Феникс (джен)

«Азула родилась везучей, а тебе просто повезло, что ты родился» — сказал как-то раз Озай своему сыну. Зуко ходил под впечатлением от этих слов целую неделю и, возможно, вспоминает их до сих пор, но он едва ли может предполагать, что невезение — черта, которую он унаследовал от своего отца.

Потому что надо быть полным неудачником, чтобы выжить после попытки самоубийства, которую ты планировал полгода.

Он сожрал лошадиную дозу снотворного и поджег себя в старом отпускном доме их семьи на Угольном острове. Шансов выбраться живым у него почти не было, даже если бы он захотел — пыльные ковры, покрывала, стены и потускневшие семейные портреты занялись тут же. Кто же мог знать, что в никому не нужный, почти заброшенный дом, год назад провели автоматическую систему пожаротушения. Она сработала. План Озая — определенно, нет.

Что-то подобное могло бы случиться с его братом, и тот бы наверняка посмеялся, а потом рассказывал бы эту историю каждому встречному. Озаю не было весело.

Айро заглядывал, когда врачам удалось вывести их «новоиспеченного» — шутки брата Озай ненавидел с самого рождения — пациента из комы. Принёс фрукты и дурацкую книжку под бредовым названием: «Магия гармонии. Найди свой истинный путь и обрети покой». Если бы в тот момент Озай был в состоянии покорять, в его брата прилетела бы молния. Скорее всего, не одна. К несчастью, у него было перебинтовано все тело, включая рот, поэтому ему пришлось молчаливо выслушивать идиотскую болтовню Айро о том, какой в больнице ужасный чай и как он счастлив, что Озай в порядке.

— Отец был очень рад узнать, что ты поправляешься, — нагло соврал он.

Озай уверен, что их отец был дважды разочарован. Тем, что его младший сын оказался настолько слаб, что решил малодушно покончить с собой, и настолько жалок, что у него не вышло. Возможно, он сожалел об окончательно разрушенном доме, который был его подарком на свадьбу Озая. В любом случае, навестить сына Азулон не пришёл, и правильно сделал.

В основном посетителями Озая были его дети.

Азула старательно сохраняла небрежный вид, разглядывая свой идеальный маникюр, и буднично рассказывала о подготовке к международным соревнованиям по покорению огня среди юниоров; Зуко долго и нерешительно бубнил себе под нос, а потом позвал отца на вечеринку в честь своей помолвки с какой-то Катарой. Озай слабо понадеялся, что это не та невоспитанная деревенщина, которая окатила его супом из его же собственной тарелки, когда он пытался наладить отношения с сыном в последний раз, но это была она, конечно же. Какой ещё выбор, кроме худшего, можно было ожидать от Зуко?

— Только не говори с ней больше об истории, пожалуйста, — добавил тот виноватым тоном. — И о политике. И о феминизме. Вообще не говори с ней.

— Я думаю, будет разумно, если я просто не приду, — фыркнул Озай.

На это Зуко ничего не ответил, но, скорее всего, он был согласен.

Терпеть визиты их обоих становилось с каждым разом все сложней, если не сказать, что это было попросту невыносимо. В глазах дочери плескалось плохо скрытое презрение, от Зуко так и разило сочувствием. И то и другое было унизительно в равной степени. Озай сделал все возможное для того, чтобы они поняли, что он не хочет их видеть, но из приличия они продолжали регулярно являться: Азула по понедельникам, а Зуко по четвергам.

Все, чем Озай занимался в остальные дни недели сводилось к утомительно-бесплодному пережевыванию собственной никчемности и обдумыванию нового способа, более эффективного и менее болезненного. Потому что, хотя он и был покорителем огня, ожоги на нем заживали так же тяжело и долго, как и на всех прочих наивных идиотах, решивших, что самосожжение — это просто и элегантно. Он провалялся как мумия в бинтах с ног до головы месяц, листая новостные ленты от скуки. Инцидент с его участием всплывал часто, но ни одного предположения о самоубийстве он не встретил — очевидно, отец и его связи проделали большую работу.

В очередной блеклый день, в который он наслаждался приятными бонусами опиоидных анальгетиков и лениво гадал, не будет ли прыжок с крыши или повешение выглядеть слишком тривиально после такого феерического провала, к нему пришёл ещё один посетитель, которого он совершенно точно не ждал. Ну, или делал вид.

Урса вошла тихо, так, как будто боялась, что он её заметит. Прошла по палате и осторожно присела на край стула напротив. Выражение её лица отчётливо напомнило Озаю вечно несчастную физиономию Зуко, и он невольно задумался о том, почему его собственный сын так отчаянно раздражал его все эти годы.

— И зачем ты здесь? — спросил он, когда её понурое молчание начало терять театральный блеск.

— Мне жаль, — выдала его бывшая жена тоном, который можно было расценить скорее как скрытую претензию.

Озай скривился настолько, насколько ему позволяли не вполне восстановившиеся мышцы лица.

— Чего именно тебе жаль?

— Что ты довёл себя до…этого, — неловко уточнила Урса, украдкой разглядывая открытые участки его кожи, которые выглядели, как стоп-кадры из фильма ужасов или выпуска чрезвычайных новостей.

Озай проглотил горькую слюну и ядовито ухмыльнулся.

— А я думал, ты извинишься за то, что легла в постель к проходимцу, когда я был твоим мужем.

Урса вздохнула со своей обычной интонацией жертвы. Солнце с иронией светило ей в спину, окружая золотистым ореолом, как героиню пафосных полотен, умирающую на костре за все хорошее. Её любимая роль.

— Ты знаешь, что ничего не было. Я не изменяла тебе.

— Ты делаешь это последние шесть лет.

— Озай, я замужем за другим человеком. Ты не можешь считать это изменой.

— Могу. И считаю. — произнёс Озай отрывисто и четко, насколько только это было возможно.

Он вообще не склонен был менять своё мнение, и болезненные годы рефлексии не убедили его в обратном. Урса может считать себя женой этого жалкого актеришки, может родить от него хоть целый выводок таких же жалких ублюдков, но право называться женой и матерью она потеряла раз и навсегда. В глазах Озая, как минимум. А остальное и значения не имеет.

— Думай, что хочешь, но если кто и виноват в том, что произошло, то только ты сам. С тобой невозможно было жить.

— И поэтому ты бросила детей и ушла.

— Не смей говорить мне это! — вдруг вскинулась эта очаровательная мученица, враз растеряв все виноватые нотки. — Это ты не отдал их мне, хотя я умоляла тебя об этом!

— Если бы ты заботилась о них хоть немного, ты бы осталась.

— Я не могла! Видит Агни, я терпела долгих десять лет, но дольше я бы просто не выдержала. Да что я, если ты сам едва себя выносишь!

О, ну это было правдой. И пусть бесконечные философствования Айро в духе: «Не мир враждебен тебе, а ты — миру» выбешивали Озая до синего пламени, в его словах был смысл. Иногда.

Но Озай бы никогда этого не признал, тем более вслух. Он поджал губы и уставился в угол комнаты, сосредоточенно рассматривая слегка отошедший от стены плинтус и сквозь очередную молчаливую паузу прислушиваясь к голосам из коридора, которые прерывались чьим-то высокочастотным хрюкающим хохотом в очаровательном течении жизни.

— Удовлетворена?

Он не обернулся к ней, но Урса подняла на него глаза.

— О чем ты, Озай? — спросила она. Он подавил в себе желание сжечь её за то, что она продолжала произносить его имя с тем же сладким упреком, как делала «долгие десять лет».

— Ты пришла сюда за моральной сатисфакцией. Ты её получила?

— Ты правда думаешь, что я пришла позлорадствовать? — на её лице появилось снисходительное выражение. Не то печальное, не то насмешливое — впрочем, без разницы, Озай не собирался разглядывать.

— Перестань строить из себя святошу — меня тошнит от этого, — фыркнул он, чувствуя осадок давно притупившегося гнева. Немного странно, что при всем пренебрежении, которое он выказал собственной жизни, его так сильно задевало то, что от неё осталось.

— Это просто то, что я должна была сделать, — тихо прибавила Урса, вновь возвращаясь к своему любимому амплуа. — Что бы ты обо мне ни думал, но мне действительно очень жаль. И если ты считаешь меня виноватой, то я прошу прощения.

— О нет, дорогая жена, все не будет так просто, — он расплылся в очередной усмешке.

Урса качнула головой, хмурясь, как будто взяла неверную тактику в пай-шо.

— С тобой никогда не было просто. Ты все превращаешь в скандал.

— То, что ты называешь скандалом, было попыткой удержать нашу семью от краха.

— Ты же её и привёл к этому, Озай — ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.

Он бы велел ей убраться, но «заткнись и уходи» застряло у него в горле. Когда он сказал ей это в прошлый раз, она действительно ушла. И ничто её не остановило, даже пресловутые дети, ради которых она якобы жила. Она завела новых и сделала вид, что старые ей были не нужны. А теперь она приглашает двадцатилетнего Зуко на чай в свою новую псевдо-семью, и этот сопляк расшаркивается перед её псевдо-мужем и гуляет за ручку со своей псевдо-сестрой. Слава Агни, что хотя бы Азула не повелась на это дешевое шоу. Чувство прекрасного у нее всегда было развито лучше, чем у её никчемного брата.

— С другой стороны, на что я надеялась? — она встала, раздраженно поправляя сползший при резком движении больничный халат.

— На душераздирающее примирение, я полагаю, — поджал губы Озай, наблюдая за ней снизу вверх и машинально отмечая про себя тот факт, что она не носит обручальное кольцо. Как будто это могло бы иметь значение.

— Я просто пытаюсь отнестись к тебе по-человечески, и что я получаю взамен?

— По-человечески? Кого ты обманываешь, Урса? Ты будешь плакать от счастья на моих похоронах.

— Проверить ты уже не сможешь, — желчно заметила она. — Но раз уж так, то будь любезен, скажи мне дату, чтобы я не планировала отпуск в этих числах. Ведь ты собираешься сделать это снова, не так ли?

Озай почувствовал, что его внутренности сжимаются при мысли о пошлой идиотской сцене, в которой его бывшая жена вытаскивает его из петли, а потом кричит ему, что он придурок и рыдает над ним, как будто ей правда жаль, что все так вышло. Если он скажет ей дату и время, все действительно может выйти подобным образом — Урса законченная театралка, до самой глубины своей жалкой, сентиментальной души. Хотя, вполне вероятно, что жизнь с ним все же кое-чему научила её, так что вместо себя она пришлёт кого-нибудь другого. Например, Айро.

Озая передернуло с новой силой.

— Я не хочу, чтобы ты приходила, — холодно ответил он, не глядя на неё.

— Я и не собираюсь: это был первый и последний раз.

— Я имел ввиду похороны.

— Ну да, ведь я оскверню своим присутствием твою могилу, — она с усмешкой покачала головой. — Что же, ты не лишил меня большого удовольствия, должна признать.

Она так легко меняла образы: вошла испуганной уткочерепахой, а уходит пообедавшим грифоном-стервятником.

— Прощай, Урса. — больше ему все равно нечего было сказать ей.

Что-то в её лице дрогнуло, как будто только что надетая маска оказалась не по размеру и сползла. Она снова приняла скорбный вид и остановилась у изножья его кровати, взявшись за спинку, как если бы ей вдруг стало дурно. Озай смотрел прямо на неё без всякого выражения на обожженном лице и просто ждал, когда она уйдёт. Несколько раз она вздыхала, чтобы начать говорить, но в итоге выдавила из себя только тихое: «прощай» и убралась из палаты.

Может быть, она опять сменит роль и вернётся, кто знает. Озай всю жизнь был уверен, что знает её, как себя. Но теперь он не мог точно сказать, знает ли он о себе хоть что-нибудь.

Чертов Айро, как всегда, был прав.