Вбоквелл к "Хексберг" (джен)

* * *

Поэт был великолепен в своем бесстрашии. Он бросал вызов сразу всем дриксенским захватчикам, проклинал их, и был твердо уверен в том, что подлые вариты его, певца свободы Марагоны и величия Талига, казнят на рассвете.

«И не увидит следующий день

Подрубленный клинком варита, словно пень!»

На этих словах под интендантом Ланцом не выдержал табурет, и тучный генерал рухнул на пол штаба, хохоча громче всех. Его кинулись поднимать, кто-то из офицеров, багровый от хохота, не удержавшись, упал рядом с поверженным интендантом на колени, и смеющийся Хохвенде заметил, что стихи агмов куда убийственней варитских клинков. Это вызвало новый взрыв веселья, остановиться уже никто не мог — слишком долгий и напряженный период предшествовал этому смеху. Молодежь хохотала, не таясь, генералы, адмирал цур зее и вице-адмирал еще пытались сдерживаться, но когда севший с чужой помощью на полу Ланц, потрясая зажатой в кулаке ножкой табурета, сообщил, что если он узнает, кто-то за глаза посмеет назвать его подрубленным пнем, то жестоко отомстит собственным варитским клинком, сдались и они.

У Бермессера от смеха саднило горло, он редко смеялся столь неприличным образом: в полный голос, до слез. Хохвенде уткнулся в скрещенные руки, и вздрагивал плечами, пряча лицо от подчиненных, Кальдмеер пил воду, поднесенную смешливо фыркающим Зеппом, по общему мнению, стихи идущего на смерть поэта были сразу и прекрасны и ужасны.

Кто-то то и дело вспоминал вслух наиболее понравившиеся выражения, кто-то смаковал вирши, переписывая их для себя, кто-то изнеможенно хохотал, уже икая и не умея остановиться. Кончилось тем, что Хохвенде, у которого уже всерьёз болело от смеха под ребрами, послал за лекарем. Тот немедленно успокоил всех страждущих настойкой кошачьего корня, а едва дышащему Ланцу накапал в ложку еще какой-то тинктуры, и велел немедленно лечь и какое-то время не двигаться.

Смех еще долго звучал в штабе. То и дело припоминались отдельные фразы, их то так, то этак переводили на дриксен, и хотя многим смех причинял уже неудобства и даже боль, пережить происходящее с истинно варитской невозмутимостью было невозможно.

Несмотря на то, что поэт и между строк и собственно в них ждал и чуть ли не жаждал, кары своему таланту и свободомыслию, «кровожадные вариты» постановили этого офицера армии Талига не трогать, лелея тайную надежду получить от несостоявшегося мученика еще какой-нибудь шедевр.

— О, еще стихи! — Искренне обрадовался Хосс, заглянувший через плечо вернувшегося к бумагам Хохвенде.

— Да… — Генерал передал исписанный красивым почерком лист одному из своих адъютантов, — но совершенно иные. И, увы, боюсь, этот поэт так же не любит сонетов. Галантный слог становится достоянием прошлого, как жаль. Но все же прочите вслух, Генрих.

Стихотворение и впрямь оказалось совершенно другим, чем предыдущее. Сперва в нем воспевалась красота Марагоны и трудолюбие населявшего эти земли мирного народа, но несколько приторная идиллия, столь милая сердцу каждого дриксенца длилась недолго.

«Талиг взалкал земель, рабов и власти,

Взять Марагону Ворона послал

Сей бог войны принес в страну несчастье,

В крови купался, пленных убивал»

— Лично я не осуждаю, — Хосс был полон симпатии к купавшемуся в крови марагонцев герцогу Алве, — вчера в меня из арбалета какой-то щенок выстрелил, болт рядом с ухом свистнул.

— Почему не доложил?! А ты с ним что сделал? — Строго спросил Хохвенде, не далее, как третьего дня соловьем разливающийся на тему «помните, господа, что теперь это подданные Дриксен!!!».

— А что я… Доложить забыл, прости, — Хосс фыркнул, вспомнил побелевшие лица женщин, силой удерживающих забившуюся в слезах мать отчаянного мальца, и собственную злость от дурости поступка маленького мстителя, — обменял арбалет на подзатыльник, и велел матери этого юнца лучше следить за своим чадом.

Бермессер, лично присутствовавший при вчерашнем инциденте, поджал губы. Если бы мальчишка выстрелил в адмирала, Хосс без малейшего сожаления перевешал бы не только сопляка и его семейство, но и всех зевак. А уж если бы щенок в Вернера попал…

Но стреляли в Хосса, а капитан «Верной звезды» не любил трагедий, и выражая свое недовольство случившимся, он, подлец, перенял выражение лица Кальдмеера, в момент, когда тот распекал подчиненных — мудрое, всепрощающее, полное горькой печали по поводу несовершенства людей вообще, и конкретно этих, в частности. Вернер было собрался возмутиться подражательством беспородному выскочке в адмиральской перевязи, но не успел, заметив, как приняли столпившиеся люди реакцию на произошедшее Хосса. Вице-адмирал увидел не только облегчение и благодарность, но и вину на некоторых лицах.

Бермессеру хотелось бы производить такое впечатление на простых людей, но даже хотя бы копировать Ледяного Олафа было выше его душевных сил.

«…- Коленопреклоненной Марагоне

Лик завязали черно-белой тряпкой,

Казнили всех Олларам непокорных,

Кто выжил — вспоминали то с оглядкой»

— Сурово, — прокомментировал Бермессер. Более всего в этой ситуации вице-адмирала радовало выражение лица Кальдмеера — Олаф словно горький цитрон разжевал, попутно обнаружив в нем червя. Отвращение и гадливость Оружейник скрыть не сумел, зато остальные дриксенцы — кто с откровенным удовольствием (как Хосс), а кто с насмешливой улыбочкой (этих было большинство) внимали читающему вирши неизвестного поэта Генриху.

«Но день настал, когда Талиг отпрянул

От взмахов лебединой стаи крыл»

— Не знаю, кто это, но он заслужил награду, — безапелляционно сообщил Хосс собравшимся, — нас тут как только не называли, но вот лебединой стаей впервые на моей памяти.

— У него несколько хромает слог, — заметил Хохвенде, — но если взять поэта в Эйнрехт, подучить, да намазать ему хлеб маслом погуще… Думаю, он со временем превзойдет Дидериха.

— Нам нужны такие люди, — несколько растерянно подтвердил Бермессер. Нет, его смутили не слова стихотворения, он и сам мог угодничать не хуже, особенно в присутствии Его Величества и Его Высочества, но Вернер ощущал некоторую неловкость из-за того, что поэт был марагонцем. Все же восхвалять своих врагов, тех, кто, как ни крути, попрал твою свободу, стал причиной гибели твоих соотечественников, да еще и столь изощренно перевирая историю, даже на вкус Бермессера было несколько чересчур.

Хотя, следовало признать, что когда-то марагонцы вряд ли и Ворону обрадовались на момент присоединения Марагоны к Талигу. Всегда найдется тот, кто останется в проигрыше и затаит зло. Счастье Дриксен в том, что вот такой затаивший может оказаться весьма полезным кесарии человеком.

«Омытым кровью, горьким, долгожданным

Спасенья день для Марагоны был!»

— Право слово, знавал я вирши и поровнее, но смысл от меня ускользал, — заметил отдышавшийся Ланц, — а тут все просто и понятно, даже моя внучка разберет, что к чему.

— Вы бы полежали пока что молча, — мягко заметил лекарь, поднося к губам Ланца ложку с лекарством, и генерал-интендант послушно проглотив тинктуру, опустился на подушки с бергерской вышивкой и прикрыл глаза.

Четыре последующие строфы, беззастенчиво воспевающие захватчиков, заставили оных покраснеть, смутился даже непрошибаемый Хосс.

— Вобщем так, — подвел итог спустя несколько минут потрясенной тишины Хохвенде, — поэта следует найти, и наградить его малым лебедем за помощь во взятии Хексберг…

— Это с чего же? — Сквозь зубы спросил Кальдмеер.

— С того, что ему надо отрезать пути к отступлению, — вежливо разъяснил Хохвенде, — он нам нужен, он талантлив, пусть пишет в Эйнрехте о страданиях Марагоны под пятой Талига и лично Ворона, в столицу отправим его при первой возможности, о родине лучше всего пишется издалека. В тепле и безопасности. Таланты следует развивать и приумножать. Вдвойне ценен талант из среды врага, переметнувшийся под… кхм… крылья нашей стаи, скажем так. Это сильные крылья, все верно, теперь надо всем показать, что они еще и щедрые. Не исключено, что наше дарование окажется первым из многих.

— Прошу меня простить, — Кальдмеер поднялся со своего места, и Зепп торопливо накинул на плечи адмирала цур зее меховой плащ, — потеряно много времени, а дела не ждут.

Стремительно, словно пол штаба жег ему ноги через подошвы сапог, провожаемый взглядами Олаф вышел.

Хосс усмехнулся, а Бермессер, безуспешно пытаясь спрятать торжество, уселся поудобнее. Адъютант принес ему в чашечке дриксенского фарфора шадди — сваренный в собственной посуде без участия вражеских рук. Как же Оружейник ошибся, невольно, от отвращения к подхалиму, поставив себя выше остальных. «Вот такие нечаянные оскорбления куда хуже намеренных, — размышлял Вернер. Все же, не все следует у него перенимать, совершенно не все. Мало кто любит таких чистоплюев, разве что кроме низов общества. Там Кальдмееру самое место».

— Мы все понимаем чувства покинувшего нас господина адмирала цур зее, — негромко заметил Хохвенде, — но долг прежде всего, господа. Генерал Ланц верно подметил — эти строки поймет и ребенок. Их следует распространить, сохранить, по возможности снабдить пояснительными картинками, и использовать менторами для воспитания отрочества. Тогда они принесут куда большие плоды, чем самая кристальная честность самых правдивых людей.

Нам нужен этот результат, господа. Мы здесь надолго.

К о н е ц