Имя его (джен)

Дриксенский плен оказался скучнейшей вещью.

Вместо ледяного подвала — теплые покои с коврами, вместо лютого надсмотрщика — пожилой охранник, ни разу ничем не задевший пленника, вместо жестокого обхождения — книги на талиг, случайные романы и даже Эсператия, тексты о жизни святых и трактаты о недугах и их исцелении.

Марикьяре поначалу был разочарован. Впрочем, когда он освоился, то даже находил удовольствие в том, что все оказалось хоть и банально, но приемлемо. Рана, полученная в бою, еще ныла, о том, чтоб позволить выкупить опаснейшего врага Дриксен из плена, никто не заикался, но и убивать пленника не стали. Допрашивающие его дриксенцы вскоре оставили южанина наедине с пером и бумагами — не для показаний.

— Может быть, вы пожелаете описать свои подвиги, — без тени насмешки сказал младший, белобрысый до призрачности платяной моли и очень серьезный дознаватель.

— Это было бы весьма познавательное чтение.

Дрикс ловко уклонился от разрезавшей со свистом воздух чернильницы и откланялся.

Спустя четырежды по сорок дней, марикьяре заскучал. Его развлекали лишь рассказы пожилого охранника о традициях Дриксен, и о внучке охранника, пяти зим отроду. Сам южанин признался, что скучает по взрослому уже сыну, а жену оставил в тягости и должно быть уже дважды отец… Конечно, Рамон позаботится о матери и о брате или сестре, но как бы ему самому хотелось подержать на руках дочку… Женщины, прислуживающие его супруге, обнадеживали отца девочкой.

Дриксенец вздыхал, сочувствуя. Он был отцом многих детей, но меньшая внучка вышла в покойную бабку и занимала все место в сердце деда.

Нечасто старику выпадал срок съездить в родные места, и по его словам, каждый раз это давалось все тяжелее.

В этот раз его не было долго и заменяющий его молодой парень, человек незлой, но безразличный пленнику, вскользь невесело заметил, что старик может, и не вернется.

Но тот вернулся. Хвалился внуками, жаловался, что плохо перенес путь в родные края, хворал, привез пленнику северных лакомств, крепких зимних яблок, вина и браги в кожаных бутылях, пряники на меду и свежее льняное белье, которому марикьяре действительно обрадовался. Зимний излом порешили отметить так, чтоб и южные боги и северные возрадовались, глядя на пиршество.

Но за восемь дней до Излома, старик открыл дверь ночью. Да странно открыл — колотился о нее всем телом, марикьяре увидел, что его охранника бьют конвульсии, что дриксу не хватает воздуха.

— Что с тобой? — Вскочив на ноги, южанин увидел в руке старика свою саблю в ножнах, дрикс протянул ее пленнику.

— Я умру… скоро, — едва выговорил северянин, хватая ртом воздух и крепко зажимая рукой место, где бьется сердце. Судя по хватке старика, его сердце пыталось выскочить.

— Ты свободен, чужак. Иди к своей жене и детям… ты сможешь… Возьми деньги…

Дрикс завалился на бок и марикьяре осторожно опустил его на пол.

— Благодарю тебя, — выговорил он на отвратительно колючем чужом языке, — я не оставлю тебя в памяти твоих сородичей предателем, мне придется сделать для них… как это на дриксен? Отвод глаз.

Взгляд охранника стал благодарным, он пожал руку своему пленнику и выгнулся в немой муке. Последняя, загасившая огонек жизни, она была так страшна, что глаза дрикса словно вылезли из орбит и лицо застыло со зверским оскалом.

— Этак будет лучше, — задумчиво проговорил марикьяре.

Он не взял денег своего тюремщика, но забрал еду и питье. Подумав, надел старую зимнюю одежду дриксенца, узковатую в плечах, но теплую.

И при помощи пистоля охранника, его кинжала и своей сабли, создал полную иллюзию вооруженного нападения на тюрьму.

Не тронул он лишь лица старика, хоть и случайный в его жизни, но этот человек был достоин честного погребения.

* * *

Первые четыре дня после Зимнего Излома считались опасными — боги Зимы бродили среди смертных, смотрели на людей, кого карали, а кого и одаривали.

В старом кряжистом замке, который помнил еще времена, когда звался чертогом Серой Воды, Зиму и ее богов старались умилостивить изо всех сил. Благо сама хозяйка замка и его старожилы помнили, как надлежит это делать правильно, а молодежь охотно поддерживала традиции, особенно те, которые дарили веселые забавы, игры, позволяющие показать свою удаль молодым людям и танцы, в которых отличали пригожих и гибких невест будущие женихи.

На третий же день девушкам позволялась игра с самой судьбой, ворожба белым днем. Набрав в подол яблок, девушки при встрече с восьмым незнакомцем, одаривали его яблоком и спрашивали его имя. По поверью, точно так же будут звать суженого. Сложность заключалась в том, что остальные яблоки — а останется их семь, раздавать, либо самой есть, было можно только после встречи с суженым. И если проказливая ребятня выхватит из подола невесты яблочко прежде желанной встречи с носителем имени супруга, все, пропала ворожба, жди следующего Зимнего Излома, либо русалочьих дней.

Старуха — хозяйка замка, первая поощряла молодежь в их забавах. Оделяла яблоками и тех девушек, что предпочитали ворожбе лакомство, нечастое зимою. Выкатили по приказу владелицы замка, бочки с сидром и с вином и с брагою медовой, всех наделяли щедро, первый ковш лили на снег — госпоже Зиме, примечали, как застынет приношение.

Еще вчера молодые люди тянули огромный пеньковый канат, ловко бились в круге — не силу показать, а ловкость — за пояс сзади заткнут платок или кушак желанной девушки, попробуй-ка отними, а первый у соперника бесценный дар отберешь, поднеси владелице, истребуй поцелуй, если робеешь, сам целуй руку девушке, любая будет благосклонна за ловкость и галантность. Еще объедались леденцами и орехами в сахаре и карамели, плясали у костров, пели, а сколько было подарено бус из прозрачного карнеола желанным невестам, да скольким молодым людям и даже вдовцам привязали в эту ночь на запястье кожаный с медной бляшкою браслет, знак согласия и покорной любви.

Завтра последний день, катанье с горы, которую уже начали лепить мужчины, основную, лебедем, уже первый раз окатили водой, прочие еще не были готовы.

А сегодня третий день, девушкам раздолье. Непросватанные, нарядные, все в красных бусах, у кого не коралловые, то рябиновые, ни на одной коричневого карнеола нет, как же таким не попытать счастья, не спросить у судьбы имя?

Светлые расшитые синим и коричневым теплые платья с широким подолом, чтоб и яблоки нести и нижние юбки скрыть, на плечах зимние теплые шубки и вошедшие недавно в моду расшитые цветным шнуром курточки, наподобие охотничьих. И, конечно, нарядные платки — коричневые с синим узором, синие с коричневым и просто одного цвета и разных оттенков, в сочетании с блестящими глазами и розовыми щечками просто загляденье.

Вот и засмотрелся на праздник чужак, сперва поглядел на занятых снежно-ледяными горами мужчин, свернул между домов, вышел, передергивая плечами в узком для этих плеч зимнем одеянии, шел не быстро и не медленно, остановился у оставленной виночерпием бочки с брагой, взял ковш, не спеша зачерпнул, отпил с удовольствием, осмотрелся.

Стайка девушек убегала, прижимая к себе подолы с ношей, от хохочущей ребятни: и девочки, и мальчики, все кричали наперебой «Яблочка хочу! Дай мне яблочка, я тебе имя свое скажу — красивое!»

Спасаясь от погони одна из девушек кинулась в узкий проход между двумя высокими плетнями. Тонкая, словно березовая веточка, гибкая, она не растеряла яблок и очень довольная, выскользнула на свободу. Светло-зеленые, словно весенние льдинки, глаза, встретились с веселым взглядом чужака. Девушка отпрянула назад, поскользнулась и упала, упрямо придерживая яблоки.

Где-то за плетнями гомонила молодежь, сердито кричала несчастливица, у которой озорники выхватили-таки яблочко, а мужчина и девушка молчали, глядя друг на друга.

Она понимала, что надо бросать яблоки, кричать и бежать, это подсказывал ей здравый смысл, которого у Дагмар было больше, чем у обоих братьев, вместе взятых, старшего и младшего.

Он бездумно любовался нежным румянцем на господской белой коже красавицы, его взгляд скользнул по маленькой ножке в коричневом сапожке, расшитым яшмовым бисером, более темным, чем кожа сапог. Видно было, несмотря на подчеркнуто традиционную для провинции одежду, что это девушка из господского круга. Одежда ловко сидела на ней, была расшита теми же цветами, что у прочих девушек, но не шерстью, а шелком. Девичьи бусы были из дорогих камней, светлая зимняя одежда старательно украшена петлями из цветных шнуров и вся повадка изящной хрупкой девушки говорила о том, что она привыкла повелевать.

И теперь прямой не смущённый взгляд ее говорил о том, что северянка понимает всю сложность ситуации и уже начинает понемногу сердиться на свой испуг и на того, кто дал ей повод бояться.

Тонкие бровки девушки сердито сдвинулись и марикьяре рассмеялся. Ах, как бы он хотел, чтоб его дочь была такой же смелой и своенравной!

— Яблоко или жизнь! — Весело сказал он и дриксенка растерялась, разрываясь между опасливой злостью на чужака и желанием избавиться, наконец от тяжелых яблок и узнать имя суженого. И ситуация ей в чем-то нравилась, это было пикантно. Друг ее младшего брата обожал слушать такие захватывающие истории, а тут главной героиней была она сама!

Щеки девушки из розовых стали алыми, но она совладала с неловкостью.

— Возьмите яблоко, мой господин, — кротко проговорила она, — И скажите свое имя бедной девушке.

Марикьяре наклонился и принял из тонких пальчиков красное яблоко, отметив, что девушка сняла перчатку, чтоб ворожба наверное удалась!

— Мое имя Хорхе.

И вгрызся в яблоко, оказавшееся и сладким с кислинкой, и сочным и ароматным. Свобода. И все равно, что будет, все равно. Он доберется до Талига, обнимет жену и сына, и того ребенка, о котором еще мало что знает. Пока что ему хотелось быть вежливым. Он подал свободную руку сидящей в снегу северянке.

— А как твое имя, девушка?

Взмах длинных ресниц — не темных, но она определенно хороша. А взгляд цепкий. И поднялась легко, оперлась на его руку невесомо, только чтобы принять знак внимания.

— Дагмар.

За плетнями залаяли собаки — обычные дворовые псы так не лают — погоня? свора? Марикьяре обернулся, оценивая ситуацию. Дагмар взглянула ему в лицо снова — в упор.

— Уходите, Хорхе. Прощайте.

И быстро пошла между плетней, не дожидаясь его ответа. Мгновение спустя южанин услышал, как она кого-то сердито отчитывает.

— Говард сегодня у нас не охота, сегодня гадание и катание! Уйми своих собак немедленно! Мне все равно, отчего они так лают, просто взбудоражены, как и мы! Ты же не собираешься сейчас устраивать тут облаву на празднующих Излом невест, брат мой?!

В ответ смех, окликание собак, призывы их к спокойствию. Потом ломкий молодой голос заметил:

— Ладно, не сердись… Дагмар, ты раздала свои яблоки или разроняла?

— Тебе что за дело?

— Мне-то дела нет, но тебя ждут в чертоге. К отцу приехал его товарищ, генерал Монфорт, и тебе было бы приличнее привести себя в порядок, чтоб он не увидел тебя такой…

Марикьяре тихо двинулся вдоль плетня от веселья и праздника, но остановился, услышав чужой глубокий сильный голос, в котором звучало неприкрытое восхищение:

— …такой восхитительной. Ваш брат меня можно сказать уже представил, моя госпожа. Простите мою несдержанность. Вы слишком прекрасны.

И кто-то хвастливо сказал:

— Вот, дружище Георг, это моя младшая дочь Дагмар.

В ответ прозвучало негромкое:

— Она божественно хороша.

Хорхе улыбнулся и исчез в быстро сгущающихся сумерках.

к о н е ц