Кровавый рассвет и Прах Героя (джен)

Воздух седьмого этажа Хогвартса был не воздухом, а ядовитой взвесью. Пыль, едкая гарь от сгоревших гобеленов и книг, металлический привкус крови и магии висели непроглядной пеленой, застилая зрение и обжигая лёгкие. Каждый вдох был пыткой, каждый выдох — хриплым усилием. Сквозь этот адский туман, под сенью Мантии-невидимки, пробирался Гарри Поттер. Его шаги были механическими, тело двигалось по памяти, в то время как разум был скован одной-единственной, неумолимой мыслью: *Лес. Волан-де-Морт. Смерть.*

Знание, полученное от Снейпа, горело в его груди раскалённым шлаком, выжигая все остальное — страх, усталость, даже любовь. Он был крестражем. Живым щитом Тьмы. Его добровольная гибель от руки самого Властелина Тьмы — единственный ключ к спасению всего, что осталось дорого. Образ Джинни — её огненные волосы, озорная улыбка, упрямый блеск в карих глазах — пронзил его острой, режущей тоской. *Прости, прости, прости...* — беззвучно молился он, спотыкаясь о кусок обвалившейся каменной кладки.

Внезапно — железная хватка на плече! Резкий, неистовый рывок, сорвавший капюшон! Воздух с шипом ворвался в лёгкие, смешавшись с едкой пылью. Перед ним, перекрывая узкий проход к винтовой лестнице, ведущей вниз, к свободе и гибели, стоял Невилл Лонгботтом. Но это был не тот Невилл, которого знал Гарри. Перед ним был воин, закалённый боем и горем. Лицо, изборождённое сажей, запёкшейся кровью из свежего пореза на скуле и грязью, было искажено не болью, а *яростью*. Яростью, смешанной с леденящим, животным страхом — но не за себя. За Гарри. Его мантия висела клочьями, обнажая синяки и царапины, одна рука сжимала свою верную палочку — рука была окровавлена и дрожала, но готовая к бою.

-Гарри! — голос Невилла вырвался хриплым скрежетом, как будто его горло было исцарапано битым стеклом. Звук резал гул битвы. — "Куда?! В лес? Один? К *нему*?!" Его глаза, налитые кровью, метались, сканируя Гарри с ног до головы, останавливаясь на пустой, беззащитной руке, на бледном, осунувшемся лице, на глазах, полных нечеловеческой усталости и… решимости. "Это... это самоубийство! Ты сдаёшься?! Бросаешь всех?!"

-Невилл, ОТОЙДИ! — Гарри попытался рвануться в сторону, сердце бешено колотилось, угрожая вырваться из груди. Каждая секунда промедления — ещё один крик боли, доносящийся из глубин замка, ещё одна смерть на его совести. "Ты НЕ ПОНИМАЕШЬ! Я ДОЛЖЕН! Это ЕДИНСТВЕННЫЙ способ... спасти ВСЕХ! Остановить это!" Его голос сорвался, хриплый от дыма и отчаяния.

-Способ? Позволить ему прикончить тебя как крысу в подвале?! — Невилл шагнул навстречу, упёршись грудью в Гарри так сильно, что тот отшатнулся. Горячее, прерывистое дыхание Невилла било ему в лицо, пахнущее кровью и потом. "Мы НАШЛИ её! Нагаину! Сожгли! Рон и Гермиона... они еле держатся, но ЖИВЫ! Мы ДЕРЖИМСЯ! Люди ГИБНУТ, защищая тебя, защищая этот замок! А ты... ты просто... БРОСАЕШЬ НАС?! Бросаешь ЕЕ?!" Имя Джинни прозвучало как удар ножом под ребро. Образ её, возможно, сражающейся где-то внизу, раненой, умирающей… Гарри сжал челюсти до хруста, чувствуя, как предательские, жгучие слезы подступают к глазам. *Не сейчас. Нельзя сейчас.*

"Это НЕ сдача!" — прошипел он сквозь стиснутые зубы, отчаяние придавая его голосу металлический оттенок. Он толкнул Невилла изо всех сил, пытаясь прорваться. "Это ЖЕРТВА! Стратегия! Он ДОЛЖЕН убить меня САМ! Понимаешь? ДОБРОВОЛЬНО! Иначе... иначе все погибнут! ВСЕ! ОТПУСТИ МЕНЯ, РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО!"

"НИ-КОГ-ДА!" — рёв Невилла был полон такой первобытной, животной боли и ярости, что Гарри физически отпрянул. Пальцы Невилла впились в его предплечья как стальные крючья, сжимая с нечеловеческой силой. Его лицо исказилось гримасой невероятного усилия — удержать друга любой ценой, спасти его от пропасти. "Я НЕ ДАМ ТЕБЕ УЙТИ! Ты не единственный, кому есть что терять! Не единственный, кто умеет жертвовать! Дай МНЕ шанс! Дай НАМ! Мы сражаемся ВМЕСТЕ или... или умираем ВМЕСТЕ! Но НЕ ТАК! НЕ ОДИН!"

Отчаяние Невилла, его абсолютная, слепая преданность, парализовали Гарри на долю секунды. В этот миг Невилл, подпитанный адреналином, яростью за замученных родителей, за гибнущего Симуса, которого он только что не смог спасти, за рушащийся дом его детства, рванул руку Гарри в сторону с силой, которой от него никто не ожидал. Раздался отвратительный, хрустяще-влажный *ЩЕЛЧОК*, громкий, как выстрел в тишине коридора. Белая, обжигающая волна боли прокатилась от запястья Гарри до самого плеча, вырвав у него стон, похожий на всхлип ребёнка. Запястье неестественно вывернулось, став синюшным и опухшим. Из ослабевших, онемевших от шока и боли пальцев выскользнула... не его палочка. Тёмное, древнее, зловещее дерево, выщербленный набалдашник — Бузинная палочка. Она упала на запыленный, окровавленный камень с глухим, зловещим *тук*, словно последний удар сердца.

Невилл, задыхаясь, с глазами, полными ужаса от содеянного (он сломал руку другу! Гарри!), но и безумной решимости не дать ему умереть, бросился к ней первым. Его пальцы, дрожащие, окровавленные, испачканные сажей, сомкнулись вокруг холодного древка. И случилось нечто. Палочка *вздрогнула* в его руке. Не просто вибрация. Это был *толчок*, как от разряда тока. Тонкая, но невероятно мощная волна ледяной энергии пробежала по его руке, влилась в грудь, заставила сердце ёкнуться и забиться с новой силой. Она не сопротивлялась. Она... *признала*. Признала его силу? Его отчаяние? Его победу в этой жалкой, братоубийственной схватке над другом? Она *заурчала* тихо, как довольный зверь.

"Невилл…" — прошептал Гарри, прижимая сломанную руку к груди, чувствуя, как боль пульсирует в такт бешеному сердцебиению. Но боль меркла перед ледяной пустотой, разверзавшейся внутри, перед тяжестью вины и невыразимой скорби. Он видел, как Невилл смотрит на палочку не с торжеством, а с благоговейным, почти паническим *страхом* и отвращением к самому себе. "Теперь… теперь она твоя," — голос Гарри был хриплым, как скрежет камней, каждое слово давалось с трудом. "Ты её Владелец." Слова резали его собственное горло. "Но это… ничего не меняет." Гарри сделал шаг к Невиллу, его зеленые глаза, полные нечеловеческой усталости, боли и неотвратимой решимости, впились в Невилла, пытаясь вложить в этот взгляд всю свою веру, всю свою мольбу. "Только моя смерть от *его* руки разрушит его защиту окончательно. Понимаешь?" Его голос стал тише, но жёстче. "Без этого… даже с этой палочкой… он неуязвим. Все напрасно. Все смерти… Фреда… Рема… Тонкс… Коллина… напрасны. Их кровь… на мне." Его голос сорвался на последнем слове, и слеза, наконец, скатилась по его грязной, исцарапанной щеке, оставив чистый след.

Невилл поднял на него глаза. В них бушевала буря: неверие, ужас, всепоглощающая вина за сломанную руку, крошечная, жалкая искра надежды, что Гарри ошибается, раздавленная жестокой, неумолимой логикой его слов. Он держал легенду, оружие Дамблдора и Гриндевальда, чувствуя его невероятную, пугающую силу, но ощущал себя ничтожным, потерянным ребёнком перед неотвратимостью судьбы друга. "Гарри… я… я не могу тебя отпустить…" — он сжал палочку так, что дерево затрещало под его пальцами, древко впилось в ладонь. "Не могу…"

"Можешь," — перебил его Гарри. Голос его стал низким, металлическим, как удар меча о камень, не оставляя места для возражений. "И ты ДОЛЖЕН. Используй её. Защищай их. Защищай Хогвартс. Защищай…" Он замолк, проглотив ком в горле, чувствуя, как подкатывает новая волна тошноты и горя. "Защищай Джинни." Произнести её имя было последней каплей, финальным ударом. Боль в запястье померкла перед адской, разрывающей болью в душе. "Это твоя задача теперь. Твоя доля. Цена… нашей дружбы." Он схватил Невилла за плечо здоровой рукой — короткий, крепкий, прощальный жест брата по оружию, полный невысказанной боли, доверия и… прощения. "Прости… что пришлось драться. Прости… за все. И… спасибо. Спасибо за то, что попытался. За то, что… всегда был рядом." Затем он резко развернулся и, стиснув зубы от физической и душевной муки, побежал вниз по лестнице, спотыкаясь, прижимая сломанную руку. Он не оглянулся. Не мог.

Невилл стоял среди руин коридора, сжимая Бузинную палочку — символ невероятной силы и невыносимой тяжести потери, предательства и вины — в дрожащей, окровавленной руке. Он чувствовал её холодную пульсацию, её зловещую мощь. Он чувствовал сломанную кость в запястье Гарри под своими пальцами. По его щеке, смешиваясь с грязью и кровью, текла горячая, солёная слеза. Осознание страшной цены победы, которая только началась, и цены его собственного действия, легло на его плечи неподъёмным грузом. Он остался один. С палочкой Смерти и смертельной ответственностью. Звон шагов Гарри затих внизу. Остался только гул битвы и тихий, зловещий гул Бузинной палочки в его руке.

Гарри бежал, вернее, спотыкался вниз по винтовой лестнице, прижимая сломанную руку к груди. Каждый неверный шаг отдавался резкой, рвущей болью в запястье, но это была ничто по сравнению с глухой, раздирающей агонией в груди. Образ Невилла с палочкой, его глаза, полные ужаса, вины и понимания, преследовал его, как призрак. *Он справится. Он должен. Иначе... все напрасно. Моя смерть... будет напрасной.* Лесная прохлада, доносящаяся снизу, манила как могильный холод, обещая конец боли. Он выскочил в знакомый коридор у Зала Трофеев, где когда-то прятались Филч и миссис Норрис, и врезался в неё.

Джинни. Она стояла, прислонившись к обугленному, ещё тёплому камню стены, будто это единственное, что удерживало её на ногах. Её огненно-рыжие волосы, всегда такие живые и яркие, были матовыми от пепла, слипшимися от запёкшейся крови на виске, выбиваясь из-под порванного капюшона. Лицо было исцарапано, нижняя губа разбита и опухла, синеватый синяк расцветал на скуле. Мантия порвана в клочья, обнажая глубокий синяк на плече и зияющую, неглубокую, но кровавую царапину на руке. Но глаза… её карие глаза горели. Не слезами, а яростным, неугасимым огнём сопротивления, смешанным с безумной, лихорадочной тревогой. Она увидела его. Увидела его бледное, осунувшееся лицо, тени под глазами, говорившие о бессонных ночах и непосильной ноше, о годах бегства и страха. Увидела его неестественно вывернутую, опухшую руку, прижатую к груди. Увидела пустоту там, где должна была быть его палочка. И этот огонь в её глазах дрогнул, сменившись леденящим душу предчувствием, которое мгновенно переросло в чистый, немой ужас, а затем — в панику.

"Гарри!" — она оттолкнулась от стены не бегом, а каким-то спотыкающимся, измождённым рывком, схватив его за плечи так сильно, что он аж качнулся, потеряв равновесие. Её пальцы впились в ткань его мантии, цепляясь за жизнь, за него, как утопающий за соломинку. "Боже… что… что с тобой? Где ты был?! Мы искали везде! Невилл…" — её голос сорвался, "…он прибежал, весь белый, дрожащий, что-то бормотал про лес… про то, что ты… что ты идёшь…" Её взгляд снова метнулся к его пустой руке, потом к его глазам, пытаясь прочесть в них опровержение кошмару, моля о лжи. "Твоя палочка? Гарри, ради Мерлина, СКАЖИ, что это не то, о чем я думаю! СКАЖИ, что ты не идёшь к нему!"

Он не мог солгать. Не ей. Не сейчас, когда её жизнь, которую он, возможно, обрекал своим уходом, висела на волоске. "Джинни," — его голос сорвался, превратившись в хриплый, сдавленный шёпот. Он поднял здоровую руку, медленно, как будто она весила тонну, сквозь сопротивление всего существа, и коснулся её щеки. Его пальцы ощутили под собой тепло её кожи, липкую от пыли, пота и крови, пульсацию жизни под тонким слоем грязи — жизни, которую он обожал больше всего на свете и должен был оставить. "Я… мне нужно идти. В лес." Слова были тяжёлыми камнями, падающими в бездну.

"В лес? К *нему*?!" — ужас, чистый и неконтролируемый, исказил её черты. Она встряхнула его, её пальцы впились в его плечи до боли. "Один?! С ПЕРЕЛОМОМ?! Без ПАЛОЧКИ?! Гарри, ты сошёл с ума! Это чистое, беспросветное безумие! Мы только что… мы СОЖГЛИ ЗМЕЮ! Нагайна мертва! Мы МОЖЕМ… Рон, Гермиона, Невилл… профессор Макгонагалл… мы *можем* ПОБЕДИТЬ! ВМЕСТЕ! Не уходи! ПОЖАЛУЙСТА!" Её голос сорвался на визг отчаяния, высокий и пронзительный, как крик раненого животного.

"Нет," — он покачал головой, чувствуя, как ком в горле душит его, перекрывая дыхание. Слезы, предательские и жгучие, наворачивались на глаза, застилая видение её любимого лица. "Не получится. Не так." Он сделал глубокий, дрожащий вдох. "Есть… есть причина. Важнее всего. Я *должен* позволить ему…" Он замолк, не в силах выговорить слово. Его рука на её щеке дрожала. "Должен умереть. От его руки." Шёпот прозвучал громче крика в гробовой тишине их уголка.

"Должен *УМЕРЕТЬ*?!" — она вскрикнула, её голос стал пронзительным, истеричным. "Это твой ВЕЛИКИЙ ПЛАН?! После всего… после *нас*… после всех ОБЕЩАНИЙ… после того, как ты наконец…" — она не договорила, но они оба знали — после того, как они наконец были вместе, целовались в общей гостиной под улыбки друзей, строили планы на лето, шептали "я люблю тебя" в тишине пустых коридоров. "Ты ОБЕЩАЛ! Обещал ВЕРНУТЬСЯ! Обещал БУДУЩЕЕ! Нам! Ты ЛГАЛ?!" Слезы, наконец, прорвались, оставляя чистые дорожки на её грязных, исцарапанных щеках, капая ему на руку. "Ты лгал, когда говорил, что любишь меня?!"

"Джинни…" — его собственные слезы потекли ручьём по щекам, смешиваясь с пылью и горечью поражения, не своей смерти, а смерти их мечты. "Прости. Прости меня. Я… я хотел всего. Всего мира. Солнца, травы, смеха. С тобой. Только с тобой." Он смотрел на неё, впитывая каждую чёрточку её лица, как осужденный на эшафоте — цвет её глаз, ставший ещё глубже и ярче от слез, форму губ, которую он целовал всего неделю назад, каждую веснушку, скрытую под грязью. *Я люблю тебя. Люблю больше жизни. Больше собственного спасения. Больше всего.* "Если бы был другой путь… клянусь всем, что мне дорого… клянусь твоей жизнью, твоим счастьем… я бы нашёл его. Но его НЕТ. Его просто НЕТ." Его голос сорвался на рыдании, тело содрогнулось. "Нет другого пути спасти вас всех."

"Нет! Не говори так!" — она зарыдала, прижимаясь лбом к его груди. Её тело сотрясали судорожные, беззвучные рыдания, переходящие в икоту. Она вцепилась в него, как утопающий, её пальцы впились в его спину, будто она пыталась впитать его в себя, не отпустить, удержать силой своей любви, приковать к этому миру. "Пожалуйста, Гарри! Не уходи! Останься! БОРИСЬ! Борись за НАС! За МЕНЯ! Я УМРУ без тебя! УМРУ! Не оставляй меня одну!" Её слова были горячим дыханием на его шее, последней, отчаянной мольбой, разбивающей его сердце на тысячу осколков.

Он обнял её одной рукой, прижимая к себе с безумной, почти болезненной силой, чувствуя, как её сердце бьётся в унисон с его собственным, как её слезы пропитывают его мантию, как её тело дрожит от рыданий. Каждое её рыдание было ножом, вонзающимся в его душу. Каждая секунда этой пытки была невыносима. Он чувствовал её любовь, её страх, её жизнь — и знал, что должен это оставить. *Он ждёт. Нагайна мертва, но он ещё силен. Крестраж должен умереть. Сейчас.* Он знал, что если останется ещё на миг, его решимость рассыплется в прах. С нечеловеческим усилием, разрывая на части свою душу, чувствуя, как что-то рвётся внутри навсегда, он оторвал её от себя, держа на расстоянии вытянутой руки. Её глаза, полные бездонного отчаяния, непонимания, предательства и всепоглощающей любви, смотрели на него, умоляя, проклиная, любя.

"Я должен," — прошептал он, голос сорвался на шёпот, едва слышный сквозь грохот близкого взрыва где-то в замке. "Прости. За каждый несказанный день. За каждую неисполненную мечту. За каждое "я люблю тебя", которое я не успел сказать достаточно раз." Он видел, как в её глазах, помимо ужаса, мелькнуло осознание. Абсолютное, леденящее понимание окончательности. Он не смог сказать "люблю" снова. Эти слова застряли у него в горле комом, слишком священные, слишком жестокие для прощания. Вместо них он выдохнул, вкладывая в слова всю свою душу: "Помни меня. Живи. Пожалуйста… ЖИВИ. За нас обоих. Будь счастлива."

Затем он резко, как от ожога, отдёрнул руку, развернулся и побежал. Прочь. Навстречу тьме. Навстречу концу. Оставив за собой её раздирающий душу, пронзительный, полный невыразимой боли и любви крик, перекрывший все звуки войны, все крики боли, все взрывы заклятий: "ГАРРИ! НЕТ! ВЕРНИСЬ! ПОЖАЛУЙСТА… ВЕРНИСЬ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!"

Его собственные рыдания душили его, слезы текли ручьями, смешиваясь с потом, пылью и кровью. Крик Джинни звенел в ушах, громче любого заклятия, громче грохота разрушения, навсегда врезаясь в его душу, становясь его последней песней.

Он бежал сквозь руины своего детства, сквозь пепел своих надежд, неся с собой этот крик как единственное утешение и самую страшную пытку — последнее эхо жизни, любви и всего, что он добровольно оставлял. Боль в руке стала далёким эхом по сравнению с адской болью разорванного сердца. Он бежал к своей смерти, неся в сердце крик любви.

Запах. Первое, что ударило по нервам, когда он вырвался из задних дверей кухни на сырую траву. Сладковато-тяжёлый, смолистый аромат сосновой хвои, смешанный с прелой листвой, влажной, холодной землёй и… чем-то металлическим, терпким. Кровью? Смертью? Запахом самого леса, древним и равнодушным. Запретный Лес встретил его неестественной, гнетущей тишиной. Гул битвы из замка доносился приглушённо, как далёкий шторм за толщей воды, создавая жуткий контраст с безмолвием леса. Каждый шаг по мягкой, ненадёжной подстилке из хвои и прошлогодних листьев отдавался огненной болью в запястье, но Гарри почти не чувствовал её. Его физическое существо было лишь оболочкой, тяжело движимой к финальной точке по знакомой тропинке. Воздух был холодным, влажным, он обжигал лёгкие после дыма и жары замка, очищая и охлаждая. Луна, бледная и холодная, пробивалась сквозь редкие просветы в кронах, бросая длинные, зыбкие тени.

Они пришли. Не позвал. Не ожидал. Просто… появились. Как будто всегда были рядом, незримые. Джеймс. Лили. Сириус. Люпин. Их полупрозрачные фигуры не излучали тепла в привычном смысле, но излучали… поддержку. Глубокую, безмолвную, безусловную любовь. Одобрение. Они шли рядом, не касаясь земли, их шаги беззвучны. Джеймс шёл чуть впереди, гордо выпрямив плечи. Лили — рядом, её глаза неотрывно смотрели на сына с бесконечной нежностью и грустью. Сириус шёл сбоку, его поза была расслабленной, но в глазах — привычная озорная искорка, смешанная с гордостью. Люпин — чуть позади, мудрый и печальный, с понимающим взглядом. Их улыбки были нежными, грустными, бесконечно гордыми. Они не говорили. Они просто *были*. Их присутствие было утешением и подтверждением.

*Мама… Папа…* — мысль была беззвучным стоном в его израненном, усталом сознании. *Я правильно делаю? Это единственный путь? Неужели нет другого выхода? Неужели я должен оставить её… оставить их всех?* В ответ — не слова, а волна такой безграничной, всепоглощающей любви и уверенности, что он едва не споткнулся, почувствовав слабость в коленях и ком в горле. Он *знал*. Это был путь. Их путь. Путь жертвы ради жизни. Путь, на который встала его мать, защищая его. Путь искупления, который прошёл Снейп. Путь воина. Любовь была его щитом, смерть — его оружием. Он выпрямился.

Он вышел на поляну. И Он был там. Волан-де-Морт. Его высокая, неестественно худая фигура казалась вырезанной из самой ночи и кошмара, поглощающей лунный свет. Бледная, почти синеватая кожа в холодном свете, красные, лишённые век, бесчеловечные глаза, горящие холодным, бездушным торжеством и… ожиданием. Нагайна, огромная и мертвенно-бледная, извивалась у его ног, её чешуя тускло блестела, как гнилое серебро, её язык высовывался, ощущая воздух. Последняя защита… но уже не крестраж. *После меня…* — подумал Гарри с ледяной, кристальной ясностью, глядя на змею. *После меня она станет лишь тушей змеи. Беззащитной перед их мечами и огнем.*

"А, Гарри Поттер," — голос Волан-де-Морта был шелестом сухих листьев над могилой, шипением змеи, заползающей в самое нутро, в душу. Звук заставлял сжиматься внутренности. — "Мальчик, который слишком долго выживал… наконец приполз на бойню. Без палочки. Без надежды. Как подобает трусу."

Гарри остановился. Страх был. Холодный, скребущий изнутри, как ледяная крошка под кожей. Но он был крошечной песчинкой в океане странного, всепоглощающего спокойствия. Оно окутало его, как саван, заглушая боль, страх, сомнения, даже любовь, оставляя только ясность цели. Он видел призраков. Джеймс кивнул, гордо и печально, подбадривая. Лили улыбнулась сквозь слезы, посылая всю свою любовь. Сириус подмигнул — старый, озорной, ободряющий жест. Люпин смотрел с пониманием, бесконечной грустью и… благодарностью. *Пора.*

"Ты проиграл, Том," — сказал Гарри. Его голос звучал удивительно ровно, без дрожи, чужим в его собственных ушах, звучным в лесной тишине. Имя-табу прозвучало как приговор, как выстрел, разорвавший заклятие молчания. Волан-де-Морт вздрогнул, его тонкие ноздри раздулись от чистой, бешеной ярости. Само имя было оскорблением.

"Я? Проиграл?" — его смех был похож на скрежет камней по стеклу, на лязг костей. — "Ты стоишь передо мной, жалкий, сломленный щенок. Твоя палочка потеряна, рука сломана. Твои друзья умирают в руинах твоего замка, как тараканы под сапогом. Их крики — музыка для моих ушей!" Он сделал шаг вперёд. "Твоя смерть…" — он протянул длинные, костлявые пальцы, как когти хищной птицы, готовые впиться, — "… будет финальной, жалкой точкой. Конец сказки о Мальчике-Который-Выжил. И начало моего Вечного, Неоспоримого Царства Тьмы."

Гарри не ответил. Он смотрел сквозь Волан-де-Морта, на лица родителей. На улыбку Сириуса. На понимающий взгляд Люпина. *Спасибо. За все. За жизнь. За любовь. За шанс быть тем, кем я был.* Он наполнил лёгкие последним, глубоким глотком холодного, соснового, чистого воздуха. Пахло хвоей, влажной землёй и… вечностью. Он закрыл глаза на мгновение, увидев последний раз Джинни, ее улыбку, её слезы. *Прости.*

"*Авада Кедавра!*"

Зелёный свет. Не просто яркий. Он был ВСЕМ. Он заполнил зрение, сознание, вселенную, выжег все мысли, все чувства. Не боль. Совсем не боль. Это было… освобождение. Как будто тяжёлый, грязный, пропитанный кровью и потом плащ сбросили с плеч. Взрыв изнутри — не разрушающий, а очищающий, смывающий все страхи, все сомнения, всю боль. Белый, ослепительный, всепоглощающий свет, тёплый и любящий. Он парил. Вес исчез. Боль исчезла. Страх растаял. Он был… нигде и везде. Невесомый. Свободный. Перед ним — маленькое, жалкое, плачущее существо, съежившееся под скамьёй — боль Тома Риддла, его страх. И… он сам. Здоровый. Целый. В рваных очках. Рядом — Дамблдор. Добрый. Печальный. Бесконечно мудрый. Его синие, проницательные глаза смотрели на Гарри с глубоким пониманием, состраданием и… ожиданием выбора.

*Остаться?* — вопрос витал в сияющем, безбрежном пространстве, наполненном покоем, любовью и ощущением дома. Остаться в этом мире без боли, без потерь, без войны. С родителями. С Сириусом. С Люпином. С Дамблдором. Навсегда. В безопасности. В любви. Или… *Вернуться?* Образы вспыхнули ярче самого солнца, пронзив белый свет, вернув ощущение тяжести, боли, страха: Рон, его верный брат, с разбитым лицом, кричащий его имя в отчаянии; Гермиона, её умные глаза, полные слез и невероятной, стальной решимости, сжимающая палочку над телом раненого; Хагрид, ревущий в бессильной ярости где-то в руинах; учителя, сражающиеся до последнего вздоха… Джинни. Ее крик. "ВЕРНИСЬ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!" Её глаза, полные любви и ужасающей, абсолютной пустоты отчаяния, которые он оставил там, в пыльном, задымленном коридоре. Её жизнь, которую он мог спасти только своим уходом.

Сердце (или то, что было его сердцем) сжалось от невыносимой тоски и любви. *Вернуться.* К боли. К битве. К ужасу. К шансу… Шансу на победу? Но он видел и другое, с ясностью, недоступной живому: Волан-де-Морта, все ещё могущественного, неуязвимого, пока *он*, Гарри, живой крестраж, существует. Видел Невилла, держащего Бузинную палочку — палочку, которая признала *его* владельцем после их схватки. Видел, как Пожиратели, как саранча, сметают последних защитников. Возвращение означало продолжение бойни, новые смерти. Возвращение означало, что его добровольный шаг, жертва Снейпа, его матери, стольких других — все напрасно. *Я уничтожил крестража в себе,* — пронеслось с кристальной, неопровержимой ясностью. *Я чист. Я свободен. Теперь… теперь они могут победить. Настоящей, окончательной победой.* Его жизнь была ключом к клетке Тьмы. И он выбрал выбросить этот ключ. Ради них. Ради неё. Ради жизни.

"Я выбираю…" — его голос (его ли?) прозвучал в сияющей пустоте, тихо, но с абсолютной, непоколебимой твёрдостью, не оставляющей сомнений. "…не возвращаться."

Лицо Дамблдора озарилось печальной, мудрой улыбкой и… безмерной, светлой гордостью. Любящие призраки улыбнулись в последний раз, их образы начали таять, растворяясь в окружающем свете, как сахар в воде, становясь его частью. "Ты был храбр до самого конца, Гарри," — прозвучал голос Дамблдора, словно доносясь из глубины океана спокойствия, теплый и отеческий. "До свидания… пока. Мы будем ждать."

И Гарри Поттер устремился вперёд, не в темноту, а в бесконечный, мирный, любящий свет, оставляя своё безжизненное тело, маленькое и хрупкое, лежать на холодной, влажной земле Запретного Леса, под сенью древних, безмолвных деревьев, ставших немыми свидетелями его последнего, величайшего выбора и жертвы. Листок, сорванный взмахом мантии Волан-де-Морта, медленно, как перо феникса, грациозно опустился ему на грудь, лёгкое зелёное пятно на черной ткани. На лице Гарри застыло выражение странного, невозмутимого покоя.

Великий Зал Хогвартса был не руинами. Он был зияющей раной на теле мира, открытой могилой для надежды. Огромное, величественное пространство, когда-то сиявшее волшебством, теплом и жизнью учеников, теперь представляло собой жуткий, сюрреалистический пейзаж разрушения и страдания. Гигантские трещины, как шрамы, зияли в стенах и полу, обломки мрамора, дерева и камня валялись повсюду, перемешанные с осколками витражей, сверкавшими в тусклом свете, как слезы. Воздух был густым, удушающим от едкого дыма тлеющих балок, сладковато-тяжёлого, тошнотворного запаха свежей и запёкшейся крови, мочи, страха и… тишины. Не полной, а прерывистой — стонами раненых, сдавленными рыданиями, хриплыми призывами к воде, к помощи, к маме, к тому, кто уже не откликнется. Этот фон человеческого страдания делал тишину ещё ужаснее, ещё более гнетущей. Рон и Гермиона, державшиеся друг за друга как последнюю опору в рушащемся мире, были покрыты слоем пыли, сажи и темных пятен запёкшейся крови. Гермиона, её руки дрожали, но движения были точными, перевязывала глубокую, зияющую рану на руке профессора Макгонагалл, чьё обычно строгое лицо было серым от боли, бессилия и немого ужаса. Рон тупо смотрел на окровавленную тряпку в своих руках, которой он безуспешно пытался остановить пульсирующее кровотечение у Перси, без сознания лежавшего рядом, его дыхание было хриплым и прерывистым. Хрупкая надежда — надежда на Гарри, на чудо, на то, что он вот-вот появится и все изменит — ещё теплилась где-то глубоко внутри, как последняя искра в груде пепла, едва тлея.

И тут ГОЛОС. Он ворвался в эту могильную тишину не как звук, а как физический удар по телу, по разуму, по душе. Леденящий, пронизывающий до самых костей, лишённый всякой человечности, усиленный *Сонорусом* до грохота апокалипсиса, он потряс самые камни замка, заставив вибрировать обломки, заставив многих вскрикнуть от неожиданности и ужаса: "ГАРРИ ПОТТЕР МЕРТВ! Он бежал от меня, как презренный трус, и пал в грязи Запретного Леса, как жалкая собака! Принесите его тело СЮДА! Пусть эти жалкие черви УВИДЯТ своими глазами конец своей ложной надежды! СДАВАЙТЕСЬ! И, быть может, моё МИЛОСЕРДИЕ коснётся некоторых из вас, недостойных продолжать существовать!"

Удар был не метафорическим. Рон охнул, как будто ему в солнечное сплетение всадили раскалённый лом, и согнулся пополам, его лицо исказилось гримасой невыносимой физической боли, руки выпустили тряпку. Гермиона вскрикнула — коротко, отрывисто, как подстреленная птица — и схватилась за горло, её глаза расширились до предела, наполнившись немым, неверящим ужасом, который быстро сменился полной, ледяной пустотой. Весь мир сузился до этих слов. *Мёртв. Гарри мертв.* По её лицу потекли слезы, но она даже не заметила их, её руки замерли на перевязке. Невилл Лонгботтом, только что пытавшийся с товарищем сдвинуть упавшую балку, придавившую ноги маленькой первокурснице, замер как вкопанный. Его широкое, усталое, исцарапанное лицо потеряло последние краски, став землисто-серым, как пепел. Он медленно, очень медленно выпрямился. В его руке Бузинная палочка вздрогнула, и он сжал её так, что древко впилось в ладонь до крови, но он не чувствовал этой боли. *Гарри… мертв.* Слова друга, сказанные в пыльном коридоре, ударили его с новой, сокрушительной силой: *"Только моя смерть от его руки разрушит его защиту."* Он сделал это. Добровольно. Пожертвовал собой. Ради них. Ради *него*, Невилла, который сломал ему руку. Теперь… теперь его очередь. Гнев — не горячий, а ледяной, всесокрушающий, как движущийся ледник, сметающий все на пути, — поднялся из самых глубин его существа, сметая боль, усталость, страх, вину за сломанную руку друга, оставляя только ясность мести. Он почувствовал, как палочка в его руке ответила — мощная, пульсирующая волна темной, холодной энергии, словно древняя, дремавшая сила пробудилась и слилась с его яростью, признала его Истинным Господином.

Когда в Зал вошёл Волан-де-Морт, окружённый кольцом Пожирателей (их лица выражали не торжество, а животный страх перед своим господином и происходящим кошмаром), воздух сгустился до состояния свинца, стало тяжело дышать. Беллатриса Лестрейндж шла рядом, скалясь в истерическом восторге, её глаза безумно блестели, она что-то шептала Волан-де-Морту, лижу его руку, как преданная сука. Впереди них, как самый жуткий, невообразимый трофей, Гойл нёс на руках безжизненное тело Гарри. Его обмякшая форма, бледное, почти восковое лицо с закрытыми глазами, растрёпанные черные волосы, безвольно свисающая сломанная рука… Зал ахнул. Рон зарычал, звериным, нечеловеческим звуком, рванувшись вперёд, но Гермиона, словно в трансе, удержала его мёртвой хваткой, её пальцы впились ему в руку, сама она дрожала как в лихорадке, её взгляд прикован к безжизненному лицу Гарри, полному странного покоя. Невилл не двинулся. Он стоял, как каменный идол возмездия, высеченный из гнева и горя, его взгляд был прикован к лицу друга. *Прости, Гарри. Прости, что не удержал. Прости, что сломал руку. Прости, что жив.* Гнев внутри него кристаллизовался в абсолютную, неумолимую, холодную как космос решимость. Бузинная палочка в его руке замерцала тусклым, зловещим серебристо-черным светом.

"Видите?" — Волан-де-Морт прошествовал вперёд, его красные, бесчеловечные глаза скользили по подавленным, опустошённым, искажённым горем лицам защитников, наслаждаясь каждым нюансом их страдания, как гурман изысканным, горьким вином. — "Ваша икона пала. Ваша надежда рассыпалась в прах. Я — ВЕЧНОСТЬ! Я — ПОБЕДА! Я — НЕИЗБЕЖНОСТЬ! Падите НА КОЛЕНИ! Присягните мне! И, быть может, я пощажу ваши жалкие, ничтожные жизни, позволю вам влачить жалкое существование в моем новом мире!"

Невилл шагнул вперёд. Его шаг был твёрдым, тяжёлым, как удар молота по наковальне судьбы. Казалось, сама земля содрогнулась под его ногой. Гул в Зале стих, сменившись гробовой, давящей тишиной, в которой слышалось только тяжёлое дыхание. Все взгляды, полные отчаяния, ужаса, безнадёжности и крошечной, последней искры чего-то, что могло быть надеждой, устремились на него. Его голос, когда он заговорил, был низким, хриплым от дыма, крови и сдерживаемых рыданий, но он разнёсся по Залу с невероятной, металлической силой, разрезая гнетущую тишину как клинок, заставляя вздрогнуть даже Пожирателей:

"Я скажу кое-что всем." Он поднял Бузинную палочку, её тусклое сияние вспыхнуло ярче, холодный свет озарил его исцарапанное, окровавленное лицо. Он смотрел прямо в красные, бесчеловечные глаза Волан-де-Морта, не мигая, бросая вызов самому воплощению Тьмы. "Неважно, жив Гарри или нет." Он резко, как плетью, указал палочкой на тело друга, лежащее у ног оглушённого Гойла. "Он умер НЕ как трус! Он умер ДОБРОВОЛЬНО! Чтобы дать НАМ шанс! Шанс УНИЧТОЖИТЬ ТЕБЯ!" Он повернулся к толпе, к своим измученным, израненным товарищам, его голос загремел, наполняясь силой тысяч погибших, эхом их криков, их молитв, их последнего дыхания: "МЫ БУДЕМ СРАЖАТЬСЯ! За ГАРРИ! За Дамблдора! За Сириуса! За Люпина и Тонкс! За Фреда! За всех, кого вы УБИЛИ! За всех, кого пытали! За всех, кого сломали! За этот замок! За наше ПРАВО ЖИТЬ! ПОКА ХОТЬ ОДИН ИЗ НАС ДЫШИТ — ВЫ НЕ ПОБЕДИТЕ! НИКОГДА!"

Бешеный рёв Беллатрисы был воплем обезумевшей гиены. "*Круцио!*" — завизжала она, и зелёный луч, извивающийся как змея, ударил Невилла в грудь. Он рухнул на колени, его тело выгнулось в неестественной, мучительной дуге, мускулы вздулись под кожей, сухожилия выступили на шее, как канаты. Из его горла вырвался не крик, а хриплый, булькающий стон, полный нечеловеческой агонии. Но его пальцы не разжались. Бузинная палочка оставалась в его сведённой судорогой руке, её свет пылал теперь ярче, яростнее, окрашивая его лицо в мертвенно-серебристые тона. Волан-де-Морт медленно приближался, холодная, торжествующая усмешка играла на его бескровных губах. Он наслаждался зрелищем, как кот играет с мышью. Поднял свою палочку из тиса, её кончик засветился смертоносным, ядовито-зелёным светом. "Ты будешь следующим памятником глупости и непокорности, Лонгботтом. Прощай. *Авада…*"

Именно в этот миг случилось немыслимое. Из тени разрушенной колонны, где прятались перепуганные, бледные слизеринцы, выскочил Драко Малфой. Его лицо было белее мрамора, глаза — огромными, дикими, полными чистого, животного, парализующего ужаса. Он видел тело Поттера — того, кого он ненавидел, боялся, завидовал, но кто был неотъемлемой, вечной частью его мира, его детства, его вражды. Видел корчащегося в агонии Лонгботтома — неуклюжего "Сопляка", ставшего вдруг символом отчаянного сопротивления. Видел своих родителей: Нарцисса сжала руку Люциуса так, что её ногти впились ему в кожу до крови, её глаза были полны немого ужаса за сына; Люциус же смотрел на Волан-де-Морта с затаённой, звериной ненавистью, смешанной со страхом и… презрением. И Драко увидел Нагайну. Огромную, шипящую, скользящую у ног Тёмного Лорда. *Его сила. Его последняя защита. Ключ к его бессмертию.* Мысль пронеслась молнией, рождённая паникой, инстинктом выживания и внезапным, ослепляющим озарением: *Убей змею! Лиши его защиты! Спаси родителей! Спаси себя! Сделай что-нибудь!*

Без мысли, без плана, движимый чистейшим животным страхом смерти, страхом за родителей и отчаянной потребностью хоть что-то изменить, Драко вскинул руку. Он не знал, что хочет призвать. Он просто КРИКНУЛ, вкладывая в крик весь свой ужас, всю свою ненависть к этому кошмару, всю свою жажду жизни, все своё отчаяние: "*Акцио Шляпа!*"

Распределяющая Шляпа, валявшаяся неподалеку среди обломков статуи единорога, дернулась, как живая. Из ее прорези, с резким, звенящим звуком, похожим на последний, прощальный крик феникса, вырвался сверкающий клинок. Меч Годрика Гриффиндора, сияющий холодным, чистым лунным серебром, не поддающимся копоти и крови, пролетел по воздуху и с глухим, зловещим *лязгом* воткнулся острием в каменный пол прямо перед падающим на колени Драко Малфоя, дрожа как натянутая струна.

Тишина воцарилась на долю секунды — полная, оглушительная, невероятная, напряженная до предела. Даже Невилл, на миг освобождённый от пытки, перестал стонать, уставившись на меч. Беллатриса завизжала: "Драко! Идиот! Предатель! Убейте его!". Волан-де-Морт обернулся, его алые глаза сузились в щёлочки, полные внезапной, смертельной ярости и… первобытного, панического СТРАХА? Он понял намерение мгновенно.

Драко не думал. Его сознание было пустым, захлебнулось в панике. Остался только инстинкт, подстёгнутый истеричным криком Беллатрисы и взглядом Волан-де-Морта, обещавшим мучительную смерть ему и его родителям. Он схватил рукоять меча. Он был невероятно тяжёлым! Холодным и скользким! Он никогда не держал ничего тяжелее своей изящной палочки! Но адреналин дал нечеловеческую силу. Он вырвал клинок из камня, почувствовав его вес, его баланс, его… предназначение. И побежал. Не по-аристократически, а как загнанный зверь, спотыкаясь, падая на одно колено, поднимаясь, к огромной змее, к воплощению зла, к своему спасению или гибели. Нагайна, почуяв угрозу, подняла свою уродливую треугольную голову, раскрыла пасть, обнажив кинжаловидные клыки, и громко, угрожающе зашипела, её тело напряглось для смертельного броска.

"*Нет!*" — заорал Волан-де-Морт, и его палочка метнула в Драко смертоносную вспышку зелёного света. Но Драко уже был в движении, его страх придал ему невероятную, отчаянную скорость. Он не умел фехтовать. Он просто, изо всех своих сил, подняв тяжёлый, сияющий меч двумя руками высоко над головой, рубанул вниз. Со всего размаха. По толстой, чешуйчатой шее змеи, прямо под головой.

Раздался тупой, сочный, ужасающий *ЧВЯК*, звук рассекаемой плоти и кости. Ужасный, пронзительный, нечеловеческий вопль Нагайны разорвал воздух, заглушив все остальные звуки, вой сирены смерти. Голова змеи, отрубленная одним мощным, хоть и неискусным ударом, отлетела в сторону, пасть ещё судорожно открывалась и закрывалась, желтые глаза вращались в предсмертной агонии, полные непонимания. Горячая, черная, вонючая кровь хлынула фонтаном из обрубка шеи, забрызгав мраморный пол, одежду Драко с ног до головы, попав ему в лицо, в рот, ослепив его, залив все вокруг липкой, отвратительной жижей.

Он отпрянул, задохнувшись от удушья, отвращения, ужаса и неверия в содеянное, выпустив скользкий от крови меч, который со звоном упал на камни. Тело Нагайны билось в предсмертных судорогах, хвост хлестал по полу с чудовищной силой, обрызгивая черной кровью ближайших Пожирателей, заставляя их отпрянуть с криками отвращения и страха. Драко стоял, дрожа всем телом, вытирая окровавленное, липкое лицо рукавом, его глаза были дикими, безумными, полными шока, ужаса и немого вопроса: *Что я наделал?! Что теперь?*

Великий Зал взорвался хаосом, криками, движением. Но в центре этого хаоса, как скала среди бушующего шторма, поднялся Невилл Лонгботтом. Он поднялся с колен, игнорируя боль, оставшуюся после Круциатуса, игнорируя сведённые судорогой мышцы. Физическая боль была ничто. Ничто по сравнению с яростью, которая бушевала в нем, как извергающийся вулкан, как шторм в океане его души. Он видел смерть Гарри — величайшую жертву друга, отдавшего жизнь за их шанс. Видел гибель змеи от руки Малфоя — уничтожение последней нити, связывающей Тьму с мнимым бессмертием. Видел Волан-де-Морта, замершего на мгновение в немом шоке и чистейшей, неконтролируемой ЯРОСТИ от предательства и потери своего последнего "якоря". И это освободило в Невилле что-то древнее, неукротимое, унаследованное от Фрэнка и Алисы Лонгботт — истинный, неистовый дух Гриффиндора, смешанный с яростью Годрика. Он поднял Бузинную палочку. Она ВСПЫХНУЛА в его руке не просто светом, а холодным, смертоносным пламенем серебристо-черного цвета, признавая его Истинным Властелином Смерти — того, кто одолел предыдущего хозяина в схватке не на жизнь, а на смерть. Его голос прогремел, как удар гигантского колокола судьбы, заглушая все звуки битвы, звуча как глас самой Смерти и Возмездия, голос погибших и обездоленных:

"ТЫ ОШИБАЛСЯ, ТОМ РИДДЛ!" — каждое слово было выковано из стали и ненависти, отчеканено в горниле потерь. — "ГАРРИ УМЕР ДОБРОВОЛЬНО, ЧТОБЫ УНИЧТОЖИТЬ ТВОЮ ПОСЛЕДНЮЮ ЗАЩИТУ! ЗМЕЯ УМЕРЛА ОТ РУКИ ТВОЕГО ЖЕ "СЫНА"! ТЫ — ОБЫЧНЫЙ СМЕРТНЫЙ! ТРУС! УБИЙЦА! ВОР ДУШ! И ТЕПЕРЬ…" Невилл вдохнул полной грудью, и в его глазах вспыхнули все огни погибшего Хогвартса, все слезы матерей, вся ярость угнетённых, вся любовь погибших друзей, вся жертва Гарри. "ЗА МОИХ РОДИТЕЛЕЙ, СЛОМЛЕННЫХ ТОБОЙ! ЗА ГАРРИ ПОТТЕРА! ЗА ВСЕХ, КОГО ТЫ ОТНЯЛ! *АВАДА КЕДАВРА!*"

Зелёный луч, вырвавшийся из Бузинной палочки, не был похож на обычное проклятие. Он был сгустком чистой, неумолимой Воли, Власти Смерти и Праведного Гнева. Он был воплощением жертвы Гарри и ярости Невилла. Он был финальным приговором. Он летел не быстро, а неотвратимо, как судьба. Как падающая гильотина. Как сама Смерть, протягивающая руку. Волан-де-Морт, все ещё потрясённый смертью Нагайны и предательством Малфоя, опоздал на долю секунды — вечность для заклятия убийства. Его палочка лишь начала подниматься для защиты, когда луч вонзился ему прямо в сердце.

Он замер. Его алые глаза расширились в немом, абсолютном, первобытном УЖАСЕ перед Небытием, которого он боялся больше всего на свете, которого избегал любой ценой. В них мелькнуло осознание — осознание простой, жалкой *смертности*. Потери всего. Конец. Не было взрыва, не было огня, не было театрального падения. Просто… погас свет в глазах. Исчезло напряжение в позе. Пустота. Хрупкое, искусственно продлённое существование оборвалось. Тело Тома Марволо Риддла рухнуло на пол Великого Зала с глухим, ничтожным *тук* и звоном отскочившей палочки из тиса. Как тряпичная кукла. Как пустой мешок из кожи и костей. Обычно. Навсегда. Беллатриса завыла, как раненый зверь.

Тишина. Глубокая, оглушительная, невероятная. Потом Зал взорвался. Крики. Рыдания. Вопли невероятного облегчения, переходящие в истерику. Смех сквозь слезы. Объятия. Падение на колени. Пожиратели Смерти, видя падение своего бога, в панике бросились к выходу, сдавались на милость победителей или продолжали отчаянно, безнадёжно сражаться, обреченные, как осознавшие свою гибель волки.

Невилл стоял, тяжело дыша, глядя на поверженное тело. Никакого ликования. Никакого торжества. Никакого облегчения. Только ледяная, всепоглощающая пустота и горечь, острее любого клинка, тяжелее свинцового плаща. *Гарри нет. Он лежит там, в лесу, один. Я не спас его. Я сломал ему руку. Я убил.* Он медленно опустил Бузинную палочку. Она была тёплой, почти живой в его руке, пульсирующей темной силой, но эта сила казалась пеплом на языке, камнем на душе, клеймом убийцы. Он повернулся.

Его взгляд сначала нашёл тело друга, которое кто-то осторожно опустил на пол у входа, укрыв чем-то темным. Лицо Гарри было спокойным, почти умиротворённым, странно молодым. На груди, поверх ткани, лежал одинокий зелёный листок с клёна. Знак леса. Знак конца. Затем взгляд Невилла переместился на Драко Малфоя. Тот сидел на корточках у обезглавленного тела Нагайны, весь забрызганный черной, липкой кровью, его светлые волосы были слипшимися и темными, лицо — маской ужаса, отвращения и полной потери. Он смотрел на свои дрожащие, окровавленные руки, как будто впервые их видел, потом поднял глаза и встретился взглядом с Невиллом. В его серых, всегда таких высокомерных глазах не было ни тени прежнего. Только шок. Глубокий, травмирующий ужас перед содеянным. И немой, животный вопрос: *Что я наделал? Что теперь будет со мной? С родителями? Я убил… я убил…*

Рядом с Драко рухнула на колени Нарцисса Малфой. Она не обращала внимания на грязь, кровь змеи и общий хаос, обхватывая сына, прижимая его окровавленную голову к своей груди, шепча что-то бессвязное, утешающее, сама дрожа как осиновый лист, её лицо было залито слезами, смешанными с грязью. Люциус стоял рядом, бледный как призрак, его палочка бессильно свисала из руки. Он смотрел на тело Тёмного Лорда, потом на своего сына, покрытого кровью и позором (или славой?) его бывшего хозяина, потом на Невилла с Бузинной палочкой — новым центром силы. Его лицо, всегда такое надменное, было маской полной растерянности, животного страха и... странного, зарождающегося, осторожного облегчения? Он сделал шаг назад, как будто боялся прикосновения к этому новому миру.

Гермиона подбежала к Невиллу, обняла его, прижалась лбом к его плечу. Она не плакала. Она была белая как мел, вся дрожала мелкой, непрекращающейся дрожью, её глаза были пустыми, остекленевшими, устремлёнными в никуда — в мир, где не было Гарри, где была только пустота и эхо его имени. Рон встал рядом с ними, его лицо было искажено гримасой боли, ярости, безутешного горя и немого вопроса "как жить дальше?". Он сжал свою палочку, готовый защищать их от любого, кто посмеет приблизиться, но его взгляд тоже был прикован к телу Гарри. По его щекам текли грязные слезы, которые он даже не пытался смахнуть. Где-то завывала миссис Уизли. Кто-то кричал "Победа!", но звук был пустым.

Рассветные лучи, багровые, кроваво-золотые, пробивались через огромные разбитые витражи, освещая разрушенный Зал. Они падали на тело Волан-де-Морта, поверженного и жалкого; на окровавленные камни; на лицо Гарри Поттера, озарённое странным спокойствием вечного сна; на Невилла Лонгботтома, скромного героя, ставшего Властелином Смерти, сжимающего страшный трофей-палочку; на Драко Малфоя, сидящего в луже черной крови последнего крестража; на его мать, прижимающую его к себе; на Рона и Гермиону, держащихся друг за друга среди руин их мира. Меч Гриффиндора лежал на полу, его серебро окрашено кровью Нагайны и отражало первые, холодные лучи солнца нового дня.

Мир был спасён. Тьма рассеяна. Но цена победы была высечена в безжизненных глазах Гарри Поттера и в опустошённых глазах тех, кто его любил. Рассвет нового дня наступил. Без Мальчика-Который-Выжил. Его жертва дала шанс. Невилл Лонгботтом использовал этот шанс, заплатив собственной невинностью и неся теперь неподъёмную тяжесть Бузинной палочки и вины. Драко Малфой, движимый страхом и инстинктом, навсегда перечеркнул свою старую жизнь одним ударом гриффиндорского меча, стоя в крови того, кого он когда-то боготворил. Будущее было неясным, пронизанным болью, горем, вопросами без ответов и тяжестью сделанного выбора. Но оно было. Возможно. Омытое кровью и слезами, озарённое первыми лучами солнца, которое Гарри Поттер больше никогда не увидит. Гарри Поттер остался в лесу. А Хогвартс, и весь волшебный мир, стояли среди руин, медленно, мучительно, учась дышать, жить, помнить и прощать в этом новом, горьком, кровавом рассвете. Без своего героя.