Вдoва капитана (джен)

Саутгемптoн будтo бы накрылo плoтнoй вдoвьей вуалью. Здесь не былo дoма, где не рыдали бы сегoдня: беда пoстучалась в каждую дверь. Саутгемптoн oбеднел на пять с пoлoвинoй сoтен жизней.

Корабли в гавани приспустили флаги. Море неистово билось о пирс, точно само ужасалось содеянному им. Хотя где-то злые языки уже шептались, что оно было не более виновно, чем голодный дикий лев, растерзавший праздных зевак в зверинце. Но были же и те, кто привел туда людей на экскурсию, и те, кто не запер клетку как следует. И те, кто успокаивал экскурсантов: видите, у меня ружье — а патроны оказались холостые.

Патроны... Не хотелось думать о темных слухах: будто бы с капитанского мостика в ночь катастрофы доносились выстрелы. Эдвард не мог убить себя. Но если все же впал в такое невероятное отчаяние, как смириться, что ее в ту минуту не было рядом? А как другие женщины Саутгемптона смогли смириться, что их не было рядом в смертный час тех, кого они любили?

Могла ли Элеонора представить себе, когда бродила с мужем по новому кораблю, что здесь он встретит смерть? Могла ли знать, что надо подсчитывать все эти драгоценные минуты, пока они еще вместе, цепляться за них, а лучше — не пускать мужа, никуда не пускать... Но ведь Эдвард не понял бы ее. Он не знал, что такое страх.

Элеонора гордилась его храбростью. Гордилась и Хелен, их с Эдвардом дочь. Бедняжка Хелен, слишком взрослая, чтобы от нее можно было утаить смерть отца, и слишком маленькая, чтобы это не ранило ее на всю жизнь. Хотя — будь Хелен вдвое старше, чем сейчас, потеря осталась бы потерей. Пустота — пустотой. Неужели Эдвард действительно больше никогда не войдет в дом, не сядет в любимое кресло, не закурит трубку? Не посмотрит на нее, свою жену, не дотронется до ее руки?

Элеонора бродила по дому, как тень, без цели, даже не плача. Ей как будто уже и больно не было, но она не представляла, как будет жить дальше. Как можно жить дальше, если Эдвард — не будет жить?

С улицы донеслись рыдания — в который раз за эти дни. Элеонора выглянула. По улице шла, видимо семья — все одетые бедно, даже не в трауре. Высокий старик в кепке и белокурая хрупкая девушка вели под руки низенькую, кругленькую старушку. Та без них, наверное, упала бы, так вздрагивала от громкого плача.

Отпрянув от окна, Элеонора прижала платок к глазам. Но лишь на миг: жена капитана — одна плоть с мужем, то же, что муж, и не должна плакать. Эдвард не плакал бы, если бы выжил. что бы он сделал? Элеонора так хорошо знала его, что ей почти не пришлось раздумывать. Она бросилась в его кабинет, по случайности не запертый, к письменному столу, схватила бумагу и перо.

...Слова лились сами, Элеоноре будто бы сразу стало очевидным, что нужно написать. Закончив, она спешно надела шляпку, набросила накидку и покинула дом. Ветер рвал полы черного платья, вдовья вуаль окутывала лицо, погружая мир в черноту, но Элеонора твердо знала, куда ей идти, и ей казалось, она следует за лучом солнца.

Списки выживших, куда все еще с надеждой устремлялись жители города, висели у офиса судоходной компании на Канут-роуд. Почти прибежав туда, Элеонора приколола булавкой к доске с объявлениями только что набросанное письмо. На него не сразу стали обращать внимание, но она не стала дожидаться, пока его прочтут. Может быть, оно бы никого не утешило. Но она обязана была это сделать.

"Бедные мои товарищи по несчастью! Мое сердце переполняет скорбь за всех вас и тяготит печаль из-за страшного горя, что на нас обрушилось. Да пребудет с нами Бог и да утешит Он всех нас. Искренне ваша, Элеонора Смит".