Ананасовый джем (гет)

Говорят, что в Северных землях, за лесами, где вечный иней не тает даже летом, стоит замок из чёрного камня. Его стены не отражают свет, а окна смотрят в мир с печальной, замершей тоской. Там живёт рыцарь — красивый, сильный и дикий, как буря, сорванная с поводка. Его борода пылает, как пламя костра в снежную ночь, и глаза цвета зимнего неба в ясную стужу смотрят строго и очень уверенно. Он не может покинуть свой замок надолго. Проклятие — тяжёлое и древнее — держит его, не позволяя встречать рассвет нигде, кроме его башни.

Но иногда… иногда он исчезает на день. На несколько часов. Чтобы увидеть её.

Принцессу. Ту, что носит тайны в сердце, как другие носят короны. Ту, что смеётся сквозь боль, и говорит: «Я в порядке», когда задыхается от тоски.

Они встретились, когда уже не следовало. Когда их истории давно написаны. Но любовь, она ведь не спрашивает разрешения.

И каждый раз, когда он уходит — она ждёт.

Она стояла у окна высокой башни, пальцы сжимали край каменной рамы, а взгляд терялся в дымке. Он должен был быть здесь ещё час назад. Сердце ёкало — а вдруг не придёт? А вдруг проклятие забрало его совсем? Но нет. Она знала. Он придёт. Он всегда приходил.Когда дверь распахнулась, и его шаги эхом отдались в каменном зале, она уже знала — это он. Ни один другой мужчина не носил на себе ветер, пыль дороги и запах табака так, как он.

— Опоздал, — сказала она, не поворачиваясь. Он подошёл сзади и обнял её. Его руки — крепкие, немного грубые, но такие тёплые, — обвились вокруг её талии.

— Я пристрелил двух воров, защищая караван. Думал, принцессе пригодится немного золота.

Она усмехнулась сквозь слёзы.— Мне не нужно золото. Мне нужно, чтобы ты остался.

Он не ответил. Потому что не мог. Они оба знали, что это невозможно. Он не доживёт до рассвета за пределами своего замка. А она... она доживает последние дни, скрывая яд в крови и дрожь в руках. Но пока еще можно — они вместе.

Река в тех краях носила название Аретри,— «та, что крадёт силы». Весной, когда снега таяли, она раздувалась и становилась почти живой: с волнами, зубами, холодом, в котором сердце замирало раньше, чем лёгкие.

Принцесса упала в неё случайно. Или нет — кто знает, как судьба плетёт свои узоры. Конь испугался, тропа осыпалась, мир перевернулся — и вот её тело ударилось о воду, а боль пришла только мгновение спустя.

Холод был невыносим. Он пронизывал кожу, проникал в кости, и казалось, даже мысли замерзали. Она не могла даже кричать. Только хваталась руками за течение, за воздух, за что угодно.

И тогда он появился.

Сначала был только силуэт. Тёмный, резкий, словно вырезанный из ночи. Он стоял на берегу, и в следующую секунду — уже бежал. Прыжок — и вода сомкнулась над ним.

Он плыл к ней быстро, сильно, будто сам был частью этой реки. Когда добрался — одной рукой схватил её, а второй… достал нож.

Серебряный клинок сверкнул над водой, потом он ударил в ледяной завал, перегородивший течение — с силой, точно ломал не лёд, а само проклятие, державшее её.

— Смотри на меня! — сказал он, глядя ей прямо в глаза. Его голос был как огонь. — Ты не утонешь, слышишь? Я не позволю.

Кровь от порезов на его руках сразу исчезала в воде, а он всё бил лёд, резал, рвал, пока наконец не расчистил путь и не вытянул её на берег. Его руки дрожали от холода, но держали её крепко. Он стянул с себя мокрый плащ, накрыл её, и прижал к груди, чтобы согреть.

-Я не стою того, чтобы спасать меня. Зачем? — прошептала она.

Он усмехнулся. Его взгляд пронизывал до костей, одежда капала талой водой, давление страха ослабло, как будто сама река сдалась и отпустила её.

— Потому что я люблю спасать принцесс. Особенно тех, кто не хочет быть спасённой.

…Он вынес её из воды, как воин — не как трофей, а как сокровище. Принцесса лежала на земле, холодная, как мрамор. Руки дрожали, губы синие, но взгляд ясный. В тот момент он уже знал — она не просто принцесса. Она — шторм в хрустальном сосуде, и он только что разбил его, чтобы не дать ей исчезнуть.

— У тебя губы, как у той девушки, что ела ананасы и делала вид, будто они ей не слишком кислые, — сказал он вдруг, укрывая её своим телом. — Только ты не притворяешься. Ты просто терпишь всё — и молчишь.

Она рассмеялась сквозь дрожь, впервые — и только для него.

— Кто ты?

— Проклятый рыцарь. Мужчина с ножом. И единственный, кто скажет тебе, что ананасы недооценены.

Он усадил её ближе к огню, разложив сухие ветки, которые носил с собой в седельной сумке. Говорил, что "никогда не знаешь, когда тебе придётся спасать утопающую принцессу". Шутил. Но глаза у него не шутили. Они смотрели на неё, как будто она — его последняя жизнь, и он держит её в ладонях.

На следующий день он учил её стрелять.

— Держи лук крепче. Но не как врага — как дорогую чашу. — Он поправлял её пальцы, его руки накрывали её запястья. Принцесса не хотела говорить, как больно было рукам, когда она тянула тетиву. Он видел, чувствовал — и молчал. Только сжимал её ладони мягко и уверенно.

— Почему ты меня учишь? — спросила она.

— Потому что я не всегда смогу быть рядом, чтобы защищать тебя.

Она знала. Он знал. Каждый закат — шаг ближе к расставанию. Его проклятие не отпускало: каждую ночь он обязан был возвращаться в свой замок, иначе медленно, мучительно рассыпался бы в пыль, как проклятые из старых легенд.

А она… Она умирала. Не от воды. От чего-то внутри, невидимого. Яд, болезнь, проклятие — называли по-разному. Она не жаловалась. Просто время от времени её глаза были слишком блестящими, и она подолгу держалась за его руку, словно боялась исчезнуть прямо там, в лесу, в ложе, в воздухе между их дыханием.

В тот вечер они лежали рядом у костра. Он гладил её по волосам, спиной ощущая, как тикает проклятие внутри него — отсчитывая часы до заката.

— Ты знаешь, что мы не сможем долго так, — прошептала она. — Я… я не доживу до следующей весны. А ты не можешь уйти со мной.

Он молчал. Потом крепко прижал её к себе.

— Тогда мы найдём весну прямо здесь. Сегодня. В каждом дыхании. В каждом твоём взгляде. Я буду жить в тебе, пока ты живёшь. А потом — я найду тебя. Хоть в аду, хоть в другой жизни.

— Ты ведь и правда рыцарь, да?

— Я — твой рыцарь. Только твой.

И в тогда, под шорох звёзд и шелест сосновых крон, их сердца бились одинаково. Рядом. Пока ещё рядом.

Они нашли укрытие в заброшенном доме на краю леса — там, где сосны были такими высокими, что небо казалось далёким сном. Крыша протекала, но в углу, у старого очага, ещё хранился плед, пахнущий дождём и былыми жизнями. Он развёл огонь — искры взлетали, будто маленькие души, и танцевали над ними.

— Сегодня я останусь, — сказал он.

— Ты не можешь, — прошептала она.

— Только до рассвета. Только раз.

И она не возразила.

Они легли вместе на грубый ворс, под пледом, который казался мягче, чем вся роскошь замков. Она прижалась к нему — крепко, как будто боялась, что он исчезнет, если его отпустить.

Его рука легла на её плечо. Пальцы двигались медленно, будто не гладили, а запоминали. Он дышал неровно — как человек, который впервые позволил себе поверить в покой.

Она чувствовала, как его дыхание касается её виска. Сначала быстрое — словно он сражался с невидимым врагом. Потом — тише, ровнее. Он пытался уснуть. Ей не хотелось мешать.

Она закрыла глаза, но не уснула. Она слушала.

Слушала, как в груди его сердце глухо отзывается на каждый её вдох. Слушала, как он глубоко втягивает воздух, будто боится, что утром его не будет. Слушала, как в этих коротких вздохах прячется всё, что он никогда не скажет словами.

Она думала: вот он — самый страшный момент. Не когда умираешь. А когда живёшь, зная, что вот оно — счастье, и ты не можешь его удержать.

Он вдруг заговорил, почти во сне:

— Я боюсь проснуться в своей башне… без тебя.

Она прижалась ближе. Провела пальцами по его руке. Она уже не дрожала. Ни от холода, ни от боли. Только от того, как сильно любила.

— Я буду с тобой, — прошептала она. — Даже если меня уже не будет.

Он не ответил. Только обнял её крепче, и на его губах дрогнула улыбка. Она знала — он не уснул. Он тоже слушал.

Так они и лежали. Словно два сердца, найденные в одном теле. Впервые за долгое время — не герои, не тени, не проклятые. Просто — двое.

Он и она.

Живые.

Пока не наступит утро...

Когда он в следующий раз появился у ворот её сада, на его губах играла та самая кривая улыбка — как у мальчишки, который опять затеял что-то, за что завтра будет стыдно, но сегодня — чертовски весело.

— Идём со мной, принцесса. Сегодня — мир не имеет границ. Сегодня ты узнаешь, как живут те, кто не боится темноты.

Они шли по улицам, где пахло пролитым элем, карамелью и углём. Она шла под его плащом — не от холода, а от желания быть ближе. Кабак за кабаком — будто другой мир, спрятанный в щелях между днями.

В первой таверне играла скрипка — нестройно, но с душой. Он усадил её рядом, заказал себе какой-то яд в тёмной бутылке. Она отказалась, только тихо улыбалась. У неё не было желания пить. Ей было достаточно смотреть, как он смеётся, шепчет что-то бармену, как откидывает назад голову, и даже в этом движении — почти животная сила.

Он представил её друзьям: девушке с глазами, как у лесной совы, молчаливому наёмнику, покрытому татуировками, и юноше, который казался совсем ребёнком, но говорил, как древний философ.Они называли друг друга странными прозвищами.

Ей показалось, что все они — будто из другого времени. Они слушали её, будто она пела, даже когда молчала. Один из них сказал:— У тебя глаза, как у тех, кто уже видел смерть, но всё ещё хочет любить.

Позже они зашли в странное заведение. Вывеска была неразборчива, как будто и не нужна. Внутри было темно, но свет мерцал— красный, синий, золотой. В воздухе висел сладкий дым. Женщины танцевали на сцене, плавно, уверенно, словно они не раздевались, а сбрасывали с себя маски. Она смотрела — не с шоком, а с интересом. Там не было пошлости, как она боялась. Это было… откровение. Свобода. Каждый танец — как история. Кто-то страдал. Кто-то мстил. Кто-то молил о любви.

Он не касался её. Он просто смотрел, и в его взгляде было больше, чем во всех прикосновениях до этого. Она знала — он не смотрел на танцующих. Он смотрел только на неё. Всё остальное — фон.

Они вышли под утренние фонари, и мир уже начинал дрожать — не от ветра, а от времени. Его рука сжимала её, будто с каждой минутой он терял опору. В его пальцах ещё пульсировало вино и что-то древнее, упрямое, дикое.

— Мне кажется, я тебя выдумала, — сказала она. Он остановился. Поднял её ладонь к своим губам.

— А если ты — мой сон? Я проснусь — а тебя не будет. Я приду в свой замок — и пойму, что вся эта ночь была только проклятым сном.

Она коснулась его лица. Смотрела в глаза, такие синие, что в них можно было утонуть. Или воскреснуть.

— Тогда не просыпайся. Ни сегодня, ни завтра. Просто будь. Пока я дышу — будь.

И всё было живым. Пока длилась ночь хотелось жить. Пока они бежали по мостовой, где скользил лунный свет, пока звуки кабаков оставались позади, пока их души неслись вперёд, как будто можно было убежать от судьбы, если очень захотеть.

Но где-то в небе уже рождался рассвет.И он знал: скоро — назад. В замок. К теням. А она знала: скоро — в другой мир. Или в тишину.И потому — они жили. Целую ночь. Как последнюю. Как первую. Как вечную.

Они шли по тропе вдоль речки, где трава росла высокой и щекотала лодыжки. Солнце было тёплым, ленивым, почти сентябрьским. Ветки над ними сплетались в крышу, пропуская золотые лучи, и казалось — мир стал чуть мягче, чуть добрее.

Он нёс за плечами корзину, в которой была еда — хлеб, яблоки, кусок сыра, даже крошечный кусочек сушёного ананаса. Он сказал:

— Я взял его только потому, что ты — упрямая. Теперь, если не съешь — будет преступление против романтики.

Она засмеялась. У них была такая лёгкость — не из воздуха, а из доверия, которое долго строили. Не надо было играть. Не надо было быть сильными. Просто быть.

Он посмотрел на неё, будто проверяя — не слишком ли открылся. Но она только кивнула.

-Знаешь... Раньше у меня была семья. Я скучаю по ним, но... Мы вроде как жили вместе, но все были поодиночке. Понимаешь, как в комнате, где никто никого не слышит, даже если все кричат.

— И ты тоже стала молчать?

— Нет. Я стала рассказывать сказки. Даже если никто не слушал.

Он остановился. Взял её за руку.

— Я слушаю. Всегда.

Они сели на поваленное дерево, и он достал еду. Передал ей яблоко. Она взяла, прижалась плечом. Они не говорили некоторое время — просто ели, смотрели, как река катит камешки, как пчёлы жужжат где-то над цветами.

— Я никогда не думал, что смогу кому-то рассказать про всё это, — сказал он потом. — Что кто-то будет сидеть рядом и не убегать. Не жалеть. Не отворачиваться.

— А я не думала, что кто-то будет смотреть на меня и видеть… не просто оболочку, или удобство. А меня. Всё, что я не умею прятать, всё, что мне стыдно чувствовать — ты просто берёшь и держишь, как будто это ничего.

Он провёл пальцами по её волосам. Осторожно. Не спеша. Как будто боялся разрушить тишину, которая вдруг стала пронзительной.

— А если бы у нас была семья… Ты бы что хотела? — спросил он, почти шёпотом.

— Тёплый дом. Где можно смеяться. И молчать — но не от холода, а от покоя. Может, кота. Или собаку. И чтобы мою руку не отпускали. Даже когда плохо.

— Я бы построил тебе такой дом, — сказал он. — Своими руками. Из камня. Из всего, что смогу украсть у мира. И ты в нём не умрёшь. Не от холода. Не от одиночества. Никогда.

Она прижалась к нему лбом. Слёзы были близко, но не из боли — из благодарности. Из невозможности поверить, что вот он — человек, который держит твои раны, не пугаясь их.

— Обещай, что ты всегда скажешь мне правду. Даже если страшно.

— Обещаю.

— Даже если я слаба и несчастна?

— Особенно тогда.

Они остались сидеть, пока день не начал гаснуть. Плечом к плечу. Истина к истине.

И в тот миг они не были ни принцессой, ни проклятым рыцарем.

Они были тем, что люди ищут всю жизнь:

Домом друг для друга.

— Мне нужно уехать, — сказал он, надевая перчатки.

Она не спросила, куда. Она не просила остаться. В её глазах не было паники — только тишина, глубокая, как озеро в лесу.

— Сколько?

Он вздохнул, будто этот выдох вырывал из него часть самой жизни.

— Две недели. Может, чуть больше. Я должен — ты же знаешь. Клятвы, границы, мёртвые короли, живые долги...

Она кивнула. Но в груди что-то скручивалось узлом. Он обнял её, положив подбородок ей на макушку.

— Возьми это, — сказал он, и протянул предмет, обёрнутый в бархат.

Внутри — было зеркальце, тонкое, с инкрустацией из сапфиров и вырезанным гравированным узором на обратной стороне.

— Оно зачаровано. Я не знаю, чья это была магия, — может, ведьмы с гор, может, боги, которым я больше не верю. Но если ты посмотришь в него и произнесёшь моё имя — я услышу тебя. И ты меня.

Прошла неделя.

Она сидела у окна, обернувшись в шкуры, и глядела в пустую чашку. Рядом — зеркало. Маленькое, уютное как их тайна. Её пальцы касались его каждый вечер.

— Ты где сейчас? — спрашивала она шёпотом, и голос его отзывался тихо, как будто он рядом.

— На болоте. Тут пахнет гнилью, мои ноги промокли в колодце и лягушки поют хуже, чем вон тот парень с бандурой в трактире.

— Ты в порядке?

— Всегда, если ты меня зовёшь.

Они разговаривали долго. Иногда она слушала, как он дышит. Иногда он просил:

— Скажи что-нибудь. Даже если бессмыслицу. Я просто хочу слышать, что ты рядом.

Она рассказывала ему всё. Как не может заснуть без его запаха. Как её руки ноют, и она прячет это от всех. Как она нашла ананас на базаре и подумала о нём — горький, липкий, и не такой вкусный, как она надеялась. Он смеялся.

— Я говорил, что ананасы здесь лишние. Лучше бы ты просто ела хлеб с мёдом и думала обо мне.

Она думала.

Каждую ночь.

Иногда зеркало молчало.

Он не мог ответить — был ранен, или занят, или слишком далеко. Эти часы были самыми долгими. Она сидела, сжимая зеркальце в ладонях, и просто шептала:

— Я всё ещё жду. Всё ещё люблю. Пожалуйста, не оставляй меня...

А потом — голос.

— Я слышу тебя. Даже в самых тёмных снах.

И она снова жила.

Прошло двенадцать дней.

Он шутил реже. Говорил короче. Но его голос становился всё ближе, теплее, будто расстояние — не помеха, а огонь, под которым куется их связь.

— Когда ты вернёшься? — спросила она однажды.

— Скоро. Я иду к тебе. И если проклятие снова потянет меня в башню — я выцарапаю на её стенах твоё имя. Чтобы даже камень знал, кого я жду.

В ту ночь она заснула, прижимая зеркало к груди. Её губы всё ещё шевелились во сне.

И сквозь ночной воздух, через сотни миль, сквозь леса, войны и молчаливые башни — он слушал.

И отвечал.

— Я скоро.

— Я возвращаюсь.

Когда становилось совсем сложно, принцесса начинала чувствовать себя так, будто ее внутренности были обмотаны одноцветной гирляндой, которая то затухала от усталости и непрерывных мыслей, то загоралась, ярко и интенсивно. Но все, что она делала, так или иначе проходило через призму тоски. Но она знала, что нужно только дождаться возвращения своего рыцаря и ей сразу станет лучше. Потому что это то, что делает настоящая любовь: она не всегда может спасти — но всегда может удержать.

Это был один из тех дней, когда всё рушилось.

Не было ни сил, ни смысла. Боль в теле — старая, знакомая, злая — ползала под кожей. Мир был серым, и даже воспоминания о нём казались тусклыми. Она не могла подняться с постели. Даже зеркало, что лежало рядом на подушке, казалось слишком тяжёлым.

Но пальцы всё же дотянулись. Она взяла его, как берут руку перед падением — не из силы, а из отчаяния.

— Ты не обязан отвечать, — прошептала она. — Я просто… Я больше не могу, правда.

Молчание. Секунда. Другая.

А потом — голос.

Тихий. Тёплый. Его.

— Я здесь.

И всё в ней дрогнуло. Слёзы пошли сразу — не как драма, а как вода, что долго держали за дамбой.

— Я устала. Я ничего не могу. Я ничего не стою. Все говорят, что я сильная, а я просто… умираю в тишине. И никто не видит. И ты — ты далеко. Я так скучаю. Мне страшно. Мне больно. Я не хочу больше делать вид, что всё нормально.

Она всхлипывала. Пряталась под одеялом, будто он мог это видеть. Ей казалось, что она рушится прямо у него в руках — и его нет рядом, чтобы её поймать.

Но он был. Через зеркало. Через невозможность.

— Слушай меня, милая. Слушай внимательно.

Его голос был твёрдым. Не как у воина — как у человека, который держит тебя за руку, даже если ты не можешь её поднять.

— Ты — моя причина возвращаться. Моя причина просыпаться. Ты не сломалась. Ты устаёшь — потому что ты живая. Ты чувствуешь — потому что у тебя сердце. А я люблю тебя не за силу. А за то, как ты держишься, даже когда не обязана.

Пауза. Она закрыла глаза, и дыхание стало медленнее.

— Я знаю, тебе тяжело. Но если бы ты знала, как я вижу тебя… Ты — свет. Даже сейчас. Особенно сейчас. Когда ты плачешь — ты всё равно моя. Самая красивая. Самая сильная. Самая настоящая.

Она провела пальцами по зеркалу, будто могла коснуться его лица.

— Мне так страшно…

— Тогда бойся вместе со мной. Не одна. Я не отпущу. Я буду рядом, пока ты не уснёшь. А завтра ты снова поднимешься. Даже если на минуту. Даже если дрожа. И этого — достаточно.

Он начал говорить тише. Рассказывал, как цветёт вереск у дороги. Как его конь фыркал на туман. Как одинокая сова села рядом с ним на крыше трактира.

Он описывал ей мир за пределами ее башни. Она слушала — и выживала.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

— Я всегда это знал. Даже до того, как услышал твой голос.

— Когда ты вернёшься?

— Как только позволят звёзды. Как только обману проклятие. Как только ты скажешь, что не хочешь больше быть сильной одна.

Тишина. Она дышала ровнее. Её губы всё ещё дрожали, но сердце — билось. А он знал: ещё одна ночь пройдена.

Они всё ещё здесь.

И любовь всё ещё держит.

Когда он снова пришёл к ней — запылённый, уставший, с плечами, будто несущими весь мир, — он не сказал ни слова. Просто встал на колено и протянул ей руку.

— Поехали со мной.

Она молча кивнула. Без страха. Без лишних слов. Всё уже было сказано — в его объятиях, когда она плакала и не пряталась.

Она не умела ездить верхом, но он держал её крепко, и седло больше не казалось пугающим. Дорога была разбитая, ветер жёг лицо, но в этом всём было настоящее: дыхание мира, звук копыт, его голос рядом.

— Ты не обязана быть храброй, — сказал он однажды утром, когда они завтракали на обочине дороги. — Но ты всё равно такая.

— Я не храбрая. Я просто боюсь меньше, когда ты рядом.

Он обнял её, засмеявшись сквозь усталость. И поцеловал в висок.

В дороге она впервые увидела, какой он среди других. Суровый, немногословный, но при этом удивительно добрый с теми, кто не просит — просто рядом. Он помогал старику зашить седло, детям — поймать испуганного козлёнка, и даже пьяной трактирщице — донести бочку в подвал.

А ночью, когда они укладывались на лежанках в заброшенных избах, он укрывал её своим плащом и всегда обнимал ее — как будто даже во сне хотел чувствовать, что она дышит.

Однажды, у костра, он вдруг спросил:

— Если бы у тебя был ребёнок, ты бы чего ему желала?

Она задумалась.

— Чтобы знал, что его любят. Без условий. Даже если он будет не таким, как все. Даже если сломается. Чтобы у него был кто-то, кто скажет: "Ты — не ошибка". Потому что мне этого не хватало.

Он молчал. Потом сказал:

— Я бы хотел, чтобы у него были твои глаза.

Они сражались вместе. Один раз — на дороге их поджидали грабители. Она достала лук — руки дрожали, плечо болело. Он был рядом, кивнул — не как приказ, а как: ты можешь, я рядом.

И она стреляла. Метко. Один раз — и всё. Но в тот момент она поняла: она больше не просто принцесса, которую надо спасать. Она стала сильнее рядом с ним. По-настоящему.

И ночью, когда они лежали в палатке, и вокруг всё было наполнено шорохами, стужей и далёким воем сов, она сказала:

— Я знаю, что это ненадолго. Я знаю, ты снова будешь уходить. И, может, я снова останусь ждать. Но пока мы вместе — я не боюсь.

Он притянул её ближе.

— Тогда я буду звать тебя. Даже когда не смогу. Даже когда устану. Даже если забуду, кто я — я всегда буду знать, кто ты.

Она поцеловала его в шею, тихо. Словно ставила печать на этот момент.

И в ту ночь им не снились кошмары. Только дорога. И солнце впереди.

На пятый день пути они прибыли в укреплённую деревню у границы — место, где всё держалось на страхе и грубой силе. Там не доверяли никому. Люди прятали оружие под столами, а детей не выпускали из домов без причины.

Но стоило ему войти на центральную площадь, как воздух изменился. Люди замолкали. Кто-то отступал на шаг. Даже старый псарь, чьё лицо было покрыто шрамами, выругался, но без привычной бравады:

— Это он. Проклятый рыцарь из проклятого замка.

— Тот самый? Который убил четырёх в одиночку у Моста Мрака?

— У него в самих ножах проклятие, говорят. Он никогда не мажет.

Он шёл вперёд — спина прямая, глаза синие, как холодная сталь. Она шла рядом, чувствуя, как напряжение в воздухе трещит, как натянутая тетива.

Он стал другим.

Суровым. Закрытым. Опасным. Его движения были точны, взгляд — как удар. Он говорил с местным командиром — без улыбки, без уступок. Тот кивал, сглатывая, будто перед ним стоял не человек, а буря в человеческом обличье.

И только когда они вернулись в комнату, которую им выделили на ночь, он сбросил с плечей тяжёлый плащ, сел рядом — и всё исчезло. Словно снял с себя броню, оставив только себя.

— Ты устал? — спросила она, глядя, как он снимает перчатки.

Он кивнул. Не с усталостью, а с каким-то теплом. Потом потянулся, лёг на спину, притянул её ближе и положил голову ей на колени.

— Скажи что-нибудь мягкое. О чём угодно. Я хочу забыть, кто я.

Она провела пальцами по его волосам, по щеке, по бороде, которая щекотала ладонь.

— Они боятся тебя, — прошептала она. — Я видела.

— Пусть боятся. Им это нужно. Но я… не хочу быть таким с тобой.

Он поднял глаза — такие голубые, что в них можно было нырнуть и потеряться. Там не было ярости. Только нежность. Глубокая. Почти невыносимая.

— Ты не представляешь, как странно это — быть с кем-то, перед кем не надо быть сильным.

— А ты не представляешь, как странно это — видеть, что тебя боятся, и знать, что ты умеешь гладить волосы так, будто они — самое святое.

Он улыбнулся.

— Я никого не пускаю ближе. Но ты… будто прошла сквозь стены. Тихо. Без шума. И осталась.

Она склоняется к нему, целует лоб.

— Я не уйду. Даже если ты снова станешь бурей. Я — твоё укрытие.

Он закрыл глаза. И в этой комнате, где за стенами слышен топот, оружие и страх, между ними была тишина. Настоящая. Спокойная. Как дыхание перед сном. Как руки, в которых можно спрятаться.

И она поняла — он действительно страшный и опасный человек. Для всех.

Кроме неё.

Вечер был тёплым, будто лето решило задержаться ещё на один день. Окна замка отражали закат — золотой, медовый, будто сама реальность решила на мгновение быть нежной и светлой.

Она сидела на его старом шерстяном плаще, раскинутом на траве у пруда. Рядом шумели высокие камыши, по воде бежали круги от летающих насекомых. Он стоял рядом, всматриваясь в отражение башен в воде. Молчал.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я думала, что смогу всё изменить. Снять проклятие. Придумать, как остаться рядом. Превратить нашу сказку в вечность. Потому что если ты любишь — разве не надо бороться?

Он не ответил сразу. Только сел рядом, медленно. Как будто каждое движение причиняло боль. Не телу — душе.

— Я должен остаться здесь, — сказал он наконец. — Это мой долг. Я держу этот край, этот мир. Я охраняю его. Это — не героизм. Это — расплата. Моя жизнь здесь. Моя боль — тоже. Если я уйду… всё разрушится.

Он посмотрел на неё. Глаза, всё такие же синие, но будто глубже, тише.

— Ты — моя самая большая ошибка. И моё единственное счастье. Я не должен был любить тебя, но… я не мог иначе. И ты… ты слишком светлая. Ты дала мне дом. Хотя знала, что я не останусь.

Она больше не плакала. Глаза её были сухими, только губы чуть дрожали.

— Я всегда хотела, чтобы меня выбрали. Просто… выбрали. Не ради пользы, не потому что нужно, а потому что хотят. А ты… ты был единственный, кто смотрел на меня так, будто я настоящая. Как есть.

Он сжал её руку. Она была почти холодной — как ветер в этот вечер.

— Прости, — прошептал он. — Я никогда не обещал тебе, что останусь.

— Я знаю. Ты ничего мне не обещал. Но я всё равно выбрала верить. Потому что даже короткая жизнь с тобой — была честнее, чем долгие годы лжи.

Он склонился к ней, уткнулся лбом в её висок, и они замерли — две фигуры на фоне заката, в самом сердце проклятой земли.

— У тебя такой теплый голос, — сказала она вдруг. — Даже когда мне больно. Ты — единственный, кто мог просто сказать «я с тобой, я помогу», и этого хватало. Даже если мы были на расстоянии.

Он тихо рассмеялся. Почти беззвучно.

— Я бы дал тебе всё, если бы не был тем, кто я есть.

— А я бы осталась с тобой, даже если бы ты был тьмой. Мне было с тобой не страшно, — прошептала она. — Даже когда внутри был ужас. Даже когда всё вокруг рушилось.А ещё… помнишь, ты учил меня стрелять? Я ужасно боялась. Но ты стоял за моей спиной, и мне стало тепло. Я подумала тогда: вот как это — когда рядом кто-то, кому не всё равно.

Он закрыл глаза.

— Мне больше ничего не нужно. Просто… помни меня. Запомни нас как что-то хорошее, а не как болезненную ошибку. Это было и это было правильно, трепетно и важно.

Они сидели в башне. В той самой, где много месяцев назад он впервые вплёл цветок в её волосы. Вечер был тихим. Каменные стены держали холод. Она сидела на подоконнике, босая, укутанная в старый шерстяной плащ — тот, которым он когда-то укрывал её у костра. Он стоял, глядя в огонь.

Она смотрела на него. В молчании.

Он знал — она ждала ответа.

— Мы не можем быть вместе, — сказал он наконец. Голос был ровным, почти чужим. — Мы... слишком разные.

Ты — свет. Ты хочешь верить в добро, в то, что можно всё исправить, вылечить, спасти. А я... Я давно уже не верю.

Она молчала. Только пальцы вцепились в край плаща, как в спасательный круг.

— Ты думаешь, что любовь всё преодолеет. А я знаю, что нет. Я слишком устал. Я не умею жить так, как ты. Легко. С надеждой. Я привык к боли. К войне. К ночам без сна.

Ты будешь пытаться менять меня. А я — сгорю от этого. Или разрушу тебя.

Она тихо выдохнула.

— А если я не хочу менять тебя? Если я просто хочу быть рядом?

Он покачал головой.

— Ты не сможешь. Ты будешь ждать от меня тепла, когда я буду холоден. Будешь звать — а я не приду. Я забуду важные дни. Буду срываться. Ты будешь страдать — и молчать.

И однажды ты сломаешься.

А я не смогу тебя склеить.

Он подошёл ближе.

Встал напротив. Осторожно коснулся её щеки.

— Ты — это всё, что я не заслужил.

И всё, что не могу удержать.

Но я не отпущу тебя в ложь. В иллюзию, что у нас может быть дом. Потому что это — не дом. Это убежище. Которое рухнет, как только нам станет тяжело.

— Значит, ты выбираешь не меня? — её голос дрожал. Не от слёз — от правды.

Он опустил глаза.

— Я выбираю реальность.

Ты — слишком важна, чтобы разрушить тебя собой.

Она кивнула. Один раз. Медленно.

А потом подошла. Уткнулась в его грудь. Он обнял её. Молча. Крепко. До боли.

— Ты мог бы быть моим навсегда, — сказала она, чуть слышно. — Я бы держалась за тебя, даже когда темно.

— А я бы однажды оборвал твои пальцы, — ответил он. — И не заметил. Потому что я — другой.

И я не хочу тебя ломать.

Они стояли так долго. А потом он ушёл.

И она не плакала. Только легла в постель, завернулась в его плащ, и долго смотрела в потолок.