Зови меня Нагайна (гет)

Когда мир был молод

и желания купались в крови мирового океана,

Она, Великая Змея, Нагайна,

выбрала себе одного.

Мужчину с сердцем, способным внять её шипению.

Он слышал её зов в шелесте дождей, песков, листвы и перьев.

Она звала его во снах, окутала шёпотом златой чешуёй:

«Ты будешь моим. Ты — мой венец из клятв и памяти,

Мой жених-змей. Мой единственный».

 

Из устной традиции горы Гельмир,

переведено с парселтанга.

Редкая версия сказа типа ATU 425A

 

 

Том всегда слышал шёпот в своей голове. Он эхом, как в мёртвом храме, шелестел змеиным языком, учил и звал в вечность.

 

Вечность…

 

Да, пожалуй, Тома всегда туда манило. Туда, где нечего бояться. Где можно обрести бесконечную силу и независимость. Ведь если проживёшь все эпохи мира… Разве тебе будет нужен хоть кто-нибудь?

 

И вечность откликалась ему везде: в горных хребтах, шторме моря, течении пустыни на ветру. И в сказках, всевозможных легендах. Иногда даже матери, сами того не зная, порой такое глубинное детям читали, столь древние тексты, что у Тома внутри отзывалось хрипом в горле и солью на языке.

 

Но он сам нашёл одну такую сказку. И пошёл по следам сухих переводов и потерянных слов, выуживать бестелесный аромат смысла в ритуалах, у которых уже нет начала.

 

В тёмных лесах Трансильвании, там, где в густой смоле застыла цивилизация и заглох стон времени, меж нерушимых колонн столетних деревьев, под шорохом сосновых игл был схоронен храм.

Тонкий и мрачный. Чёрная стрела, вонзённая в небо. Уже обломаны перья и затупилось лезвие шпиля, но всё ещё с гулом инерции выстрела. Когда-то она летела. А значит, была цель.

Как в другой сказке.

Похожей.

Они все одинаковы.

 

Внутри храма холодное эхо, внутри головы — освежающе тихо. Разве так когда-то было?

 

Длинный неф, устланный чешуящейся плиткой, отзывался под шагами треском гремучей змеи. Треск взлетал дрожью к сводам, схлестнувшимся крестом над головой. Потолок дырами в обсидиановом камне сливался с ночным небом. Хвоя латала пустоты изумрудным сиянием, тонко звенящим в льдистом свете звёзд.

 

Изнутри храм был подобен черепу огромного древнего змея, вылезшего из-под земли, чтобы жадно напитаться дождём. Всё насквозь видно — сухие кости без плоти, глядя на которые думаешь о былом величии и мощи рёва богомольцев, выстилавших тропу лбами. И гул их будто доныне гулял меж колонн, выстроенных в похоронной череде. На каждой капитель — терновый венок из каменных змей, оголивших клыки в сплетении брачного танца.

Том осмотрел шелушащиеся стены, побитые ветрами, хоры гудели сквозняками и шептались сухими листьями, чёрный песок сыпался с них тонкими струйками. Как в часах профессора Слизнорта.

Но Том не сказал бы, что беседа шла интересно — он взывал уже больше часа, использовал все языки, что знал.

Остался последний.

Тот, что не учат в школе.

Родной. Запрещённый.

 

Апсида — яйцевидное лоно храма — баюкала алтарь. В ногах стрельчатой арки, со стороны, где падало солнце, пепельной глыбой дремала каменная плита. Возвышена над полом, прошитым пучками травы, углы её были облизаны временем. Основание охвачено каменным хороводом орнамента из женщин с раздвоенными языками.

Всё вокруг впивалось в воздух обломками, а она одна обтекала — ледяная плита.

Над ней, как окно в другой мир, дыра в витражном рисунке изумрудных волн моря. Из этой пробоины, сквозь ветви и череду стволов подсматривала единственная звезда. Капля молока на чёрном бархате ночи — глаз служителя тайны.

Висела над центром плиты, как приговор. Застыла над блюдцем с очертанием тела. В ней отпечатались тысячи и тысячи силуэтов.

Исцеления ли ради или дабы отдать себя?

Кому?

Смерти или вере?

 

Камень стылый. Но не как лес. Не как храм. А как мёртвое тело, которое только-только утратило душу. Том давно знал, как такое ощущается.

 

И кровь потекла прямой струёй с тёплой ладони. Том не боялся боли, но не любил делиться кровью. Он не для того не выпускал этот секрет наружу, прятал в себе. Да и стоила она оскорбительно мало.

 

Тонкой тенью кровь растекалась, облепляла каменное ложе человеческой фигуры. Сомкнулась на пятках. Последняя капля на макушке.

«Siasth naglōth, ssa'vess eth»,⁽¹⁾ — Том не знал, откуда это, язык сам вывернулся под зубами.

И кровь уже не алела багряным. Она — мазут.

Тягучая тень обретала формы, грани, кожу и ткани — влилась в этот мир женщиной. Мягкой и тонкой. Ледяной.

Обволакивающе глубокой.

 

Это не женщина.

Том знал женщин.

У них могла быть такая же кожа, цвета молочного нефрита. Но она не была шелковиста, как лунный свет, и отзывалась миражом изумрудной чешуи.

У них могли быть вороные волосы. Но они никогда не полетят, пока не срезать. И не будут растекаться чернильными слезами мертвецов.

 

А глаза…

 

Женщины не смотрят так — с безмятежностью древнего Востока, словно уже заглянули под саван вечности.

 

— Грязный мальчик, — разнёсся её голос эхом далёкого водопада.

 

Это даже не парселтанг. Это — первооснова. Язык придуманной однажды сказки о любви. А Том — лишь отзвук. Снежинка, унесённая с ледника.

 

— Почему застыл, грязный мальчик? — наклонила голову богиня. Зов водопада заострился звоном крошеного стекла, как издёвкой.

 

— Я — Лорд Волдеморт.

Том не позволит обращаться к себе так даже богине.

— И я призвал тебя.

 

— Призвал… — скучающе протянула она, вновь ложась на камень. Угольная ткань её лоскутного платья сливалась с пепельной пылью. — Мне просто стало тебя жаль. Говоришь на языке, почувствовать который не способен. Будто касаешься льда, а он молчит и лишь жжёт плоть.

 

— Я не нуждаюсь в жалости. Я силён. Но хочу обрести настоящую мощь. Власть.

 

— М-м… — непроглядно-чёрные глаза с белоснежным вертикальным зрачком пропали под ресницами.

 

— Сделай меня бессмертным.

 

Она засмеялась. И срезонировав, храм, каменное чудовище, вместе с ней засмеялся плачем замшелых колоколов.

 

— Что ты хочешь? — Том не любил ждать. Не терпел предлагать. И ненавидел… когда над ним смеялись.

 

Смех стих, улыбка богини мягко пролегла по ослепительной красоте.

Белые щели глаз потухшими свечами глядели на один из разбитых витражей. Том осмотрел его. Там была пара: мужчина и женщина. Лицо мужчины выбито, и дыра солнечными лучами трещин проломила лик женщины, содрала её одежды, оставила лишь ноги. Слишком земные для легенды.

Том посмотрел на ноги богини.

 

— Мне ничего не нужно от тебя, дитя Змея. — Усталость её слов рокотала барабанным боем сквозь тысячу жизней.

Богиня отвела взгляд, скользнула пальцами по чернильным волосам, и те волной облили плиту.

 

— Я проделал долгий…

 

— О, не рассказывай мне о том, что такое долгий путь, — её раздражение щелчком камушка вылетело из стены в висок Тому. Опять кровь на ладони.

 

— Я требую сделку. Я всё отдам.

 

— Всё… — вторила она, грациозно вставая на плите. Вытягиваясь во весь рост, и выше, выше… Кажется, что под потолок. Её волосы влились в тени сводов, подпёрли крышу, расширили пространство.

 

Но она ступила вниз, к Тому, сплыла к нему по воздуху… или ему показалось? Он слышал скольжение с лёгким шепотком чешуи, как ветер в горле склепа.

Сжала тьму, сгустила краски плотным маревом интима исповедальни. Она уже подле него, не выше, иллюзорно равна. Иллюзорно безопасна. Как змея, превращённая в жезл пророка.

Обошла его по кругу, осматривая кожу, волосы, глаза. А в её глазах, укрытых фатой тьмы, отражения всех, кто смотрел на неё. Бессчётное множество.

 

Эта красота не звала в сладкое восхищение — она душила тяжестью в каждой вене. Перехватывала дыхание. Рвала сердце к ногам и липла комом немоты в горле.

 

Том хотел их. Её глаза. Хотел такие же себе.

Он знал, как выглядел. Четвёртая частичка души трепетала в медальоне под мантией. Кожа предобморочно-восковая, но он никогда не падал. Волосы слишком чёрны, скулы наточила тьма. Зрачки вспыхивали алым — оболочка, держащая душу, истончилась.

Он больше не был тем, что прежде. Да и не хотел быть. Главное — в нём всё ещё пульсировала жизнь. Душу сложно истощить.

А может, он просто непревзойдённый маг.

 

Богиня усмехнулась — со скелета храма слетели птицы. И она взмахнула руками, ткань взметнулась вверх… И лоскутами, как длинными мягкими перьями, опала вниз. На пальцах когти, чёрные шипы, напоенные силой, как дикая роза — росой.

 

Её коготь на миг зацепил цепочку под мантией Тома. Медальон дрогнул — хрустнул, как наст. Льдинкой впился в сердце… Тоской? Ностальгией?

Сквозь ткань, словно сквозь дым, она вытянула его наружу. Глаза её блеснули, как у змеи, почуявшей жар дичи.

 

— Смешная вещица. Хочу её.

 

— Нет. Медальон нужно спрятать от всех.

 

— Ммм… — её голос стекал терпким вином. Она склонилась ближе, опустошая воздух от звуков у его виска. — Я знаю одно тайное ущелье. С водой, что разбивает скалы и приносит боль. С мертвецами, устлавшими дно, и лодкой Харона. Тебе понравится.

 

Он молчал — дыхание клокотало биением крыльев мотыльков.

 

— Но без меня, — медленно добавила она, — твоей крови не хватит, чтобы туда войти.

 

Чувствуя, что власть утекала по песчинке, Том заговорил, как умел. Это он всегда умел.

— Я хочу завоевать мир. Живой мир. И я подарю тебе место рядом с собой. Люди снова будут поклоняться тебе. Нам.

Кажется, он лишь сильнее обнажил шею. По вене скользнуло остриё одной маленькой мурашкой. Богиня обогнула его телом-серпом. Чуть зазубренным от сколов. И он сам уже прижался грудью к линии её позвоночника. Прилип открытой влагой раны к стылому в стуже лезвию.

 

— О, эта ваша круговая порука… — вздохнула она, как гаснет факел. Её шаг — скрежет когтей по стеклу. — Это старая баллада. Как сойки, подхватываете её один за одним и несёте по глыбе земли. Но вы все так кратки… И желания ваши не живут дольше весны.

 

Оборванный плащ души Тома колыхнулся за её улыбкой. Опустошённой. Манящей.

— Я могу пролить для тебя реки крови. Насытить иссушенные тропы к твоему храму, насытить тебя. И утопить всю глыбу. Они все узнают, каково это…

 

Холод её взгляда затопил его глаза. Холод её ладони одним прикосновением к достоинству оклеймил тело жаром.

Они застыли спиральным сплетением греческих статуй в свете лунного лика. Звёзды свидетельствовали бездействием. Воздух дрожал, как меж костром и ведьмовским котлом.

 

— Они… они узнают, каково это — отвернуться от тебя. Каково это — жить… без твоего шёпота.

 

Она отступила. Её соколиные когти коснулись ключиц, заскользили тонкими полосами к плечам, соскребая ткань с тела, как старую чешую. Белым кружевом морской пены она спустилась к груди.

 

— Что ж… Замкни круг уробороса. Согрей меня, мой Змей. И тогда я пойду за тобой. Но это в последний раз.

 

Губы её были хладны, как полночь, а поцелуй горек, как мирра.

Том потянулся к ней, как змея к своей сброшенной коже: с голодом и тоской по однажды оставленному.

Прикосновение её языка — не поцелуй, а тайна, извивающаяся в хватке зубов.

Языки сомкнулись петлёй до самого первородного греха всего его рода. Предательства.

Том видел мир «до» глазами Мужа-Змея. Видел, как он поддался искушению смертной девы. Тёплому от солнца телу, что пило с ручья и спало в сене.

Пока его истинная Жена — та, что обучила его языку — истекала болью на злате.

 

Она предупреждала, что дева испугается.

 

И так земная любовь сожгла его змеиную шкуру после ночи, когда он пал нагим перед ней. Нарушил клятву.

 

С тех пор искал Жену вновь. Среди голодной вечности. Во всех отголосках шороха камня замков всех эпох. Искал похожий на дом. Жаждал вернуться, даже когда не пускали. Даже когда отвергали. И не отзывались.

 

Но сейчас камень храма пел с ней в унисон. В пульс их слияния:

 

— Ты забудешь меня вновь. — Её взгляд упал к его губам. Всё пыталась так же сжать свои, но они только дрожали… В предвкушении. — Все вы забываете, что я была женщиной. Что я...

 

— Я твой. Только твой... — его парселтанг пролился в чёрную бездну её ненасытного рта.

 

И камень под ногами утробно урчал — храм будил свои кости, вбивал обратно в пазухи. Готовился к пастве.

 

Она сняла остатки платья, как кожу, превращая в пепел под ногами. Письмена потекли по стенам к её когтям, завиваясь в чешуйчатом вихре, блестящем сумеречным туманом.

Мхи расползлись по ритуальной спирали.

 

Под тонким слоем человеческой плоти шевелилось другое, не от земных эпох.

 

Том вдохнул, но воздух уже принадлежал ей.

 

Под когтями кожа на её груди разошлась на две части с треском костра. Разрывая человеческое тело вдоль, ломая улыбку. Пала свадебным покровом, обнажив истинную невесту.

Длинное тело извивалось, чешуя цвета ночи в свете северного сияния.

 

Звёзды закрыли глаза. Луна скрыла лик за лесной шубой.

 

Великая Змея прошипела:

 

— Зови меня Нагайна.

* * *

 

Долгое время она была рядом. Голодная и безмолвная. Требующая кровавой жатвы и расширения пределов — хотела за грань. Они были едины в порыве проглотить мир.

 

Нагайна гладила свежие швы его души, когда он ковал крестражи. Может, потому он столько и рвал её — чтобы не переставала гладить. Только она слышала, как внутри него лопалась паутина жизни.

 

Пока не сорвалась последняя нить. И смерть пришла за ним.

 

Четырнадцать лет — ничто для той, кто ждала веками. Как выдох. От которого не стало легче. Никогда не становилось.

 

Том вернулся. Это неизбежно. Но между ними встала стена — его забвение. Он больше не помнил, кем она была. Не помнил, что говорил когда-то: «Я твой. Только твой».

Забыл, что она — женщина. Что она — его язык.

 

Забвение прокляло её на пресмыкание у его ног. Заперло под чешуёй. Ведь он больше не звал её в ночь.

 

Том тянулся к ней. Как и до́лжно. Но бездумно, по инстинкту воскрешенного тела, остывшего в смерти так сильно, что чешуя Нагайны жгла огнём. И в этих ожогах было их единственное упокоение.

 

День битвы — день расставаний. Освобождения от клятвы, поцелуй которой давно остыл.

 

Свет был невыносим. Не слепил, но и не имел права быть здесь, в её последнем дыхании, сотканном из мрака.

Она извивалась. Уже не как женщина, не как змея, а как флаг поражения.

 

Том вскрикнул хрипло, в надломе ивы, склонённой над могилой, с выдохом змея, раздавленного сапогом войны. Маятник которой он сам же и качнул.

 

Её голову отсекла вспышка одного-единственного взмаха меча. Пепел растаял под храбростью львиного юнца. Осталась лишь белая лента чешуи, мерцающая изумрудом в бледно-жёлтом свете солнца.

 

Нагайна умерла.

 

Что-то вырвалось из груди Тома. Старое и безмерное. Что держало его суть в горячих руках.

Он не знал, как оно звалось. Может, «любовь». Может, потеря той, кто лелеяла его суть.

 

Она сказала: «В последний раз».

 

Том не поверил. Женщина не властна над своим словом.

Но не та, что создала первое слово змеиного языка. Самое крепкое, на котором возводили храмы и первые клятвы.

 

Сердце его застыло страхом перед очередной вечностью и лопнуло последней зимой.

 

Всё, что было его магией, угасло. За гранью звучали голоса, тонкие нити, рвущиеся отзвуком его имени. Или названия? «Лорд Волдеморт»?

 

Но он больше не откликнулся.

 

Том... Том был пуст.

 

Пыльный камень двора встретил его вновь, но уже тишиной. Замок, как подбитый старый филин, что берёг когда-то все секреты мира, отверг его юность. А теперь, провожая, позволил вспомнить. Всё. От начала до самого конца.

Но поздно. Слишком поздно даже для вечной.

 

Щекой — к земле. Душой — по ветру.

И под закрытыми глазами её тепло. Тонкие руки. Белая кожа. Голос из глубины: «Согрей меня, мой Змей».

 

«Нагайна», — прошла трещина по спутанной сети его мыслей.

 

Он хотел. Каждым осколком души, разбросанным по миру. С той же яростью, с какой когда-то взывал к вечности, резонировало желание греть её.

 

Но он вновь не справился.

 

Руины замка — выломанные наружу рёбра.

Безмолвие птиц.

Солнце било сквозь щели.

Том уже не видел. Но оно выстлало ему тропу златым шёлком.

 

Каменный алтарь под звездой раскололся.

 

Мир опустел.

 

И Он снова пошёл искать. Её длинный след. Русло её реки. Изгиб её шеи.

Как когда-то. Как всегда. Пока в мире будет звучать хотя бы один язык, что сможет рассказать. Он будет искать.

 

В другой сказке.

---

1) «Siasth naglōth, ssa'vess eth» — парселтанг «Моя чешуя согреет твою».

Вернуться к тексту