Песьей монетой (джен)

Если деревнею проходили войска и ложились служивые с местными девушками,

то каждой поутру бросали они песью монету.

И ежели родится от такой ночи дитя, следовало на шею ему

вместо божьего доброго знака повесить поданную монету.

Ибо жизнь его создана богом войны и отдана богу войны.

 

За деревней раскинулось ржаное поле, где уже наметились всходы. И за ним, вдали, темнел черной полосой старый лес, куда матери накрепко запрещали детям бегать. Нэрс оглянулся на деревенских, что играли невдалеке от дворов, и скривился брезгливо. Умытые, в расшитых рубашках да сарафанчиках. Остриженные мальчишечьи головы да заплетенные косы у девчонок. Он поморщился, фыркнул и почесал под рубищем вспотевшую спину. Поправил болтавшийся на голове холщовый мешок. Сам он брел через поле лениво, едва волоча ноги, и широко зевал. Впереди бежало с пяток таких же неудачников, как он. Рожденных, видно, под песьей звездой. Разве что те помладше да порезвее. Все в таких же холщовых мешках, глиной да сажей размалеванных под собачьи морды. Не зря же, в конце концов, кликали их честные люди песьим отродьем.

Нэрс не знал, да никогда и не спрашивал, откуда повелась эта дурь с мешками. Может, завсегда песьи дети так и бегали. Может, один полудурок удумал, а другие подхватили, да так оно и прицепилось. А может, привыкли они носить те мешки, чтоб не по мордам им грязью прилетало, когда добрые люди прочь гнали. Да и мало ли причин? В конце концов, лето в господских землях было не слишком и жаркое, а зимой и подавно в мешке теплее, чем без него.

Недопёски бежали вприпрыжку впереди да потявкивали, кто кого громче. Нэрс только кривил губы, глядя им вслед. Сам он вышел из той поры, когда еще охота вот так резвиться. Лишь изредка у костров по вечерам подхватывал общий вой. Все они недопёски, все отданы богу войны.

Впереди все росла и высилась черная громада леса. Вершины темных сосен вытянулись, точно сотни стрел, направленных ровно в небо. В деревне сказывали, в том лесу волки водились. Но разве песьей стае волк страшен?

На опушке, среди молодых деревцев, что росли по самому краю леса, носились с визгом десятка два таких же босоногих неудачников. Нэрс опять протяжно зевнул, потянулся всем телом и уселся в траву под молодым дубком. Малолеткам и солнце, видно, не пекло, а ему все как будто тошно стало, опротивело. Уж не щенок, чтоб носиться тут целый день.

— Едут! — разнесся вдруг над поляной крик.

— Слыхал, слыхал?! Едут! — подхватил второй.

Нэрс только глаза закатил. От криков башка трещала. А мелкотня все не унималась.

— Врешь!

— Да чтоб меня заморило, едут!

Поднялся крик. Ватага, пихаясь и переругиваясь, понеслась по-над лесом к тракту. Нэрс только скривился сильнее прежнего, вздохнул, но все ж поднялся и потащился следом. Не по возрасту ему было нестись с гиканьем да перекрикивать мелюзгу. А все ж любопытно.

Последний месяц только и разговоров было, что старый господин новую жену себе взял, прямо из столицы, прямо придворную даму. А Нэрс сроду придворных дам не видывал.

* * *

Над трактом пыль поднялась в человечий рост. Грохоту на всю округу. Нэрс чихнул, как ему в лицо дорожной пылью ударило, сощурился и рукой прикрылся. С досады рыкнул сквозь зубы. И надо ж было за глупой мелкотней увязаться! Поглядел на придворную даму, как же! Только пыли нажрался. Да грохоту — как молотом по башке.

С десяток всадников скакали впереди. Все важнющие. Доспехи золотые на солнце блестели. У лошадей и гривы заплетенные, и седла золоченые. В общем, любо-дорого обокрасть.

За ними — карета, тоже вся на солнце золотом поблескивала. Красными тканями обитая. Нэрс скривился и отвернулся, прокашлялся от злосчастной пыли. Он бы, наверное, и вовсе ушел с тракта. Чего на богатых господ глазеть да пыль глотать? Но, когда карета мимо него покатила, занавеска за оконцем вдруг сдвинулась. И на миг перед ним встало личико — белое, точно снег. И глаза — большие-большие. Серые, как небо перед грозой.

Нэрс камнем застыл. Дыхание сперло. Он думать забыл и про пыль, и про грохот, и про всадников с господами. Одни только глаза перед собою и видел. Медленно, чуть подпрыгивая по ухабистому тракту, карета проехала мимо. Впереди разносился топот копыт. Мелькнули и скрылись заветные глаза, глядевшие будто в самую душу.

Секунду или две Нэрс столбом торчал у дороги. Выла и гоготала кругом мелкотня. Словно издалека доносились крики. Он не знал, кому первому взбрело в голову рвануть за каретой. А через секунду вся стая, завывая отчаянно и радостно, неслась по тракту. И Нэрс бежал с ними, и выл во всю глотку. И грудь раздирало от чистого песьего восторга. Будто бы не глаза он увидал, а добрый шмат мяса у торговца урвал.

* * *

Так и бежали они всей ватагой до самых господских ворот. Самые резвые вцепились в решетки ограды. На них навалились те, что подотстали. За несколько минут песьи дети облепили ограду вплотную. Всем до жути любопытно было хоть глазком поглядеть на новую госпожу. А те удачливые, что повидали, до визгу и одури рвались еще взглянуть.

Вот наконец карета остановилась на мощеном дворе. На ступени вышел господин, оправил свой темно-красный расшитый камзол, отер платочком лысину, пригладил жиденькие волосенки по бокам, причесал куцые баки. Один из слуг, чуть ли щеки не раздувая от важности, открыл дверцу кареты. Другой услужливо подал руку.

Первой показалась из кареты крохотная ручка в белой длинной перчатке с шитьем. Узкая ладонь легла в поданную руку слуги. От запястья вверх по руке поднималась диковинная ткань, вся узорчатая, будто бы цветочками выложенная, и прозрачная при этом, так что через шитье бледную кожу видать.

Следом за рукою показался из кареты самый краешек светлого платья, расшитого как на руке, только теперь уж не просвечивало ничего, плотным светлым подкладом ткань шла. И следом за расшитым подолом показалась узкая ножка в туфельке, серебром расшитой. Робко встала на крохотную ступенечку каретной подножки. И наконец медленно, одной рукой придерживая платье, вышла вся целиком молодая столичная госпожа.

Платье у нее было светлое-светлое, чуть не слепило. По подолу шитье вилось узором в виде подснежников. Когда она вся показалась из кареты, видно стало, что госпожа страшно тощая. Ни грудей у нее, ни задка — считай, и ухватиться не за что. Прямо не госпожа, а пацан в платье.

«Голодали они там в столице, что ли?.. — подумал Нэрс, глазея на нее. — А говорили, в столице еды за десять жизней не сожрать…»

Ветер подхватил расшитый подол ее платья, уж слишком легкого для этих краев. Невесомая ткань поднялась куполом, приоткрыв на миг ее ножки. Недопёски, что облепили ограду, взвыли при виде молодой госпожи. И Нэрс с ними вместе.

Вместе с подолом платья ветер трепал и ее светлые, золотившиеся на солнце волосы. Она поежилась. Должно быть, ни светлая подкладка, ни верхняя кружевная ткань ее ничуть не грели. Нэрс слышал, правда, что в столице по полгода жара страшенная, хоть голым бегай. Видно, глупенькой придворной даме не сказали, что другое платье надобно. Плосковатую, едва наметившуюся грудь прикрывала еще плотная ткань, а наверх, вокруг горла, по плечам да по ручкам-веточкам вовсе бежало бестолковое кружево с тем же узором из подснежников. Да и вся она напоминала тот цветок на снегу. Глупый цветок, подумал Нэрс. Вылезал рано по весне, в холода, когда и земля едва отогрелась, а потом качался да дрожал на ветру. Таким хлипким цветам в тепле бы расти, а не на снегу в морозе. Вот и госпоже той столичной не место здесь было. Сидела б себе во дворцах да щеголяла там в своих кружевах.

Он оскалился, рыкнул тихонько сквозь зубы. Госпожа стояла посреди мощеного двора, дрожала на ветру да зябко поводила плечами. А господин замялся на ступенях, затем неповоротливо спустился, доковылял до нее. Когда они поравнялись, заметно стало, что столичная дама ему едва до мясистого подбородка доставала и на его фоне вовсе смотрелась заморенной тростиночкой. Нэрс рыкнул чуть громче. И точно слышал: еще двое или трое зарычали так же.

— Рад вас увидеть наконец, — прогундосил господин, снова отер платком лысину, неловко поклонился и обслюнявил ее руку. — Весьма, весьма рад.

Нэрс угрюмо глядел на них. На господине от эдаких поклонов сюртук затрещал, того и гляди лопнет на пузе. А госпожа и не глядела в его сторону. Стояла как обмороженная. Только плечиками зябко поводила. Будь Нэрс господином, так прижал бы ее к себе, закутал потеплее да и не выпускал бы вовсе. На руках утащил бы с того стылого двора. А этот дурак все гундосил чего-то.

Сплюнув с досады, Нэрс спрыгнул с ограды и побрел прочь. А над головой высоко раскинулось небо. Серое-серое, что глаза у молодой госпожи.

* * *

— Слыхал, господин-то свадьбу уготовил, боха-а-ато!

Мальчишка, один из недопёсков, забежал в сарай и с разбегу прыгнул прямо в свежескошенную траву. Перекатился на спину и раскинул руки. Нэрс смерил его угрюмым взглядом и снова уставился на кожаный сапог в руках. Тот уже блестел, что бляха медная, а он все натирал мысок да голень.

Сарай был просторный, до половины заваленный скошенной травой. Душистый травяной дух заполонил все кругом, в самые стены въелся. Так что, если глаза прикрыть, можно было подумать, будто на лугу лежишь. Травы под вертлявым недопёском приминались, шуршали тихонько.

— Что, как форму получил, так и нос воротишь? — малой приподнялся на локтях и повернул к нему голову. — А я слышал, тебя не пошлют никуда! В поместье служить оставят, так что не больно-то задирайся.

Как и все дети с песьей монетой, малой носил на голове холщовый мешок, размалеванный под собачью морду. И Нэрс косил одним глазом на этот его мешок да почесывал то щетинистую щеку, то обритый затылок. После стольких лет самую кожу кололо ходить с непокрытой головой. Будто и не пес он, а так, один из тех, домашних. Между тем недопёсок сучил себе босыми ногами да возился в траве, в самом деле как щенок. Под холщовым мешком не разглядеть было лица, только глаза в прорезях виднелись — темные, как пара спелых каштанов. А широкая, перемазанная невесть чем прореха для рта съехала до тощей шеи. Нэрс сопел себе под нос и начищал сапог.

— Скажи еще, и на свадьбу поглядеть не пойдешь! — не дождавшись от него ни слова, продолжил наседать недопёсок. — А там объедки кинуть могут. Прошлая госпожа добрая была, часто объедки бросала. Даже мясо бывало! Неужели не пойдешь?

— Не пойду, — буркнул Нэрс себе под нос и отвернулся, — дел много. Чай, не щенок давно, чтоб с вами под воротами скулить.

— Да конечно, давно! — буркнул малой, перекатился на живот и подпер голову кулаками. — Того месяца вон только с нами бегал, а теперь ишь какой сурьезный выискался!

Нэрс только губой дернул, растер шею, перехватил блестящий кожаный сапог и принялся еще сильнее его натирать.

* * *

На свадьбу все равно попал. Правду малой слышал. Не послали его ни в столицу, ни на дальние рубежи, а оставили при поместье. И, надо было так не свезти, в ту поганую ночь он как раз в караул заступил.

Темным шатром раскинулось беззвездное, пустое небо. Огрызок луны только посвечивал. Зато на дворе факелов да фонарей разожгли — на десяток деревень хватило б. Даже после заката весь двор точно подожженный стоял, и в разгулявшихся огнях можно было разглядеть праздничные ленты, разбросанные по булыжникам мощеного двора монеты да целые арки из цветов. Тихонько шелестела на ветру листва да потрескивали факелы у ворот.

Нэрс, вытянувшись по струнке и задрав голову, стоял на посту под воротами. Краем глаза он видел через два десятка шагов следующего в карауле — старика крепко за пятьдесят, который разве что плечом ограду не подпирал. Лишь иногда, стоило топот копыт заслышать или грохот кареты, старик вытягивался по струнке. Нэрс угрюмо косил на него, но не лез.

Высокий ворот-стойка давил под горло. Сапоги сдавливали ступни. Он-то вовсе к обуви не привычный. С рук то и дело хотелось стряхнуть рукава, раздвинуть плечи, чтоб тесная ткань затрещала. И все же, сцепив зубы, он молча терпел да выше задирал голову. Все же не щенок теперь, не недопёсок, а самый настоящий пес империи. Верный пес, готовый жить и умереть по приказу императора. И носить форму — пусть и неудобную до того, что все тело чесалось хуже, чем от блох, — великий почет.

Перед воротами, прямо на вытоптанной земле, нагревшейся за день, разлеглись недопёски с холщовыми мешками на головах. Одни спали, другие лениво поглядывали на ворота да на поместье. Когда иной из них засыпал или только задремывал и лежал неподвижно, так походил на брошенное под воротами чучело с набитым листвой мешком вместо башки.

Вот наконец послышались тяжелые шаги с заднего двора. Они звучали все громче, все ближе к воротам. Плечистый верзила в фартуке притащил громадную кастрюлю. Ворота с протяжным унылым скрежетом отворились. И прямо на землю полетели разномастные объедки: куски мяса вперемешку с салатами да гарнирами, огрызки пирогов, даже кости с кусочками мяса.

— Жрите, дичье! — гаркнул слуга и сплюнул набок. — Чтоб вам пусто было, нечисть.

Недопёски мигом подскочили, накинулись на еду. За весь вечер слуги немало побросали за ворота объедков. И песьи дети на эти, последние, кидались больше из привычки, чем по нужде. Животы их уже раздулись от съеденного так, что даже под лохмотьями было видно.

Нэрс скосил на них глаза и украдкой сглотнул. Сам он с обеда стоял в карауле и столько же ни крохи не ел. Он глянул на соседнего караульного. Того, видно, крик слуги разбудил. Старик встал поровнее и тоже поглядывал на малых, что с визгами да поскуливанием рвали друг у друга из грязных ручонок объедки. Он дернул дряблой морщинистой щекой и отвернулся. Нэрс подумал, что и он, должно быть, голоден. И тоже не стал смотреть.

— Гляди! Гляди!

— Госпожа!

Нэрс так и не понял толком, кто из недопёсков первым крик поднял. Но быстро один за одним они позадирали головы. Десятки грязных пальцев, перемазанных в земле, жире от мяса, подливах и неведомо в чем еще, тыкали в одну сторону. Нэрс повернулся туда же.

Поместье уже погрузилось во тьму, будто дремало. Слуги гасили фонари во дворе. Должно быть, хозяева и оставшиеся на ночлег после гуляний гости уже ложились спать и все тушили. Но на балконе свет горел, ярко-ярко. И в этом свете отчетливо выделялся тонкий — ни с кем не спутаешь — силуэт в светлых одеждах. Ветер приподымал длинные светлые волосы и надувал, словно паруса, легкую сорочку.

— Госпожа!

— Молодая госпожа!

Один за другим недопёски подхватывали клич, который мало-помалу обратился в один неразборчивый вой. Тоненький силуэт в светлой сорочке, подсвеченный теплыми огнями из комнат, качнулся и будто бы повернулся в их сторону. Песьи дети вытянулись и дружно завыли, точно всамделишные псы. Животы их были набиты до отвала, во рту было сладко-пресладко, и уж за это одно они всеми своими песьими душонками обожали молодую госпожу.

* * *

С ярмарок недопёсков обыкновенно гнали прочь. Но иногда добрая душа могла и бросить им яблочко или огрызок какой. И уже за этот призрачный шанс они готовы были немало снести и тычков, и пинков, и брани.

Нэрс с угрюмой рожей тащился в двух шагах позади госпожи. Не любил он таких караулов. Уж лучше под воротами стоять да глазеть на небо или на лес вдалеке. За молодой госпожой он страсть как не любил ходить. Он, конечно, был из недопёсков, и думать ему не полагалось. Но ведь и не слепой же. И глаза запавшие, и синяки на руках он видел, и поступь такую, осторожную. Другие в карауле тоже мрачно поглядывали, но никто ничего не говорил. Да и чего они скажут? Псам не говорить — псам рычать да лаять положено, по команде.

Молодая госпожа шла медленно-медленно, едва переставляя ноги. Под шалью осторожно потирала правое запястье. Иногда она едва заметно подергивала губами, но быстро возвращала холодное, отрешенное выражение. Нэрс хмурился и волочился следом.

А затем… он впоследствии и вспомнить не мог толком, как так все вышло. Где-то сбоку бранился торговец, что, впрочем, привычное дело. На ярмарках вечно недопёски пытались чего-то стащить с прилавков, а торговцы их бранили, гнали да поколачивали при случае. Видать, и в тот раз хотел наподдать, а недопёсок юркнул в сторону.

— А ну держи вора! — заорал во всю глотку торговец.

Недопёсок деру дал. Тот за лохмотья дернул. Крик, грохот… недопёсок на дорогу грохнулся. Госпожа застыла столбом. Торговец — за ним. Малой прямо перед ней растянулся, чуть с ног не сбил. Нэрс выскочил вперед, перед госпожой, будто б кто нападал. И за руку дернул ее в сторону, себе за спину.

— Вор там, ну! — замахал руками торговец и пихнул одного из стражников в плечо. — Своего покрываете, да? Все вы тако ж, песья нечисть!

Караульные оттеснили блажного от госпожи. Недопёсок так и глазел дурнем по сторонам. Нэрс сглотнул. Сердце в груди бухало часто-часто, будто сам он от того торговца удирал. Глянул вниз, на свою руку. Вцепился в госпожу, дурак. А та не двинулась и руки не отняла. И кожа у нее была нежная-нежная. Нэрс украдкой погладил большим пальцем.

Должно быть, от хлесткого осеннего ветра зарозовели ее бледные щеки. Она дернула уголком губ и наконец медленно повела руку на себя. Нэрс поспешно разжал хватку.

— П-п-простите… — хрипло выдавил он и отступил.

— Да вы не меня! Вы ворюгу мелкого хватайте! — все разорялся торговец, потрясая кулаком. — Ишь, распустились! В былые времена щенка такого давно б уж за наглость плеткой отходили! А теперича что, тьфу!

Караульные хмурились, но молча удерживали его в паре шагов от молодой госпожи. Тут бы малому и драпать. Другой бы давно вскочил да умотал, а этот свалился тюфяком на дорогу да и лежал. Нэрс уже подумывал за шкирку поднять его да пнуть, чтоб уматывал, пока торговец до него не добрался. И тут вдруг госпожа вышла вперед, нагнулась к недопёску и за плечи приобняла.

— Не ушибся?

Вытаращились на нее, верно, все на площади. Первые, кто заметил, пихали под бока остальных, и так, будто круги по воде, расходились по площади тычки да шепотки. Пока все наконец не увидели, что молодая госпожа — хозяйская жена! — обнимала недопёска.

Была у господина раз добрая женка, что песьих детей жаловала да объедками подкармливала. Но чтоб такое? Караульные тоже переглядывались в растерянности. Сам малой и вовсе, видно, язык проглотил.

— Что-то болит? Позвать тебе лекаря? — продолжала молодая госпожа и поглаживала его по плечам, будто домашнее дитя. — Не бойся меня, пожалуйста.

Малой со страху так и застыл, только таращился на нее. Наверное, они бы долго еще так сидели, но первым очнулся торговец. Он распихал в стороны караульных, навис грозной скалой и ткнул жирным, похожим на сардельку пальцем в малого.

— Этот, нечисть поганая, пирог у меня стащил! А служаки ваши покрывают его!

Караульные, быстро опомнившись, подхватили его под руки и оттащили назад, шага на два от госпожи. Народ все собирался кругом. Пошли вопросы, в чем суть да дело. И все ждали, чего выйдет. Госпожа медленно выпрямилась, за плечи подняла недопёска и притянула к себе. Нэрс отвел взгляд и чуть поморщился. Теперь, вблизи, он даже признал этого малого полудурка.

«Хоть бы выпороть приказала, а не руку рубить…» — загадал он про себя и глупо, по-детски зажмурился.

— Он украл, потому что был голоден. Это всего лишь ребенок, — тихий, слабый голос молодой госпожи едва заметно подрагивал, будто натянутая струна на ветру. Она достала серебряную монету и бросила на мостовую перед торговцем. — Хватит за ваш пирог?

Вся площадь будто под проклятье разом попала. Все оцепенели. Торговец бухнулся на колени, сграбастал монету и кинулся причитать то ли благодарности, то ли извинения. Да и неудивительно. На один серебряный не то что пирог, всю его лавку с барахлом купить можно было б.

Она больше и не глядела в его сторону, все так же за плечи потянула недопёска к другому прилавку. И Нэрс, как привязанный, потянулся за ними следом. В груди ворочалось неприятно, оттого что молодая госпожа какого-то недопёска привечала. Но он и себе-то объяснить не мог этой незнакомой тесноты под ребрами.

Госпожа придерживала малого за плечи некрепко, так что запросто сбежать бы мог. Но тот, как щенок, почуяв ласковую руку, никуда уж не бежал. И остальные недопёски, а их на ярмарке собралось немало, потянулись к ней, чисто как собаки, почуявшие свежее мясо.

— Хочешь чего-нибудь? — спросила молодая госпожа и чуть подтолкнула недопёска к прилавку. — Не стесняйся.

Даже у Нэрса слюнки потекли. Там, на том прилавке, разложены были фигурки на палочках, яблоки в карамели, трубочки с запеченными ягодами и другие сласти, из которых он больше половины и не пробовал никогда.

— Дык… госпожа, он же ж… того… песий сын… — забормотал торговец за тем прилавком. — У него и денег-то нет… а ежели и есть, так, верно, украл где… псина эдакая…

— Они люди, — перебила его госпожа, — с которыми вы обращаетесь хуже, чем с животными. Я заплачу за все, что он возьмет.

На нее вытаращились после этих слов и торговец, и малой под ее узкой ладонью, и стражники, и все недопёски в округе. Мигом полетели над площадью шепотки: люди передавали от одного к другому диковинные речи столичной госпожи.

— Вы… хотите яблок? — спросила она, окинув взглядом их стаю.

И нестройный заливистый вой был ей ответом. Она кивнула и бросила на прилавок мешочек с монетами.

— Сделайте, пожалуйста, по яблоку в карамели для каждого из этих детей. Там десять золотых. Но я доплачу, если будет нужно.

Никогда прежде ни в городе, ни во всей округе не слыхали такого воя, какой подняли в тот день недопёски. Нэрсу не особенно повезло. Ему, как взрослому из караула, никаких яблок не перепало. Но он тоже поневоле улыбался и глаз оторвать не мог от молодой госпожи. В груди отчего-то было одновременно и сладко, и тягостно.

* * *

С той поры вся округа знала, что молодая госпожа привечает песьих детей. Со всех деревень стекались к поместью недопёски. Нэрс, стоя под воротами в карауле, поглядывал хмуро на них, развалившихся на траве. Они резвились, гонялись друг за дружкою и, стоило только на дворе или хоть в окне показаться молодой госпоже, поднимали дикий вой. Аж уши закладывало. Нэрс был самый молодой в господской страже. Оттого именно на него вечно спихивали теперь караул под воротами, где вся эта разъевшаяся стая бесновалась да орала как не в себя.

К обеду господин уехал в город, самого Нэрса наконец сменили. Он, едва переставляя ноги от усталости, потащился на кухню выклянчивать еду. Обыкновенно караульным выделяли паек, но при некотором везении можно было еще урвать объедки с господского стола, всяко вкуснее.

В карауле он стоял с прошлой ночи. Глаза слипались. Он, считай, и не видал ничего перед собой, когда вдруг врезался во что-то. Машинально ухватился. И вздрогнул, услышав снизу короткий вздох. Скосил глаза на звук. И тут же отскочил.

— Г-г-госпожа…

— Простите. Я вас не заметила, — мягко улыбнулась та, будто бы и впрямь сама в него врезалась. — Не знала, что здесь тоже стоит караул.

— Я… я это…

Он поспешно отдернул руки, словно обжечься об нее мог, и в ужасе уставился на темнющие синяки на ее плечах. Ровно там, где секунду назад его грязные лапы были. Разинул рот, стал воздух хватать, будто задыхался. Секунду или две молодая госпожа смотрела на него, затем оглянулась на свои плечи и натянула шелковую накидку выше, чтобы их прикрыть.

— Не бойтесь, пожалуйста, — мягко, как напуганному ребенку, улыбнулась ему госпожа. — Это вовсе не из-за вас. Это… давно так.

Нэрс потупился и смущенно кивнул. Запоздало он сообразил, что госпожа стоит перед ним совсем не в платье. Диковинный шелковый наряд мало что прикрывал и просвечивал так бесстыдно, что у него от эдакого виду щеки маковым цветом вспыхнули. Он гулко сглотнул и отвернулся. А госпожа, как назло, шагнула ближе и тронула его щеку.

— Простите, пожалуйста. Я не хотела вас напугать.

Нэрс бы и не сказал, что прямо испугался. Внутри у него зрело и крепло совсем другое — темное, животное чувство. То самое, от которого псы протяжно завывали по весне. И хотя на дворе была осень в разгаре и надобно было успокаиваться да к холодам готовиться, у Нэрса самое нутро будто пожаром полыхало.

Песье чутье подсказывало ему, что все это очень неудачно складывалось.

* * *

Дни катились к зиме. Облетали последние листья. Те, что прежде цветастым покрывалом лежали по земле да по дорогам, превратились в жухлое темное месиво. Нэрс, едва подымая ноги, шлепал по грязи и думал, что замается потом отмывать сапоги от этой грязи. Под ногами противно хлюпало. Неподалеку недопёски, громко перекрикиваясь и повизгивая, скакали по такой же грязи, все от ушей до пят перемазанные.

— Неужели им не холодно?

Нэрс оглянулся на тихий, растерянный голос. Госпожа, в теплом пальто на горностаевом меху, стояла у ограды и разглядывала скачущих недопёсков. А у тех из одежки самое теплое, наверное, холщовые мешки. Нэрс только пожал плечами и смерил ее тяжелым взглядом. Госпожа, будто цветок какой, тускнела и увядала вместе со всей природой вокруг. Потускнели ее светлые волосы и не блестели больше, а просто повисли иссохшей соломой. Кожа потрескалась, посерела, и только лиловые да желтоватые разводы синяков расцветали то тут, то там. Глаза и вовсе запали. Даже губы растеряли всякий цвет.

— Идите в дом лучше, — буркнул Нэрс и потер шею под затылком. — Замерзнете еще. Не ровен час, заболеете.

Он всякий раз терялся и робел перед госпожой. Не так робел, как перед крестьянскими девчонками или перед служанками молоденькими. Там-то он не дурак был и облапать, и потискать при случае. А госпожа… Нэрс в растерянности глянул на нее исподлобья и сунул руки поглубже в карманы. Ее и трогать-то боязно, того и гляди рассыплется. А та голову запрокинула да глядела на него, отчего по спине противно мурашки побежали. Нэрс отвернулся и прокашлялся. Горло сжало, точно душил кто.

— А разве они не заболеют?.. — тихо продолжила госпожа, хотя и не смотрела больше в сторону резвящихся недопёсков. — Кто заботится о тех детях, когда они болеют?

— Никто, госпожа. Это… — он никогда прежде не говорил об этом вслух, и теперь горло вдруг сдавило. Слова с трудом проталкивались, будто неповоротливые булыжники. И во рту пересохло, хоть наждачкой дери. — Песьи дети. Они никому не нужны.

Протяжно подвывал ветер, вторя недопёскам за оградой. Поскрипывали ворота. Над мощеным двором вяло покачивались голые, давно облетевшие ветки. Черными росчерками пересекали они выцветшее, посеревшее небо, на котором за тучами и блеклого солнца не отыскать. Госпожа так и глядела на него, запрокинув голову. Ее волосы, потускневшие и собранные теперь на местный манер, не мог растрепать ветер.

— Вы… тоже из них?

— Как и все в карауле, — пожал тот плечами, — да и в армии… многие такие.

— Значит… вы здесь тоже не по своей воле? — она, против всяких ожиданий, подняла руку и погладила его по колючей, небритой со вчерашнего щеке. — Мне очень жаль, что так вышло.

У Нэрса в груди сдавило, едва она дотронулась. И не разобрать, больно ли, хорошо ли. Но до одури нестерпимо. Разойдись его грудь и вырвись это невыразимое чувство на волю, так и целого двора, и всех графских угодий не достало бы его вместить.

Засвистел хлеще ветер. Надломилась с громким хрустом ветка неподалеку. Нэрс попятился на шаг, второй. И рванул с места. Понесся со всех ног прочь, как и в детстве не удирал. Ног под собой не чуя, все бежал и бежал, пока не рухнул без сил на псарне.

Хозяйские гончие косили на него. Одни головы приподняли, другие едва глаза приоткрыли. Нэрс и сам не знал, чего его сюда-то принесло. Одна из собак подошла к нему и принялась лизать лицо. Шершавый теплый язык мерно проходился ото лба до подбородка. Нэрс устало отпихнул ее, перекатился на спину. Грудь все так же теснило. И вдруг, невесть отчего, он впился ногтями в настил и во всю глотку завыл.

* * *

Осень издыхала, последними угрюмыми деньками цепляясь за господские земли. И Нэрс, будь его воля, вцепился бы ей в дождящую непрерывно глотку да и прикончил бы. Дожди лили стеной, ни единого проблеска солнца уже с неделю не видать.

И все же он бы за любо-дорого променял свой новый пост на караул под воротами. Уж всяко лучше стоял бы под проливными дождями, промокший до нитки, да хоть и простуженный. Ему ли к холодам привыкать?

Но невесть отчего перевели его. Господин последние дни ходил угрюмый. От всякого шороху вздрагивал. И удвоил личный караул. В него-то, в личный караул, и попал, к несчастью своему, Нэрс. Вместе с ним угодили еще трое таких же — вчерашние недопёски. Неудачи будто хвостом за ним бегали с самого того дня, как принесла нелегкая из столицы молодую госпожу.

За окнами серело, хотя с теми дождями поди разбери день от ночи. Господин запер кабинет и торопливыми, шаркающими шагами потащился к покоям молодой госпожи. Нэрс опустил голову и скривился. Остальные в карауле тоже улыбками не сверкали. Но все они вчетвером твердым чеканным шагом шли следом. От них четверых грохот, должно быть, стоял на весь коридор. Нэрс подумал, что госпожа издалека слышала их приближение. Стиснул кулаки, до боли вжимая ногти в ладони.

Узорчатая, вся искусно выделанная дверца приоткрылась и тут же закрылась за господином. Караульные, все четверо, остались в коридоре. Нэрс вытянулся привычно под дверью. С другой стороны под дверью второй, такой же старательный. Еще двое, видно, служили подольше: оба привалились к стене, один даже глаза прикрыл.

Двери были не из самых плотных. Из дорогущего дерева, которое больше красивое, чем для дела. Доносились приглушенные голоса, и можно было б даже разобрать слова, если прислушаться. Но никто из караульных и не пытался.

А затем раздался тонкий протяжный крик. Нэрс скрипнул зубами. Второй у двери поморщился. Дремавший — бесстыдно прижал ладони к ушам, а тот, что рядом с ним, закатил глаза и отвернулся. За тем тоненьким вскриком пошли ругательства господина. Затем шум, глухие удары.

Окончилось все быстро, еще до глубокой ночи. Господин, поправляя небрежно шелковый халат, вышел. Караульные молча двинулись за ним. В покои госпожи тут же проскользнули бесшумными тенями служанки. Нэрс краем глаза проследил за ними, попытался хоть что-то углядеть в щелку дверного проема. На миг ему даже показалось, будто он видел краешек белого подола ее сорочки. Или всего лишь простыню. Он мотнул головой и поспешил следом за господином.

Он все же в карауле. Он пес империи. Не его дело думать лишнего.

* * *

Давно пробило полночь. Поместье погрузилось в тревожный, тягостный сон. Караул сменился. И Нэрс должен был пойти спать. Или чего на кухне перехватить. Да хоть в подлесок сбежать с щенками выть. Что угодно он мог сделать той ночью, только не красться тайком в покои госпожи.

За эти караулы он успел назубок выучить путь от господского крыла до заветной дверцы с резьбой. Перед нею он застыл истуканом, уставился на начищенную ручку, что тускло поблескивала в полутьме. Сглотнул и пообещал себе, что только одним глазком. Поглядит и уйдет.

И толкнул дверцу.

Он уж запоздало подумал, что молодая госпожа или служанки могли запереть покои. Но дверь поддалась неожиданно легко, вовсе не запертая. Мягкий ковер скрадывал шаги. С балкона проливался в покои холодный лунный свет. Наконец прекратился этот мучительный унылый дождь. Небо прояснилось, и показалась луна. Молодая госпожа, против всяких его ожиданий, не спала. Она сидела на развороченной постели, в одной тоненькой сорочке, и глядела на ночное небо.

— Я думала, вы все же не осмелитесь прийти… — тихо сказала она.

Так спокойно, будто бы каждую ночь к ней являлся кто-нибудь из караула. Нэрс растерялся и застыл посреди комнаты. Неловко почесал обритый затылок.

— Я это… ну… боялся за вас… вы же… ну…

Она повернулась к нему. Нижняя губа была разбита в кровь. На шее темнели следы от толстых пальцев. Руки, которые Нэрс впервые видел открытыми до самых плеч, все были покрыты уродливой вязью синяков. Он сглотнул и нахмурился.

— Вы разве пришли поговорить о моем муже? — она устало, вымученно улыбнулась. — Полагаю, вы давно поняли, что мне не слишком повезло с браком.

Надо было уйти. Нэрс все равно не умел красиво говорить правильных штук. Да и, по-хорошему, сделать тут ничего не мог. Надо было вовсе не приходить. Но он, наоборот, шагнул ближе. Остановился у самой постели, так что его ноги почти касались ее коленок, прикрытых одной лишь тонкой сорочкой.

— Прикажите мне… что мне сделать? Вы… прикажите только…

Она запрокинула голову, взглянула на него прямо, отчего в груди больно сдавило. Нэрс сам себе напоминал пса, что давился на привязи и ничего при этом не умел сделать. Но и остановиться, перестать кидаться, до боли и удушья натягивая веревку, он тоже не мог. От бессилья он рухнул на колени и привалился разгоряченным лбом к ее колену.

— Прикажите… — прохрипел он упавшим, сдавленным голосом.

Госпожа накрыла его дурную башку своей рукой и мягко, медленно погладила. Провела кончиками пальцев по его бритому затылку, отчего самую кожу закололо. За окном светила луна на чистом, вымытом бесчисленными дождями небе, а госпожа все гладила его голову, как капризному ребенку, что не желал уснуть.

— Прикажите! — всхлипнул Нэрс, вцепился в ее руку, прижался к ней губами и принялся вслепую, как ошалевший щенок, слюнявить ее, покрывая жадными поцелуями. — Что угодно! Прикажите только! Я… я сделаю! Я господина убью!

— Я не могу тебе ничего приказать, — тихо ответила она. — Ты человек и сам волен решать.

Нэрс едва не взвыл. Молодая госпожа отняла руку, которой он готов был поклоняться превыше всяких богов. Обхватила его лицо и потянула на себя. Еще секунду Нэрс потерянно глазел на ее лицо, что становилось все ближе и ближе. А затем, обессиленный и обезумевший, сдался на волю ее рукам. Он не верил и не мог поверить, что госпожа своими губами касается его, недостойного пса. Он не смел двинуться. Не смел ответить. И мучительно, всей песьей своей душой, жаждал приказа.

Будь проклята империя, великая армия и его господин. Он хотел быть только ее псом.

* * *

Подступали холода. Пороша закружилась над улочками да над промерзлой землей. Небо, посеревшее, приодевшееся сгрудившимися тучами, низко нависло и над поместьем, и над угодьями. Ветки облепило коркой инея. И опостылевшие дожди сменились липкими белыми комьями, что падали лениво на промерзлую землю и сцеплялись в поблескивавший наст.

Нэрс заглядывался на твердые фигуристые отпечатки, что оставались на снегу от его сапог. Первый раз за цельную свою жизнь он не драпал по холоднющему снегу босиком или в хлипких обвязках, а шагал твердо и неспешно. Сапоги были на совесть, вовсе холода не пропускали. Нэрс и не припомнил бы зимы, когда б у него были такие сухие согретые ноги. Он чуть ли не жмурился от восторга при звуках хрустящего и ломавшегося под ногами наста. Обыкновенно эти острые обледенелые корки до боли впивались в ступни. Кожа быстро краснела, а затем и начинала колоть. Приходилось бежать быстро-быстро, а затем, добравшись до местечка потеплее, долго еще растирать отмороженные ступни.

Зима для недопёсков — паршивое время, подлое. И Нэрс до скулежа рад был, что отмучился свое, что состоял теперь в карауле и мог спать в теплом крепком сарае вместе с другими такими же. Он глянул на ограду, за которой еще по осени немало собиралось недопёсков, а теперь только белая пустошь раскинулась. Передернулся всем телом.

Между тем молодая госпожа в теплом своем пальто стояла посреди двора перед обозом и весьма уверенно раздавала слугам команды. Нэрс украдкой спрятал в кулак улыбку и снова состроил отрешенную морду, будто и дела ему не было до той госпожи. Волосы ее были привычно уже туго собраны на местный манер, только несколько светлых прядей падали на лицо. Крупные снежинки, похожие больше на комья, налипали и на голову, и на белый горностаевый воротник. Но она будто вовсе и не замечала их, только махала руками, указывая, чего куда грузить. Ее руки скрывались под белыми же перчатками. Тощая фигурка пряталась под светлым пальто, длиннополым, до самых начищенных сапожек.

— Прекрасно. Можно ехать, — кивнула она наконец и, словно деревенская девка, а не важная госпожа, запрыгнула на обоз, прямо среди наваленных кучей мешков. — И подготовьте еще столько же!

Возница глянул было на нее, а затем махнул рукой да и хлестнул лошадей. Те всхрапнули коротко и двинули вперед, не особенно резво шагая по насту. Зазвенели лениво колокольчики.

— Нэрс, чего встал? — крикнул ему главный караула и махнул рукой в сторону медленно удаляющегося обоза. — Проводи госпожу, а то опять к щенкам своим собралась — и без охраны!

Тот с места рванул следом. Хотя обоз ехал до того медленно, что он бы и быстрым шагом легко нагнал. Вскоре он поравнялся с груженой телегой и пошел сбоку, неловко пряча шальную улыбку.

Денек был ясный. Едва заметно порошило, но уж никакой метели и близко не бывало. Было будто бы даже теплее, чем в последние осенние дни, когда проливные дожди уж и самую душу промочили. Поместье вскоре скрылось из виду, а впереди раскинулась широкая проселочная дорога, прикрытая тонким хрустящим настом.

Нэрс бы запросто и всю дорогу прошагал так, сбоку от обоза, но молодая госпожа приветливо, словно старому другу, улыбнулась ему и хлопнула ладонью по мешку рядом с собой.

— Садитесь!

— Не положено, госпожа… — пробормотал тот себе под нос и потупился.

— Садитесь же. Мало ли, что не положено! Никто и не узнает.

Смотреть на нее больно было, как на солнце в упор. Вот он и глядел все вниз, себе под ноги. Но госпожа и слушать не стала его жалкие возражения, просто ухватила за руку и потянула к себе. Чтобы только не грохнуться на нее самым постыдным образом, Нэрс запрыгнул и уселся рядом. Растер озябшие руки друг о дружку и подышал на них. Как вдруг госпожа обхватила его руки и тоже дохнула, тепло-тепло. Нэрс покраснел. Прямо перед его носом смешивались два белых облачка — его и ее дыхание. Она наклонилась так близко, что он почуял ее аромат. Чуть заметно, что только вблизи разберешь, пахло от нее цветами и посыпкой со сдобы. Такой заморской посыпкой, которая бывала обыкновенно на булочках, и сладкая, и чуть терпкая разом. Он прикрыл глаза и жадно потянул носом.

Мог ли Нэрс считать удачей, что отправили за повозкой именно его? Мог ли назвать удачей, что сидел теперь так близко к молодой госпоже и чувствовал тепло ее рук, запах ее волос и кожи? Разве удача это, если никогда ему не дорваться до большего, никогда не получить ее? Или удачей было б никогда и не знать ее?

* * *

Обыкновенно недопески зимовали в старом храме бога войны. Служителей там почти не было. Да и немудрено. Кто ж будет служить богу войны? Кто помолится за псов без родни и души? Но здание еще сохранилось. Стены его были крепки и неплохо укрывали от промозглых ветров. Частенько там же и разводили костры, чтобы согреться. Ровно к тому храму и подъехал груженый обоз.

Нэрс первым спрыгнул и подхватил на руки молодую госпожу, помог ей спуститься. На секунду или две задержал руки на мягком, как шелковистая шерстка, пальто. Но быстро отступил и спрятал руки за спину. Они еще секунду, может быть, смотрели друг на друга в неловком, смущающем молчании, пока не разнесся над холмом протяжный вой.

Стоило одному недопёску завидеть госпожу и взвыть, как мигом его клич подхватили еще десятка два. И вскоре толпа малых в обносках уже обступила и госпожу, и повозку. Нэрс тихонько вздохнул и шагнул в сторону.

— Никто этой зимой не должен замерзнуть и заболеть! — крикнула она, с трудом перекрыв слабым своим голоском общий галдеж. — Разбирайте!

Она развязала первый мешок и вытащила сразу два стеганых кафтана, передала ближе всего к ней стоявшим недопёскам. Мигом накинулась на мешки вся стая. Вой поднялся такой, что Нэрс поневоле скривился и зажал уши руками. А госпоже будто все нипочем. Она только глядела на ошалевших недопёсков да улыбалась самыми кончиками губ.

С низко нависшего, бледно-серого неба падали крупные липкие хлопья. Темные следы от босоногих недопёсков быстро укрывало падающим снегом. Скопились на голых темных ветвях белые шапки. Такую тряхни — и небольшой снегопад ухнет.

— Ты совсем ополоумела, безмозглая девка?! Удавлю! Всех передавлю!

Грозный рев разнесся над поляной. Нэрс вздрогнул. Рванулся к госпоже. Не сговариваясь, они вдвоем повернули головы на крик. И вся стая обернулась следом.

В десяти шагах от них встала господская карета. Через снег, размахивая руками, в длиннополой шубе нараспашку, бежал на них сам господин. Весь раскрасневшийся, растрепанный, с жутким, перекошенным от злости лицом.

Недопёски успели расхватать кафтаны. Одни оделись, другие просто прижимали добычу к груди. И все до единого угрюмо таращились на господина. Под мешками толком и не разобрать было, но Нэрс знал эту манеру. Он бы руку на отсечение дал, что сейчас недопёски держали головы вниз и подбирались, как перед прыжком.

— Ты все мои деньги вздумала на этот сброд спустить? — разорялся между тем господин. — Мало я тебя прошлый раз проучил?!

С гулким карканьем взвилось воронье и черным клином перечеркнуло небо, но быстро скрылось за темной полосой леса. Недопёски с места не двигались, только холщовые мешки повертывались следом за господином. Нэрс молча стоял подле молодой госпожи и стискивал зубы до скрежета.

— Ты у меня будешь знать, как деньги спускать на сброд всякий!

Он навис прямо над нею. А молодая госпожа стояла, не шелохнувшись. Совсем крошечная, точно тростиночка перед бураном. Господин хватил ее за волосы. Шпилька или заколка, что бы ни удерживало светлые прядки, треснула и упала в снег. Длинные светлые локоны рассыпались по плечам, по горностаевому воротнику, припорошенному снегом. Господин замахнулся дать пощечину.

— Ты у меня попомнишь, негодяйка!

А затем его гневный крик потонул в грохочущем реве. Десятки разномастных голосов, от тоненьких до почти взрослых и низких, слились в один протяжный вой. Рык поднялся, какого ни от одной стаи прежде никто не слыхивал. Один недопёсок вцепился зубами прямо в голую, покрасневшую на морозе руку. Двое других кинулись на господина, сбили с ног. А затем Нэрс вдруг нашел себя верхом на жирном мерзавце и со всей силы вмазал кулаком в его красную перекошенную рожу. И еще, и еще.

Он обожал — возьми его душу бог войны! — обожал быть псом! Когда дрался за свою госпожу. Когда бил без меры, не раздумывая. Когда все в мире было просто и ясно. Разве можно выдумать чего лучше, чем быть псом? Он выгнулся дугой, запрокинул голову и завыл вволю. Небо над головою раскинулось снежной бездной. Лес вдалеке протянулся — пропасть черная. Под коленями снег — холодный. И не было в целом свете ничего лучше, чем быть верным псом госпожи.

Десятки недопёсков подхватили его протяжный вой. И, наверное, они б в тот день и забили толстяка до смерти.

— Отзови… — прохрипел из последних сил поверженный негодяй, что смел обижать госпожу. — Отзови щенков своих!..

Нэрс остановился. Вспомнил, что и она здесь была. И не приказывала ничего. В груди заворочалось что-то противное. Живот стянуло узлом. Он опустил занесенную для нового удара руку и медленно оглянулся. Посмотрел на нее.

Должно быть, в силу того, что он старший был или единственный тут настоящий пес, при сапогах и в мундире, остальные следом за ним обернулись.

Молодая госпожа стояла у опустевшей телеги, обхватив себя за плечи. Ни слова не говорила. Только глядела на них большими, широко-широко распахнутыми глазами. А по бледным впалым щекам текли слезы. Крупные, едва заметно поблескивавшие. Под десятками голодных, ждущих взглядов она дрогнула, всхлипнула и наконец жалко, беспомощно выдавила:

— Они не щенки… а люди. Живые люди. Я им ничего не приказывала.

В повисшей тишине слышно было только, как хрипел толстяк. Нэрс первым слез с него, попятился. Следом потянулись и остальные. Не смея взглянуть прямо, он самым краешком глаза косил на госпожу. И все гадал, неужто она сама теперь верила, что вот эти все — и он, Нэрс, — люди.

Он глянул вниз, на собственные сбитые в кровь руки, и поморщился. Былая песья радость схлынула, как не бывало, оставив по себе лишь тошноту да горечь. Это ли — быть человеком? В этой ли горечи и омерзении от себя — человечность?

Другие молчали, как и он. Перепуганный толстяк задом отполз от них, поднялся. Он едва стоял прямо. Ноги подкашивались. Его заметно трясло. Пухлые губы тряслись, пока он все пятился к своей карете.

— Я… я… вы мне еще ответите за это! Я… я стражу на вас спущу! Стража! Ополоумели?! Ослепли вы, что ли?!

Но шестеро в темных мундирах так и стояли подле кареты, словно и вправду оглохли и ослепли. Толстяк, то и дело пугливо косясь на стаю, наконец отыскал среди нападавших единственного в мундире и ткнул в него толстым, как разваренная сарделька, пальцем.

— Ты! Ты служить клялся! Ты мне за все ответишь, слышишь?! А ну разгони этот сброд живо! Они… они напали на твоего господина! Слыхал ты?! Прибей этих щенков! Я твой господин! Я приказываю тебе!

Недопёски заозирались тревожно. Они вертели головами от Нэрса к разъяренному толстяку и обратно. Самые смекалистые попятились к храму, точно надеялись там укрыться. Другие же стояли на месте как вкопанные и все глазели на него. Госпожа ни слова не произносила, но Нэрс спиной чувствовал пристальный ее взгляд.

— Мы люди, — медленно повторил он слова, которые столько раз прежде слышал от молодой госпожи, — а не щенки.

Щекастую рожу перекосило больше прежнего. Весь он, несчастный, пошел уродливыми красными пятнами, раздул щеки. Нэрс потянул с себя мундир и швырнул под ноги толстяка. Ветер мигом пробрался под льняную рубаху, пробрал до дрожи, но он только улыбнулся да расправил плечи. Он даже не сразу заметил — прежде заслышал только странный шорох, множившийся над холмом. А когда оглянулся наконец, то увидел, как один за другим стягивали дети холщовые мешки с голов и, по его примеру, бросали в снег.

* * *

Карета скрылась за холмом. На снегу валялись размалеванные под собачьи морды холщовые мешки. Молодая госпожа стояла среди растерянных детей. Самые младшие льнули к ней. Остальные поглядывали то на нее, то друг на друга.

Нэрс проследил, как исчезла за горизонтом карета, и обернулся к молодой госпоже.

— Ты очень красивый… — улыбнулась она, а затем обвела взглядом и других. — Вы все очень красивые. И я рада, что вы сняли эти мешки.

Нэрс все глядел на нее. Теперь — как человек на человека.

Щеки ее раскраснелись — должно быть, от морозца. Виднелись еще подсыхающие дорожки от слез. Светлые волосы в беспорядке разметались вокруг головы и по плечам. Тусклое зимнее солнце подсвечивало ее лицо, бледное, с болезненно запавшими глазами и выступающими угловатыми скулами. Нэрс шагнул ближе. Опустил взгляд — она ему и до плеч-то не доставала — и вдруг понял, что госпожа не сильно-то его старше. Всего лишь девчонка. Он и сам не знал, отчего смотрел на нее прежде тем щенячьим взглядом и видел великую мудрую госпожу.

* * *

Все ниже катилось к черной полосе леса тусклое выцветшее солнце. Поздние лучи медью рассыпались над темной кромкой и окрашивали обманчиво теплой позолотой снег. Возница вместе с телегой давно скрылся следом за господином, и молодая госпожа брела теперь пешком. Нэрс от растерянности, не зная себе теперь места, увязался следом. Мундир его так и остался валяться на холме. С приближением сумерек в рубашке становилось все холоднее, но он упрямо шел вперед.

— Вы… вернетесь в поместье? К нему?

— Конечно, — просто, как про холод зимой или солнце по утрам, ответила та, — я его жена. Куда же еще мне пойти?

Еще бы день назад Нэрс смирился. А теперь вцепился в ее руку и потянул на себя. Встал упрямо на месте. Госпожа не вырывалась, но и не оборачивалась.

— Не ходите к нему… не надо… — жалобно, с мольбой, хотя сроду никому не молился, протянул Нэрс, — пойдемте со мной. Я… я неплохо дерусь. И умею… всякое… я о вас позабочусь. А к нему… опасно идти. Опасно.

Когда она оглянулась и посмотрела прямо ему в глаза, просто и без лукавства, Нэрс уже знал ответ. Сердце его будто оторвалось и рухнуло вниз, расколовшись на множество крохотных осколков. И каждый до боли врезался в истерзанное тело.

— Он не убьет меня, — спокойно заговорила госпожа. — Я дочь герцога и племянница императора. Но и уйти я не могу. Вы мало знаете о стране, о столице и императоре. Просто поверьте, мне необходимо теперь остаться. Многие люди — очень важные мне люди — пострадают, если я просто уйду.

Еще бы день назад Нэрс запрокинул голову и заскулил. Да и теперь грудь теснило так, что хоть вой. Но и выть он теперь не мог. Уж точно не ей в лицо. Поэтому он только выдохнул через нос, широко раздувая ноздри, и кивнул.

— Постойте, — госпожа обхватила его руку своими тонкими пальцами и заглянула в его пустое, отрешенное лицо. — Мне нужно вернуться. А вам и правда опасно туда идти. Пожалуйста, ради меня, покиньте графство. А лучше — уезжайте из страны. Вы… вы напали на благородного человека. Других он мог и не запомнить, но вас, своего караульного, точно узнает. Вам никак туда нельзя.

Она глядела на него пристально-пристально. И в больших серых глазах слезы стояли. Нэрс и самую душу готов был бы отдать, чтобы только не было этих слез. Чтобы ничего и никогда не тревожило и не огорчало молодую госпожу. Но что ж он мог? Право слово, даже псом он был полезнее.

— Прошу вас! Пообещайте, что вы уедете!

Нэрс кивнул. Горло как удавкой сдавило. Внутри, где прежде сердце стучало, холод стоял страшный. И пустота.

Госпожа вдруг шагнула к нему вплотную, приподнялась на цыпочках и прижалась к его — искусанным, обветренным, жестким, что потасканная шкура, — губам. Он ни вздохнуть, ни шевельнуться не смел. Только чувствовал. Как прижимались теплые нежные губы. Как ручки скомкали его рубаху на груди. Как всем гибким телом прильнула она на миг. И тут же отстранилась.

— Надеюсь, я хоть немного сделала вашу жизнь лучше, — прошептала молодая госпожа в самые его губы, — ведь… лучше же быть человеком, чем псом. Правда?

И Нэрс слабо кивнул. Она отстранилась и медленно побрела через снег вперед, к поместью. А Нэрс остался на том же месте как вкопанный. Мимо него бежали дети — босоногие, зато в новехоньких кафтанах. Быстро они нагнали молодую госпожу, облепили со всех сторон. И она позволяла им жаться теснее, приобнимала за плечи и ерошила спутанные волосы.

А он все стоял недвижно под голыми черными ветвями, и стылый ветер трепал его льняную рубаху.

* * *

И молодая госпожа, и вся ватага давно скрылись из виду. Раскинулась над заснеженными холмами туманная зимняя ночь. Не видать было ни единой звездочки.

Нэрс пристроился на ночлег в старом храме, накрылся вместо одеяла какими-то лохмотьями и через расщелину в потолке глядел на темное, затянутое туманной пеленой небо.

Лучше ли быть человеком? Разве госпожа бывала когда псом, чтоб наверняка знать, что человеком — лучше?

Он в жизни не хотел бы расстроить молодую госпожу. Она и правда сделала для них много. Но лучше ли?

Еще летом он был недопёсок, носился в мешке. Если перепадал кусок повкуснее — выл в голос. Если пинали или прочь гнали — поскуливал да шел себе. Жизнь была простой и понятной. И он знал, что через несколько зим, коли не помрет, станет настоящим псом войны. Получит оружие и будет сражаться. И так, пока бог войны не приберет его душу. Он не думал ни о чем, разве что где сыскать еды да куда на ночлег пристроиться.

Молодая госпожа дала им всем еды. Много еды. И теплых вещей, и ночлега, и даже сладостей. Но лишила песьей простоты. Она столько раз повторяла, что они люди, а не собаки, что он и сам поверил. Она вступалась за них. И он сам понял, что неправильно и обидно, ежели его пинают и гонят прочь. Раньше он счастлив был бы, брось ему пекарь краюху горелого хлеба на землю. А теперь он был человек и понимал, что это обидно.

Молодая госпожа сделала немало добра, но принесла и великое несчастье. И все это совсем, нисколечко удачей не пахло. Он осознавал себя теперь. Он был человеком и оттого — глубоко несчастным. И в глубине отяжелевшей, непрестанно болевшей души Нэрс жалел, что не мог остаться псом, как прежде.