Там, где танцуют черти (джен)

Welcome to the witch woods,

Welcome to the hood;

Here we chop, chop boys,

Like we chop, chop wood,

Uh, welcome to the hood.

© Emmy

 

На холме среди менгиров, — щербатых, древних, как стены вечного Дита, заросших бородой мха, — вокруг костра пляшут адорождённые.

Лишь семнадцати секунд достаточно Аластору, чтобы очнуться, вздрогнуть от смеха, поморщиться на горелый запах, потереть пальцами в перчатке глаз под моноклем, зевнуть, выглянуть из тени менгира, разглядеть одну из женщин, — ту, которую Аластор, придя тайком, ждал из чистого… предположим, любопытства, — среди измазанных пеплом тел.

Рози, — единственная, кто одет в платье, без шляпы, без перчаток, — насмешливо изображает с подругой подобие бостон-вальса, взмахивая подхваченной юбкой и ступая на раз-два-три. Платье Рози не очень-то похоже на те, которые она предпочитает носить: выцвело-красное, полосатое, с вырезом, короткими рукавами и потёртой шнуровкой корсажа, — но всё-таки это платье: должно быть, Рози хранит его в гардеробе ещё с тех пор, когда была девственницей.

«Губернаторша, тоже мне», — думает Аластор, заложив в рот два пальца для свиста: да, на светских приёмах она ведёт себя как леди, но разве сейчас он видит перед собой леди? Всего лишь дочь мясника Мордекая, у которого всего-то богатства — вставной серебряный зуб и потёртая лента шейного платка. Дитя Шеола, сбросившее шкуру под ноги.

Огонь опаляет платье, и низ полосатой верхней юбки расцветает зевом огненного цветка.

— Эй! Эй, мадам Розетта, прелестная! А где же ваша шляпа?

— Ты? — Та оборачивается, потушив платье, и угрожающе замирает, как застигнутая врасплох, но не очень-то испуганная горная коза. — Ох, вот ведь жалость, забыла. Мог бы сам принести, негодяй!

Аластор ловит на себе взгляды, вздёргивает подбородок и идёт к костру, заложив руки за спиной и сцепив пальцы поверх столь же полосатого пиджака: что ж, давно стоило бы догадаться, что Рози не только на светские приёмы ходит по долгу статуса.

— Ох, прости меня, дорогая.

Рози капризно кривит губы, уперев кулак в бок: взгляд у неё, впрочем, снисходительный, как и положено богатой даме.

— Опять явился без приглашения. Надо тебя наказать, дрянной мальчишка.

— Прости, прости, не злись, — упрашивает Аластор, сужая круг и подходя по дуге: шаг, другой, третий, ещё подступить, надавив каблуком на хрустнувшую ветку, — хмурость тебя не красит. Что, даже не обнимешь для приличия?

— Мог бы в квартале подождать, так нет же, чёрт возьми! Разве тебе не сказали, что я нынче на празднике?

— Нет, это скучно. Хочу тоже праздновать, совсем с ума схожу.

— Пешком дошёл?

— Пф-ф, конечно, разумеется. Моя госпожа Форд у деревни пасётся.

Рози обнажает до дёсен клыки, более присущие пасти хищника: о, она умеет быть милой, но эта улыбка как будто сдирает с неё кожу до костей, — подходит ближе, поводя бёдрами, и в элегантной манере протягивает запястье для поцелуя, — демонстративно, так, чтобы все видели.

— Рада вас видеть, месье.

— Взаимно, мадам.

Аластор по привычке куртуазно целует запястье Рози, а затем, вдвое менее куртуазно чмокнув в костяшки, улыбается ещё шире, — как будто они в поместье, рука об руку с прислугой и канделябром в оплывшем воске.

— Ну, как тебе платье?

— Мне не нравится, могла подыскать и получше. Вырез слишком широк, — критикует Аластор, сняв монокль и сунув в нагрудный карман, — и, если честно, я ожидал, что ты будешь в одежде Евы.

— Век живи, век надейся, — хмыкает Рози, махнув поцелованной рукой. — С какой стати мне быть голой?

— С такой, что ты мужчин жрёшь.

— Нет уж, я их голой больше не жру! Я тебе верна!

Женщины, одетые лишь в шерсть, волосы и тень костра, хихикают при виде их неуклюжего флирта, шепчутся, скалятся, показывая зубы, — словно спорят меж собой, позвать Аластора в пляску или запихнуть под крышку котла, и Аластору больше во вкусу первое: быть изгрызенным до кишок ему не хочется, даже если это будет дюжина леди.

— Я ведь вам говорила, он её сожитель.

— Тю, с какой стати, Шошанна? Сожители вместе живут. Разве они сожители?

— Пф-ф, прицепилась. Ладно, любовники.

— Не-е-ет. Любовники целуются.

— И что? Я у госпожи следы на шее однажды видела. Правда-правда, я не вру!

— Да знаем мы! Ты же госпожу одеваешь.

— До сих пор обижена, что ль? Сама знаешь: он вздорный, он кусается.

— Тц-с! — цокает языком Шошанна и, накрыв шею ладонью, чешет ниже затылка. Несколько лет назад Аластор соблазнил её ухаживаниями, разговорами и блюзом, — лишь чтобы испытать себя: интересно, сработает ли былое обаяние, если у него выросли рога, оленьи уши и шерсть? — и каннибалка была искренне обижена, когда вместо того, чтобы снять с неё платье, Аластор впился в нежную шею за ухом и прогрыз её до яремной вены.

Сатир, отягчённый похожими на венец козла рогами, — обнажённый, в серьгах, подобно Бельфегору, греху-гермафродиту с грудями и членом, — смотрит свысока, скрутив в когтях хлыст; Аластор, окружённый хихиканьем и сплетнями, посылает ему взгляд в ответ.

— Да знаю я, чем вы тут заняты. Богоугодное дело.

— Это Шеол, — отвечает лже-Бельфегор без насмешки, — до твоего бога далеко.

Аластор был католиком когда-то, — во всяком случае, в Новом Орлеане, — но его бретонские предки собирались у менгиров, а лангедокские — пели про кровь с вином. Нет смысла быть приличным католиком, если вместо крови в жилах течёт луизианский гамбо.

— Тебе здесь не место, — негодует Марта, длинноволосая, с такими же, как у Рози, щелями у крайних клыков. Должно быть, родственница. — Иди, со смертными развлекайся.

— Не будь занудой. Аластор осквернённый, — возражает другая каннибалка, худая и мелкая, совсем юная, с подвялым асфоделем в косе, — он ел наше мясо.

— А ты не будь дурой, Гиттель! Всё равно он чужак! В котёл надо сунуть, чтоб без спроса не приходил!

— Он друг тётушки Рейзел, — настаивает третья, рогатая бесовка в бусах, заросшая шерстью от копыт до живота: она так мала, что её венец едва достаёт старшим до пояса.

— Друг, тоже мне. И что с того?

— То, — интеллигентно замечает Аластор, сцепив пальцы поверх ремня и обводя ногтем большого другой, — что, полагаю, лишь тётушке Рейзел решать, гнать ли меня взашей с вашего чудного, преимущественно дамского собрания.

Гиттель по-детски требовательно вскрикивает, подбежав к Рози и взяв её за руки, — так кричит детёныш, ищущий мать:

— Тётушка Рейзел! Тётушка!

— Не кричи, золотко, — зубасто улыбается та, и «золотко», успокоившись, тут же разжимает пальцы, — он остаётся.

— Ох! Спасибо! А можно с ним потанцевать, тётушка?

— Только если потанцевать, на бóльшее не надейся. С вашего позволения, мадам, я её украду. — Аластор оскаливается не менее зубасто, чем Рози, подхватив девицу под руку: Гиттель полностью обнажена, Аластор — полностью одет, и её голый локоть трётся об потёртый рукав пиджака. — Не слышала от Шошанны о моих… м-м… наклонностях?

— А то как же. Она любит хныкать!

Аластор делает вид, будто собирается поцеловать её в щеку, и щёлкает зубами, когда Гиттель подставляет лицо, чёрное от угля, ото лба до бровей; каннибалка ахает, толкает его и смеётся, вытирая слюну со рта.

— Зачем вы так краситесь, Гиттель?

— Чтоб не забывать, — со знанием дела объясняет каннибалка, взявшись за локоть покрепче, — что на шестой день шедим слепили из огня и ветра.

— А кто говорил, что до бога здесь далеко?

— А кого ещё славить? Мы тоже дети божьи, как и все прочие!

— Я-то думал, ваши леди молятся тем, кто жрёт детей. — Запястье у одной из леди-не-совсем-леди обвязано красной шерстяной нитью-оберегом, и живот у неё пусть невелик, но уже заметен: беременна.

— Пф! Много чести! Мы и сами своих детей съедим, безо всяких королев и королей.

Аластор в азартном выжидании сжимает её локоть: интересно, цапнет ли в отместку? — но каннибалка выглядит довольной, ничуть не оскорблённой и почти горделивой.

— Ух, все потом обзавидуются, что я первая с тобой танцую. Первее супруги.

— Это у вас, я так вижу, дело обычное?

— Завидовать или старшим спуску не давать?

— Нет-нет-нет, нет! Быть вот такими. Вздорными.

Женщины орут, одна другой громче: Рози, вся в угле и пепле вместо помады и румян, по-хозяйски волочит к костру лже-Бельфегора, отняв хлыст и скрутив его шею жестом опытного мясника, — будто надела ошейник на пса, — и пламя играет на кольцах серег, пляшет, бесится, пока их обладатель преувеличенно-страдающе царапает всеми десятью когтями «ошейник» на кадыкастой шее.

— Ох, тётушка Рейзел, не мучайте!

— Нет уж, козёл вонючий, посидел — и хватит, теперь пляшешь со мной. Не выделывайся!

Аластор, немигающе-жадно засмотревшись на её ноги, словно голодный — на порцию жирного жареного мяса, привычным жестом ослабляет завязку галстука и воротник.

* * *

Гиттель уводит его в танец вместе с прочими, и уже через пять минут Аластор ощущает, что рубашка под жилетом и пиджаком вымокла насквозь: жар костра, кажется, варит его внутренности заживо, мучает, щиплет во рту, — Аластор задирает голову и смеётся, но не слышит собственного голоса.

Огонь вздымается, будто геенна вывернула наружу свои лёгкие, дышит, слепит глаза, уносит вверх искры с пеплом, то и дело хватает кого-нибудь за щиколотки, — черти с женщинами довольные, словно нежатся в пламени, и мох на менгирах пропитан запахом горелой плоти. Рози — среди них, грязная от пепла, мокрая от пота, без шляпы с костями и перьями, без корсета, без перчаток по локоть, по-обыкновенному прелестная и нынче какая-то дикая: она хихикает, кричит на идише и погружается в танец со страстью одурманенной псилоцибином ведьмы, и юбки, взлетая, оголяют её ноги выше колен.

Танцы превращаются в веселье, подобное совершенно разнузданному и пьяному Марди Гра, — поцелуи, прыжки на углях, прятки за менгирами, Гиттель бежит прочь, преследуемая лже-Бельфегором, — и Аластор на секунду задумывается, не на такие ли сборища ходила его прабабушка, знакомая с мамбо Лаво. Говорят, на неё наложили епитимью, и к старости, потеряв нескольких сыновей после холеры и гражданской войны, она стала очень, очень набожной.

— Эй, дорогой, иди-ка сюда! Живо!

Рози вытаскивает его из круга, и теперь они пляшут вдвоём, схватив друг друга за локти: всё былое, цивилизованное и людское, оказывается маскарадом, шелухой, ложью, — здесь, на лысом холме, где им обоим пристало бы быть раздетыми.

— Рози, дорогая, — негромко замечает Аластор, по-свойски взяв её за бёдра, когда та, довольная, переводит дух, оправляя волосы за ухом, — здесь сейчас начнётся свальный грех.

— А что, тебя это смущает?

— Может, сбежим? Подальше ото всех. Поговорим… наедине.

— Тц-с, ханжа. Сними пиджак, без котла сваришься.

— Нет, чёрт возьми, я замёрз. Вы недостаточно разожгли костёр, мадам, — язвит Аластор, бросает пиджак куда-то под ноги, наступает на ткань и морщится в запоздалом ожидании хруста монокля. Хруста не слышно, — повезло, нажал каблуком мимо.

— А теперь догоняй, городской мальчик, — очаровательно улыбается Рози, подхватывает подол, отвешивает поклон, вслед за поклоном — пощёчину и, перескочив через костёр с лёгкостью оленихи, сбегает по тропе, — вниз, прочь с холма.

Аластор, не успев съязвить насчёт добычи, бесится без какой-либо злости и бежит за ней. Городские ботинки на каблуке, штаны на подтяжках и жилет с поясным корсетом не предназначены для бега, но Аластор рождён мужчиной, на четверть обращён в зверя и, чёрт возьми, не намерен сдаваться: он догонит её и возьмёт всё, что ему хочется.

Аластору очень-очень хочется схватить Рози, — всеми когтями, в обжимки, не под локти, не по-джентльменски на манер лорда с леди, как он ведёт себя с ней на людях, — вонзить в её плоть зубы, ощутить, как под клыками течёт солоно-липкое, вылизать, укусить снова, вгрызаясь в сочное живое мясо.

И чтобы Рози тоже как следует его искусала.

* * *

— Эй, я ведь знаю, что ты здесь!

Аластор делает вид, будто не замечает, как Рози прячется под навесом сенника, и, мелодично-игриво свистя, садится на край колодца, в непринуждённой манере заложив ногу на колено.

Лишь, здесь, во дворе с колодцем, охота Аластора приходит к концу, — по пути он успевает ругнуться на деревенского охранника-бесёнка, перелезть через забор, чуть не уронить череп с шеста, вспугнуть ворона и по-девчачьи визгливо завопить, когда у чьих-то ворот с лаем натягивает цепь гончая.

— Эй, дорогая, мне съездить в город за Леди?

— Не смеши! — Рози трёт щиколотку: видимо, споткнулась. — Ты скорее Валентино все лапы пожмёшь, чем с моей девочкой на охоту пойдёшь, трус!

«Девочкой»! — а ведь несколько лет назад Рози, в приступе щедрости выкупив несколько щенков гончей у ушлого графского псаря, решила, что откормит самого хилого, а затем сварит суп с кореньями, как сделала с его собратьями. Пусть растолстеет, пока она делится с ним костями, мирится с манерой слюнявить юбки, когда чешут за ухом, и позволяет валяться в ногах во время трапезы; ещё месяц-другой, — и обязательно сварит.

Аластор, спрыгнув с колодца, хватает Рози за юбку, когда та норовит сбежать со двора.

— Я не видел тебя полгода, мучительница.

— Мужлан, — возмущается Рози, красная от румянца: пряди прилипли к её лбу, и пот щиплет глаза.

— Может, расскажешь, почему, когда дражайший супруг приходит к тебе в гости, его встречает садовница и сообщает, что хозяйка уехала из квартала, а потом я нахожу тебя на оргии?

— Может, дражайший супруг мог бы призадуматься над тем, чтобы уведомить хозяйку о визите заранее, м-м?

— Детка, не смеши, эффект был бы не тот.

Рози тащит его за собой под локоть, хватает за талию, кружит на манер вальса, — насмехается; Аластор перехватывает её со спины, обнимает, сцепив пальцы на животе, слюняво облизывает шею за ухом, морщится и сплёвывает хрустнувшую на зубах сажу.

— Тьфу. Специально вымазалась, чтоб не вылизывали?

Рози высвобождается из хватки и шлёпает его по рукам, но вместо того, чтобы стегнуть хлыстом, лишь заталкивает в ворох сухой травы под навесом сенника, — неожиданно мягкой, как созревший под солнцем хлопок, — и садится верхом с грацией объездчицы.

На секунду Аластор видит брызнувшие в глаза звёздные семена.

— Ну, кто теперь на коне?

— О, дьявол, имей совесть, ты тяжёлая!

— О-о, вот это ты зря, — угрожает Рози, стиснув ему бёдра коленями и прижав скрученный хлыст к горлу: она разгорячена, мокра от пота и больше похожа на угольщицу, чем на губернаторшу. — По-твоему, у меня толстая задница?

— Кх-х. Я так не говорил, — выдыхает Аластор, лишённый возможности дышать полной грудью.

— Не-е-ет, нет, пупсик, ты так думаешь!

— Откуда тебе знать, о чём… кх-х-х… я думаю?

— Говоришь, что я тяжёлая, — с толикой ещё более явной угрозы замечает Рози, ткнув рукоятью хлыста в ключицу, и отшвыривает его прочь, — значит, думаешь, что моя задница толстая.

— О-ох, благослови сердце, твоя логика великолепна.

— Я знаю, мой хороший. Отвечай: толстая или нет?

Аластор трёт горло, ёрзает спиной и хихикает, ибо с ней тяжело пререкаться, — получается прерывисто, как икота на выдохе, с резью выше диафрагмы.

— Нормальная у тебя задница.

— Вот это мне в тебе и нравится. Ты не стесняешься, — замечает Рози, поправив ему ворот рубашки и по-дружески интимно улёгшись на грудь. — Знаешь, за мной однажды ухаживал грешник, бриташка. Такой воспитанный, слова плохого ни разу не сказал!

— Я что-то забыл? Сегодня у нас вечер поминок твоих воздыхателей?

— Ничего, потерпишь. Он такой, знаешь…

— Не-е-ет, подожди! — Аластор картинно поднимает палец вверх, — дай-ка, я угадаю: бледный, занудный, пяти футов ростом, терпеть не мог фокстрот?

— Да ну тебя. Так неинтересно, — сварливо сердится Рози, играя с его волосами. — Всё угадал, кроме роста: выше моего плеча.

— Умный хоть?

— Ещё какой умный! Промышленник из Стаффорда, инженер. Мы пригласили его, когда клали камень на мостовую. Видел бы ты, какие у нас тогда улицы были… кошмар! Никакого порядка!

Аластор ухмыляется во всей полноте отросших клыков, поправив ей прядь за ухом:

— Что, посчитал тебя истинной леди? Ох, не представляю, как он разочаровался, узнав, на что напоролся.

Рози отвечает не менее обаятельной ухмылкой, — без шляпы, без румян и помады, в платье с потёртой шнуровкой, ни на йоту не леди, — слезает с бёдер и, сняв сапог, трёт кровоподтёк на лодыжке.

— Оч-чень разочаровался. «Ах, волосы слишком коротки для дамы». «Ах, только мужчины носят такие сапоги».

— Значит, это был замшелый патриархальный знатнюк. Короткие волосы и удобная обувь — признак того, что ты эмансипированная современная женщина.

— Энси… а что это значит?

— Самостоятельная, — не без чувства превосходства объясняет Аластор.

— Э-ман-си, — проговаривает Рози, стрельнув взглядом и обняв колено. — Повтори-ка, как правильно.

— Émancipée. Это по-французски.

— Э-ман-си-пе. Ох, очень красиво! Мне нравится, — одобряет Рози. — А ещё он не хотел есть человечину и считал, что у меня шляпа вульгарная. Что эти бриташки вообще понимают в красоте?

Аластор потирает усатый рот, пряча смешок: в своей чрезмерно-широкополой шляпе с цветами, костями, перьями или всем сразу Рози похожа на магнолию или прерийный пыльник во время цветения.

— Хоть в чём-то я согласен с этим бриташкой.

— О-о, я тебя умоляю, пупсик! — Рози толкает его каблуком сапога, берёт стебель и суёт в рот на манер мундштука. — Ты носишь монокль, красное с бордовым и вот этот полосатый жилет, так что не тебе осуждать мои наряды.

— Пф-ф! Красное с моноклем — это красиво.

— Выпендрёжник! А я эмансипе, как и положено шеольской женщине, поэтому одеваюсь так, как хочу.

— Доходчиво, — понимающе кивает Аластор и щекочет её щиколотку: теперь Рози неделю-две будет использовать новое слово по любому поводу, сбивая с толку прислугу, подружек и отца. — Хочешь, потом ещё парочке французских плохих слов научу?

— Нет. Сначала обучу тебя ругаться на идише.

— Господи, с тобой еврей торговаться замучается.

— Что-то не слышу: ты согласен или да?

— Уф-фх. Да. Ты ужасна.

— Я знаю, сладкий, знаю.

Аластор, наконец-то отдышавшись и устроившись поудобнее, не без любопытства оглядывает двор.

Прежде он сторонился местных деревень, но поселение младших бесов чем-то похоже на людское, — ну, если бы люди тоже жили в подземельях и выращивали на оградах светящиеся грибы: постройки вырастают из вспахавших землю корней, а над колодцем красуется череп на шесте, раскрашенный зеленью, — пугало для неразумных духов. Вечный Дит, надменный и древний, похож на Рим, в нём господствует камень, покрытый вековыми следами, — но в Коллис Доминиум природа берёт своё, и здесь властвуют грибы, корни и расцветающий в определённые часы мох. Каким же глупым он, Аластор, был прежде, когда думал, будто в аду нет ничего, кроме геены огненной и котлов для грешников!

Во дворе кричит женщина, — тонко, по-звериному пронзительно: Аластор инстиктивно разворачивает уши, обращаясь в слух, и визг проползает по хребту, вздыбляя шерсть. Гиттель, — догадывается ухо раньше, чем видят глаза.

Аластор ругает себя за оставленный в пиджаке монокль: правый глаз, дальнозоркий, видит острее, — и порывается выбраться, но Рози, зажав ему рот, шепчет «не лезь» и с любопытством смотрит, как сатир, изображавший у костра Бельфегора, ловит у колодца девицу, а та царапается, рычит и бьёт его по холке.

Гиттель. Голая, измазанная углём. Юная каннибалка с шабаша.

— Хр, — утробно отвечает Аластор и веско прикусывает ладонь, зажавшую зубы.

— Тц-с. Не лезь, болван!

— Пусть портит её, да?

Рози, недовольно встряхнув запястьем, отгрызает конец стебля.

— Мы, по-твоему, беззубые неженки? Если Гиттель совсем-совсем не хочет, то она его укусит или в колодец столкнёт.

— Не слишком-то похоже на добрую волю.

— Со мной тоже так делали, и ничего, живая. Ты ей не мамаша, чёрт побери, — без толики какого-либо сочувствия объясняет Рози и щекочет стеблем его нос. — И что это за слово такое, «портить»? Она не сахарная.

— Я не… — Аластор чихает от щекотки, — пчхи! Забудь. Просто не дело это, заставлять.

— Может, Гиттель и не очень-то против, чтобы её ловили, м-м? Зато потом у неё родятся здоровые дети.

— Обряды у вас какие-то варварские.

— А чего ты ожидал? Совместной молитвы в честь Иешуа?

Аластор, недовольно окинув её взглядом, хрустко выгибается в пояснице, запрокидывает голову с проросшими рогами и чешет в к

орнях волос: в сеннике пахнет землёй, сухим жмыхом и урожаем.

Что ж, можно представить, что он сейчас не в Шеоле вовсе, а в Атланте, и что голая девица, уже рассевшаяся на лже-Бельфегоре и лижущая его козлиную морду, — это мисс Офелия Батчерсон, к которой заглянул молочник. День клонится к вечеру, Батчерсон-старший моет лошадь, — может быть, Аластору с матушкой стоит повременить с переездом в Чарлстон, поработать до осени, пожить там, где нет места сплетням «младшую Домергю-то ниггер-музыкант соблазнил, вот и сбежала, глупая девка»…

Нет уж. Матушке такие сплетни не нужны, и ему — тоже.

* * *

Вконец замечтавшись, Аластор дёргается, ощутив на щеке поцелуй.

— Может, нам тоже любовью заняться?

— М-м?

— Ну, я могла бы тебя оседлать, почему нет? Сегодня шестой день, на шестой день живых тварей сделали.

— Это такой намёк, что ты хочешь детёныша?

— Даже не надейся! Я и со своими-то сородичами ни разу не беременела. — Рози чуть-чуть ослабляет шнуровку корсажа, оголяя декольте с плечами: груди у неё молочно-бледные, как лунный свет, — а затем, перекинув колено через бедро, кладёт его ладонь в перчатке на своё солнечное сплетение. — Ну же, не дуйся. Ты мой муж, мы друзья. С нас убудет, что ли, если мы по-обычному попробуем?

Аластор инстинктивно дёргает ухом, и Рози хихикает, стиснув пальцами его щёки:

— О-ой, что это за выражение лица? На мне укусы после прошлого раза три дня заживали, скромник.

Задранный подол платья Рози обнажает больше, чем следовало бы, и Аластор, проверяя догадку, словно бы невзначай проводит пальцем там, где по всем правилам должен быть застёгнут чулок: ясно, она вообще без белья. В общем-то, ожидаемо, — зачем сатирам и чертям надевать бельё на шабаш?

Нет, разумеется, Рози и так в последнее время его не стесняется, — моется при нём, готовится ко сну с беспечностью дамы при камеристке, греет во время приступа мигрени, — но то, как буднично она предлагает это сделать, выглядит насмешкой. Нет-нет-нет, нет уж! — Рози с её тягой к роскоши сначала привела бы себя в порядок, накрасилась, оделась в меха, подыскала замысловатое бельё и в довесок устроила ужин при свечах, прежде чем милостиво позволила бы лечь к себе на колени. Она ведь любит, чтобы всё было красиво.

— Прямо здесь?

— А что не так?

— На сене это как-то… спина чешется.

— Пф-ф. С каких пор ты боишься валяться в сене? Дай-ка, платье подстелю.

— Нет-нет-нет, не это главное! — Аластор успевает перехватить её запястье, не позволяя задрать подол ещё выше. — Загрызть меня решила? Это за то, что без приглашения пришёл?

— Ох, недотрога! Не буду я тебя грызть!

— Наглая ложь. Ты всегда мужчин жрёшь, твоё каминное украшение в виде черепа тому доказательство.

— Не сожру, — упрашивает Рози, шлёпнув его по щеке и чмокнув в другую: если женщина хочет плотской любви, то она целует в губы, оставляя во рту привкус помады, но Рози считает такие поцелуи слюнявой блажью. — Ну-у… разве что откушу пальчики… по очереди… лицо сделай попроще, Аластор, отрастишь новые, ещё лучше прежних!

— Сожалею, но вынужден дать отрицательный ответ, — парирует Аластор с грацией тореадора, — это значит «нет».

Рози, сморщив переносицу без какой-либо обиды, позволяет ему оправить на бёдрах подол платья.

— Ну, не хочешь — не надо. Может, устроим всё дома после ужина, когда я приоденусь? Тебя вон как заводит, когда я одетая, кусаешься, как зверь во время гона.

— Да не в том дело, что мы одеты как черти. Не в том! — Аластор скользяще-невинным жестом сплетает её пальцы со своими: Рози — левша, и пальцы на её левой руке чуть жёстче. — Хочешь, чтоб мой амбассадор сходил к твоей королеве на переговоры?

Рози осматривает Аластора с ног до головы, в том числе задержав взгляд пониже пояса, — серьёзный, как у кухарки на рынке, — пока Аластор, в самодовольно-ленивой манере праздного франта перебирая волосы, изучает вырез её платья.

— Хм-м-м. Ты-то сам не хочешь раздвинуть мне ноги?

— Не хочу. Тебе так нужно, что ли?

— Да сдался мне твой амбассадор, чего я там не видела? Ещё б понять, почему вам нравится его в женщин совать, — не без снисходительности отвечает Рози, — откусила бы под корень!

— Эй, не обобщай!

— О-о, а я что-то подзабыла: ты нетронутый, что ль? Нет? — Аластор закатывает глаза: что ж, нечем крыть, — он распрощался с невинностью давным-давно, на одном из гуляний Марди Гра, прямо на сиденье собственного «Форда». — Так что не ворчи.

— Тогда зачем ты на меня залезла?

— Ну… любопытно стало. Может, с тобой было бы забавно, м-м? Жаль, ты не женщина, они красивее.

— Мало того, что я в прошлый раз проделывал когтями, зубами и своим чудным ртом? Кажется, ты и так не жаловалась.

Вместо ответа Рози показывает язык, разинув полную острых зубов пасть.

— Ещё бы я жаловалась! Я слишком хороша, я себе цену знаю.

— О, да на вас и у мёртвого поднимется, мэм!

Гиттель оглядывается через плечо на шорохи, смех и возню, и Аластор на секунду прижимает уши, вспоминая о ещё живых остатках стыда, но Гиттель с воистину царской невозмутимостью продолжает совокупляться с лже-Бельфегором, ероша тому шерсть на шее.

К чёрту её, думает Аластор, сталкивает Рози с себя, ещё сильнее разворошив жмых, и мерзко хихикает:

— Амбассадор нам без надобности.

— Хочешь, обезглавлю? Тебе, насколько я знаю, никакие переговоры не нужны, — невинно издевается Рози, мотая прядь на палец.

— А как же сольные сессии?

— Перетерпишь. Думаешь, я себя не трогаю, когда не спится?

— И никогда не представляешь себе какого-нибудь галантного красавца, который рвёт твоих врагов на кусочки? Например, рыжего, длинноногого, — не унимается Аластор, щекоча её, и Рози давится смехом, — вроде меня.

— С каких это пор «рыжий и длинноногий» стало означать краса… ох!.. м-м…

Рози без тени стеснения выкрикивает его имя, когда Аластор, грубо цапнув её зубами, — лишь бы заткнуть, — зарывается носом в волосы, по-звериному шумно обнюхивает, лижет шею, бесцеремонно задирает юбки выше бедра, чтобы согреть пальцы, — порой его руки мёрзнут, — и вцепляется в корсаж на спине, где чуть выше, меж лопаток, она отмечена созвездием Тельца.

— Фу, вонючий мужлан! Я же немытая!

— Не я первый предложил развлечься, терпи.

— М-м… мерзавец. — Рози хихикает, кусает его с не меньшей страстью и, по-хозяйски шлёпнув по заду, скручивает пальцами ушной хрящ. — Тебе лишь дай повод меня вылизать, животное.

— Ой-ой-ой, можно подумать, тебе не нравится.

— Не задница, а мешок с костями. Совсем тощий стал без моего-то гостеприимства.

Рози пахнет горелым, цветами, потрохами, жареным мясом, потной взрослой женщиной и ещё чем-то, очень вкусным, — так пахнет в доме, где есть хозяйка. Впервые с тех пор, как Аластор узнал имя этой очаровательной людоедки в шляпе и полушутя, полувсерьёз стал обращаться к ней «супруга губернатор» пополам с «моя ты сладкая», в животе действительно шевелится что-то сладкое: интересно, чувствовала ли Рози несколько минут назад нечто подобное, запрятанное под кокетством, когда обнажалась?

— Кошмар, ты в угле. Ниггер!

— Нет-нет! Не ниггер, а актёр в театре, который играет ниггера.

— Так, дай-ка поглядеть, — щурится Рози, взяв его лицо в ладони, шумно обнюхивает и чешет когтем нос. — О-о… о-о! Мне кажется, или я вижу ниггера?

— Попрошу заметить, мэм, — противным тоном напоминает Аластор, сыграв пальцами по корсажу, как по клавишам оргáна, — что я, во-первых, рыжий, а во-вторых, видел достаточно ниггеров в благословенной Луизиане, так что у меня достаточно компетенции в том, чтобы определять, похож ли я на ниггера.

— Чер-но-ма-зый, — дразнит Рози тем же тоном, каким обычно возвещает «мозги в черепе поданы, господа гости».

Аластор чешет усы, когда видит в её чёрных зрачках, — широких, в половину и без того чёрной радужки без белка, — себя: помнится, раньше актёры, играя черномазых, мазались дрянной краской на гуталине, и после спектакля у них зудела кожа.

— Аластор, месье!

— М-м?

— Соизвольте оставить супругу в покое, она желает продолжить плотское безобразие дома.

— Что, спина чешется?

— Ты тяжёлый, слезь с меня. Всё равно отъелся же где-то, негодный, — нарочито-капризно упрекает Рози, кусает чуть ниже уха и трогает его лоб, растирая уголь от корней волос до бровей, как ритуальную краску шамана перед камланием. — И крысы в сене шуршат. А ещё я грязная.

— Любой каприз, мэм, — любезничает Аластор, опускается ниже, лижет от колена до задранного подола, кусает и, щекотно прижавшись ртом с усами к коже, вонзает зубы в мягкое бедро.

Рози, шевельнув бедром, жестом заметно жёстче игривого цапает за волосы, дёргает, зарывается когтями до корней:

— Фу, негодяй. Тебе сколько ещё раз повторять?

— Гх-р-р. Недотрога, — ворчит Аластор, нехотя отстав от супруги, и Рози, хмыкнув, прижимает его голову к своей груди.

— Будешь рычать — папе пожалуюсь, он твои кишки в горшок закатает.

Аластор вытирает рот и ещё с минуту-две нежится в её почти материнских объятиях, вдыхая полной грудью, сплетясь ногами и положив колено на бедро, — о, как хорошо лежать во всегда тёплых женских руках, пока их обладательница играет с его волосами. Лучше бы минуты вибрирующего на манер радиоволны ведьмина часа никогда не кончались.

Лишь после упрёка «слушай, детка, ты и правда тяжёлый» Аластор отряхивает штаны и помогает Рози встать, молча подав ладонь в галантно-пригласительном жесте.

— Ты ж мой хороший. — Рози встаёт следом, преисполненная достоинства: вид у неё такой, словно она, одетая в меха, принимает бостон-вальс на приёме у короля-самодура Маммона. — Идём, нас девочки заждались.

У Рози крепкая хватка, принцы и маркизы чрезвычайно почтительны с ней, — даже если порой это всего лишь фарс, то этот фарс вполне лестен; у Рози есть несколько десятков нарядов, собаки и поместье, но Аластор прекрасно знает, что под перчатками, шляпой, учтивостью и губернаторским титулом прячется самая вздорная, самая болтливая и самая очаровательная женщина в вечном Дите.

О, будь Рози иной, — не настолько вздорной, — Аластор не пытался бы раззадорить её, догнать, повалить и вонзить клыки, как хищник во время гона. Будь они оба теми, кому интересно целоваться, — Аластор согласился бы, зажал языком её рот, посадил на бёдра иначе, чем прежде, и всё-таки позволил объездить себя, как ночную кобылу, — и… дай-то бог, она бы не сожрала его сердце и печень, вырванные в процессе заживо. С неё станется.

Лже-Бельфегор, вылизав Гиттель лицо, не менее джентльменски берёт её под руки и подсобляет подняться с примятого мха.

— Рози.

— М-м?

— Научишь меня прыгать через костёр? Ну, так, как вы это проделываете.

— Научу, если прекратишь думать, какая у меня толстая задница, а то сожру и косточек не оставлю.

Аластор обнимает её за талию и сразу же, — нет, совершенно не невзначай, — опускает ладонь ниже, чем в штатах американского Юга полагалось бы правилами приличия. Впрочем, к чёрту Юг и его приличия: дом Аластора — здесь, среди каннибалов и чертей, и его ждёт пляска на шестой день сотворения мира, совершенно ненасытный после поста.

— Вот, значит, о чём я думаю?

— Коне-ечно, думаешь. Ты соскучился по жене, пупсик, — мило улыбается Рози, оперевшись на его локоть.

— О-о, для джентльмена это было бы слишком неприлично!

— Вот вернись сначала в город, причешись, пиджак с моноклем надень и не тискай мою задницу, — тогда и соглашусь, что ты… м-м… чуть-чуть похож на джентльмена.

— Шутишь? Правда похож?

Рози снова улыбается: ещё милее, чем прежде, обнажив зубы от резцов до коренных, — и в её чёрных, лишённых белка глазах проглядывает насмешка.

— Нет, мой дорогой, не похож. Джентльмены на танцы к чертям не ходят.