Я Махидевран (гет)

Предисловие

В каком году — не помню, смотрела я сериал «Великолепный Век» в чудной озвучке канала «Домашний». Красота же, просто сказочная! Какие интерьеры! Какие наряды!.. Глаз не оторвать. И актёры достойные, по большей части даже приятные на взгляд.

Но. Чем больше смотрела — тем больше меня бесила эта Александра, которая Хюррем. Нет, поначалу мне её было даже жалко: похитили, оторвали от родины, «сдали» в гарем… Но потом эта рыжая стерва ломанулась к власти, да так, что стала топтать всех на своём пути. Не гнушаясь ничем от слова «совсем». И ведь всё ей с рук сходило! Так что, как только по её наущению погибли Ибрагим и Мустафа — злость и обида на несправедливость показанного заставили меня перестать смотреть этот сериал. Я бы на месте сценаристов всё не так сделала!

Это, к слову, было после первого просмотра «Великолепного Века». Потом начался повтор. И вот тогда я стала копаться в интернете на всякие околосериальные темы. Узнала много нового, и о сериале, и об исторической Турции того времени.

…Я не готовилась специально, ей-богу!

Короче говоря, в один отнюдь не прекрасный дождливый субботний вечер, лежала я на диване, грызла семечки и смотрела сериал, смачно сплёвывая шелуху чуть не после каждого появления Хюррем на экране. Нет, не в экран, не доплюнуть было, но жутко хотелось. Началась драка Хюррем и Махидевран. Тут я вдруг почувствовала, что засыпаю…

…А проснулась от того, что меня таскают за волосы. Меня. За волосы. Потом удар головой — и я опять провалилась в темноту.

Глава 1.

И слышу я голос… Ужасно знакомый. Потом понимаю, что это «голос канала «Домашний», ибо он там почти всё время, и в рекламе, и в озвучках. Но я-то его буду всегда помнить, как голос Султана Сулеймана из сериала «Великолепный Век».

— Махидевран, моя весенняя роза, — шепчет он с придыханием прямо у меня над ухом.

«Ага, сериал, значит, всё ещё идёт. Так, надо встать с дивана, выключить телик и пойти спать».

Я проснулась от головной боли. Виски ломило, затылок жгло, словно голова лежала не на подушке, а на раскалённой плите. Я всё-таки разлепила веки. Но первое, что я увидела… Прямо надо мной качалось, немного расплываясь, очень знакомое лицо. Я заморгала, на секунду забыв про боль, и даже попыталась помотать головой. Но боль тотчас же вернулась. А тот, кто смотрел на меня, вдруг зашептал с очень заботливым и встревоженным выражением на лице:

— О Махидевран, моя Весенняя Роза, прошу тебя, не тревожься, не двигайся. Это я, все твои страхи позади, лекарь сказала, что скоро всё пройдёт, тебе лишь нужно побыть в покое.

«…Что он сказал? Ради всего святого, что происходит? Я загремела в телевизор? Это — султан Сулейман-хан хазретлери?! Настоящий?! А меня он зовёт «Махидевран»? Это сон, ей-богу, сон. Но боль куда как настоящая, даже щипать себя не понадобилось. Я же чувствую эту боль. Значит, я не сплю. Но ведь рядом со мной — султан Сулейман. Он, что, тоже не сон? Надо потрогать…»

Я попыталась потрогать султана, но руки были словно чужие.

Почему «словно»? Они и есть чужие. Это руки Махидевран.

— Повелитель… — прошептала я чужими губами.

— Слава Аллаху, ты очнулась! — Сулейман наклонился и поцеловал меня в лоб.

«Ну, точно, меня поцеловал, это же я чувствую его губы лбом. Моим лбом. Да что ж происходит-то?!»

— Повелитель, — опять шепнула я.

Вот спроси сейчас меня «А по-каковски вы изволите разговаривать, сударыня?» — не знаю, что ответить. Я понимаю султана, султан, судя по всему, понимает меня. Стало быть, мы говорим на одном языке. По-турецки? По-османски? По-русски, мать-перемать?! Вряд ли султан Сулейман знает русский язык. Но в сериале же он говорит по-русски. То есть актёр Халит Эргенч говорит продублированным голосом… Что-то я совсем запуталась. Я турецкого языка точно не знаю, османского тем более, не говоря уж про арабский. Или какой-нибудь там персидский. А Махидевран знает османский. А актриса Нур Феттахоглу знает турецкий. Так я в сериале или в каком-то ещё мире, который похож на сериал?

Ладно, принимаю для простоты, что говорю я по-османски. Как Махидевран. Правда, никакой простоты это не добавляет. Ладно, буду считать, что хоть с этим разобралась. Она — это я. Я — это она. Махидевран-султан. И что теперь?

Как «что»?! Воспользоваться привалившим счастьем! Ты же хотела всё исправить! Исправишь — и будешь жить долго и счастливо с очаровашкой-султаном. А эту стерву Александру-Хюррем — к ногтю!

Я тяжело вздыхаю, опять чувствую головную боль…

«Крепко же эта стерва её, то есть меня, приложила!»

…и начинаю лепетать на каком бы то ни было языке, глядя в ясные голубые очи султана Сулеймана:

— Что со мной, Повелитель? Уж не сплю ли я, уж не вижу ли сон? Вы так участливо ко мне относитесь…

Да, да, зови султана Повелителем, только попробуй назвать его Халитом Эргенчем! Хоть век-то и Великолепный, но это будет последнее, что ты тут скажешь.

А он улыбается:

— Почему это так удивляет тебя, Махидевран? Разве ты не мать моего сына?

«Ага, значит, султан всё ещё расположен к Махидевран, а Александра-стерва ещё не стерва-Хюррем. Отлично. Так не бывать же ей ею! Или я не Махидевран-Гюльбахар!»

Хм-хм…

— Мне почудилось, Повелитель, что вы забыли о своей смиренной рабыне.

— Разве я могу забыть о моей Весенней Розе? Разве возможно, чтобы твой нежный облик в моём сердце затмила другая женщина?

Ну да, ну да, разве возможно!..

— Но как же быть с тем ужасным обычаем, Повелитель? Когда наложница рождает сына, султан больше не сближается с ней.

— Это же всего лишь обычай, Махидевран! — пренебрежительно машет он рукой, унизанной перстнями. — А обычаи устанавливают люди для людей. Разве я, тень Аллаха на земле, не могу пренебречь каким-то пустяковым обычаем? Тем более, что касается он моего гарема. Разве не я сам решаю, с какой женщиной проведу ночь?

— Конечно, Повелитель, только вы решаете, кому выпадет счастье пройти по Золотому Пути.

«Я не хотела язвить, чес’слово!»

— Ну, довольно об этом. Скажи мне, вправду ли ты чувствуешь себя лучше?

— Когда я смотрю в ваши глаза, мой Повелитель, только тогда я и чувствую себя хорошо.

«Эк’ я завернула-то!»

Султан тоже, похоже было, впечатлился:

— Махидевран, любовь моя, почему я раньше не слыхал от тебя таких изысканных речений? Уж не начала ли ты писать тайком стихи?

Тут жар прихлынул к моим щекам: «Уж не прокололась ли я?», и я залепетала торопливо, в очень искреннем смущении:

— Ах, ничего не скроешь от вас, мой мудрый Повелитель! В тоске от вашего пренебрежения принялась я искать утешения в стихосложении.

«И это я говорю?! Люди так не разговаривают!»

Сулейман же воспринял моё велеречие как должное и даже обрадовался. И верно: как я помню, он и сам не чужд поэзии, недаром в сериале они с Хюррем, бывало, изъяснялись стихами.

— Теперь ты просто обязана показать мне свои стихи.

— Нет-нет, Повелитель, я не посмею оскорбить ваш взор моими нелепыми виршами, ведь их нельзя уподобить даже бледной тени ваших стихов!

И тут чело Сулеймана омрачилось:

— Махидевран, я что-то не припоминаю, когда это ты могла прочесть мои стихи…

«Чёрт, вот теперь точно прокололась!»

— Я услышала когда-то, как Валиде-султан с гордостью кому-то говорила, какие великолепные стихи сочиняете вы, Повелитель.

«Ну, правильно, мать же должна гордиться стихами сына, так ведь?»

Точно: Сулейман улыбнулся, польщённый.

— Но я всё-таки настаиваю: ты должна дать мне прочесть твои стихи. Клянусь, я не скажу ни слова, если они так уж слабы, как ты утверждаешь. Но я уверен, что они прекрасны.

«Ну, вот, теперь изволь сочинить хоть что-то. Ладно, наваяю что-нибудь, левой пяткой. Главное, поцветистее выражаться. «О твои очи небесного цвета! О чёрная, как сердце завистника, борода!» О Боже, откуда в моей голове такие эпитеты? …О, заткнись, Махидевран! А ещё некстати в голове вертится эта заставка рекламная к сериалу: «У тебя борода? Я скажу тебе «да». Если бороды нет — То и «нет» мой ответ»… Удержаться бы и не втиснуть эту фигню в мои якобы стихи».

— Что ж, я очень рад, что твоё здоровье не пошатнулось, — сказал Сулейман, как мне показалось, немного, совсем чуть-чуть, растерянно. Похоже, он всё никак не может понять, с чего вдруг Махидевран так изменилась. — Но я всё ещё вижу печаль на твоём челе. Что же печалит тебя, моя Весенняя Роза?

— Мой Повелитель, я никак не могу перестать думать о том ужасном обычае. Ведь именно из-за него и случилась эта неподобающая драка с Александрой.

Султан нахмурился:

— Так расскажи наконец, что между вами произошло!

— Она насмехалась надо мной, Повелитель, говорила, что даже если я и родила шехзаде, теперь-то вы больше не посмотрите в мою сторону, и она сможет стать вашей фавориткой.

— Дерзкая рабыня! — крикнул султан, гневно сведя брови, но тут же наклонился ко мне, и голубые, прекрасные глаза ласково засияли: — Не печалься, моя Весенняя Роза, я прикажу примерно наказать её, ведь она посмела прикоснуться к телу матери шехзаде-хазретлери.

— Вы прикажете её казнить? — с долей надежды спросила я.

— Не думаю, что за такой проступок она всё-таки заслуживает смерти, — с сомнением протянул султан.

«Ну, вот, рыжая стерва всё-таки успела привлечь внимание моего Сулеймана!»

— Но плетей ей не избежать, — твёрдо закончил он.

— Я так и думала! — я зажмурилась и всхлипнула. — Эта рабыня пленила ваше сердце!

— Да нет же, — голос Сулеймана был таким ласковым, и мне это было ужасно приятно, ведь слушала его всё-таки я, а не Махидевран. — Разве может подобная ей женщина пленить меня, султана Сулеймана? Что хорошего в её волосах, рыжих, как пламя геенны? Что хорошего в её коже, бледной, как у прокажённого? Что хорошего в её глазах, цветом напоминающих глаза Иблиса, побитого камнями? Нет-нет, в ней решительно нет ничего привлекательного.

«Не понимаю, это он меня убеждает или себя? И как-то слишком пылко он отрицает».

— На всё воля Аллаха, — сказала я, не открывая глаз, и постаралась, чтобы мой голос горестно дрогнул.

— Значит, ты хочешь, чтобы я приказал казнить рабыню Александру?

«Да! Да!» — едва не заорала я, но сдержалась и сказала смиренно:

— Уповаю на вашу справедливость, Повелитель. Без сомнений, её проступок получит справедливое воздаяние.

— Конечно, моя Махидевран. А теперь попроси, что ты хочешь в награду за твои страдания. Александра получит, что заслужила, а что получить хочешь ты?

— Мой Повелитель. Нет ничего желаннее для меня, чем видеть вас.

Я открыла глаза, похлопала ресницами и постаралась, чтобы мой взор выразил всё моё восхищение (Халитом Эргенчем).

Он улыбнулся.

— Тогда я обещаю тебе, моя Весенняя Роза, что отныне и до самого моего смертного часа я буду проводить с тобой каждую среду.

— О мой Повелитель! — я изобразила попытку вскочить и пасть к его ногам, которая, впрочем, вполне ожидаемо была сразу же пресечена: султан удержал меня своими сильными руками. — Вы сделали свою рабыню самой счастливой в подлунном мире! Мне не о чём больше мечтать, Повелитель.

— И заметь, любовь моя, ночь четверга по-прежнему будет законно твоей, — лукаво улыбнулся мне мой султан.

Сулейман казался очень довольным. Похоже, благодаря мне, Махидевран имеет теперь неплохие шансы стать хасеки.

— Ну, а сейчас я покину тебя, — сказал он, вставая. — Набирайся сил, моя Весенняя Роза, ибо среда — это уже завтра.

Он вышел, гордо выпрямившись, но едва дверь за ним закрылась, как сразу же распахнулась вновь. На его место к моему ложу метнулась круглолицая служанка.

«Кажется, её зовут Гюльшах, — вспомнила я с трудом сериал. — Или Гюльфем? Проклятье, вечно я путаю эти имена!

Ну да, ну да, Махидевран с Хатидже тоже кто-то путал… Ну хоть теперь не будешь путать. Себя же по имени ты звать не станешь, ха-ха.

Насколько я помню, эта девушка была главной прислужницей у Махидевран. И, между прочим, очень преданной прислужницей. Даже излишне преданной. Что-то она там накосячила в сериале. Я, правда, не помню, что именно, но надо быть с ней поаккуратнее. А иначе, она по своей преданности может слишком буквально понять свою госпожу. Так что, никаких «Да чтоб она сдохла, эта Хюррем!» при ней говорить нельзя. Хотя…»

Круглолицая служанка тем временем уже кинулась перед моей постелью на колени и целовала мне руки:

— Госпожа! Госпожа! Как же я рада, что с вами всё в порядке!

— Ну, довольно, Гюльшах, — вымолвила я, и по тому, что девушка послушно встала, почтительно сложила руки и склонила голову, я поняла, что угадала её имя. — Скажи-ка мне лучше, что во дворце говорят о произошедшем?

— Разное говорят, госпожа, — с готовностью сказала она. — Валиде была рассержена, она велела запереть Александру в каморке возле кухни, пока Султан не решит, что с ней делать. Шехзаде Мустафа, конечно, ничего не знает, он сейчас гуляет в саду со служанками. А девушки в гареме — кто ругает Александру, мол, как она посмела ударить мать шехзаде, кто жалеет вас, мол, крепко же ей досталось, кто-то завидует, мол, Повелитель опять к вам может вернуться из жалости. Но некоторые девушки говорят, мол, правильно этой гордячке, извините, вам, то есть, госпожа, досталось.

— Даже так? И кто же это говорит?

— Наташа, Мария-новенькая и Нигяр.

— Нигяр-калфа?

Я сразу вспомнила ту страшненькую, вредную калфу, которая стала любовницей Ибрагима-паши и даже родила ему дочь. Так-так…

— Она самая. Суёт свой длинный нос куда не просят, да всё мечтает, чтобы её звали не Нигяр-калфа, а ункяр-калфа*! Да где ей! Ей, с её лицом да характером, до ункяр-калфы как отсюда до Амасьи пешком.

«Ну да, если только не прилепится к Хюррем. Кажется, в сериале она всё-таки стала ункяр-калфой».

— Госпожа, я могу спросить?

— Спрашивай.

— А о чём с вами говорил Повелитель? Он так долго пробыл с вами…

— Он меня пожалел, Гюльшах.

— Ах, как хорошо! Машалла! Он, значит, всё ещё любит вас! Иншалла, он вернёт вам своё расположение!

— Уже вернул, — улыбнулась я искренней радости моей служанки. — Повелитель даровал мне каждую среду.

— Ах! Госпожа! Велите раздать сласти девушкам?

— Да, пусть раздадут. Только тогда, когда Х… Александра вернётся в гарем. Проследи за этим. И узнай, как Повелитель решил наказать Александру.

— Слушаюсь, госпожа!

Гюльшах радостно заблестела глазами, поклонилась и выбежала из покоев. Ну, вот, теперь и я могу в покое полежать и подумать, как мне жить в этом… сериале? мире? В этом, так-растак, Великолепном Веке.

* * *

А султан Сулейман тем временем пребывал в своих покоях. Сначала он хотел сам найти дерзкую рабыню Александру, но потом решил, что правильнее будет, если её приведут к нему. Отдав такой приказ, он уселся на роскошной тахте и придал своему выразительному лицу суровость. Он лукавил, говоря с Махидевран. С первого взгляда рабыня-славянка понравилась ему, тут Ибрагим, который привёл её в гарем, не ошибся. И между прочим, она ведь сразу приняла ислам. Но с другой стороны, не слишком ли легко она предала свою веру, веру своих предков? Не говорит ли это о её неискренности? А эта её дерзость… Она и притягивает, и отвращает.

Вспомнив об Ибрагиме, Сулейман приказал позвать и его. Хранитель покоев едва успел войти, с положенными церемониями поприветствовать султана и усесться в кресло возле окна, как Али-ага, один из евнухов, привёл провинившуюся рабыню. Александра же, растрёпанная, с разорванными рукавами, в прорехах которых виднелись её полные белые руки с уже наливающимися багрянцем синяками, Ибрагима не заметила, поскольку смотрела только на султана. Тот нахмурился: никаких манер так и не выучила эта рабыня.

— Султан Сулейман! — звонко и как всегда дерзко выкрикнула она.

Оба мужчины не могли не залюбоваться ею: невысокой, с «аппетитной» фигурой, пышными огненными волосами и пылающими глазами.

Но султан не был бы Сулейманом Великолепным, если бы не поставил рабыню на место.

— Я позволял тебе говорить, дерзкая рабыня? — холодно процедил он.

Она вздрогнула, но воинственности не потеряла:

— Так позвольте мне сказать, Повелитель!

— Позволяю. Говори.

— Я наказана несправедливо! Махидевран с ува…

— Махидевран-султан.

Александра поджала губы, но потом продолжила:

— …Махидевран-султан с уважением унесли в её покои, а меня Валиде-султан приказала запереть в какой-то грязной каморке! А ведь я-то тоже пострадала! Посмотрите только!

И она подбежала ближе к султану и принялась вертеть у него перед лицом своими голыми руками. Сулейман оторопел от такой наглости, а Ибрагим раскашлялся. Тут только она заметила, что в покоях они не одни. Лицо Александры вмиг побледнело ещё сильнее, она отшатнулась и стала суетливо пытаться прикрыть зияющие прорехи платья. И не только на рукавах.

Султан продолжал разглядывать её, и не поворачиваясь вымолвил:

— Ты что-то хотел сказать, Ибрагим?

— Если позволит Повелитель, — подчёркнуто вежливо отозвался тот.

— Говори.

— Если бы ваша рабыня Александра носила платья из более плотных материй, я полагаю, половины этих синяков не было бы на её теле. А то кисея, насколько я вижу, не очень-то похожа на кольчугу.

Сулейман усмехнулся, Александра покраснела, но ответила с вызовом:

— Я одеваюсь так, чтобы понравиться султану!

— И ты надеешься понравиться мне даже после того, что натворила? — не сдержал тот удивление.

— А что такого я натворила?

— Ты посмела ударить мать шехзаде!

— Подумаешь, мать шехзаде! — Александра подбоченилась, опять привлекая внимание к изгибам своей фигуры. — Да если вы пустите меня к себе на ложе, султан, я вам не одного, а пятерых шехзаде нарожаю!

Ибрагим опять раскашлялся. Сулейман словно очнулся. Он вскочил и нахмурился.

— Да ты забываешься, рабыня! На колени! Пади ниц, дерзкая, и проси пощады! И тогда я может быть не прикажу лишить тебя жизни!

Александра опять отшатнулась и в страхе взглянула на злорадно ухмыляющегося Паргалы. Казалось, она поняла, что зашла слишком далеко. Она повалилась на колени, целуя полу султанской одежды.

— Десять плетей в присутствии всех девушек гарема, — строго сказал султан.

— Мой господин! — взвизгнула рабыня.

— Одиннадцать плетей.

— Господин, я же не виновата!

— Двенадцать плетей.

— Султан Сулейман, ну, послушайте же!

Она извивалась на полу, хватаясь за ноги султана.

— Пятнадцать плетей. Прими покорно своё наказание, рабыня Александра, потом попроси прощения у Махидевран-султан. И никогда не смей мне перечить!

Сулейман похлопал в ладоши, в покои с поклонами вошли Али-ага и стражники. Рыжеволосая красавица плакала, скорчившись на полу. Султан ногой отпихнул её брезгливо, словно с него спали чары.

— Эту рабыню отвести в гарем, собрать всех девушек, и пусть ага накажет её в их присутствии пятнадцатью…

— О султан! — горестно всхлипнула Александра, поникнув головой.

— …Четырнадцатью ударами плети.

Стражники подхватили рабыню под локти и выволокли за дверь. Ага поклонился и вышел следом.

* ункяр-калфа — старшая калфа гарема, выше неё только хазнедар.

Недолго мне довелось отдыхать. Тихо, словно привидение, вошла Гюльшах и замерла у моего ложа. Я вздрогнула:

«Хм, надо ей туфли с каблуками подарить, что ли… Так ведь и до разрыва сердца довести госпожу, меня то есть, недолго. Хотя, смысла нет: тут всё равно во всех комнатах ковры. Так что, не только с каблуками, но и с колокольчиками».

Я невольно улыбнулась своим мыслям, а служанка, конечно, приняла мою улыбку на свой счёт.

— Радость моей госпожи — моя радость, — поклонилась она.

— Так что ты узнала, Гюльшах?

— Александру султан велел наказать плетью. Четырнадцать плетей — это суровое наказание. Я слышала, некоторые девушки умирали и от десяти ударов.

«Да уж, слишком хорошо было бы. Но эта гадюка живучая, как… гадюка».

— Скажи лекарю, — я сглотнула и продолжила нехотя, — что я приказала после наказания осмотреть эту рабыню и… и полечить её. Пусть сделает всё что нужно. Помоги-ка мне встать.

Опираясь на руку служанки, я медленно встала. Голова всё ещё кружилась. И подташнивало.

— Принеси мою шкатулку, Гюльшах.

— Большую?

«Оп-па, а их у неё… у меня несколько? Ну, да, я ж Махидевран-султан…»

— Н-нет, другую, — сказала я, сообразив, что в «большой» шкатулке скорее всего хранятся украшения, а деньги — должно быть, в маленькой.

Доверенная служанка, конечно, знала о шкатулках хозяйки всё. Или, по крайней мере, больше, чем на данный момент её хозяйка. Я проследила взглядом, куда она бросилась.

Гюльшах принесла шкатулку длиной с локоть и столько же в высоту.

«Интересно, — только и успела изумиться я, — а БОЛЬШАЯ тогда какая?!»

Служанка, склонив голову, протягивала шкатулку мне. «Так, карманов тут ещё не изобрели, насколько я знаю… Где тогда может быть ключ? На шее, либо на поясе. Что-то я не припомню, чтобы Махидевран носила на шее что-либо кроме украшений». Ощупав пояс, я нашла мешочек с несколькими ключами. Поскольку ларец был с бронзовой отделкой, я выбрала похожий ключ. Он подошёл, как ни странно. Внутри лежали бархатные мешочки с монетами, а также монеты россыпью. Я взяла несколько монет поменьше и потемнее и одну блестящую, явно золотую.

Когда Гюльшах отнесла ларец и вернулась, я протянула ей монеты:

— Отдашь лекарю. Пусть лечит Александру хорошенько.

— Ей сказать, что лекаря прислали вы?

— Нет, не нужно, — усмехнулась я, — а золотую — возьми себе, за труды.

— Благодарю, моя щедрая госпожа! Благослови вас Аллах! — радостно взвизгнула она и умчалась.

* * *

Пока продолжалось наказание Александры, остальные девушки гарема должны были стоять вокруг и смотреть. Может быть, поначалу многие и ухмылялись, одобряя наказание рабыни, которая ухитрилась перессориться почти со всеми рабынями и калфами, всем грубила да вела себя заносчиво. Но после первых же взмахов кнута, после первых слёзных вскриков Александры и первых алых полос на её спине, многим стало её жаль, девушки стали сами всхлипывать и прятать глаза.

— Нет уж, нет, — ухмылялся Каракушчук-ага, старший евнух, — смотрите, что бывает с теми, кто не выполняет главное правило для всех, кому оказана высокая честь принадлежать гарему Султана Османской империи! И это правило — по-слу-ша-ни-е!

Он почти бегом шагал вокруг площадки, где шла наказание. У него в руке была короткая бамбуковая палка, её концом он то и дело приподнимал подбородок то одной девушки, то другой, заставляя их смотреть на наказание. Каракушчук-ага был высоким и толстым негром с писклявым голосом, он служил ещё в гареме султана Селима, отца султана Сулеймана, но только сейчас занял самую высокую должность для евнухов — стал кизляр-агой. Он чрезвычайно строго следил за всеми обитателями гарема, заставляя выполнять полагающиеся обязанности. Для этого он не задумываясь пускал в ход свою палку, с которой почти никогда не расставался. Даже своих ближайших помощников, Гюля-агу и Сюмбюля-агу, он мог «приложить» своей палкой, не только за какую-нибудь провинность, но и просто потому, что кто-либо из них недостаточно низко ему поклонился. Или потому, что ему это показалось.

К дерзкой рабыне Александре у него возникла неприязнь почти с первых её шагов по коврам султанского гарема, поскольку эта несдержанная на язык девица во всеуслышание заявила, что «наш Кушчук своей палкой заменяет себе то, чего лишился», правда, она выразилась более прямо.

…Несмотря на радость кизляр-аги, наказание всё-таки закончилось. Девушки уже не прятали слёз: Александра без движения лежала на площадке возле фонтана, она даже не издавала никаких звуков. Евнух, который выполнял наказание, смотал кнут, уже не чёрного, а красного цвета, молча поклонился Каракушчуку-аге и удалился. Несколько рабынь хотели броситься на помощь Александре, но кизляр-ага грозно глянул на них — и они попятились.

— Ну, чего топчетесь? Быстро по своим комнатам! — взвизгнул он. — Сюмбюль, ты кажется воспитывал эту девчонку? То есть, пытался воспитывать. Отнеси её в её комнату, нечего ей тут полы пачкать. А ты, — махнул он палкой на ближайшую девушку, — прибери тут. Что вы все на меня уставились, накажи вас Аллах? Займитесь своими делами, быстро!

Как только он ушёл, в двери скользнула Гюльшах и поманила к себе невысокую сутулую старуху, замотанную в плащ, которая несла в руках и на спине множество мешков и мешочков.

— Сарра-ханым, прошу вас, проходите сюда.

И она обратилась к проходившей мимо девушке:

— Это лекарша для Александры. Где её комната?

Девушка показала, но прежде чем толкнуть дверь, Гюльшах прошептала старухе:

— Вот деньги. Помогите Александре. Только не говорите ей, что вы пришли по просьбе Махидевран-султан.

…Тихо ступая, лекарша подошла к постели, где лежала ничком рыжеволосая девушка. Вся её спина была словно одним сплошным кровавым пятном. Лекарша забормотала что-то на чужом языке, явно сочувствуя, а потом перешла на османский:

— Ах, девочка бедная! Как же тебе досталось…

— Кто… вы? — прошептала та и застонала сквозь зубы.

— Я лекарша, я пришла помочь тебе.

— Вас… прислал… султан?

— Лежи тихо и не двигайся. Я сейчас намажу тебе спину.

Старуха сбросила на пол свои мешки и стала в них копаться. Потом достала ступку, положила в неё какую-то траву и стала сноровисто растирать серебряным пестиком.

— Скажи-ка, девочка, как ты хочешь чтобы я тебя полечила?

— Делайте, что считаете нужным, ханым, я ведь не лекарь, откуда мне знать, как меня лечить.

— И всё-таки, — слегка улыбнулась она. — Я могу сделать мазь белую, от которой боль твоя вмиг исчезнет.

Александра застонала, пытаясь пошевелиться.

— …Но после мази этой на спине твоей останутся шрамы. Или я могу сделать мазь другую, жёлтую, от которой не останется шрамов, но она будет жечь, да так, что тебе три дня покоя не будет, как грешникам в геенне огненной. Ну, дочка, какую мазь ты хочешь?

На мгновение Александра замерла, потом вздохнула и прошептала, глотая слёзы:

— Жёлтую, ханым-эфенди, жёлтую.

Лекарша усмехнулась и стала быстро смешивать снадобье.

…Проводив лекаршу к выходу из дворца, Гюльшах осторожно заглянула в комнату, где лежала Александра. Послушала её стоны, довольно кивнула и вернулась к своей госпоже.

* * *

Когда служанка ушла, я сочла, что пора начинать осваивать не только лежачее положение, хотя в нём есть своя прелесть. Я встала и прошлась по комнате. Сунула нос за каждую драпировку, обнаружила шкафы и окно. Окно выходило в сад, и я немного постояла, глядя, как маленький мальчик в длинном парчовом кафтане играет в догонялки с парой служанок. Я догадалась, что это был шехзаде Мустафа. То есть, теперь мой сын. Вот ещё одна задача для меня в этом мире: если уж не возвести Мустафу на трон, то хотя бы избавить его от смерти по приказу собственного отца. Я ещё немного полюбовалась весёлой игрой в саду и продолжила осматривать своё жильё.

В шкафах были составлены сундуки, в одних — множество платьев, в других — обувь, шали, платки и тому подобное. Хотя платья, в отличие от сериала, разнообразием фасонов не отличались и больше всего были похожи на… обыкновенные домашние халаты. Тем не менее, всё было яркое, расшитое блестящими разноцветными бусинами, золотым и серебряным шитьём. В одной занавешенной нише обнаружились некие предметы, комплект которых, я предположила, является аналогом умывальника. Множество ярких, раскрашенных… как бы их назвать… типа баночек. Потом повнимательнее ознакомлюсь с этой местной косметикой.

Ну, скорее же, ты же хочешь-таки посмотреть «свои» украшения!

То, что в сериале вызывало самое большое восхищение, и наверняка не только у меня, я нашла в том углу, куда Гюльшах унесла ларец с деньгами. Хм, это оказалось не шкатулкой, даже не ларцом. Целый сундук стоял там, обитый сафьяном, окованный блестящим металлом (неужели золотом?). Мгновенно найдя ключ, я жадно заглянула внутрь.

Честно скажу, едва не ослепла.

В крышку изнутри было вделано зеркало, и я словно пропала во времени, примеряя на себя все эти «сокровища Али-бабы».

Всё мне, и никаких Али-бабов!*

Наконец вернулась Гюльшах и прервала моё увлекательное занятие.

— Что там происходит, в гареме? — спросила я.

Раздуваясь от гордости, она рассказала мне всё в подробностях. И про то, как плачевно выглядела после наказания Александра, и про то, как жалобно она стонала. И я не могла не похвалить её за даже некий творческий подход к поручению. Не иначе, золотая монета сему поспособствовала. Дело было в том, что даже после лечения Александра всё равно не могла встать с постели. Но Гюльшах должна была раздать девушкам сласти от моего имени, и она правильно поняла, что Александра должна была не только получить свою порцию, но и знать, от кого и почему.

Сам того не подозревая, ей помог Каракушчук-ага. Когда Гюльшах гордо выступила из кухни впереди двух девушек с подносами в руках и начала раздавать сласти, рабыни подняли такой шум от радости, что он вмиг примчался со своими прихвостнями Гюлем и Сюмбюлем. Узнав, что это был мой приказ, он смутился, но ненадолго. Сначала он реквизировал половину сластей с одного подноса, а потом велел перенести «столь шумный праздник» в одну из комнат. И тут-то Гюльшах осенило, и она повела всех веселиться в комнату, где страдала Александра…

Да уж, отработала моя верная служанка своё золото полностью.

* внутренний голос героини пропел арию Касыма из советского мюзикла «Али-баба и сорок разбойников».

…Целительница знала толк в своём ремесле: через три дня Александра вышла из комнаты как ни в чём не бывало.

Я помнила трюк Хюррем с «падением в обморок» прямо в объятия султана. И размышляла, как бы не позволить ей его проделать. Ну, в самом деле: не стоять же мне наготове каждый раз, когда султан пойдёт через гарем. Пришлось задействовать Нигяр-калфу. Одна золотая монета может творить чудеса, как выяснилось, а уж две… Отныне Александру к моменту визита султана в гарем ставили всегда первой в строю девушек: мимо первой обычно он проходил не глядя, хотя все почему-то считали, наоборот, это место самым желанным. Александра возмутилась, конечно, но девушки её чуть не побили, и ей пришлось смириться.

Но яркая внешность работала на неё, и однажды её всё-таки выбрали среди нескольких других невольниц для танца перед Повелителем. Конечно же, Александра не упустила шанс. Не знаю, чем уж она там крутила перед ним, но султан канонно выбрал её для хальвета. А потом ещё раз. И ещё…

Ты же не думала, что так просто будет переломить канон?

Конечно, не смогла я смолчать, когда в очередную среду мой обожаемый Повелитель навестил меня.

Сулейман как обычно очень мило поинтересовался моим самочувствием, что сразу же заставило меня вспомнить, что я типа «слаба здоровьем». Уверив его, с самой сладкой улыбкой, на которую только была способна, что со мной всё в порядке, особенно в его «целительном» присутствии, я села на ковёр у очень низенького столика, он сел напротив, и мы принялись ужинать.

После ужина и омовения рук нам было чем заняться, а уже потом я встала у постели и, опустив голову, сквозь ресницы наблюдала, как одевается мой возлюбленный султан. Он выглядел довольным, да и я чувствовала, как пылают мои щёки и туманятся глаза. Ну, и лучше момента я просто не могла выбрать…

— В гареме судачат, рабыня Александра всё-таки привлекла ваше внимание, Повелитель, — вздохнула я. — Вы уже несколько ночей принимаете её. И она теперь имеет свою комнату на этаже фавориток.

— Махидевран, каким бы ни было моё отношение к тебе, матери моего единственного сына, я остаюсь султаном. Я владею не только половиной мира, но и всем в этом дворце. И всеми. Тобой, кстати, тоже.

Султан говорил не то, чтобы сердито, но весьма холодно. Я потупилась, чувствуя, что мои (мои, чёрт побери!) глаза наполняются слезами.

— …А потому я могу проводить время с любой из девушек моего гарема и не спрашивать твоего дозволения и даже мнения. Я полагаю, что это последний раз, когда я напоминаю тебе об этом.

Я поклонилась с видом величайшей покорности.

«Хм, что-то этот «вид величайшей покорности» и поклон удаётся мне с трудом. Махидевран-гордячка нечасто, похоже, пользовалась именно этими мышцами. Ладно, потренирую их. Ради собственного счастья и ради того, чтобы максимально осложнить жизнь Хюррем. Да, кстати!..»

— Прошу простить меня, Повелитель. Рабыня Александра…

Нет, заставь себя это сказать!

— …красивая девушка и способна привлечь взоры… и не только. К тому же, она теперь не иноверка, а мусульманка.

И как только султан не услышал, как ты скрипела зубами!

— И почему это имеет значение? — заинтересованно спросил Сулейман.

— Мне кажется, она достойна и имя получить новое. Достойное её… выдающихся качеств.

— Хм, а ведь ты права, — улыбнулся он. Как же мне нравится его улыбка! — Я подумаю, какое дать ей имя… Может, Зухра? Или Нургюль? Лейла ей, конечно, не подходит…

— Если позволит Повелитель сказать моё мнение… — потупила я взор, полагая, что нужно спрятать злорадство.

— Говори, моя Весенняя Роза. Но вообще-то я удивлён. Мне показалось, что ты не очень-то любишь эту девушку.

Теперь его голос был по-прежнему ласков.

— Я должна любить всё, что любит мой Повелитель.

«Надеюсь, мой сладкий голос был достаточно убедителен».

— Твоё великодушие восхищает, — сказал Сулейман и поцеловал меня в лоб. — Говори же.

— Что вас больше всего привлекает в этой девушке?

Ясен перец, что. Не первый раз замужем. Только вряд ли он тебе признается в этом.

— Она непосредственная. Она яркая. Всегда с улыбкой на губах, даже если ей плохо. Я ни разу не видел её с кислым лицом.

«В отличие от Махидевран. Ну, и Хатидже к концу сериала. Надо взять на заметку».

— Тогда возможно вы сочтёте подходящим именем… Хюррем?

— Хюр-рем… — произнёс он ненавистное мне имя и улыбнулся. Как же я ненавижу, когда он улыбается не мне! — Очень хорошо. Я дам ей это имя. А тебе полагается награда, моя мудрая красавица…

И султан очень мягко — он всё-таки помнил о моём «слабом здоровье»! — опять опрокинул меня на тахту…

* * *

— Отныне ты будешь Хюррем, — с улыбкой сказал султан, обнимая стан своей наложницы.

— Вы даруете мне новое имя? А что оно значит?

— Смеющаяся госпожа. Та, кто несёт улыбки и радость.

— Красивое имя.

— Такое же красивое, как ты.

Если султан ждал, что рабыня каким-то ещё образом покажет свою благодарность, он этого не дождался.

…Едва только покинула султанские покои, новонаречённая Хюррем помчалась в гарем. Опершись руками на перила балкона, она посмотрела вниз на других рабынь, которые, впрочем, даже не заметили её. Александра нахмурилась, топнула ногой и похлопала в ладоши, привлекая-таки внимание к своей персоне.

— Отныне моё имя Хюррем, и никто не смеет называть меня иным именем! — звонко и радостно прокричала она. — Этим именем наградил меня султан Сулейман!

— И что? — пробурчала одна из девушек, впрочем отвернувшись от балкона. — Прикажете сплясать в честь этого, Хюррем-хатун? Лучше бы денег дала. Или хотя бы шербета.

Те, кто стояли поблизости и могли это услышать, засмеялись, прикрывая рты, и вскоре девушки вернулись к своим прерванным занятиям.

* * *

Я старалась не думать о счастье моей соперницы. Я твердила самой себе, пусть, мол, радуется, что так высоко взлетела, больнее будет падать. А сама заняла себя более полезными делами. Например, прогуливалась по дворцу (точнее, по той части, по которой дозволено было ходить) и саду. Не в одиночестве, конечно. В сопровождении Гюльшах. Я старалась всё запоминать и потом зарисовывала по памяти план. Я пока не знала, зачем мне это было нужно, но решила, что не помешает. Также я старалась побольше общаться с Мустафой. Он и по сериалу очень любил свою мать, но сейчас мы просто стали неразлучными. Я не только играла с ним, я попросила у султана дозволения присутствовать на уроках. Конечно, не на тех, где он учился стрельбе из лука и сражению на саблях (это в дальнейших планах), но на уроках по исламу, истории, географии, математике, чтению и письму. Я обосновала своё желание тем, что хочу быть уверенной, что шехзаде не перетруждается учёбой, но на самом деле я сама хотела выучить побольше. Так что, в учебной комнате поставили для меня ширму, и я сидела за ней. Меня обязали носить и покрывало, поскольку учителя были хоть и почтенного возраста, но всё-таки мужчинами. Но я не расстроилась: под столькими слоями одежды было проще прятать собственные записи. Потом я делала вид, что проверяю у Мустафы уроки, а сама училась и училась. Было полезно и мне, и ему: мой сын, объясняя мне, и сам запоминал лучше. Ну а я, вспомнив обещание Султану, решила-таки сочинить свои стихи. Получилось криво-косо, но мой Повелитель разулыбался от удовольствия, аки солнышко. Ну, правильно, до стервы-Хюррем ему, поди, наложницы стихов не писали.

Вот, что у меня получилось:

Напрасно соловей над гордою рыдает розой,

Красавице в шелках чужды печаль его и слёзы:

Весёлый танец мотылька

Пленил её и о любви навеял грёзы.

Певец любви, ты восхищаешь своей песней,

Влюблённым кажется, что нет её чудесней,

Все видят радость в ней,

А твои слёзы — неизвестны.

Султан души моей, что мной пренебрегает,

На дев других лазурны очи направляет.

Без взора тех очей

Махидевран всё чахнет, умирает.

Так что, мне было чем заняться и без Александры-моими-стараниями-Хюррем. Но счастье видимо не казалось ей полным без моей реакции на её карьерный взлёт. Однажды, словно подкарауливала меня, она заступила мне дорогу. Новое платье гёзде, расшитое золотыми полосками, ещё не обмялось на ней, стояло колом. Но наглый взгляд был преисполнен превосходства:

— Как поживаешь, Махидевран…-султан?

«Ага, выдрессировалась всё-таки! Запомнила, как надо обращаться к матери шехзаде».

— По воле Всевышнего, хорошо, Александра-хатун. Ах да, теперь же у тебя другое имя. Хрюхрен, кажется?

Гюльшах спрятала смех в ладонь. Хюрремкина служанка тоже давилась смехом, плотно закрывая рот ладонью, ей-то не полагалось смеяться над собственной хозяйкой. Сама Хюррем побледнела, а потом покраснела пятнами и топнула ногой:

— Султан назвал меня Хюррем! Советую запомнить!

— Да что ж ты, шуток не понимаешь? Ты же так любишь шутить над другими, я и подумала, что у тебя есть чувство юмора. Хюррем, значит? Я знаю.

— Откуда знаешь? А, твоя наушница Гюльшах на хвосте принесла.

— Нет. Это я предложила султану так назвать тебя.

— Что-о?!

Ах, какое наслаждение мне доставила смесь её эмоций в этом коротком слове! Я продолжила тем же ровным тоном, притворяясь, что просто источаю благожелательность:

— Султан посоветовался со мной, и я предложила такое имя. Он одобрил. Вот ты его и получила, Хюррем. Живи теперь с этим. Оно подходит тебе, вечно-смеющаяся-по-поводу-и-без-повода-госпожа. Хотя, смех без причины, говорят, признак… недалёкого ума.

И я с достоинством задрала нос, как она сама делала в сериале, и пошла дальше.

* * *

— Султан Сулейман!

— Эй, кто это смеет врываться в мои покои?! А, это ты, Хюррем… И что опять стряслось?

— Скажите, султан, это правда?!

— Что именно?

— Что имя Хюррем подсказала вам Махидевран.

— …Махидевран-султан. Да, это правда.

Она возмущённо пыхтела, покраснев, и словно потеряла дар речи. Красавицей при этом она вовсе не казалась.

— Да как вы… Да как она… — задыхалась она. И выпалила: — Я не хочу это имя! Дайте мне другое!

Если до этого султан сохранял снисходительную усмешку, то теперь он нахмурился и медленно встал из-за своего ювелирного столика.

— Ты опять забываешься? Много ли времени прошло, как я приказал тебе не сметь мне перечить? По плети соскучилась? Или на сей раз на фалаку захотела? Вон отсюда! И не появляйся возле меня, пока не прикажу прийти.

— О султан! — отработанным движением распростёрлась она у его ног. Но это опять не помогло.

— Стража! — похлопал он в ладоши, не глядя на девушку. Явился один из стражников и молча склонился в поклоне. — Кликни какого-нибудь агу. Эту девушку нужно отвести в её комнату и зорко присматривать за ней. Чтобы она не покидала свою комнату без моего позволения.

Сулейман спокойно вернулся к прерванной работе, не удостаивая даже взглядом жалобно всхлипывающую на полу рабыню.

Не скрою, я была рада, когда узнала, что Хюррем своей наглостью заслужила очередное отлучение от (постели) моего султана. На это я, собственно, и рассчитывала. Может ли это означать, что канон всё-таки можно переломить? Я стала думать дальше.

…Было бы забавно, если бы по мере моего влияния на ход сериала изменялся бы и сам сериал. Я даже рассмеялась, представив, как лежу я дома на диване и смотрю, как на экране моего телевизора этакая «обновлённая» Махидевран лежит в той же позе на софе, глядит в окно и качает ногой, подбрасывая расшитую золотом туфлю. Сама на себя, стало быть, смотрю.

Эх, жаль, не проверить, так ли это. К тому же, я всё ещё не уверена, что всё-таки нахожусь в сериале. Хотя наряды и украшения очень похожи, но всё-таки платья более закрытые, не так сильно декольтированы.

Если не брать во внимание то, во что рядится Хюррем.

«Ну, да ладно. Каковы должны быть мои дальнейшие шаги, если я хочу…»

Эй, а что ты хочешь?

«Я хочу стать женой султана Сулеймана. Стать Хасеки вместо Хюррем. Ещё хочу, чтобы Хюррем исчезла из Топкапы. Нет, смерти ей я всё-таки не желаю, выдать бы её замуж за какого-нибудь достойного (жалости) бея — и пусть ему мозги точит подальше от Стамбула и Сулеймана. Моего Сулеймана.

Но раз Хюррем такая умная, какой её считают, — а дурой она быть не может, ибо султан Сулейман не влюбился бы в дуру, — то уж теперь-то она должна почуять во мне, изменившейся Махидевран, серьёзную угрозу своему «безоблачному» интриганскому счастью. Стало быть, теперь ход за ней. И что она может предпринять? Что она сделала в сериале?

Нарожала кучу шехзаде, будто не помнишь! И одну Михримашку.

Но «кучу шехзаде» она не может родить враз, не свиноматка же.

Ты всё ещё про Хюррем?

Ха-ха. Первенцем её был Мехмед. Кстати, вполне хороший парень получился. С Мустафой, между прочим, дружил. Вот родила бы она потом одну девчонку — и пусть бы султан любил её за это… Но нет, историю под ковёр не заметёшь, был такой султан Селим Второй, сын Роксоланы-Хюррем, Этот Селим был рыжим, как мать его. Хотя… Погоди-ка. Если я сумею научить Мустафу вести себя правильно, как подобает будущему султану, если нынешний султан не лишит его своей любви (и жизни)… Если Селим будет такой же… как бы выразиться по-османски… с шилом в седалище, как его братец Баязед… Какой тогда нафиг Султан Селим-хан хазретлери? Поубивают друг дружку — и привет. Значит, всё-таки возможны варианты?

Но это всё потом, Хюррем пока ещё не беременна.

Откуда знаешь? Может, уже?

Да нет, она не то что весь гарем, она бы весь Стамбул оповестила и лично сообщила бы мне… Так что время у меня есть. Но совсем немного. Пока Сулейман сердит на неё. Итак, что у нас на повестке дня?

Во-первых, поддерживать гнев султана на своенравную рабыню. Во-вторых, забеременеть самой.

Я, конечно, дико извиняюсь, но ты точно смотрела сериал? Там Махидевран так никого больше и не родила.

Но беременность-то была! Значит, шансы остаются.

В-третьих, приставить к ней верную мне служанку. Гюльшах, дорогая, судьба османской империи в твоих, так сказать, лапках. Либо срочно выдрессировать-прикормить кого-то левого. Сюмбюля? Хорошо бы, но он такой противный тип… Служит не кому-то, а лишь себе самому. Ладно, поговорю с Гюльшах. Мне таким образом нужна будет новая служанка. Какая-то была в сериале подружка у Хюррем, та, с которой они вместе на корабле плыли. Хорошо бы её прибрать к рукам, пока наша Хохотушка-хатун про неё не вспомнила. Вроде, Мария её звали…

Хорошее имя, главное редкое.

Надо найти её. А ещё я подумываю заполучить себе в служанки Нигяр-калфу. Она уже, после тех золотых монет, смотрит на меня с собачьей преданностью, так что при случае попрошу Валиде. Не получит она Ибрагима к себе в постель, не при моей (хм-хм) жизни.

Кстати, в-четвёртых, Ибрагим. Вот ещё его надо сохранить в живых, он за Мустафой хорошо приглядывал. Если честно, это будет ещё труднее, чем даже «во-вторых»… Даже не знаю, как мне подобраться к лучшему другу султана. Он должен не только доверять мне, мне надо стать его другом. Чтобы он слушал мои советы. …Вот, например, на кой ляд он поставил возле своего дворца те статуи, придурок?!

Ещё не поставил. У него и дворца-то пока нет. Он даже ещё не женился на Хатидже.

А ведь верно! Сестра султана! Этот «хрупкий печальный цветочек» прибрать к рукам будет попроще. Характера у неё ноль целых, ноль десятых, как и полагается османским принцессам. Стану её подругой. Поспособствую её свадьбе, тогда Ибрагим, по крайней мере, будет мне благодарен. А благодарным он быть умеет. Тогда может и другом станет. Или попросту буду нашёптывать что мне надо Хатидже, а та уже напоёт мужу. А то, боюсь, эти гордые мусульманские мужчины вообще не станут слушать постороннюю женщину. Зато жена — это другое дело.

Тем более если эта жена — сестра султана.

Ну, вот теперь по крайней мере я знаю, с чего начать».

И как только выдался удобный случай, я пошла в гости к Валиде. А «удобным» этот случай стал потому, что по дворцу разнёсся слух о приезде Хатидже-султан. Конечно, я понимала, что дочь немедленно явится засвидетельствовать своё почтение матушке. И, конечно, я сделала вид, что не подозреваю об этом. Чтобы иметь повод для визита к матери султана, я велела привести ко мне Мустафу. Мальчик обрадовался, что не нужно будет идти на урок, но потом сразу скорчил недовольную рожицу:

— Я хочу погулять, матушка.

— Да, дорогой, мы обязательно погуляем, но сначала нужно навестить бабушку. Надеюсь, тебе не нужно напоминать, как ты должен себя вести?

— Я помню. Я должен поприветствовать бабушку, поцеловать её руку и приложить ко лбу. Я должен вести себя тихо, стоять скромно, не говорить, пока ко мне не обратятся старшие… Матушка, это же скучно!

— Дорогой мой, — сказала я, обняла его и поцеловала в лоб, — так должен вести себя достойный человек. Должен показывать уважение к старшим. Хорошо воспитанный человек сам вызывает уважение. Как другие люди будут уважать тебя, если ты не будешь уважать их?

— Почему, матушка, вы так много говорите об уважении? Разве это так важно?

— Это важно, мой шехзаде. Твой отец — великий султан. Как ты думаешь, кто его уважает?

— Все в мире уважают Повелителя.

— Верно. А кого уважает Повелитель?

Мустафа задумался, морща лоб.

Отстань от ребёнка, ему всего пять лет.

«Ребёнку УЖЕ пять лет, почти шесть, он уже читает, пишет, знает основы своей религии, знаком с историей своего, то есть, будущего своего государства. Он уже умеет держать в руке саблю и учится стрелять из лука. Потенциально он учится у-би-вать. Он шехзаде, чёрт побери! Будущий султан. Не пройдёт и десяти лет, как ему соберут гарем, и он уже сам начнёт делать шехзаде во славу Османской империи. …Кстати, как называется сын шехзаде? Шехзаде-заде?

Шехзаде в квадрате. Квадратный шехзаде. Квадрат-заде.

Заткнись.

Ты первая начала: «заде-заде»…

Словом, я все силы положу на то, чтобы Мустафа всё-таки стал султаном. Поэтому заткнись и не мешай мне воспитывать будущего султана».

Чтобы не заморачиваться, как называть его сыновей?

…Прекратив мысленно препираться с собственным внутренним голосом, я присела перед Мустафой:

— Ну, что, дорогой? Ты понимаешь, кого уважает Султан?

Мустафа посмотрел на меня серьёзными круглыми тёмно-карими глазёнками, от которых в скором времени будут млеть его собственные рабыни (и сотни тысяч телезрительниц по всему миру. Ах, Мехмет Гюнсюр!..).

— Повелитель уважает свою матушку Валиде-султан.

— Правильно, мой мудрый сын. А если Валиде-султан уважает сам Повелитель, разве ты, его сын, не должен уважать её?

— Должен, матушка. Я всё понял. Я должен уважать отца, бабушку и вас.

И этот умный ребёнок бросился ко мне на шею и поцеловал. Пусть не я родила его, но это мой сын! …Ну, Хюррем! Я не позволю тебе уничтожить моего львёнка!

«Что? Я даже мысленно назвала его львёнком, как принято в Турции? Махидевран поглощает меня? Или я поглощаю её? Мы срастаемся, растворяемся и перемешиваемся. Я — уже не совсем я. Я — почти Махидевран».

С улыбкой на лице, но с некоторой растерянностью внутри, я взяла сына за руку, и мы отправились к покоям Валиде.

В сериале я всегда восхищалась этой женщиной, Валиде Айше Хафсой-султан, матерью Сулеймана. Если родится у меня здесь дочка, надо назвать её в честь бабушки.

Эй, стой, уточни сначала, похоже тут нельзя называть детей именем живущего родственника, иначе каждый второй шехзаде был бы Сулейманом.

«Я кого-то попросила заткнуться, кажется? Если у моей дочери вторым именем будет Айше — что тут особенного? Айше — это очень распространённое мусульманское имя.

Спроси у многомудрого Мустафы, кем была эта Айше!

За-ткнись, ехидина. Посмотрю в своих записях».

Приказав стражнику-евнуху доложить о нас, мы немного подождали. Наконец, дверь открылась, и он с поклоном пригласил нас войти.

— Здравствуйте, Валиде-султан, — я поклонилась сидящей на тахте женщине, всё ещё красавице, несмотря на то, что её сыну «за тридцать». Хотя, тут же рожают рано, так что, ей «под пéтьдесят», не больше. Я поцеловала милостиво протянутую мне руку, приложила ко лбу, потом, скромно опустив глаза, отступила. Пришёл черёд Мустафы приветствовать бабушку. Он всё сделал идеально, мой принц: и поклонился, и руку поцеловал, и голос тихий, и глазки в пол, — ну, безупречно! После церемонного приветствия бабушка всё-таки стала бабушкой, обняла, затискала-зацеловала внука, усадила рядом с собой. Три её служанки и калфа, которые стояли в сторонке, умилённо улыбались. А! Кстати, надо не забыть узнать у неё, сколько служанок мне положено «по штату», и нельзя ли мне разжиться ещё одной-двумя.

— Как ваше здоровье, Валиде-султан? — негромко спросила я.

— Всё хорошо, по воле Аллаха, — улыбнулась она, — Садись. Я очень рада, что ты навестила меня с Мустафой. Он так вырос! Как он учится?

— Очень хорошо. Я сама слежу за его успехами, учителя всегда его хвалят.

— Мне сказали, что ты даже на уроки с ним ходишь.

— Да, наш Мустафа так любит учиться, что я забочусь, чтобы он не переутомлялся.

Мустафа, задорно улыбаясь, понимающе кивал мне из-под руки Валиде.

— Ты очень изменилась, Махидевран. Ты улыбаешься, держишь себя достойно… Ты и раньше мне нравилась, а теперь нравишься ещё больше.

— Благодарю вас. После того, как Повелитель вернул мне своё расположение, я сама поняла, что я изменилась, — я почти не соврала.

— Как же ты отличаешься от этой нахальной девчонки, которая теперь у него в фаворитках! — c досадой сказала Валиде. — Я говорила ему, что от неё добра не жди, раз она даже вести себя не умеет, но он как околдован ею. А ведь она ухитрилась едва ли не всех в гареме перессорить! Как бы я хотела, чтобы она вообще никогда не появлялась на пороге нашего дворца…

«Кажется, я могу найти в ней союзницу по борьбе с вредителями… Ой, то есть, с Хюррем».

Вообще-то, это одно и то же.

Но я не успела сказать Валиде всё то, что собиралась: пришёл ага и возвестил о прибытии Хатидже-султан. Я встала, Мустафа подбежал ко мне. Я не знаю, насколько дружеские отношения сейчас между Махидевран и Хатидже, так что пока буду вести себя с ней как с султаншей, а там видно будет. Кажется, она сейчас приехала, потому что истёк «срок очищения», то есть, траур после смерти её престарелого мужа. Стало быть, мать начнёт искать ей супруга снова. А со мной, с Махидевран то есть, она вообще может быть не особо знакома. Ну, что ж, я-то сериал смотрела в отличие от неё, так что, познакомимся и подружимся.

Я стояла скромно в стороне, как подобает рабыне, знающей своё место. Чуть впереди служанок и калфы, и обнимала своего сына. Краем глаза успела заметить одобрение на лице Валиде, и тут же, тихо ступая, вошла Хатидже. Я поразилась, как же она не похожа ни на мать, ни тем более на брата. И даже на остальных сестёр. Воистину, «хрупкий печальный цветочек». Небольшого роста, худенькая, замотанная в фиолетовые одежды без всяких украшений… Да любая рабыня, даже из новеньких, выглядит краше! Лицо бледное, глаза в пол-лица, в глазах слёзы… Понятно, почему её Сулейман так любит: её сразу же хотелось обнять, пожалеть и защитить.

— Добро пожаловать, дочка, — ласково сказала её мать, встала навстречу, не позволила поцеловать свою руку, а сама поцеловала её в лоб. — Проходи, присаживайся. Как доехала?

— Всё хорошо, матушка. У меня всё хорошо, по воле Аллаха, не беспокойтесь обо мне.

И голосок ей под стать: тонкий, тихий… Но уже проскальзывают те самые истеричные нотки. Или мне кажется, поскольку я много чего про её судьбу знаю.

— Хатидже, ты не помнишь Махидевран? — повела рукой в мою сторону Валиде. — А это наш Мустафа. Шехзаде-хазретлери.

— Добро пожаловать, Хатидже-султан, — поклонилась я. — Мустафа, поздоровайся с Хатидже-султан, она сестра нашего Повелителя, стало быть, твоя тётя. Подойди, поцелуй руку.

— Здравствуй, Махидевран, — тихо сказала Хатидже. — Давно я тебя не видела. Ты похорошела ещё больше. Мустафа! Как же ты вырос! Когда я тебя видела, ты только-только ходить начал. А теперь ты совсем взрослый!

Мой сын робко приблизился к ней:

— Добро пожаловать, Хатидже-султан, — старательно выговорил он и потянулся к её руке, но она вдруг всхлипнула и схватила его в объятья, заливаясь слезами. Мы с Валиде переглянулись.

— Что с тобой, дорогая? — мягко сказала Валиде, выпутывая испуганного ребёнка из рук дочери. Мустафа бросился ко мне и уткнулся лицом в платье. Я присела, обняла его и стала утешать, встревожено поглядывая на Хатидже, которая теперь рыдала в объятиях своей матери.

— Может быть, позвать лекаря? — спросила её Валиде.

Слово «лекарь» произвело волшебный эффект: Хатидже содрогнулась и смолкла, закусив дрожащую губу.

— Н-нет, матушка, н-не н-надо лекаря, — сказала она со всхлипами. Было понятно, что она изо всех сил старается овладеть собой.

— Подайте воды Хатидже-султан! — велела Валиде служанкам.

Пока она пила, стуча зубами о край серебряного кубка, я спросила:

— Валиде-султан, может, нам с Мустафой лучше уйти?

— Нет-нет! — мгновенно вскинулась Хатидже. — Прошу, Махидевран, останься. Простите меня, матушка, и ты, Махидевран, тоже прости меня. Мустафа, дорогой, ты тоже прости меня, я не хотела напугать тебя. Прошу, подойди ко мне.

Мустафа вопросительно посмотрел на меня.

— Подойди, дорогой. Поцелуй руку тётушке Хатидже, — улыбнулась я.

На этот раз всё получилось как полагается. Мы все заулыбались. Как бы мне ни хотелось ещё о многом поговорить с Валиде, пора было сваливать в сад, тем более, что для моего сына впечатлений уже было более чем достаточно.

— Валиде-султан, позвольте нам с Мустафой пойти прогуляться по саду. Хатидже-султан нужно отдохнуть с дороги, и потом, она, наверное, очень хочет встретиться с Повелителем.

— Хорошо, ступай, Махидевран, — сказала она, взмахивая рукой. — Сафийе, — перевела она взор на одну из служанок, — иди, скажи Сууд-аге, пусть узнает, может ли Повелитель принять Хатидже-султан. И пусть быстро идёт сюда с ответом. А сама иди вместе с Махидевран-султан, помоги ей с нашим шехзаде.

Мустафа быстро поклонился и буквально вылетел за двери, хлопая полами кафтана, как крыльями.

Ну, какой он лев? Воробушек!

Я вышла следом за служанкой. Кажется, я хочу глотнуть свежего воздуха (и воли) не меньше Мустафы.

...Всё-таки в положении матери шехзаде есть и ещё (немалый) плюс: я могу спокойно сидеть на скамейке в тенёчке, пока с моим ребёнком играют и носятся по жаре служанки. Я с улыбкой наблюдала за их игрой и настолько ушла в себя, что не сразу услышала, как шуршит песок на дорожке под чьими-то шагами. Я вздрогнула и повернула голову: ко мне шла Хатидже. Она уже успела переодеться в более подобающее её статусу платье и даже, пусть робко, улыбалась. За ней, и я не поверила своим глазам, скромно сложив руки, семенила не кто иная, как Нигяр-калфа. Вот так номер! Валиде отдала Нигяр в услужение дочери?! Нет, я, конечно, понимаю, что Ибрагим — мужчина молодой, полный сил, и этой его мужской силы наверняка хватит на двух Хатидже плюс две Нигяр, но нельзя ж её так нагло… Хотя, о чём это я? Кажется, пока ещё мои выводы слишком поспешны.

Я сделала вид, что хочу встать навстречу, но Хатидже протестующе замахала руками и сама села рядом со мной.

— Нигяр, иди поиграй с шехзаде Мустафой, пока я разговариваю с Махидевран-султан. И скажи Сафийе, чтобы она вернулась к Валиде-султан.

— Слушаюсь, госпожа, — Нигяр поклонилась и убежала к играющим.

— Вы уже встретились с Повелителем?

— Нет, к сожалению. Сулейман занят делами. Я попросила передать ему, что буду с тобой в саду.

Мы замолчали.

— Как здесь хорошо… — вздохнула через какое-то время Хатидже. Причём, вздохнула не печально, а вроде даже радостно. Как будто впервые за долгое время смогла дышать полной грудью.

— Добро пожаловать домой, Хатидже-султан. Аллах вернул вас в родной дом, к вашей семье. Велика Его милость. Жаль только, что вы вернулись из-за таких обстоятельств…

Я покосилась на неё. Она неотрывно смотрела на Мустафу, и в её глазах опять дрожали слёзы. Да сколько же можно плакать! Воистину, велики резервы человеческого организма. Но если так дальше пойдёт, у бедняжки наступит обезвоживание.

— Простите моё любопытство, Хатидже-султан… — придала я голосу робости.

— Да, дорогая, спрашивай. Только, прошу, давай без церемоний, хотя бы когда вокруг никого нет.

«Отлично, подружка», — подумала я и сказала:

— Могу я спросить, почему вы так расстраиваетесь, гладя на Мустафу?

— Ах, Махидевран… Ты даже не представляешь, какая ты счастливая!

«Ну, почему же не представляю? Это ж счастье великое, попасть в сериал в персонажа, который заведомо проигрышный, и тянуть его за уши к счастью, преодолевая всеобщее сопротивление. Включая и его собственное».

— ...Мой муж был достойным человеком, он ничем меня не обижал. Но он был много старше меня. Теперь он ушёл в лучший мир, а у меня даже ребёнка нет… Вот поэтому я и плачу. Как бы я хотела, чтобы и у меня был такой прекрасный сын, пошли ему Аллах долгих лет жизни, машалла!

— Не печалься, Хатидже. У тебя всё ещё будет, иншалла. Ты молода и красива. Будет у тебя и муж любимый, и детки счастливые. Два сына и дочка.

— Махидевран? — её большущие глаза уставились на меня с изумлением. — Ты разве провидица?

— Нет, — пришлось мне выкручиваться, — просто я от всей души желаю тебе счастья, Хатидже.

— Спасибо, дорогая! — конечно, она опять заплакала. — Только с моим-то злосчастьем, матушка опять найдёт мне почтенного, то есть, престарелого мужа…

«Ага, вот на этих словах пора нам кое-куда пойти, подружка».

— Пойдём, прогуляемся, — я встала и потянула её за собой. Не зря я всё-таки зарисовывала маршруты во дворце Топкапы и вокруг. Я точно знала, где покои моего Султана, а также я знала, что у Хранителя покоев комната рядом и балкон у них общий. Теперь только бы Ибрагимушка не подвёл…

И он не подвёл, умничка. Едва только мы с Хатидже, конечно, совершенно случайно, оказались у балкона, Паргалы заиграл на скрипке. Ладно, никакой случайности не было. Я знала, что Ибрагим примерно в это время каждый день музицирует.

Мы замерли, словно очарованные. На самом деле, замерла как очарованная только Хатидже. Что касается меня… Ну, вот не понимаю я скрипичной музыки. Для меня это не музыка, а просто… набор звуков, по названию которых именуется инструмент, то есть, скрипов. Длинные, короткие, высокие, низкие… Но всего лишь скрипы. С духовыми инструментами, кстати, у меня та же история. Не понимаю. Но всё же не скажу, что я совсем бревно в восприятии музыки. Фортепиано и гитара мне нравятся, даже очень.

А вот прикинь, что бы было, если бы наш Паргалы играл на гитаре? Ты могла бы влюбиться в его музыку?

«Заткнись!!!»

Как бы там ни было, Ибрагим всё-таки играл не на гитаре, а на скрипке, и, значит, наслаждалась звуками не я, а Хатидже.

— Ах, что за чудесная музыка! — прошептала она. — Махидевран, ты знаешь, кто это так прекрасно играет на скрипке?

— Хранитель покоев, Ибрагим Паргалы. Лучший друг нашего Повелителя.

— Да? — устремила она на меня затуманенный… нет, на этот раз не слезами, а мечтами, взгляд. — Вот бы посмотреть на него…

— Разве ты не знаешь друга Султана? Ибрагим Паргалы с юных лет неразлучен с Повелителем. Только одно то, что он — друг Повелителя, единственный, кого Султан удостоил чести называть своим другом, говорит, что это очень достойный человек. К тому же, все отзываются о нём, как об очень умном и храбром человеке.

— А каков он… из себя? — Хатидже заалела щеками. И стала при этом очень хорошенькой. — Я слышала, что они подружились, когда Сулейман был санджак-беем в Манисе, но я там бывала редко и не видела его.

— Что ж, если он сейчас выйдет на балкон, ты его увидишь. Но, скорее всего, он вместе с Повелителем спустится сюда, в сад. Ты же сказала, что будешь ждать Повелителя в саду. Так что, нужно скорее вернуться, пока нас, точнее, тебя не хватились.

И мы пошли назад, к тому месту, где оставили играть Мустафу.

Но всё-таки немного опоздали.

Я не обратила бы внимания, но Хатидже вдруг потянула меня за руку назад и зашипела громко:

— Смотри, Махидевран! Там полно янычар! Они окружили Мустафу! Что они делают?!

Признаюсь, я вздрогнула. Но присмотревшись, выдохнула с облегчением:

— Хатидже, ты напугала меня. Посмотри же внимательнее. Это свита Повелителя. А вон он сам стоит, возле скамейки. Разве кто-нибудь может причинить вред шехзаде в присутствии Султана? И, между прочим, Ибрагим-ага стоит рядом с ним. Идём.

Чем ближе мы подходили, тем радостнее было у меня на душе: Сулейман о чём-то разговаривал с Ибрагимом и смеялся, а Мустафа, оказывается, показывал своё умение владеть саблей, сражаясь с одним из янычар.

После подобающих приветствий я отошла в сторонку, а Султан обнял свою сестру и говорил с ней очень ласково. Потом познакомил её с Ибрагимом. Эти двое (как и полагалось по сценарию) явно понравились друг другу. Они заговорили о музыке (кто бы сомневался), пока Сулейман со смехом принялся сам сражаться с сыном. Сабли были, конечно, деревянные, но насколько я могу понимать, фехтовал он довольно серьёзно, не столько играя, сколько обучая шехзаде. Так что, мне оставалось только счастливо улыбаться, глядя на эту идиллию.

Но кое-что меня всё-таки немного насторожило и опять вернуло к мысли, так ли легко будет переломить канон. Я заметила, как, прячась за идеально выстриженными кустами, якобы из почтения к господам, Нигяр просто пожирает глазами Ибрагима и Хатидже.

Я решила на некоторое время предоставить эту парочку, Ибрагима и Хатидже, самим себе, а самой заняться более перспективным делом: пользуясь её расположением, поговорить всё-таки с Валиде. Через пару дней я пошла к матери султана и нашла её в превосходном настроении: она даже напевала что-то.

— Госпожа, — поклонилась я, когда мне было позволено войти, — иншалла, Всевышний пошлёт вам ещё много дней такой радости, какую я вижу на вашем лице сейчас.

— Ах, дорогая моя Махидевран, ты даже представить себе не можешь, что произошло! — сказала она, подошла ко мне, взяла за руку и усадила рядом.

«Действительно, не могу. Не беременна же она, в самом-то деле! Или… Хюррем померла?»

— Так расскажите же скорее, Валиде-султан! — с непритворным интересом уставилась я на неё.

— Эта девчонка, Хюррем!

Я аж замерла.

— Мой сын, кажется, понял её истинную суть. Он приказал вернуть её из комнаты фаворитки-гёзде обратно в гарем, к простым рабыням!

— Машалла! — воскликнула я и захлопала в ладоши. Лишь мгновенье спустя я сообразила, что веду себя как Махидевран, а не как… я. Я смущённо стала поправлять платье.

— Не стыдись своей радости, Махидевран, — улыбнулась мне Валиде. — Я, когда узнала об этом, сама едва в пляс не пустилась. Завтра назначен праздник. Не хочешь ли украсить его своим танцем?

«Ох ты… Ну ладно ещё стихи писать… Но танцевать? Если только положиться на мышечную память тела Махидевран… Сама-то я вряд ли спляшу что-то, приемлемое в гареме 16 века».

— А Повелитель будет присутствовать?

— Разумеется, — опять улыбнулась Валиде. — Официально праздник будет в честь возвращения Хатидже.

— Тогда я очень постараюсь, хотя, если честно, я давно уже не танцевала.

— Но я помню, как красиво ты танцевала в Манисе. Я думаю, ты легко всё вспомнишь, стоит только зазвучать музыке.

— Благодарю за добрые слова, Валиде-султан.

— Я всегда была на твоей стороне, дорогая. А теперь скажи, наконец, зачем ты пришла, — и она с доброжелательным вопросом посмотрела на меня. Я не сразу вспомнила, зачем собственно я пришла к ней: радостная весть основательно выбила меня из колеи.

— Я хотела бы попросить у вас разрешения взять себе ещё одну служанку.

— Только-то? Конечно, я позволяю. Пойди в гарем, скажи кизляр-аге, что я разрешила, и выбери любую девушку.

— На самом деле, я хотела бы ещё взять… Нигяр-калфу.

— Но Нигяр я приставила к Хатидже.

— Да, я знаю, госпожа, но позвольте сказать и не сочтите за дерзость…

— Хорошо. Говори.

— Не смею оспаривать мудрость вашего решения, но мне кажется, что в гареме есть хатун, которая гораздо больше достойна этой чести, прислуживать вашей дочери и сестре Повелителя.

— Что-то я не пойму, о ком ты говоришь.

— Я говорю о Гюльфем-хатун. Она сейчас хазнедар гарема.

— Ах, да! Бедняжка. Она была первой родившей Сулейману шехзаде.

Я скрипнула зубами:

— К нашему несчастью, шехзаде Мурад отправился в лучший мир. Повелитель до сих пор расположен к Гюльфем-хатун, хоть и не приглашает её в свои покои. Мне кажется, с вашего позволения, Гюльфем и сама не хотела бы этого и с большей радостью покинула бы гарем.

— Да? Почему же?

— Она приятная девушка, с очень мягким характером. Я помню, как она ужасно переживала гибель сына. Мне кажется, она боится, что если Аллах пошлёт ей ещё одну беременность от Повелителя, она не переживёт, если снова потеряет ребёнка. Тем не менее, она слишком верна вашей семье и хочет быть в хороших отношениях со всеми.

— И поэтому ты считаешь, что если я отдам её в услужение Хатидже, это придаст ей спокойствия за её дальнейшую жизнь?

— Ваша мудрость всегда меня восхищала, Валиде-султан, — поклонилась я.

Я ничего не имею против Гюльфем, но, во-первых, она и по канону была наперсницей Хатидже, а во-вторых, её действительно лучше убрать подальше с глаз Сулеймана. На всякий случай.

А Нигяр лучше убрать с глаз Ибрагима. Или наоборот.

— Что ж, возможно, ты права, Махидевран. Хорошо. Ступай, я распоряжусь и пришлю Нигяр к тебе.

Я церемонно поклонилась и отправилась в гарем. На поиски служанки. И не любой, а совершенно конкретной девушки. Также мне ужасно хотелось полюбоваться на Хюррем, которая сверзилась со своего пьедестала. Хотя я понимала, что выиграла сражение, но не войну, и рыжая стерва, возмечтавшая стать владычицей мира (и сердца Сулеймана Великолепного) так просто не сдастся.

Как только я ступила в гарем, ко мне тут же с поклонами подлетели Сюмбюль-ага и Гюль-ага. Пока они рассыпались в приветствиях, я оглядывала девушек. Многие прервали свои занятия и встали, склонив головы, приветствуя меня. Наконец, в углу я разглядела рыжие локоны соперницы. Хюррем была бледна, но не столько расстроена, сколько сердита. Заметив меня, она ещё сильнее сжала губы и отвернулась. Ну и разумеется она не сочла нужным поднять с места свою… не сочла нужным встать, приветствуя султаншу. Зато вскочила девушка, которая её утешала. Ах, вот ты какая, Мария-Гюльнихаль…

— Сюмбюль-ага, Валиде-султан разрешила мне взять в услужение ещё одну девушку, — сказала я, не удостаивая взглядом лебезящего евнуха.

— Как прикажете, госпожа. Любая девушка с радостью станет служить Махидевран-султан.

— Кого порекомендуешь? Мне нужна послушная и скромная.

— О, все девушки в этих стенах послушны и скромны.

— Даже вон та, рыжая? — позволила я себе усмехнуться, указывая на Хюррем.

Сюмбюль поперхнулся.

— О, — тут же изобразила я изумление, — да это никак гёзде-Хюррем-хатун! Не ожидала увидеть её на прежнем месте, в гареме. Она пришла навестить своих подруг? Похвально, что она не забывает тех, кто был к ней добр. Не так ли, Сюмбюль-ага? — и не дожидаясь, пока говорливый евнух «родит» ответ, я сказала: — Пойди, приведи ту девушку, что стоит рядом с Хюррем-хатун. Я возьму её.

Сюмбюлю ничего другого не оставалось, кроме как выполнять. Мне доставило невероятную радость наблюдать, как перекосилось от злобы лицо Хюррем, когда он озвучил Марии мой приказ. Девушка, бросая на неё растерянные взгляды, боязливо подошла ко мне и поклонилась.

— Не бойся, — улыбнулась я ей как можно дружелюбнее. — Как твоё имя?

— Гюльнихаль, госпожа.

— А раньше как тебя звали?

— Мария.

— Очень хорошо, Мария-Гюльнихаль. Ты знаешь, кто я?

— Да, Махидевран-султан.

— Ты уже стала уста? — она кивнула и опять покосилась на Хюррем. Ну, да, та конечно же до уста не дотянула. Я сделала вид, что ничего не замечаю: — Значит, будешь калфой, если я буду тобой довольна, Гюльнихаль. Иди за мной.

* * *

Прошло какое-то время.

— Госпожа… Вам письмо передали.

Гюльнихаль подала мне сложенный запечатанный воском листок.

«Мама дорогая, кто может мне писать? Здесь?!»

— Ты уверена, что это мне?

— Да, госпожа. Сказали, для Махидевран-султан.

— Кто сказал? — я протянула руку, но словно что-то мешало мне взять письмо.

Служанка смущённо пролепетала:

— Одна из девушек. Я не знаю её.

— Я даже не спрашиваю, что ты делала в гареме. Надеюсь, ты помнишь, как эта девушка выглядит? Немедленно пойди и найди её. Приведи сюда.

Служанка поклонилась, но что-то в её виде меня вдруг насторожило.

— Ты читала письмо? — с подозрением спросила я.

Она смутилась ещё больше:

— Нет, госпожа. Я бы не посмела. К тому же…

— Что?

— Я очень плохо умею читать, — покраснев, прошептала она.

Гюльнихаль исчезла, выронив письмо. Я уставилась на него: «А вдруг это Сулейман решил таким романтичным образом порадовать меня?»

«Прекрасной госпоже Махидевран-султан, — было там написано незнакомым почерком, — от сравнявшегося в своём безумии с Меджнуном раба».

«Вот завернул-то!

Это точно не твой Мухибби. Атвичаю.

Много ты понимаешь в поэтах и в поэзии! Тем более, Востока Средних веков.

Ну, кое-что понимаю. Благодаря тебе. Этот средневековый восточный поэт и по способностям средненький, начинающий, примерно твоего уровня. Если там дальше не будет роз, соловьёв или хотя бы луны и звёзд — умолкну навеки.

Отвечаешь?»

И я стала читать дальше.

«Сияние ваших очей ослепило меня и лишило разума. Вы так высоко стоите надо мной, что единое ваше слово может служить приказом лишить меня жизни. Но с недавних пор моя жизнь — это всего лишь жалкое существование, которое тяготит меня, ибо я лишён счастья ежеминутно видеть ту, что завладела моим сердцем и помыслами».

Чёрт, вот на этом я должна была перестать читать и сжечь злосчастную бумажку, но нет, я продолжила читать…

Да ладно, не криви душой. Тебе польстили столь пылкие признания анонима-эфенди. А кому бы не польстили!..

«Райские гурии, принадлежащие гарему султана, запретны даже для взгляда простых смертных, а потому я не смею даже думать о том, что когда-либо дерзну прикоснуться хотя бы к подолу той, что красотой затмевает луну и звёзды».

Вот! Вот! Я же говорила!

«Лучше бы ты ошиблась!»

«Но любовь, как известно всем созданиям Аллаха, могущественнее всех правителей и выше всех законов, а потому я не могу противиться ей и не излить свои чувства хотя бы на бумаге. Пусть жизнь моя теперь не ценнее песка под туфлями последней из всех дев гарема, всё же я не подписываю письмо, ибо страшусь узреть гнев ваш, о Махидевран-султан. Издали обожающий вас раб».

Я понятия не имела, что мне теперь делать. С одной стороны, такое обожание… ну да, приятно. Но с другой — в сериале такого безобразия не было, это точно. Неужели мне всё-таки удалось изменить канон?! Но в чём именно и насколько? Может быть, я теперь безбоязненно могу пойти и воткнуть нож в сердце Хюррем — и мне за это ничего (кроме аплодисментов) не будет?

Я не знала, как относиться к тому, чего не было в сериале, и тем более не могло быть в реальности: ни одному мужчине в Османской империи 16 века не могло прийти в голову писать любовные письма Махидевран-султан. Даже если кто-либо оказался настолько безбашенным, что влюбился в неё, хотя она действительно считалась первой красавицей гарема Сулеймана. Поэтому я просто прибрала письмо так, чтобы его никто не нашёл.

Да тебе просто жаль было избавляться от таких приятных слов.

Чтобы отвлечься, я принялась готовиться к празднику. И раз уж сама Валиде попросила меня станцевать, я не могла проигнорировать эту просьбу. Но негоже мне, Махидевран-султан, солировать без подтанцовки. А потому я попросила Гюльшах, Нигяр и Гюльнихаль показать танцевальные па, якобы для составления общего танца, а на самом деле чтобы я имела хоть какое-то понятие, что именно надо делать. В любом случае, мы очень весело (и продуктивно) провели время.

Праздник получился очень пышным: всем невольницам подарили новые платья, всем калфам и тем, кто по рангу был выше — ещё и украшения. Так что, Хюррем получила только платье, а вот её подружка Гюльнихаль (не без моих стараний) — к платью красивые серебряные серьги с жемчугом и бирюзой. Гарем нарядился в обновки, и выглядело всё это собрание «райских гурий» как ожившая сокровищница. Прибыл Сулейман со свитой (включая Ибрагима-куда-ж-без-него), Валиде и Хатидже, все расселись на подушки и ковры у столиков — и начался пир и танцы.

Я не сидела рядом с Сулейманом, но всё время смотрела на него и на Хюррем. Султан сидел между матерью и сестрой и был очень оживлён и весел. Хюррем же я нашла не сразу: не зная, что именно она и есть героиня праздника (по крайней мере, для некоторых из присутствующих), экс-фаворитка пряталась за одной из колонн. Она отнюдь не веселилась, но следила за Сулейманом так же пристально, как и я. Особенно её интересовало его внимание к танцующим девушкам.

Сидя по местам, все девушки и женщины должны были закрывать головы и лица, ведь кроме султана на празднике были и другие мужчины. Но некоторые девы старались обойти обычай, и их головные платки и покрывала были лишь чуть менее прозрачными, чем воздух, позволяя почти беспрепятственно любоваться их красотой. Я нисколько не удивилась, узрев подобное на Хюррем. Моё же покрывало было вполне себе приличным в этом смысле. А вот в танце девушки закрывали лишь нижнюю часть лица, если только платок-вуаль не применялся в танце. Именно такой танец исполняла я с моими служанками. Причём, моя вуаль была также менее прозрачной, чем у них.

Этим я добивалась двух целей: во-первых, скрывала довольно неловкие собственные движения, хотя я очень старалась, а во-вторых, на фоне других, более откровенно выглядящих танцовщиц, я больше интриговала зрителей. Точнее, одного-единственного важного для меня зрителя.

И я сумела заметить заинтересованный взор Сулеймана во время моего танца. Не сомневаюсь, что это заметила и Хюррем. Конечно, фиолетовый платок сегодня он не бросал, но я поняла, что он хочет узнать, кто это от него прячется. Не думаю, что он совсем не догадывался, что это его Весенняя Роза, но для верности, завершив танец, я подбежала к нему, низко поклонилась и, выпрямляясь, на миг скинула вуаль.

Раньше я думала, что «огонь желания», вспыхивающий в глазах литературных героев, всего лишь фигура речи.

…Вернувшись в свои покои, я сначала зашла в комнату Мустафы и поцеловала в лоб моего спящего сына. А потом, крайне довольная удавшимся вечером, вернулась к себе. Отослав спать Нигяр и Гюльшах, я велела остаться Гюльнихаль. Она опять перепугалась. Я уселась на тахту и воззрилась на служанку, переминающуюся передо мной. Я молчала, а она терялась ещё больше.

— Госпожа, — промямлила она трясущимися губами, — я сделала что-то не так? Вы недовольны мной? Простите, ради Аллаха!

Она едва не рухнула на колени, но я остановила её, махнув рукой:

— Скажи-ка мне, Гюльнихаль, о чём ты мечтаешь?

Девушка вмиг выпрямилась и заморгала в удивлении:

— Ч-что? Вы спрашиваете, о чём я мечтаю?

— Да-да. Скажи мне. Чего бы ты хотела больше всего?

Она потупилась и долго молчала. Я не торопила её. Гюльнихаль погладила бирюзовый атлас своего нового платья, поправила серебряные серьги.

— Я хотела бы вернуться домой, госпожа, — сказала она наконец и посмотрела на меня прямо, её нежное милое личико разрумянилось от собственной дерзости.

— Вот как… — сдержала я вздох.

Ну, ещё бы! Ты и сама больше всего хотела бы вернуться домой. Хотя тебе, в отличие от этой девочки, это сделать технически гораздо труднее.

— Как ты думаешь, много ли у меня влияния? — продолжила я.

— О, госпожа, влиятельнее вас в гареме только Валиде-султан!

— А Хюррем, твоя подружка?

Гюльнихаль задрожала:

— П-почему вы упомянули Хюррем?

— Разве она не подруга тебе? Вы же вместе пришли в гарем. Ты поддерживала её. Даже, говорят, защищала.

— Да, это так, госпожа, но я не понимаю, при чём…

— Ты не менее красивая девушка. И ты успешнее освоила правила гарема. Но именно она стала гёзде-фавориткой, а ты осталась там, где была.

— Т-такова воля Аллаха, госпожа. И нашего Султана.

— Достойный ответ, — кивнула я. — Но поднявшись столь высоко, она, верно, отблагодарила тебя за помощь и поддержку?

Она потупилась.

— Тем не менее, когда она вдруг вернулась в гарем, именно ты снова стала её поддерживать и утешать. Ты добрая, честная и преданная, Гюльнихаль. Ценишь дружбу. Умеешь прощать. Теперь представь, что Хюррем каким-то способом вернула себе положение фаворитки. Как думаешь, она вспомнит о тебе? Уверена, что нет. А если вдруг и вспомнит, то самое большее, что она сможет сделать для тебя, своей подруги, это взять тебя служанкой. Чтобы ты ежедневно прислуживала и кланялась ей. Именно так поступают настоящие друзья, верно?

— Зачем вы мне это говорите… — в её голосе отчётливо послышался всхлип.

— Затем, что у тебя есть прекрасная возможность сейчас выбрать служение той, кто будет действительно ценить качества твоего характера. Ценить твою преданность. И быть благодарной. Я даже могу выполнить твоё желание.

— Вы сможете отправить меня домой?! — вскинулась она.

— Возможно. Но сначала ты должна будешь кое-что сделать.

— Всё, что прикажете, госпожа! — вскричала она и всё-таки рухнула на колени, целуя мой подол.

— Кто у тебя остался дома, Мария?

— Мама. Отец. Сестрёнка и три братика, — она не стала вставать, просто сидела на полу у моих ног.

— Твоя семья богата? Может быть, они смогут заплатить выкуп?

— О нет, что вы! Мой папа — простой пекарь. Мама трудится по дому, мы все ей помогали, особенно я, я же старшая… У нас есть небольшое хозяйство, но это несколько кур и маленький огород...

— Другими словами, если бы ты не попала сюда, в султанский гарем, ты бы только во сне видела такие платья и украшения.

— Верно, — она опять погладила ткань платья и вздохнула. — Но счастливее я тут не стала.

— Но если ты вдруг вернёшься, тебе опять придётся трудиться, и ты лишишься всех этих красивых вещей. А вот если твоя семья сможет переехать сюда, в Стамбул или хотя бы в пригород? Хорошие пекари всюду нужны. У тебя останется и жалование, и все эти платья, но ты сможешь видеться со своей семьёй.

— Госпожа! Да чем же я заслужила, что вы хотите позаботиться обо мне?!

— Пока ничем, Гюльнихаль. Но я уверена, что ты сможешь это сделать.

— Чем же? Скажите скорее, что я должна сделать для вас, моя добрая госпожа?

— Для начала, — усмехнулась я, — хорошенько запомни, что я добрая и твоя госпожа.

Я хотела и дальше продолжить обработку Гюльнихаль, но тут вдруг явился евнух и многозначительно улыбаясь сообщил, что султан срочно приказывает мне прийти.

Да-а!

Я улыбнулась, состроила покорное лицо, подхватила вуаль, с которой танцевала — и поспешила к любимому.

Войдя в его покои, увидела, что султан в ночном наряде сидит за своим ювелирным столиком и что-то увлечённо мастерит. Я подошла поближе и замерла, затаив дыхание. Я не знала, стоит ли объявлять о своём приходе, тем более, что охранник уже сказал об этом, но султан не прервал свою работу. Я так залюбовалась Сулейманом, его шеей, подчёркнутой золотым кантом круглого выреза рубахи, его сильными руками в полупрозрачных рукавах… Короче, засмотрелась и не сразу обратила внимание на изделие, над которым он так увлечённо работал.

Офигеть, да? На мужика смотрит, а на ювелирку ноль внимания! Вот что любовь-то делает!

Султан трудился над изящным кольцом с крупным изумрудом в форме капли, обрамлённым россыпью бриллиантов. Да-да, тем самым кольцом, которое в сериале Сулейман делал для Махидевран, а подарил Хюррем. Зато сейчас, похоже, справедливость не будет попрана.

— Повелитель! — наконец прошептала я, кутаясь в вуаль. Об отоплении во дворце Топкапы, естественно, и слыхом не слыхивали, а каменный пол, где не было ковров, оказывается, ночью весьма холодный. Да и надета на мне никак не шуба. — Вы приказали прийти, и вот я здесь.

— Подожди ещё минуту, моя Весенняя Роза, — сказал он, не прерывая своей работы и не смотря на меня. — Я уже почти всё завершил… Я начал делать это кольцо, думая о твоих глазах. Хотел завершить его завтра, но твой танец не позволил мне уснуть.

— Повелитель… — потупилась я, пряча довольную улыбку. — Я счастлива, что мой танец доставил вам радость.

— Радость? — рассмеялся Сулейман, вышел из-за столика и приблизился ко мне. — Да я встать не смел! С одного бока матушка, с другого — сестра, а посередине я, такой… радостный. Моя шалунья, не вздумай отрицать, что ты это специально сделала!

Он привлёк меня к себе. Я позволила себе посмотреть в его глаза и заулыбалась от счастья. Он взял мою руку и надел кольцо.

— Теперь я хочу видеть всегда это кольцо на твоей руке, моя Махидевран.

— Как прикажет мой Повелитель, — прошептала я, приникая к его горячей груди.

— О, да ты совсем замёрзла! — воскликнул Сулейман и подхватил меня на руки. — Позволь согреть тебя, владычица моих помыслов!

Немного покружив меня, он шагнул к ложу.

* * *

Возвращаясь утром с внеочередной встречи с Сулейманом, я едва не приплясывала от радости, то и дело ощупывая на пальце кольцо с изумрудом. Коридоры были пусты, но у самой двери… Моё сердце замерло: из щели скромно выглядывала какая-то бумажка. Нет. Только не это. Не сейчас! Испуганно оглядевшись, я выхватила бумажку — это конечно было опять такое же письмо! — и ворвалась в комнату. Там было тихо и полутемно, лишь мерцали крохотные огоньки ламп. И что же на этот раз написал Аноним-эфенди?

«Прекрасная госпожа Махидевран-султан! Сердце вашего ничтожного раба разрывается, не в силах вместить столь огромную любовь. Простите мне жалкие стихи, я никогда в жизни их не сочинял, но ваш танец заставил меня мучить чернильницу.

Луна танцует среди звёзд, смотри, о бедный раб,

Но вьётся облако вокруг и прячет лунный свет.

Никто не видит лик луны, и ты, влюблённый раб,

Но даже в сонме облаков луну найдёт поэт.

Да, я узнал вас, хоть вы и скрыли свой дивный лик от всех, кроме нашего султана, но сердце влюблённое сказало мне: «Вот та, что владеет тобой, несчастный раб! Владеет твоими мыслями, твоим сердцем и душой».

Восхищаясь вашей красотой и грацией, остаюсь с разбитым сердцем, несчастный, посмевший полюбить луну».

Так, с письмом в руке, я без сил опустилась на кровать. Вот что мне теперь делать с этим?!

Затолкав письмо под матрас, я всё-таки заставила себя лечь спать. Вертелась, вертелась под бархатным одеялом — да и уснула незаметно. Наутро я позавтракала вместе с Мустафой, а потом мы пошли гулять в сад. Мой сын играл со служанками, а я, немного побегав вместе с ними, уселась на скамейку.

Я не хотела об этом думать, но мои мысли то и дело возвращались к этим посланиям. Я просто кожей чувствовала, насколько они могут быть опасны. Кто бы ни был автором. Но какое всё-таки странное совпадение: эти злосчастные письма начали приходить именно после того, как я взяла из гарема Гюльнихаль, подружку Хюррем. Может, конечно, у меня паранойя, но не Хюррем ли всё-таки приложила к этому свои шаловливые ручонки?

Даже если у тебя паранойя, это не значит, что за тобой не следят. А применимо к твоей ситуации — это не значит, что тебе не хотят навредить.

Несмотря на то, что я велела Гюльнихаль найти ту девушку, что передала первое письмо, она конечно никого не привела, оправдываясь, что девушка была с головой замотана в плащ и она её никак не сможет узнать. Второе письмо вообще неизвестно кто подбросил. Ну, и что я таким образом узнала? Да ничего! Как было, так и есть два варианта: или это всё-таки козни Хюррем, и она таким образом хочет меня подставить перед султаном, или это реальный мужчина, который действительно влюблён и пишет м… Махидевран письма. И в том, и в другом случае хранить письма — чистейшее безумие.

Признаюсь, мне действительно было жалко, но я пересилила себя и сожгла письма. Но не прошло и недели, как Гюльшах принесла ещё одно.

— Госпожа! — озадаченно вертела она в руках свёрнутый листок. — Посмотрите-ка, тут ваше имя...

— Откуда ты это взяла, Гюльшах?! — взвизгнула я.

— Я только из дверей вышла, а оно лежит… прямо у порога.

— Аллах, Аллах! Никого не видела в коридоре?

— Нет-нет, госпожа, никого не было, никто меня не видел.

— Ладно, давай сюда, и не вздумай никому сказать об этом!

— Ну, что вы, госпожа, я буду нема как могила, никто не узнает, что вы с кем-то пе…

— Сгинь с моих глаз, Гюльшах! — заорала я, выходя из себя.

Она послушно испарилась, а я… Да, я опять стала читать очередное признание в любви. Простые, безыскусные строки, подкупающие искренностью. Не может быть, чтобы их писала исходящая злобой и завистью Хюррем.

...Наступила среда, и султан пригласил меня в свои покои. Всё было неплохо, но я заметила, что мой возлюбленный чем-то озабочен. И не в том смысле, в каком хотелось бы мне. Но как я ни старалась узнать, в чём причина такого его настроения, он лишь отмахивался и говорил, чтобы я не забивала себе голову, что это мужские дела.

Вот так всё и шло, своим чередом.

В точности по сериалу.

Да только недолго. Произошло то, чего я втайне боялась. Впрочем, насколько я в курсе гаремной жизни, этого боялись все до единой наложницы, включая даже Хюррем-хатун.

Не к ночи будь помянута.

Вообще-то в реальной жизни, в отличие от сериальной, обитательницы гарема Сулеймана Великолепного много чего боялись. И Хюррем не была их главным страхом. Больше всего они боялись лишиться места в этом самом гареме, а попросту, оказаться за его воротами. На самом деле, даже самая малая ступень в гаремной иерархии уже означала стабильность. Собственный ежедневный заработок, крыша над головой, одежда и еда. И именно нестабильности боялись жители не только Османской империи, а любого государства того времени. Мужчины имели больше возможностей для обеспечения необходимыми условиями для жизни себя и своих близких, а у женщин таких возможностей было значительно меньше. А именно, всего одна: удачно найти мужчину, который согласится её обеспечивать. И это совсем не обязательно мог быть законный муж.

Кончай лекцию, давай к делу.

Ну, так вот. Все рабыни в гареме боялись потерять свою внешнюю привлекательность, что как раз и означало быть выкинутой за ворота. А привлекательность потерять можно было не только в результате козней завистниц, но и в результате обыкновеннейшей болезни.

Ну, да, какая там привлекательность, если прохватила рвота или там понос… А в 16 веке мухи переносили дизентерию ровно так же, как в 21. Или даже ещё эффективнее.

И не обязательно это могла быть дизентерия. Простуда тоже не несла ничего хорошего: насморк был нисколько не лучше. Так что, моё беганье по ночному Топкапы не прошло-таки даром: я заболела и слегла. Жар, насморк, слабость, опухший нос и глаза — вот вам и красавица Махидевран… Конечно, Сулейман тут же прислал ко мне дюжину всяких лекарш и знахарок. Но сам не появился ни разу.

На самом деле, в то время мужики боялись заболеть нисколько не меньше. А у него ответственность, как-никак, ему болеть нельзя.

Да я понимаю. Он правитель огромной империи. Но поскольку я выбыла из претенденток на монаршью постель, этим немедленно воспользовалась моя врагиня.

...Как говорится, при должном лечении простуда проходит всего за семь дней, а без лечения — длится целую неделю, так и получилось. Несколько дней спустя я уже была здорова, но за это время Хюррем опять воцарилась на этаже фавориток.

Из грязи в князи. Второй сезон.

У неё опять была её комната, и хоть кроме неё на этаже были и другие гёзде, меня напрягала именно она. Что ж, один раз она уже грохнулась со своего пьедестала, я постараюсь чтобы это стало традицией.

— Я Хюррем, я вернула себе силу и власть, и очень скоро все здесь будут кланяться мне и подчиняться! — проорала она с балкона гаремным девушкам, едва только служанки перенесли её вещи снизу наверх.

— Очень интересно, — раздался за её спиной спокойный голос. — Скажи-ка, пожалуйста, а «все» — это кто?

Хюррем обернулась как ужаленная: позади неё стояла Валиде, гордо вскинув голову. Хюррем пришлось склонить свою.

— Я говорила о девушках гарема, Валиде-султан. Они смеялись надо мной, когда я лишилась ранга гёзде.

— Может быть, твоё пренебрежение к ним и послужило причиной такого к тебе отношения? Не уважаешь ты — не уважают и тебя. Не подумала об этом?

— За что мне уважать их? Они простые рабыни!

— А ты, значит, не простая?

Хюррем выпрямилась и вздёрнула нос.

— Я огонь, я пламя и свет. Все убедились, султан жить без меня не может. Даже если прогонит — опять возвращается в мои объятия. Аллах создал нас друг для друга и никому нас не разлучить!

— Ну, это ты так считаешь, — покачала головой мать султана.

Через какое-то время не только я, но все во дворце узнали, почему султан хмурился. Венгерский король Лайош казнил османского посланника. И султан Сулейман отправился в поход, чтобы наказать непокорного. Конечно, не один отправился, со своим войском и Ибрагимом (куда-ж-без-него).

Теперь главным моим занятием стало подносить платки для вытирания слёз безутешно рыдающей Хатидже. Что интересно, всеведающая Валиде считала причиной её слёз страдания по любимому брату — и только. Похоже, одна я знала, по кому на самом деле рыдала султанша, даже Гюльфем не была в курсе. И со всеми этими страданиями я как-то выпустила из поля зрения Хюррем. Но Валиде стояла на страже интересов гарема и в отсутствие хюрремкиного защитника, нашего Повелителя, приняла гениальное решение: спихнуть рыжую красотку замуж. И быстренько подыскала ей жениха. Было бы идеально, если бы это дело выгорело. Но нет. Хюррем по сценарию завопила, что беременна. Вмиг позвали повитуху, и — какой сюрприз! — она подтвердила, что это правда.

Ох, что тут началось!

Задранный нос Хюррем теперь едва потолки не царапал, она даже по нужде не ходила одна, её всё время под руки водили две служанки. Валиде кривилась при виде неё, хмурилась и сжимала губы — но что теперь она могла поделать...

Чтобы поменьше мозолить свои глаза зрелищем торжествующей Хюррем, я ещё больше времени уделяла Хатидже. Теперь то я торчала у неё в комнате, то она у меня, благо, наши покои были рядом. Вот и сейчас, отослав наших служанок, она принялась жаловаться.

— И что же мне теперь делать, Махидевран?

Я вздохнула, думая о своём. И слова «напиши ему письмо» сами собой сорвались с моих губ.

— Что? Письмо? — распахнутые глаза Хатидже уставились на меня.

— Ну, да. Письмо, — пришлось мне уже в который раз выкручиваться. — А почему бы и нет?

— Но… Это же неприлично, самой признаваться…

— Так и не признавайся. Твоя матушка ведь в любом случае напишет Повелителю, что тут происходит. Что Хюррем беременна. Вот и ты напиши письмо султану. И Ибрагиму-аге заодно. В тех же словах, что беспокоишься за них… То есть, мы все беспокоимся. И ждём их скорейшего возвращения с победой. Гонцу же дай денег, чтобы он официально передал письма Повелителю, а неофициально, тайком, сунул письмо Ибрагиму-аге. Ибрагим-ага умный мужчина, он должен всё понять даже без прямого признания.

— Как это ты ловко придумала, Махидевран! — восхищённо глянула она на меня. — А если… Если Ибрагим не поймёт?

— Ну, как же не поймёт? Обязательно поймёт! Даже не сомневайся.

Да-да. Сестра султана пишет письмо рабу. Фактически, признаётся в любви. Ибрагимушка кто угодно, но не дурак, чтобы не понять, что поймал удачу за хвост!

— А если он... меня не любит?

— Аллах, Аллах! Да как же тебя можно не любить, Хатидже?! — очень убедительным тоном воскликнула я. — Ты ведь такая красавица, машалла!

«Когда не льёшь слёзы, как бахчисарайский фонтан», — прибавь ещё.

— Ты правда считаешь, что я красивая и могу понравиться Ибрагиму?

— Аллах свидетель, Хатидже!

— Иншалла, Махидевран! Хорошо, я напишу, — она вздохнула. Помолчав, она вдруг остро взглянула на меня: — Мы же с тобой подруги, Махидевран?

— Конечно, — кивнула я с удивлением.

— Я открыла тебе мою тайну. Теперь твоя очередь. Что ты скрываешь, Махидевран?

«Неужели Хатидже узнала про письма? — в панике подумала я. — Но как?! Где я прокололась?!»

— П-почем-му ты считаешь, что я что-то скрываю? — во рту у меня внезапно пересохло.

— Да ты на себя не похожа вот уже третий день.

«Если бы третий!»

— ...Еле ходишь, постоянно бледная… Шекер-ага пожаловался матушке, что ты почти ничего не ешь. Бедолага так боится, что Повелитель его накажет за то, что он плохо кормит мать шехзаде!

Ты не больна? А может… ты беременна?!

В большом нарядном шатре в середине лагеря османского войска разместились султан Сулейман и его друг-слуга Ибрагим. Только что ушли командиры и особенно отличившиеся воины, которых султан лично наградил. Настроение у них всех, несмотря на потери, было приподнятым, ещё бы: одержана серьёзная победа, венгерское войско было разгромлено. Сам король Лайош бежал в Белград. На крепость Шабац спускалась ночная темнота, милосердно скрывая поле битвы, всё ещё усыпанное телами павших воинов.

Сулейман вышел из шатра, Ибрагим последовал за ним. Сложив руки на груди, султан молча обозревал окрестности, где угасающий закат казался отсветами костров его войска. Со всех сторон доносился глухой рокот барабанов и тихое ритмичное пение. Внезапно Сулейман задумчиво заговорил:

— Для достойного мужа нет желаннее мудрой беседы,

А правителю слаще всего барабаны и трубы победы.

Эхом тех барабанов мне сердце мой слух услаждает

В тишине, что спустилась, окутав кровавое поле победы.

Грохот пушек умолк, оборвались предсмертные стоны,

Упоенье ушло, лишь печаль по погибшим ради победы.

Запах крови и пороха грудь мне стесняет и душит,

Я мечтаю о запахе роз, но не сбыться мечтам до победы.

Храбрым воинам-львам за справедливость и веру

Посылает награду Аллах: за победами снова победы.

Пой, земля! Птицы, пойте! Шумите, деревья и травы!

Я вдохну своих роз аромат, возвратившись со стягом победы.

— Мой Повелитель… это… — от восхищения Ибрагим не находил слов.

— Скажи, Ибрагим, что ты видишь вокруг? — как ни в чём ни бывало султан обвёл широким взмахом руки и лагерь, и поле, и вражескую крепость.

— Я вижу множество костров, — поразмыслив начал тот. — Ваши храбрые львы, повинуясь вашим приказам, разбили врага. Они отдыхают и поют, довольны тем, что услужили вам. Я вижу ещё больший костёр — это солнце, завершив свой труд, уходит спать, подобно уставшему воину. И самый большой костёр — то разбитая крепость Шабац, где преданы огню неверные мятежники.

— И что всё это значит, по-твоему?

— Это может значить только одно: Аллаху угодны ваши деяния, Он благословил вас и ваше войско. Многим воинам Он внушил сегодня небывалую храбрость, взять хоть вашего родственника, Малкочоглу. А тех бедняг, которые осмелились навлечь на себя ваш гнев, Он лишил всякой надежды остаться в живых.

— Как думаешь, не сочтут ли люди меня чрезмерно жестоким?

— Вы — образец великодушия, Повелитель. Эти несчастные сами сделали всё, чтобы принять смерть из ваших рук. Вы всего лишь хотели напомнить, кто правит этой землёй, кто милостиво позволяет им жить в их домах. Если бы этот мальчишка, их король, повёл себя разумно: принял бы вашего посла, одарил вас через него подобающими дарами, извинился бы в конце концов — ничего из этого не случилось бы. Крепость стояла бы как стояла, и развевался бы над ней мадьярский флаг.

— Мальчишка… Да. Этот Лайош, он ведь стал королём будучи даже младше меня. Жениться-то хоть успел? Есть ли у него дети?

— Да почему вас так занимает судьба этого королишки? Вот возьмём Белград, захватим его, тогда и спросите… А по-моему, он сам виноват в своих бедах. Коли править не умеешь, так и нечего в короли лезть!

— Ты так говоришь, Ибрагим, потому что нет у тебя сына. А вот я на его месте сразу представил моего Мустафу. Как бы он себя повёл, будь он на месте Лайоша?

— Наш шехзаде ещё очень мал, но когда придёт время отправляться в санджак, я уверен, он будет управлять им достойно. И будь он на месте Лайоша, он бы не допустил, чтобы такой грозный враг, могучий правитель, султан, за плечами которого больше победных битв, чем лет, что он прожил, разгневался на него. Он бы не стал убивать вашего посла. И уж во всяком случае не стал бы убегать, как трус.

— Ты прав, Ибрагим. Мой Мустафа станет достойным санджак-беем, — голос султана внезапно дрогнул.

— Повелитель, почему же вы вдруг опечалились?

— Я подумал, что сейчас во дворце, вдали от меня, наверняка ещё неспокойнее, чем на поле битвы.

— Вы беспокоитесь за Хюррем-хатун?

— Нет, за неё я как раз спокоен, — улыбнулся султан, — эта девушка сумеет постоять за себя. Я беспокоюсь за Махидевран. Моя любимица нежна и хрупка, совсем как её имя, Весенняя Роза. Она только что оправилась от тяжёлой болезни. Как бы Хюррем с её вспыльчивым нравом не навредила ей, а ведь тогда может пострадать и Мустафа…

Сулейман внезапно обернулся к другу.

— Ибрагим! Пообещай мне!..

— Да, Повелитель, всё, что прикажете, — поклонился тот.

— Пообещай, что будешь защищать Махидевран и Мустафу, если я почему бы то ни было не смогу этого сделать!

— Будет исполнено, мой господин. Но простите мне мою дерзость…

— Что?!

— Махидевран-султан ведь всего лишь рабыня в вашем гареме, такая же, как другие фаворитки…

— И почему это имеет значение?

— Потому, что сегодня она мать вашего единственного сына, но ведь, иншалла, родятся и другие шехзаде. Та же Хюррем, простите меня, наверняка спит и видит, как рождает вам шехзаде, другого, третьего… Не переменится ли ваше сердце к Махидевран-султан? Вы отдали мне приказ, и я не могу его не исполнить. Но не потребуется ли защищать её от Хюррем или… от вас, мой Повелитель?

— Ибрагим сказал глупость. Я люблю Махидевран, и никакая Хюррем не станет для меня дороже неё!

— Иншалла, мой господин, иншалла. И всё же. Я желаю ясности. От всех ли бед я обязан буду защищать Махидевран-султан и шехзаде Мустафу?

Сулейман сердито полыхнул очами:

— Я же сказал: от всех!

Ибрагим молча поклонился и отступил назад.

— Что это там за шум? — султан вдруг повернулся к кострам. Ибрагим моментально встал впереди него, загораживая собой, и тоже всмотрелся в сумерки, разглядев там что-то большое, которое, впрочем, приближалось довольно медленно.

— Не вернуться ли вам в шатёр, Повелитель? — нерешительно сказал Ибрагим.

— Ну, вот ещё! — ожидаемо ответил тот. — Разве я не воин? Разве что-то или кто-то может мне грозить посреди моего собственного войска?

— Вы правы как всегда, Повелитель.

Но оба положили руки на рукояти сабель.

Из темноты появился один из новичков оруженосцев-силахтаров, он вёл под уздцы лошадь, на которой сидел всадник, уставший даже с виду.

— Повелитель, — поклонился оруженосец, — гонец из Стамбула. Прибыл с письмами для вас.

— Хорошо, — величаво кивнул Сулейман, складывая руки на груди.

Гонец слез с лошади и в поклоне протянул несколько футляров с посланиями. Ибрагим бегло осмотрел печати и подал письма Сулейману. Тот взял их и широким шагом направился в свой шатёр. Ибрагим хотел было идти следом, но гонец вдруг робко потянул его за рукав и прошептал:

— Ибрагим-ага…

— Что такое? — воззрился он в ответ.

— Вам тоже передали письмо.

Ибрагим почувствовал, как ему в ладонь ткнулся холодный металлический футляр. Он кивнул, изо всех сил стараясь не показывать удивления, футляр незаметно скользнул в его рукав. Гонец поклонился и попятился во тьму.

У Ибрагима не было отдельной палатки, он жил в той же, где и султан. Бóльшую часть шатра занимали разложенные на больших камнях щиты (на которых султан и ел, и при необходимости разворачивал карты), также там был походный трон, он служил султану и постелью. За спинкой трона была занавеска, а за ней стояла походная печка. В той отгороженной части и жил Ибрагим.

Убедившись, что султан погружён в чтение писем, Ибрагим тенью скользнул «к себе». Он упал на постель и нетерпеливо вскрыл футляр. Письмо было написано на тонкой бумаге, и Ибрагиму показалось даже, что он уловил знакомый аромат. После подобающих славословий он прочёл:

«В прекрасном дворцовом саду напрасно цветут и источают аромат розы. Я брожу по дорожкам меж клумб, словно во сне, не вижу цветов, не ощущаю запахи. Даже солнце скрылось за серыми тучами. Как-то я пожаловалась на это Махидевран, но она ответила лишь, что близится осень. Осень… Грустное слово. Осень года напоминает об осени жизни. Махидевран-султан милая девушка, бесхитростная и честная, она сама, как ива над прудом, клонится в печали без нашего Повелителя. Но она достаточно сильна и даже поддерживает меня. Лишь ей я могу поверить тайну сердца. Никто больше не узнает её…

Я желаю лишь, чтобы снова вернулись краски во дворцовый цветник. Чтобы снова взошло солнце над дворцом. Возвращайтесь скорее

с Повелителем, возвращайтесь с победой. Вручаю вас Аллаху».

Ибрагим поймал себя на том, что рука его, держащая письмо, дрожит, а по щекам бегут слёзы. Он решительно вытер глаза и бросился к походному столику с бумагой и чернильницей. Едва не ломая перо, принялся он размашисто писать ответное послание. Он так увлёкся, что не сразу услышал, как шуршит отодвигаемая занавеска. Ибрагим вздрогнул всем телом, чуть не опрокинув чернильницу. Взгляд его метнулся от входящего султана к письму Хатидже, потом к своему ответу… Мгновенно схватил он оба листка, одновременно сталкивая футляр за подушки. Скомкал оба письма и швырнул их в огонь. Сулейман и глазом не успел моргнуть, как оба бумажных комка вспыхнули и рассыпались пеплом. Побледневший Ибрагим уставился на него каким-то странным, чуть ли не испуганным взглядом.

— Эй, Ибрагим, что это ты писал? — настороженно спросил он. — И почему сжёг?

— Я…

— Да?

— Я… Я хотел записать ту газель, что сочинили вы, глядя на поле боя. Два черновика исписал. Да так у меня ничего и не получилось. Я увидел вас, и мне стало стыдно за мои потуги. Вот я их и сжёг.

Сулейман ещё пару мгновений вглядывался в лицо взволнованного друга. Но вот его глаза улыбнулись.

— Тебе так понравилось моё стихотворение?

— О да, Повелитель.

— Что ж, давай вспоминать вместе, оно нам ещё пригодится, когда возьмём Белград.

...И над захваченным Белградом прочёл Сулейман свою победную газель. Короля Лайоша поймать так и не удалось, он ускользнул снова. Но гоняясь за ним по подземельям его дворца, Ибрагим и Сулейман в азарте не думали, что рискуют, и избегали серьёзных ранений лишь благодаря воинским умениям. Прежде чем выскочить из подземного хода и устремиться в спасительную темноту леса, венгерский король в отчаянии метнул в преследователей кинжал. Тот едва не попал в грудь султана, но Ибрагим принял удар на себя и рухнул, поскользнувшись на истоптанном полу, с кинжалом в плече.

...Далеко-далеко от Венгрии в саду дворца Топкапы, в тот самый миг лишились чувств две султанши, Хатидже и Махидевран.

Я почувствовала деликатные похлопывания по щекам. Открыв глаза, я кое-как разглядела надо мной весьма озабоченную мордочку Гюльшах.

— Госпожа! Госпожа! — взвизгивала она, обмахивая меня широкими рукавами. — Я же говорила, нельзя же было, в вашем положении, столько времени на жаре да на солнце проводить! Аллах, Аллах! Если Валиде-султан узнает, не сносить мне головы!

Я чувствовала себя так, словно по мне проехался асфальтовый каток. Но, конечно же, это было невозможно: в Османской империи 16 века об асфальтовых катках слыхом не слыхивали. Тогда какого чёрта… то есть, шайтана, со мной случилось?!

— Что со мной? — едва ворочая языком спросила я у пространства, поскольку взгляд мой фокусироваться никак не хотел, даже на Гюльшах.

— Вы упали в обморок, госпожа. Сначала побелели как полотно, а потом рухнули прямо наземь. Вам нужно обязательно показаться Эмине-ханым. Она предупреждала, что при беременности долго гулять по жаре...

— Да, да, — пробормотала я. — Помоги встать. И отведи... куда-нибудь, где попрохладнее.

В Россию, например.

С трудом и помощью служанки соскребла я себя с садовой дорожки — и тут же увидела Гюльфем, которая так же кудахтала, поднимая на ноги Хатидже. Немного придя в себя, мы, две султанши, крепко взялись за руки, опираясь друг на друга и на наших верных служанок, и направились во дворец. День действительно, несмотря на конец августа, был особенно жаркий и душный, не иначе, перед грозой. Но неужели только поэтому мы грохнулись в обморок… обе разом? Ну, ладно я, это понятно: я беременна. Но Хатидже? Она-то с чего сомлела?

По дружбе, за компанию.

«Не может того быть, чтобы и она тоже...

Сплюнь, несчастная! Если она таки беременна от своего престарелого мужа-покойника… Не видать тогда ей Ибрагима как своих ушей.

А если это Ибрагимушка подсуетился?

Тогда секир-башка будет обоим. Причём, в абсолютно прямом смысле.

Да нет, Паргалы наш церемонный донельзя, он, поди, и ручку ей поцеловать не посмел до сих пор, не говоря уже о чём-то большем. Так что, беременной она быть не может. Тогда почему?

Да что ты докопалась, жарко — вот и обморок.

Не только жара виновата. Сейчас мне вспоминалось, что перед тем как у меня потемнело в глазах, я почувствовала… Как будто с Сулейманом беда случилась. Или почти случилась. Какой-то страх словно лишил меня возможности дышать...»

Не найдя в себе сил подняться на второй этаж, мы с Хатидже, прямо в ташлыке, упали на скамейку у фонтана. Гюльшах и Гюльфем мигом разогнали всех девушек по комнатам. Сюмбюль-ага и Гюль-ага замерли в одинаковой позе «к вашим услугам, госпожа». Каракушчук-ага собственной персоной явился мгновением позже.

— Добро пожаловать, госпожи султанши, счастлив служить вам. Не прикажете ли чего?

— Воды принеси, — буркнула я, не сводя взгляд с совершенно бледной Хатидже.

— Хатидже, дорогая, как себя чувствуешь? — всё-таки продолжила я «докапываться», когда служанки вручили нам кубки с холодной водой. Даже сама себе (во всех смыслах) не могла бы объяснить, почему мне так нужна была ясность в этом вопросе.

— Хорошо, хвала Аллаху, а ты?

— Я тоже. Что с тобой случилось?

— Не знаю, Махидевран, — серьёзно, немного растерянно посмотрела она на меня почерневшими глазами, в которых на этот раз не было слёз. — Мне вдруг что-то почудилось… Я так испугалась. Как будто беда едва не случилась…

— С Сулейманом?! — вырвалось у меня.

— С обоими… — едва слышно прошептала она, не сводя с меня глаз, в которых отчётливо виднелся ужас.

Она сказала это так, что я не могла не поверить. Конечно, когда мужчины на войне, ясно, что они ходят по тонкой грани между жизнью и смертью. Но вот так нос к носу столкнуться с подобной чувствительностью, прям’ экстрасенсорной, — это производит впечатление. Клянусь, я зауважала любовь Хатидже. Надо будет постараться её сберечь.

— Но ведь с ними всё в порядке? — растерянно прошептала я.

— Да, да, с ними всё хорошо.

— Ты, конечно, не знаешь, что именно случилось?

— Не знаю. Но опасность… Знаешь, Махидевран, я почувствовала, что настоящая, смертельная опасность коснулась их своим крылом.

— Храни Аллах их обоих!

— Аминь, — она глубоко вздохнула и провела ладонями по лицу. — Прости, дорогая, я хочу прилечь.

— Ах, да, конечно, — вскочила я.

Я проводила её в её комнату и ушла к себе.

Всё это время, пока султан был в походе, я старалась пореже оскорблять свои взоры видом Хюррем, но в те считанные разы, когда видела её, презрительно морщилась: эта девица носила теперь исключительно платья с низким поясом, подчёркивая свою беременность и живот, который ещё толком и не вырос. Но поскольку Махидевран была намного стройнее, надо было поторапливаться, ведь мой живот уже совсем скоро выдаст мою тайну. На данный момент о том, что я беременна, знали только Хатидже и Валиде, и я долго упрашивала их не сообщать об этом никому, даже султану. Здесь ведь принято, что о каждой беременности фаворитки оповещают всех и каждого, праздники устраивают, то, сё… И беременная фаворитка резко повышает статус и получает всякие материальные блага. Но для меня это было не столь важно. Мне важно выносить и родить ребёнка в этом гадюшнике. Пришлось сказать, что я ужасно боюсь, что меня или ребёнка сглазят завистницы. На самом деле в реальности были не так уж редки случаи, когда менее успешные невольницы истребляли ребёнка более везучих соперниц, и вовсе не сглазом. Так что, я была больше чем уверена, что узнай Хюррем о моей беременности, она сделала бы всё, чтобы меня от неё избавить. В принципе, я сама могла бы заняться тем же по отношению к ней, но её первенец, Мехмед по сериалу, был мне нужен живым. И раз уж я не могла повлиять на счастье, свалившееся на Хюррем, надо было хотя бы попытаться повернуть ситуацию мне на пользу.

Вообще-то, о моём «интересном положении» знал ещё кое-кто в гареме. Повитуха, Эмине-ханым. Я аж рассмеялась, вспомнив, как это случилось.

...Когда Хатидже заподозрила, что я беременна, она, не дав мне и слова сказать, мгновенно послала за повитухой. Но прикол был в том, что не прошло и пяти минут, как в её комнату ворвалась… нет, не повитуха, и даже не Хюррем.

Валиде!

— Зачем тебе понадобилась повитуха, Хатидже?! — заорала она с искажённым лицом, её глаза буквально изрыгали пламя.

Бедняжка Хатидже так испугалась, что опять едва не зарыдала, зато меня такой смех разобрал…

— Простите, Валиде-султан, — сказала я, давясь смехом, — это не для Хатидже-султан, а для меня.

— Для тебя?!

У неё глаза едва из орбит не выскочили.

— Махидевран?! Ты беременна?! Машалла!

И вмиг разъярённая фурия стала заботливой наседкой.

...Так что, была не одна причина, по которой мне нужно было увидеться с Эмине-ханым. Но я не могла вызвать её к себе, ведь об этом могли узнать. И что мне было делать?

Ещё раз попросить Хатидже.

Ну, нет, мне надо было поговорить с повитухой с глазу на глаз.

И тогда я пошла в баню! То есть, процессия из меня и трёх моих служанок отправилась в хаммам. Пока Нигяр, Гюльнихаль и Гюльшах мылись и готовили хаммам для меня, я пошла в соседнее помещение, где располагалось что-то вроде местного здравпункта или лечебницы.

— Добро пожаловать, Махидевран-султан, — поклонилась повитуха. — Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

— Со мной всё хорошо, Эмине-ханым, слава Аллаху. Только сегодня, гуляя в саду, я упала в обморок. Не могли бы вы сказать, всё ли в порядке с ребёнком?

— Аллах, Аллах! — всплеснула она руками и подбежала ко мне. — Садитесь, дайте вашу руку, я пощупаю пульс.

Я послушно исполняла всё, что она просила сделать. После осмотра она сказала, что с ребёнком всё хорошо, только нельзя долго быть на прямом солнце, и уж если гулять, то либо утром, либо ближе к вечеру. Я кивала, со всем соглашаясь: я и так это всё знаю, но «рекомендации врача» надо выслушать безропотно, за тем я и пришла. И ещё кое за чем. Я выложила на стол три золотые монеты.

Ты не транжиришь ли деньги, а? Не твои ведь!

«Как это не мои? Махидевран регулярно приносят жалование!

Махидевран приносят, а не…

Я — Махидевран!»

— Зачем это, госпожа?

— Эмине-ханым, я хотела узнать… Хюррем-хатун... Как её беременность? Всё хорошо, иншалла?

— Всё хорошо. Она родит, по воле Аллаха, на месяц позже вас.

— Я-то уже второй раз беременна, иншалла, а вот Хюррем-хатун ждёт первенца. Поэтому не могли бы вы напомнить ей, что для блага ребёнка... близость необходимо исключить?

Повитуха позвякивала монетами и вдруг остро взглянула на меня:

— Госпожа желает учить меня моим обязанностям? Или госпожа желает подкупить меня?

— Ну, что вы, Эмине-ханым. Я всего лишь желаю наградить вас за то, что так хорошо знаете свои обязанности и выполняете их.

— Я служу здесь повитухой уже сорок лет. Сколько детей приняли мои руки — один Аллах счесть может. Мне достаточно моего жалования и счастливого смеха шехзаде и султанш в этом дворце. Ступайте с миром, Махидевран-султан, и не гуляйте на солнцепёке.

Она поклонилась и ничего больше не сказала. Вот ведь, принципиальная! И мне ничего другого не оставалось, как улыбнуться ей и пойти в баню. В хаммам, точнее, пока мои служанки не стали меня разыскивать.

А между прочим, принципиальная-то она, принципиальная, но монеты не вернула…

Конечно, я не могла знать наверняка, запретила ли повитуха Хюррем заниматься сексом с нашим… моим! султаном. Но Хюрремкино перекошенное лицо и зависть, написанная на нём большущими буквами, сообщили, что да, запретила.

…Наконец по дворцу разнёсся слух о возвращении султана. Сама не ожидала, что привычные крики «Дорогу! Дорогу! Султан Сулейман-хан хазретлери!» вызовут у меня такой трепет, что я аж сил не нашла, чтобы встать и побежать навстречу любимому. Так и сидела, как статуя, в комнате, не могла пошевелиться и слушала радостный смех, музыку и всякое прочее ликование, доносившееся снаружи. Служанки топтались около меня и явно не понимали, куда им кинуться.

— Гюльнихаль, возьми шехзаде Мустафу и отведи его поприветствовать Повелителя.

— А вы, госпожа? Разве не пойдёте?

— У меня нет сил, — я легла и закрыла глаза.

— Мне остаться с вами, госпожа? — робко сказала Гюльшах.

— Нет, идите все вместе.

На этот раз я не планировала никаких хитрых ходов, мне и вправду было нехорошо. Я даже думать не хотела, как будет воспринято моё отсутствие среди встречающих Повелителя. Но очень скоро я позабыла о своём нездоровье.

В большом помещении гарема, там где обычно накрывали столики и праздновали, собрались все невольницы, калфы, евнухи. В самом центре стояла Валиде-султан, от радости её утончённое лицо сияло ярче, чем бриллиантовая диадема. По обе стороны от неё заняли почётные места беременные фаворитки. Дальше стояла Хатидже-султан, а ровно напротив неё в этом полукруге «избранных» — мои служанки и Мустафа. Едва Сулейман во главе своей свиты ступил через порог — все захлопали в ладоши и громко восславили его. Улыбаясь, он стремительным шагом подошёл к матери и поприветствовал её. Потом он скользнул взглядом вокруг неё, не выделяя никого, и остановился на сыне. Улыбаясь ещё шире, Сулейман протянул ему руку. Мустафа, изо всех силёнок сдерживаясь, чинно подошёл к нему, поцеловал его руку и поднёс ко лбу. Умилённый султан подхватил сына на руки, поцеловал и спросил:

— А где же твоя мама?

— Мама болеет и не может встать. Она всё время болела, пока вы были в отъезде, Повелитель.

Сулейман нахмурился.

...Я вздрогнула от неожиданности, когда в двери моей комнаты раздался стук. Охранник вошёл, низко поклонился, потом выпрямился и сказал, глядя в пол: «Махидевран-султан, султан Сулейман сейчас посетит вас». Пришлось мне вставать. Так как я не притворялась, что мне плоховато, я решила на что-нибудь опереться. Но едва сделала шаг — ноги словно подломились, и я грохнулась на колени. Охранник рефлекторно бросился мне на помощь, но тут (как нельзя вовремя!) вошёл султан и узрел эту «картину маслом».

— Ты что это делаешь?! — загремел его грозный глас.

— Простите, Повелитель! — вместо того, чтобы поднимать меня, бедный парень повалился на колени рядом и уткнулся лбом в пол.

«Вот ведь! — мысленно выругалась я. — Сейчас мой возлюбленный собственными руками отрубит бедолаге голову!»

И перепачкает ковры кровищей.

— Простите, Повелитель, — пролепетала я, — ваш слуга ни в чём не виноват.

— Как это «не виноват»?! Он едва не прикоснулся к тебе! — его рука уже вытаскивала саблю.

— Повелитель, я плохо себя почувствовала и упала, он всего лишь хотел мне помочь встать.

Султан замер, постукивая носком сапога по полу, и сверлил бедолагу по-прежнему грозным взглядом.

— Ладно, — наконец изрёк он, — прочь с глаз!

Охранника как ветром сдуло. Сулейман собственными султанскими руками помог мне встать.

— Мустафа сказал, что ты нездорова. Хочешь, я прикажу…

— Нет-нет, Повелитель, одним своим присутствием вы исцеляете любую мою боль. Добро пожаловать домой, Повелитель. Рада видеть вас в добром здравии и победителем.

— Моя Весенняя Роза, — он усадил меня на постель и сам сел рядом, держа за руку, — я был так рад, получив ваши письма, что захотел в тот же миг вернуться домой.

— Аллах, Аллах, неужели вы прервали поход из-за наших несчастных писем?

Он засмеялся:

— Конечно, нет. Но я приложил все силы, чтобы скорее его завершить.

— Ах, ах, это наверняка из-за известия о Хюррем!..

Сулейман опять засмеялся:

— Нет, моя любовь. Я конечно рад, что снова стану отцом, но из-за Хюррем я бы не стал спешить. А вот из-за тебя… — и он многозначительно улыбнулся.

Да ладно?! Он знает?

— Пусть Аллаху будет угодно благословить вас ещё одним шехзаде. И даже не одним.

— Аминь. Я каждый раз восхищаюсь твоим великодушием, моя Весенняя Роза. Признаюсь, я беспокоился, что тебе будет неприятна весть о беременности Хюррем.

— Вы не забывали обо мне, вы беспокоились о моих чувствах даже в походе? Мой Повелитель, ваше расположение делает меня счастливее всех на свете.

— Ты говоришь «расположение», Махидевран… Если бы я не знал, как сильно ты любишь меня, я бы опечалился.

— Почему, мой господин?

— Потому, что мою великую любовь к тебе ты зовёшь всего лишь «расположением».

Я загадочно улыбнулась и перевела разговор на нужную мне тему.

— Как же вы хотели бы назвать ваших сыновей, Повелитель?

Он встал и в задумчивости прошёлся туда-сюда, заложив руки за спину. Кажется, он и раньше обдумывал это. Я сквозь ресницы следила за ним и любовалась каждым его движением.

— Я думаю, имя Мехмед подойдёт сильному и мудрому шехзаде, — остановился он возле меня. — А ты как думаешь?

— Это очень подходящее имя, мой господин, в честь вашего прадеда Мехмеда Фатиха, да благословит его Аллах. Но мне кажется, что было бы хорошо также дать шехзаде имя в честь вашего благородного отца.

— Да, ты права, Селим — славное имя, имя воина и правителя. Быть по сему, моя Махидевран. Тот сын, кто родится первым — получит имя Мехмед. А второй — Селим.

Я опустила взгляд, а потом улыбнулась Сулейману, глянув снизу вверх:

— Значит, иншалла, во мне подрастает сильный и мудрый Мехмед, — и положила ладонь на ещё плоский живот.

Великолепные голубые глаза Сулеймана Великолепного (Халита Великолепного) глядели на меня, раскрывшись во всю ширь, пока до него доходил смысл сказанного.

— Я хотела сказать вам об этом глядя в глаза, Повелитель. Хотела первой увидеть вашу счастливую улыбку, которая для меня ценнее всех сокровищ мира.

— Это ты моё сокровище, Махидевран!