, из которого не следует никуда уходить, люди быстро перестали обсуждать между собой, но в души каждого оно запало, оно бередило ум, заставляло сжиматься сердце.

Елена исчезла, как и появилась, никуда из ниоткуда. Ее не встречали в лесу. Не слышали о ней ничего от жителей соседних сел и деревень. Как сгинула.

А через год с небольшим по радио объявили войну.

А потом в деревню въехала черная машина и привезла двух военных, которые распорядились поставить в самом центре деревни, около дома Иудиных зенитку, а в их доме поселить боевой расчёт. Понимание цели этих странных приготовлений пришло поздно вечером следующего дня, когда из-за леса послышался далёкий дребежжащий гул, который весьма быстро приближался.

— Фашисты летят, — закричал кто-то.

И правда, вдали над полями показалось несколько черных точек. То были фашистские бомбардировщики. Железнодорожная ветка Бологое — Старая Русса была стратегической целью врага.

Разбомив ее, можно было отрезать от снабжения оружием, продовольствием большую часть западного фронта советских войск. Самой главной целью, конечно, было стереть с лица земли железнодорожный узел Бологое, но уничтожение или хотя бы подрывы и диверсии на всех подходящих к городу железнодорожных путях, тоже работали на великую цель врага.

На этот раз фашистские самолёты были отброшены — зенитка сделала свое дело. Но впереди было два страшных года ежедневных и ежегодных налётов.

Враг понимал, что пока из центра деревни ведётся обстрел самолётов, подорвать железную дорогу не удастся. Поэтому теперь вражеские бомбардировщики летели со своим смертельным грузом исключительно на деревню.

Это было пострашнее, чем волки, — так думала Клава. Сначала грозный нарастающий гул, а потом противный свист и грохот.

Вся земля вокруг деревни была изрыта воро́нками, их круг сужался вокруг Грязнов и заставлял жителей подумывать о том, чтобы перебраться за озеро, в лес, вырыть в непроходимом дремучем черном лесу, ставшего препятствием самому Ивану Грозному, землянку или две, а может, и три — для скота, вещей, себя. Командир зенитного расчета одобрил идею. В деревне становилось оставаться все опаснее.

Почти три недели деревенские мужики под покровом ночи рыли землянки и перевозили вещи — инструменты, сельскохозяйственные орудия, домашний скарб.

Днем перед назначенным переездом налет бомбардировщиков был особо жесток, казалось, что на землю пришел ад, все стонало и гудело. Враг рвался уничтожить проклятую зенитку.

Самолёты с бомбами, не долетев до деревни, поворачивали за озеро и сбрасывали там свой смертельный балласт, чтобы хватило горючего и мощности вернуться на базу. Казалось, взрывы не прекращались.

На ночь была назначена переправа скота и людей. А с вечера дед Василий с братом, погрузив на телегу последнюю домашнюю утварь, под всхлипы баб, отправились подготовить приезд односельчан к землянке. А через два часа вернулись, бледные и остолбеневшие, с неразгруженной телегой.

— Что? — коротко спросил Иудин.

— В обе землянки попали бомбы. Там больше ничего нет, — промолвил Василий и снял шапку.

Деревня скорбно молчала.

«Захочется бежать, зарыться в землю от страха, прятаться в чащобе. Но нельзя. Грязны — древняя земля, она защитит. Нельзя уходить, как бы страшно ни было» — вспомнились слова чужачки многим, стоявшим в разрываемой грохотом и гулом бомбардировщиков ночи людям.

И люди остались.

Ещё полгода неистовых налетов врага, полгода ужаса и прощания с жизнью. Но ни одна бомба не упала на деревню, несмотря на кажущийся конец.