Луна и цветы (гет)

Любить — значит добровольно отдать свои перья, напоить своей горячей кровью… но строить клетку грешно…

В спину упирается холодное дуло ружья, и в этот миг все будто останавливается. И рябь на воде озера, и трепет листьев на прохладном ветру, и полет ночных птиц, и дыхание. В ушах звенит резкий голос. Он, кажется, что-то ей приказал, но вопреки всему из-за звенящей тишины ничего не слышно. Ни трели сверчков, ни шелеста листьев, ни взмахов крыльев, ни шума воды. Ничего не осталось в этом мире. Кроме этой огромной полной ослепляюще яркой луны. Она как всегда грозна и величественна. И не простит предательства. Никогда и никому не прощала. И ей сейчас тоже не простит.

Выстрел лезвием пронзает пустоту. Она не чувствует боли. Только легкость от падения в неприветливые темные воды. Когда-то ей говорили, что в такие моменты человек видит, как проносится перед глазами вся жизнь. Что за чушь? Она видит лишь раскиданные по столу цветы и травы, названия которых она так и не смогла запомнить. Видит разбросанные кисти, в беспорядке смешанные на палитре краски и картины, десятки картин, которые она так и не смогла написать. Видит потемневшие листы и размытые водой чернила, причудливо извивающиеся буквы, сплетающиеся в слова, которые она так и не смогла прочесть. Видит глаза: усталые, раздраженные, но вместе с тем бесконечно мягкие и теплые. Глаза художника, которые никогда ее больше не увидят.

Тело, будто бы ставшее в миг чужим, падает в воду. Звук удара оглушает. Теперь она не видит ничего. Дальше только темнота.

Она так и не узнала, есть ли что-то там после смерти.

Скоро она найдет ответ.

В хижине, затерянной посреди леса, слышится непривычный грохот. Линн осторожно приоткрывает скрипучую дверь и протискивается внутрь. Обычный для этого места беспорядок сегодня кажется совершенно другим, столь разрушительным, что с таким разорением вряд ли бы справилось только одно торнадо. Вещи раскиданы по углам, листы бумаги застелили пол, превратившись в грязно белый ковер, кое-где причудливыми узорами растеклись краски вместе с чернилами. Клубы пыли были настолько плотными, что казались равномерной серой массой, размазанной по воздуху. Цветы всех существующих оттенков были распотрошены и валялись сухими увядшими охапками повсюду. И посреди всего этого безобразия стоял уже чем-то недовольный Эрик, чумазый как котенок, извалявшийся в саже.

— Во-первых, какого черта ты здесь забыла? А во-вторых, я же говорил тебе стучаться! — отчеканил он, не удосужившись даже повернуться к адресату своей тирады.

Линн растерянно перекатилась с пятки на носок.

— Мне здесь нравится, вот и хожу.

Уже было нагнувшись за какой-то тряпкой, Эрик выпрямился и метнул жгучие искры своего тяжелого взгляда в сторону двери, где стояла с милой от уха до уха улыбкой девушка.

— Я тебя не приглашал.

— Ну и что?

Из рук молодого человека выпала пресловутая тряпка, и своим приземлением подняла еще один столп пыли.

— Это мой дом. И я решаю, кто сюда зайдет, а кто нет, — несколько широких шагов, сопровождаемых хрустом листьев и бумаги, и Эрик уже стоит вплотную к девушке, всем своим видом недвусмысленно намекая, что ей пора уходить. Линн даже не шелохнулась.

Она была слишком поражена поведением своего вроде бы друга и его странными словами, и была не в силах даже отшатнутся от столь близкого контакта. Только смотрела невозможно темными глазами на его ничего не выражающее кроме гнева лицо. Линн совершенно не понимала, зачем Эрик вновь завел этот разговор и почему хотел выгнать. Все споры по поводу ее присутствия в хижине улеглись так давно, что она даже не могла вспомнить, когда в последний раз перед ее носом, как хлесткая пощечина, оглушительно захлопывалась дверь.

— Я занят, — резко отрезал он, устав от молчаливо уставившегося на него несговорчивого собеседника.

Линн вновь перекатилась с пятки на носок, будто бы раскачиваясь перед прыжком через неожиданно появившуюся между ними пропасть.

— Что ты делаешь? Я могу помочь.

Эрик вздохнул с каким-то непонятным присвистом и, ударив себя рукой по лбу, отвернулся от заметно поникшего создания.

— Я перебираю вещи, — под хруст бумаги и листьев, он вернулся к наполовину сгнившему сундуку, вокруг которого полукругом были разбросаны разноцветные тряпки, изъеденные молью. У Линн на миг сжалось сердце. Он прекрасно знала, чья одежда устилала пол.

Эрик махнул рукой, наконец приглашая пройти в хижину.

— Хочу порядок здесь навести, да и выкинуть все ненужное, — сквозь раздражение на его лице проступила тоска и грусть.

Нетвердой походкой, Линн поплелась к молодому человеку.

— Ты просто сильнее разводишь бардак, — фыркнула она, наступив в сине-красно-серую лужу.

Обращенный на девушку тяжелый взгляд не помещал ей договорить. Ей вообще редко что мешало говорить. Линн лишь невинно улыбнулась, сверкнув милыми ямочками на обеих щеках.

— Так чем мне тебе помочь?

— Ничем. Иди домой.

Кажется, зря она так резко пошла в наступление, скорее вообще зря раскрыла рот. Вдруг он бы забыл о ее существовании, и она потихоньку принялась бы за приведение разрушенной обители хотя бы в состояние привычного творческого бардака. Быть здесь и вдыхать аромат сушеных цветов, пусть и задыхаясь от пыли, — ее жизненная необходимость.

Эрик опустился на колени и продолжил доставать из бездонного сундука красивую в прошлом одежду. Похоже он, как и хотела Линн, решил не обращать на нее никакого внимания, или же, что назойливый объект рано или поздно исчезнет сам собой. Только он забыл, что с девушкой эта стратегия была самой бесполезной из существующих.

— Но я хочу тебе помочь.

Линн в свою очередь решила, что хоть какой-то диалог много лучше, чем его полное отсутствие.

— А я не говорил, что мне нужна помощь.

Линн набрала в грудь побольше воздуха и тут же закашлялась. Вот не повезло! Только появились силы для колкости, как пресловутая пыль пошла ей наперерез. Ну нет, момент она не упустит.

— Я не слышала, что ты такое говорил, — прохрипела девушка. Сквозь слезы на глазах она напряженно всматривалась в остановившего разорение сундука Эрика. Пути назад, конечно, уже нет, но, ох, как зря она это сказала. Стоило молчать в тряпочку, желательно в одну из тех, что лежали рядом на полу.

Линн перекатилась с носка на пятку, ожидая мгновенной кары.

Тишина. Очень гнетущая тишина.

— Ты никогда ничего не слышишь, потому что болтаешь много ерунды, — «Это все?!» — пронеслось в мыслях девушки. — Ладно, — Эрик повернулся к ней, его взгляд не предвещал абсолютно ничего хорошего.

— Собери цветы и вынеси их из хижины. А потом уходи.

Линн радостно кивнула и уже было кинулась выполнять поручение, но на полпути к ближайшей кучке остановилась. Нет, он скорее всего ошибся, иначе же…

— Я же их всю неделю собирала. Они были тебе нужны.

— Больше не нужны.

Линн уже гневно перекатилась с пятки на носок.

— Я целыми днями по полям бегала, а они тебе не нужны?

— Не нужны.

— Но… но… — задыхалась она от возмущения, — ты хотел делать краску.

— Больше не хочу, — на его губах расцвела ядовитая коварная улыбка, и перед Линн как на ладони раскрылся весь его замысел, — да я и не хотел.

Эрик явно был доволен собой, а вот Линн им нет. От обиды задрожали губы.

— Если тебе не нравится, что я прихожу, так бы и сказал.

— Я тебе говорил. Всегда говорил.

— Неправда! — воскликнула она. Да что с ним такое сегодня? Зачем он пытается сделать больно?

— Ты много болтаешь и не слышишь.

По щекам прокатились дорожки предательских слез из глаз, перед которыми в момент с грохотом рухнул весь мир. Но все равно еще не настало время плакать, не настало время сдаваться.

— Я слышу! И помню, что ты вспомнить не хочешь. Ты хотел делать краски, а не затевать эту бесполезную уборку, — всхлипывая, Линн еле договорила.

— С чего это бесполезную? — его монотонный не выражающий ничего голос злил ее все больше.

— У тебя так грязно, что убирай, не убирай — ничего не поменяется, — девушка будто бы в доказательство пнула ближайшую к ней охапку цветов. От удара с бутонов опали оставшиеся лепестки.

Эрик резко встал.

— Закрой свой рот, глупая девчонка.

Под его ногами зашуршали листы бумаги, послышался хруст стеблей.

— Какого черта ты приходишь сюда каждый чертов день?

Эрик встал вплотную к ней и резким движением поднял ее голову за подбородок, заставляя смотреть в горящие гневом глаза. Линн плакала, не скрывая слез. Она не хотела знать, что ей здесь не рады. Весь год она не оставляла попыток стать вновь своей в этом доме. Но это отнюдь не значило, что ей будет не больно узнать, что она здесь лишняя.

— Я же просил оставить меня в покое.

— Ты не просил.

— Ты мешаешь мне работать.

— Андресу я не мешала. Он всегда был рад мне.

Линн слышала свои слова, повисшие в воздухе, ощущала их на кончике языка, но все еще не могла поверить, что произнесла их вслух. Эрик отшатнулся как от пощечины.

— Андрес умер, — крикнул он. В его глазах неистовство медленно сменялось на пугающую пустоту.

Эрик, как и Линн, не ожидал, что скажет это и ошарашенно замолчал. Тишина упала между ними железным занавесом.

Об этом нельзя было, ни думать, ни говорить. Это было их негласным и, наверное, единственным правилом. И она его нарушила, окончательно и бесповоротно все испортив.

Что ж, кажется, козырей больше не осталось, пора открывать оставшиеся карты.

— Ты обещал, — девушка сглотнула противный ком в горле, — ты обещал Андресу, что будешь учить меня рисовать, или ты…

— Заткнись и уходи, — грубо прервал Эрик. Его глаза налились кровью. Не зная, что делать, Линн оставалась на месте.

Кто-то очень давно уже говорил ей о том, что не стоит давать обещаний, которые не можешь выполнить. И дело было далеко не в Эрике.

— Ты оглохла?! Я сказал тебе уходить!

Молодой человек схватил ее за плечи и, приподняв над полом, вынес за порог. Дверь, противно проскрипев, захлопнулась прямо перед носом Линн.

О Мелан, как же больно. Зачем он так?

Нет — Линн мотнула головой — это она виновата. Всегда и во всем. С Эриком по-другому нельзя.

Она утерла слезы. Винить себя всегда было почему-то проще. Линн вдохнула свежий воздух. В хижине оказывается было так душно. Не оставалось ничего другого, как перекатиться с носка на пятку и начать идти в новую жизнь. Даже если она будет без этого дома, без удушливого запаха цветов, пятен краски и бесконечных картин. Даже если в этой жизни не будет Эрика.

Год назад она поклялась Андресу, что не оставит Эрика тонуть в своем одиночестве. Она не справилась. С треском провалила единственную просьбу покойного друга. Единственного, как оказалось, друга.

Линн задумчиво посмотрела в небо. В безоблачное ослепительно синее небо, каким оно всегда было на картинах Андреса. Интересно, есть ли что-то там, после смерти? Кажется, когда-то давно она задавала этот вопрос кому-то, но так и не получила ответа. Она всегда думала, что покойники уходят жить на обратную сторону Луны, которую нельзя увидеть. Наверное, там очень грустно, темно и холодно. Интересно, злится ли Андрес на Линн? Или опечален Эриком?

Опустив взгляд в землю, она понуро поплелась в сторону деревни. Ни к чему об этом думать, если уж она решила начать новую жизнь. Пусть и первые шаги ее будут нетверды.

* * *

Она ушла. Какое счастье! Визиты этой неугомонной отравляли жизнь ее навязчивым вниманием. Почему она не может понять, что не нужна ему. Эрик вытер стекающий по лбу пот. Он не хотел затевать уборку и сказал так, чтобы только от него отвязались. Молодой человек распотрошил весь сундук и перерыл все записи своего покойного учителя в поисках рецепта красок, но его нигде не было. В его дневнике были лишь краткие заметки о произошедшем и больше ничего. Он так и не передал единственному и любимому ученику главной тайны их ремесла. Ушел из жизни, оставив за собой длинный след скорби, боли и недосказанности.

На дне сундука Эрик обнаружил пачку пустых листов и уже было собирался швырнуть на пол к испачканным собратьям, как вдруг остановился, всматриваясь в чистую желтизну. Руки задрожали. Он столько не написал…

Из углов хижины на него смотрели укоризненным взглядом незавершенные картины Андреса. Будто осуждая Эрика за то, что он не закончил их. Не было сил смотреть на кристально-чистые небеса, вышедшие из-под родной руки. За год они покрылись толстым слоем пыли, напоминая о безвозвратно ушедшем времени.

С тяжелым сердцем Эрик сложил чистую бумагу на самое дно сундука. Он не посмеет коснуться этой хрупкой памяти о несделанном.

Молодой человек собрал с полна разбросанные листы, исписанные аккуратным почерком. Пора разорвать мост между прошлым и настоящим, пусть и такой ценой.

На небольшой опушке он развел костер. От его жара неистово кружилась голова. В алое пламя летели словно желтые мотыльки обрывки дневника. Эрик без сожалений сжигал память Андреса, надеясь, что это станет избавлением от призрака, всегда стоящего за его спиной. В руках последний лист. Рука поднимается. Бросить. Сжечь. Даже, если это мучительно больно. Неверный взгляд прирастает к ровным строчкам. Он уже прочел это в хижине, но эти слова вновь ледяным лезвием пронзают сердце.

«У меня странное предчувствие. Никогда не отличался фатализмом, но эти кошмары так реальны, что начинаю серьезно бояться за свою жизнь. Боюсь того, что станет с Эриком без меня. Поговорил с Линн. Попросил не оставлять его одного. Умная девочка, она поняла бы меня и без слов. Потом скажу Эрику, чтобы он не забывал Линн и продолжал с ней рисовать. О боги, как мне жаль этих несчастных детей! Возможно, мое решение было ошибкой, но раз уж взял на себя ответственность за них, надо бороться за них до конца. Олень преследует меня в кошмарах. До сих пор помню, как Линн…»

Оставшиеся строки догорели в огне. Эрик был зол. Он уже взрослый, а Андрес пытался против воли устроить его жизнь. Он же знал, как ему не нравится вечно крутящаяся вокруг Линн с ее не закрывающимся ни на секунду ртом. Зачем он пытался решать за него?

В хижине было пусто, пропала кипящая в ней привычная жизнь. Жилище напоминало заброшенную несколько веков обитель. Впервые в жизни Эрик почувствовал себя одиноким.

Через несколько дней порог переступила Линн. Дверь скрипела невыносимо громко. Она призналась ему во всем. Эрик не прогнал ее. Пусть поможет ему делать краски, раз так хочет.

Раз так хотел Андрес.

* * *

Эрик всегда делал то, что велело ему сердце. А еще крайне редко думал над словами, слетающими с языка. При всем этом он никогда не жалел ни о своих поступках, ни о своих словах. Даже если они превращались в лезвия, оставляющие шрамы на ее сердце. Но, кажется, сегодня он впервые в жизни сложил на свою голову все существующие проклятия и кинулся просить прощения.

Все началось мирно. Вместе с Линн они прошедшую неделю бегали по полям, собирая цветы всех существующих оттенков, а потом, придирчиво сортируя, располагали ароматные букеты на всех горизонтальных поверхностях. Они снесли в хижину настолько много цветов, что к концу недели пришлось прокладывать узкую дорожку между нескончаемых охапок, чтобы Эрик мог добраться до кровати, ведь ходить так, чтобы не раздавить нежных бутон или не хрустнул стебель становилось невозможным. В доме стоял тяжелейший аромат, от которого у Линн моментально начинала болеть голова, и подолгу она перестала засиживаться, поэтому Эрик мог спокойно завершить работу над очередной картиной. Правда, приходилось делать это на улице, благо дни были еще длинны. Вечером, когда света не хватало, чтобы различить цвета, молодой человек без сил валился на постель и моментально засыпал. И каждую ночь ему снилось море цветов, в котором он тонул, задыхаясь.

Сегодня же Эрик решил, что пора начинать приступать к самому ответственному этапу — непосредственно к изготовлению красок. Вместе с Линн, незаметно улизнувшей с праздника Полной Луны, они весь день измельчали в ступках, оставшихся от Андреса, высохшие лепестки. И чем дольше они занимались этим изматывающим своей монотонностью делом, тем Эрик сильнее мрачнел. Он чувствовал, а потом уже и понимал, что они делают совершенно не то, и из их многодневного труда ничего не выйдет. Необходимость сдаться становилась явственнее с каждым часом.

Сегодня же Эрик во второй раз за прошедшее полтора года по-настоящему разозлился на Андреса. Пару недель назад молодой человек не на шутку вспылил, когда Линн рассказала ему об обещании не оставлять его одного, но с этой неугомонной, как оказалось, еще можно было свыкнуться. А вот с тем, что учитель и названый отец не раскрыл своему единственному ученику главный секрет их ремесла — нет.

Поэтому в момент, когда Линн неосторожным движением разлила полученную бледно-желтую жидкость, Эрик не смог сдержаться. Так он еще никогда ее не ругал. Со всей ненавистью, что так долго съедала его сердце. Он видел, как задрожали губы и увлажнились глаза Линн, но все не останавливался, а только больше распалялся.

С последним словом, слетевшем с бесстыдного языка, он успокоился, выдохнул и вернулся к бессмысленному труду. Линн так и осталась стоять, силясь разглядеть в его непроницаемом лице сквозь привычное раздражение хоть что-то еще, но не находила. Только продолжала в своей глупой манере перекатываться с пятки на носок, с носка на пятку.

Эрик не смотрел в ее сторону, он был глубоко в себе, стараясь заткнуть подальше глупую обиду. Он не видел, как дрожащая ручка стерла слезы с щек, как твердо поджались губы, и как темные глаза наполнились решимостью

— Подожди, я скоро вернусь.

Ее звонкий голос раздался в его оглушительной пустоте. Он не разобрал смысла слов.

— Что ты сказала?

Ответом ему был лишь хлопок двери.

— Куда ты, глупая девчонка?! Вернись немедленно!

Крик ожидаемо разбился о тишину. В хижине он остался один. Сложив на свою голову все существующие проклятия, Эрик сорвался с места, распахнул ногой, держащуюся на честном слове, дверь и выбежал в ночную прохладу. Куда могла убежать эта неугомонная? Вроде, она растирала желтые цветы, значит ее нужно искать на опушке у реки. Ну или логика в очередной раз подвела, и теперь нужно бегать по всему лесу, заглядывая под каждый камень и в каждый куст. От свежего воздуха после удушающей духоты хижины противно закружилась голова, трава под ногами превратилась в болотную трясину. Луна и звезды ослепляли своей белизной, легкие горели после непродолжительного бега. Все тело колотило, но не от холода.

Эрик волновался. Кажется, впервые в жизни. Конечно, он был далеко не ребенком, чтобы верить во все эти жуткие сказки, как по ночам в Полнолуние можно встретить мстительных дух Анны, слоняющийся среди деревьев в поисках невинной жертвы. Поговаривают, ее кровожадность не знает границ, ведь она мстит за мучительную смерть своего возлюбленного, и винит Анна каждого, кроме себя самой, не желая признавать, что сама первой шагнула в костер.

Он и маленьким особо не боялся этой легенды, но эта девчонка… Она так любила истории, слушала, впитывая каждое слово, практически не дыша. И сейчас эта глупышка в лесу совсем одна. Ей, наверное, страшно.

Эрик тряхнул головой. Ей? И страшно? Ну и бред он выдумал. Молодой человек остановился, уперевшись руками в колени, восстанавливая дыхание. Ноги дрожали. Он усмехнулся. Она скорее сама подойдет к мстительному духу, да начнет расспрашивать, как все на самом деле было, а нечисть убежит от нее, сверкая своими призрачными пятками.

В горле пересохло, дышать все еще было тяжело. И как эта девчонка умудрилась так далеко убежать? Или он не там ищет? Новая волна тревоги.

Негнущиеся ноги понесли его вперед.

Не испугается она этой истории и что? В лесу и без того полно опасностей, которым она не сможет противостоять. Дикие звери, змеи и черт знает, что еще. Да и в праздничную ночь по лесам могут бродить пьяницы или принявшие ритуальные травы. Кто знает, что в таком состоянии может взбрести в голову.

Впереди замаячила линия темных вод реки. Он почти добежал до опушки с желтыми цветами. От реки веяло неприветливым холодом, и отражающийся в воде белоснежный свет Луны придавал этому месту зловещий вид. Ему никогда не нравилось это место, с самого детства, но глупую девчонку всегда тянуло сюда со страшной силой. Будто бы больше негде собрать цветы для их, как оказалось, глупых попыток получить краску.

Оставшееся расстояние до опушки он проделал, почти не касаясь земли. Из горла уже было вылетел призывный крик, как он ошарашенно остановился.

О, как он глуп. Слеп и совершенно глуп. Говорят, что глаз художника видит намного больше, но как оказалось в его случае, это распространялось лишь на игру света среди зеленых листьев вековых деревьев, на причудливый окрас пролетающей мимо птицы, на сверкающие брызги воды в бушующей реке. Но разглядеть рядом с собой истинную красоту он не смог.

Она стояла на опушке, освещенная белым пугающим светом полной неестественно огромной Луны, сжимая в руках эти отвратительные желтые цветы с тошнотворно сладким запахом. Она была прекрасна, словно работа вдохновленного художника, положившего всю жизнь на поиск идеала, увидевшего тысячи женских лиц и создавшего лишь одно — совершенное по всем канонам.

Ее черные как безлунная ночь волосы, завитые в небрежные спирали, развевались на холодном ветру. Глаза, ее глаза настолько темные, что в них не разглядеть зрачков, направлены в небо, на безликие точки бестолковых звезд. Розовые губы, перед которыми меркли в своей красочности все известные ему цветы, беззвучно шевелились. Она что-то говорит? Ему? Наверное, опять ведет беседы сама с собой. Она была так хрупка, так изящна, как могла быть лишь одна женщина в этом Подлунном мире.

Эрик вздрогнул, ужаснувшись своей мысли. Он не был особо верующим, но почему-то подобная мысль казалась ему святотатством, за которое само бесконечное упадет на его голову и покарает по всей строгости.

Но он не мог больше молчать, разбитый, побежденный, разгромленный и в конечном счете упавший на колени, склонившись, перед ее красотой. Красотой, что так долго не замечал.

Эта девчонка затмила собой саму прародительницу Луны — жестокую, капризную богиню Мелан.

Он очнулся словно после долгого и тяжелого сна, услышав крик неугомонной.

— Эрик, прости меня! Я собрала цветы, мы, то есть я все переделаю!

Она подбежала к нему с виноватой улыбкой. В нос тут же ударил невыносимо сладкий запах. Молодой человек медленно приходил в себя после потрясений сегодняшнего дня и возвращал свой привычный безразличный вид.

— Брось их, в хижине и так не продохнуть. Идем домой.

Домой. Он мысленно споткнулся об это слово, хотя оно так просто слетело с его языка. Дом, в который приходит опустошение, когда за ней закрывается скрипучая дверь.

Линн понуро плелась за ним, что удивительно, на этот раз молча.

Эрик переступил порог хижины. Руки до сих пор трясутся. Сейчас он не удивился бы, если девчонка сказала, что у него вдруг поседели виски. На столе все еще горели свечи. Их зловещая пляска заставила его вздрогнуть. Не хватало еще вернуться домой, а застать вместо него пепелище. Еще и этот тошнотворно-сладостный запах преследует его. Кажется, он сходит с ума.

Девчонка так и топчется на пороге и как воды в рот набрала. Эрик никак не мог собраться с силами, чтобы посмотреть на нее. С каждой секундой тишины все больше становилось не по себе. На расстоянии двух шагов женщина, которую он недавно возвысил над богиней. И эта огромная Луна…

Молодой человек медленно обернулся. Она в своей глупой манере перекатывалась с носка на пятку, сжимая в руках отвратительные желтые цветы.

— Я же просил их выкинуть.

— Но я их собирала для…

— Здесь и так дышать нечем.

Эрик почувствовал, как по телу выступил холодный пот. Ничего. Обычная девчонка. Да, теперь он, конечно, приметил, что она совсем не дурна собой, но от той убийственной красоты не осталось и следа.

— Чертовщина какая-то, — процедил он сквозь зубы, раскрывая окно с давно разбитым стеклом. Легче с ворвавшимся в комнату ночным ветерком не стало — он нес в себе пряный аромат цветов.

— Ты что-то сказал? — Линн подошла ближе. Он почувствовал, как его ноги коснулся подол ее платья.

Вдох-выдох.

— Нет.

Эрик резко выхватил из ее рук ненавистный букет и швырнул в окно.

— Я не из вредности. От этих запахов у меня дико болит голова.

Какого черта она молчит? Где все ее возмущения или просто пустой поток слов. Да что не так с этой ночью?

— Эрик, ты в порядке? Ты какой-то странный сегодня.

Это он-то странный?

— Я в порядке.

— Точно?

И эта говорит ему та, что при Лунном свете обратилась богиней, а до этого чуть не довела до сердечного приступа. Хоть разговаривать начала и на том спасибо.

Он не ответил на последний вопрос. Взгляд упал на творящийся на столе хаос. Продолжать работу не хотелось совершенно ни сегодня, ни когда-либо. А убираться он будет завтра. Завтра. Правильно, все завтра. Сейчас надо было лечь спать и забыть сегодняшний день как страшный сон. Только вот он обещал проводить ее домой. Шататься одной по темноте было не совсем безопасно. Да и вторую такую прогулку он вряд ли выдержит.

Эрик устало опустился на кровать. Неугомонная так и осталась стоять, уставившись в окно, из которого не было видно ничего, кроме плотной стены деревьев. Не мог же он выдворить ее посреди ночи. Придется дожидаться рассвета, а значит оставалось только доводить сегодняшнюю ночь до абсурда.

— Не люблю Полнолуние, — подал голос молодой человек. Хоть какой-то диалог явно был лучше тишины.

— Почему? — изумленно обернулась она.

Интересно, что ее так удивило: то, что он первым начал разговор, или произнесенные слова?

— Луна становится такой… пугающей.

«Особенно сегодня», — мысленно добавил он.

— Луна, как Луна. Что в ней такого? — фыркнула Линн.

Она действительно так думает, или хочет его довести? Эрик шумно выдохнул. Что ж, он сам это начал.

— Ну, знаешь, в такие ночи очень тяжело заснуть. Мысли там всякие. А как уснешь, так кошмары снятся.

«С самого детства так, но рядом с Андресом я не чувствовал страха», — об этом он решил умолчать.

— Значит, ты разгневал богиню Мелан.

— Да, ну, и почему ты так решила?

Не то чтобы Эрик верил в это, но диалог нужно было продолжать.

— Ты разве не слышал, что она насылает кошмарные сны всем, кто ей неугоден? — Линн резко изменилась в лице. Она была столь устрашающе-вдохновленной, что он был готов ей верить.

— Не слышал. Я же тебе говорил, что меня не особо интересуют все эти… сказки.

— Это не сказки!

В ее черных глазах уже начинал разгораться тот самый огонек негодования или даже злости. Как же он мог задеть ее главную страсть!

Эрик, не отдавая отчета своим действиям, похлопал по одеялу рядом с собой, приглашая Линн сесть рядом. Она тут же примостилась на кровати настолько близко, что его щеки коснулись ее черные волосы, а в нос ударил тот самый сладкий запах, которым она похоже вся пропахла. Неугомонная явно приготовилась к спору не на жизнь, а на смерть. И она не оставила ему выбора.

— Ты же любишь истории? — наивно спросил Эрик, будто не зная, какой последует ответ.

— Люблю.

— Тогда, — он сцепил в замок пальцы за головой и лег на постель, — расскажи мне какую-нибудь.

Линн остолбенела, с открытым ртом прожигая его взглядом.

— Что? Я просто хочу послушать.

— Тебе же неинтересно.

— Я передумал.

Девчонка окинула его недовольным взглядом и, вдохнув, начала говорить.

— Однажды много-много лет назад в одной очень красивой стране…

* * *

Слуга раскрыл ставни, пуская в покои яркое солнце.

— Ваше сиятельство, доброе утро. Вам уже пора вставать.

Старый князь поморщился, но все же вылез из уютного плена теплого одеяла.

— Который час? — спросил князь, пока слуга такой же старый, как и его хозяин, суетился над утренним туалетом.

— Начало седьмого, как вы и приказали, ваше сиятельство.

— Вызвал лекаря?

— Да, ваше сиятельство. Он прибудет к девяти часам.

— Чудно.

Князь облачался в шитые серебром одежды, чувствуя боль в каждой косточке.

— Совсем я плох стал. Того и гляди не дотяну до следующего Равноденствия.

От слов правителя, слуга уронил пояс, богато украшенный жемчугом.

— Да, что вы, ваше сиятельство! Вы еще полны сил и будете править нашим великим княжеством не одно десятилетие.

— Ох, не льсти мне. Чувствую, что недолго уж мне осталось.

Слуга поджал губы и ничего не ответил. Также молча подвязал одежды и водрузил серебряную корону на белоснежную голову князя.

— Позови к завтраку моего сына. Потолковать мне с ним нужно.

— Да, ваше сиятельство.

Князь, что носил грозное имя Аарона, с большим трудом спускался в столовою. Ночью ему явилось видение о его скорой смерти и уверенность в своем долголетии сменилась покорностью к уготованному ему будущему. С сегодняшнего дня он начнет готовить сына к роли правителя, а также решит так долго мучающий его вопрос.

За столом его уже ожидал княжич Руслан в серебряных с жемчугом одеждах, длинные черные волосы его были собраны белой лентой. Округлые щеки его покрывал здоровый молодой румянец. Взгляд темных глаз был тверд и исполнен внутренней силой, которую молодой человек перенял у своих предков. Князь был горд своим сыном и уверен, что тот станем достойным правителем их страны.

— Послушай, княжич. Недолго мне осталось, — в конце завтрака наконец сказал князь.

— Батюшка, что вы такое говорите?

— Слушай, сын мой, и не перебивай. Скоро ты займешь мое место. Я подготовлю тебя, но не это меня так мучает. Ты ведь до сих пор не женат. Как же может быть князь, да без княгини?

— Батюшка… — робко заговорил княжич.

— Не перебивай сын. С этого дня я начну искать тебе невесту. Уж боюсь я того, что покину этот мир, да не побываю на твоей свадьбе. Ох, дай мне, Мелан, сил дожить.

— Но не хочу я, батюшка, жениться! — вспылил молодой человек.

— Я не предлагаю тебе, сын, а приказываю выбрать ту, которая понравится и жениться!

— Значит, выбрать ту, что нравится, да жениться? — медленно произнес княжич, его взгляд вмиг стал хитрым.

Молодой человек медленно встал из-за стола и, подойдя к отцу, поцеловал его протянутую руку.

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

После визита лекаря князь Аарон более не стал покидать покоев. Теперь он уже был уверен в своей неизлечимой болезни и скорой кончине. Всеми государственными делами он занимался, не вставая с постели, пока княжич не убедил переложить большую часть обязанностей на него. Так прошла неделя, пока князь наконец не претворил в жизнь свой главнейший замысел. Он написал одному богатому купцу и заявил, что хочет посватать сына к его дочери. Семья была очень уважаемой, и князь был уверен, что девушка станет достойной женой и княгиней. Княжич воспринял новость о скором визите с покорностью раба и не возражал. Все в старом князе ликовало. Вот отгремит свадьба, и можно будет со спокойным сердцем помирать.

И вот в белокаменные расписные палаты явился купец со всей своей семьей. Все с иголочки наряжены, а невеста, как и положено по обычаям, в серебряных одеждах, расшитых жемчугами, опалами и лунными камнями. В длинную черную косу вплетены белые ленты. Привез купец с собой гостинцев заморских. Целый сундук драгоценностей, да отрез тканей шелковых. Обрадовался так князь, что из покоев своих вышел встречать дорогих гостей. Да только княжич Руслан был хмур почему-то. Взял он под руку невесту свою, да и пошел вместе с ней по саду прогуливаться.

Завел он с ней простой разговор, а она все кивает — слова вымолвить не может. Не выдержал он:

— Что же ты молчишь все время?

— Я, княжич, все понять не могу, о чем вы толкуете. Батюшка не научил меня премудростям вашим. Только и знал, что одевать покрасивше, да чтоб лицом была хороша.

— Да какая ж из тебя тогда княгиня, раз глупее, чем это дерево, — и ткнул пальцем в стоящую рядом вишню.

— Что вы, княжич, говорите такое? — расплакалась дочь купца, да и убежала из сада.

Снял молодой человек шапку, обитую белым мехом, да лоб обтер. Уберегла его Мелан от этой невесты. Так и объяснит все отцу. А может так статься, что потолкуют они, да и забудет князь о глупой затее.

Разозленный купец собрал свою семью да подарки и покинул палаты, погрозившись более не возить диковин заморских.

— Чего ты, сын мой, нос поворотил от невесты? И фигурой складна, и лицом хороша, — говорил понурый князь.

— Не образована она, батюшка. Как же она нашей великой страной вместе со мной править будет?

— И то верно. Ну ничего. Есть на примете у меня еще одна невеста.

Упал княжич духом. Тут уж будет сложно отделаться.

Следующим же утром написал князь своему верному воеводе, с которым не одну войну прошли, не одну победу на двоих разделили. У того было две дочери, обе умницы и красавицы. С учителями занимались, и танцевать могут, и петь, и на клавикордах играют. Лучшей партии на всей земле не сыскать. Уж и из двух одна точно сыну понравится.

На следующий же день явился воевода с женой, верными товарищами, да и, конечно, с дочерями. Обе в серебряные одежды одеты, топазами расшитые. В косы ленты серые вплетены. Привез с собой воевода оружие трофейное, что в боях вместе с князем завоевывал, да несколько бочонков медовухи. Взял под руки дочерей княжич Руслан, да в тот же сад повел. Дочки воеводы робостью не отличались, тут же защебетали. Все говорят, говорят, а княжич и слова вставить не может — не слушают они его. Посмотрел молодой человек на них попристальнее и ужаснулся. Лица набелены, румянец нарисован, а сами уж страшны как смерть сама. В фигурах нет ни капли изящества — крупные и нескладные. Не выдержал наконец княжич, да перебил девиц:

— Что же вы, так своего мужа уважать будете, что речь его слушать не хотите?

— Княжич, вы все молчали, а мы, чтоб скучными не быть все разговорами вас забавляли, — смутились тут же дочери воеводы, да головы в пол опустили.

— Для моей забавы в палатах шут столуется, а мне жена, хоть и ученая, но со вздором одним на языке не нужна.

— Мы не будем так княжич более. Уж не поняли мы вас.

— Своего решения не изменю, да и не лицом, не фигурой не вышли вы обе.

Убежали дочери воеводы в слезах из сада. Княжич прислонился спиной к хрупкой вишне и прикрыл глаза. И этих двоих отшить получилось. Уж объяснится как-нибудь с отцом. Главное теперь, чтоб он завтра опять невесту ко двору не пригласил.

Воевода в бешенстве покинул палаты, все трофеи с собой забрал, а бочонок медовухи разбил. Едва за ним жена с дочерями поспевали, а товарищи так и остались у палат, непонимающе почесывая голову.

Загрустил князь еще больше. Едва ли не слезы в своих покоях проливал. Так друга старинного потерял, и воеводу верного.

— Ох, сын мой, неужто ни одна из двоих не приглянулась? — великий князь стал еще более походить на дряхлого старика.

— Хоть и образованы, батюшка, да глупее купцовой дочки. Еще и лицом непригожи. Как же с такой княгиней в свет-то выходить?

— Твоя правда. Ничего, ничего — найду тебе еще невесту. Чтоб и красива, и умна была.

Опечалился княжич Руслан. Теперь уж отец точно найдет такую невесту, от которой он отговориться не сможет.

Долго князь Аарон голову ломал над тем, кому бы написать письмо. Вспоминал верных служителей, да только дочерей у них не было. Позвал он советника, да дал наказ отыскать хорошую невесту из знатных. День прошел, два, три. Все нет вестей. Обрадовался княжич, что вопрос с его женитьбой решился сам собой, как вечером четвертого дня воротился советник с доброй вестью, что смог-таки отыскать достойную девушку.

На следующий день явился в палаты богатый землевладелец. Принес с собой он фруктов, да овощей дивных, что сам растил. Дочь его была одета просто: в белых одеждах с жемчужным поясом и серебристой лентой в тугой черной косе. Хоть и не набелена, и не нарумянена, но уж очень хороша собой, к тому же кротка и ласкова со всеми. Делать уж нечего — взял ее под руку княжич Руслан, да в сад повел.

Смотрит на нее — ни единого изъяна не видит, речи слушает — наслушаться не может. И разговор умный ведет, и манерам обучена. Настоящая княгиня, какую бы хотел любой государь рядом с собой видеть. Но княжич молодой жениться не хотел никак, хотя и был очарован юной красавицей. Стал он думать, как бы ее помягче спровадить, да с отцом потом объясниться. Сели они на резную скамейку, да решился княжич и заговорил:

— Послушай, умна ты и красива. И в жены тебя бы взял любой.

Девушка засмущалась, по ее щекам разлился розовый румянец.

— Но я не возьму, — довершил молодой человек.

— Княжич, — вскричала невеста, — чем же я вам не мила?

— Скучно мне с тобой. Страной-то управлять — скука смертная. А если ты рядом со мной будешь, то и остается только что в петлю лезть!

Девушка соскочила со скамейки и побежала прочь из сада, не прощаясь. Княжич Руслан устало разлегся на скамейке, думая, что отцу сказать или сегодня лучше на глаза ему не показываться?

Разозлился землевладелец не на шутку, выкинул из окна приемного зала все дивные овощи и фрукты, схватил за руку и дочь и был таков.

Старый князь в своих покоях ожидал сына. Поверить он не мог, что молодой человек учудит такое. Как же ему не могла понравиться эта невеста? Девки пригожее свет не видывал. А он все нос воротит. Ох, выпорол бы его…

Наконец появился на пороге княжич, голову в пол опустивший, не смеющий в глаза отцу смотреть.

— Сын мой, что же это такое делается?! Четырех невест прогнал, троих друзей потерял. Чем тебе невеста не угодила?

— Уж больно умна она для меня, отец, не знаю, о чем с ней и потолковать…

— Так значит, мы заговорили. Я приказал отдал тебе жениться, а ты!

— Нет, батюшка, то был другой приказ. Выбрать ту, что по сердцу мне будет.

— Ах, вот оно что. Какая же тебе по сердцу будет? Давай такую найдем.

— Не знаю я, батюшка, какая мне приглянется.

— Нет, нет, ты уж скажи. Знаешь же, что стар я стал и немощен. А хочу женить тебя, чтоб со спокойным сердцем уходить.

Призадумался княжич Руслан, какое же дать описание невесте, чтоб точно не стала для него женой, да чтоб отец не мог придраться.

— Хочу, такую, чтобы краше ее на всем свете не было, — наконец сказал он.

— Эка беда. Найдем такую.

На следующий же день глашатай объявил на главной площади всем горожанам, что князь ищет невестку, да не простую, а самую красивую женщину во всей их великой стране.

Слух быстро разлетелся по всем городам и деревушкам, и в палаты княжеские стали приходить девушки, от красоты которых стража чуть ли не без чувств падала. Сидел княжич на троне, смотрел на них, да в дрожь его бросала. Как же он может к ним отказать — столь прекрасны, что слов описать не хватит. Не думал он, что в их стране такие девки живут.

Подошла к нему первая, в пол поклонилась. Смотрит на нее княжич Руслан, наглядеться не может, как видит родинка у нее на подбородке. Обрадовался он и вскрикнул, что она дурна. Залилась слезами она, да ушла.

На ее место подошла друга — еще краше. Тоже в пол кланяется, да такие речи говорит, словно медом льются. Испугался молодой человек, вдруг не сможет ей отказать. Присмотрелся — нос неровный, так и прогнал.

Третья в пол кланяется. Княжич говорит, что коса уж больна тонка. Четвертая поклонилась. У нее сильно уши торчат. Пятая поклонилась. Фигурой нескладна. Поклонилась ему шестая…

Так и опустел приемный зал. Все тридцать девушек покинули палаты в слезах. Рвет и мечет старый князь Аарон, а сыну ничего сказать не может. Уж не приглянулись ему они, но должна же в их великой стране найтись та, что без изъяна.

Много недель прошло. К княжичу приходили все новые и новые невесты, и в каждой княжич видел всякого рода безобразность. Сначала мучался он сердцем, что девушек своими словами ранит, но потом привык к ежедневным приемам и окончательно охладел. С издевательской улыбкой на устах говорил он гадости, и слезы его ничуть не трогали.

На каждом приеме с дозволения князя присутствовал художник. Сидел он в укромном уголке, да молча наблюдал за смотринами. Дивился он красе приезжих девушек, да в толк не мог взять, что княжичу в них не по нраву. Отверг он тысячу прелестниц, так и не выбрав жены.

Не выдержал художник, да решил наказать княжича Руслана, пусть и ценой своей головы. Решил написать портрет той самой, что была бы ему по нраву — девушки без изъяна, без единой неточной линии в лице и фигуре.

Сидел художник перед холстом и вспоминал те тысячи прекрасных ликов, что являлись в палаты и наконец написал портрет идеальной женщины. Закончил он работу далеко за полночь. В открытое настежь окно лился свет полной Луны. Смотрел художник на небесное светило и вдруг сказал:

— Самая красивая женщина в нашем подлунном мире — это, пожалуй, только богиня Мелан, но она точно уж на смотрины не явится.

Захохотал он от своей глупой мысли, как вдруг все вокруг него засеребрилось и заискрилось. От огромной Луны появилась прозрачная дорожка, по которой прямо к нему в комнату спускалась женщина невероятной красоты, женщина, которую он только что написал. Черные волнами волосы распущены и спадают на высокую грудь. Темные томные глаза смотрят властно, розовые губы изогнуты в снисходительной улыбке. Ее серебряные, расшитые всеми известными на свете драгоценными камнями, одежды подчеркиваю каждый изгиб великолепного тела. Не было никаких сомнений, перед ним предстала она — жестокая и капризная богиня Мелан.

Художник попятился от страшного видения, он прекрасно знал, что в ее груди ледяное мстительное сердце Анны, которое не щадит никого. Мужчина упал на колени и начал молится стоящей перед ним богине.

— О, великая Мелан, прошу, не наказывай меня, чем бы я перед тобой не был повинен.

Вдруг она рассмеялась ласковым, звонким смехом.

— Встань с колен, глупый человек. Я пришла лишь посмотреть на твое творение. Ты ведь, как я погляжу, написал мой портрет.

Художник вскочил и подбежал к холсту. Он действительно написал богиню Мелан, не ошибившись ни в одной линии. Мужчина даже протер глаза, не зная, чему изумляться больше.

— О, великая Мелан, я писал не твой портрет, это произошло совершенно случайно.

— И откуда же ты, черпал вдохновение, жалкий человечишка, чтобы воссоздать на своем холсте меня.

Словно в доказательство своей невероятной красоты она закрутилась в свете своей Луны, заставляя художника рассмотреть ее со всех сторон. Мужчина, оправившись от созерцания прекрасного, решился поведать ей историю о взбалмошном княжиче Руслане, и о всех прошедших смотринах.

Богиня Мелан залилась угрожающим смехом и велела отнести художнику ее портрет в палаты, а затем позвать на смотрины. Не успел он и слова ей в ответ сказать, как женщина растворилась в Лунном сиянии.

На следующий день художник исполнил то, что было велено. Старый князь от радости чуть не заплясал на месте.

— Наконец мой сын не сможет носа отворотить от этой красавицы. А если сможет, то насильно женю на одной из дурнушек воеводы.

Княжич Руслан залился холодным потом при виде такой красоты и слова вымолвить не смог. Отец его, сидящий рядом на троне ликовал. Молодой человек все размышлял как бы ему и на этот раз ускользнуть от навязчивой женитьбы, как вдруг двери приемного зала распахнулись.

Зашла она, та самая богиня Мелан. Художник от страха поспешил забиться в самый незаметный угол, страшась того, что может вытворить эта жестокая женщина. Под нескончаемые вздохи восхищения князя Аарона она прошла к трону, каждое ее движение было исполнено такой грации, что никто не обратил внимание, что она не отвесила низкий поклон. В зале воцарилось молчание. Мужчины только и наблюдали как непривычно распушенные для их женщин волосы льются бесконечными волнами по ее точеным плечам.

— Кто ты? — смог промолвить княжич.

— Я прибыла издалека, маленький княжонок.

Молодой человек от негодования вскочил и подошел вплотную к ней.

— Как ты смеешь говорить такое, негодная девчонка?

Художник спрятал руками свою голову, боясь немедленного возмездия, а князь от удивления даже забыл, как дышать.

Но она лишь рассмеялась немного зловещим, но все еще прекрасным смехом. Кажется, она была в хорошем настроении или все же байки о ней врали. Она откинула с плеч прекрасные локоны и улыбнулась ядовитым оскалом.

— Посмотри на себя, княжич, ты не достоин даже волоса любой из девушек, что плакали здесь у твоих ног. Ты не только дурен собой, но и сердце у тебя каменное и злое.

В зале повисла тяжелая тишина, никто не решался возразить, будто бы ее неосязаемая власть придавила всех к полу.

— Почему же ты не хотел взять в жены ни одну? Неужели так хотелось насолить немощному отцу?

— Нет, как ты можешь такое говорить? — взъярился княжич.

— Остается только сделать вывод, что женщины тебе не милы, несчастный Руслан.

Молодой человек побагровел от злости. Руки так и чесались, чтобы дать этой строптивой женщине пощечину, как раздался голос князя.

— Сын мой, что это значит?

— Отец, — понимая, что более не мог скрываться, заговорил княжич, — прости меня, я не хотел жениться. И, кажется, взаправду назло тебе.

— Ох, и кашу же ты заварил сын мой. Благо, явилась эта прекрасная дева и открыла тебе глаза, — князь повернулся к ней, — кто же ты?

— Я та, что носит в себе сердце ледяное и мстительное. Я та, что возвела Луну на небосвод. Я, та, что так долго боролась с Лео, чтобы даровать вам Лунный свет. Я великая богиня Мелан.

Удивление достигло своего апогея, но никто не мог даже на мгновение усомниться в ее словах. Княжич покорно встал на колени и склонил перед ней голову.

— Как мне заслужить твоего прощения, о Мелан?

Она опять рассмеялась, на этот раз ласково.

— Увы никак, мой несчастный княжич. Я буду насылать тебе каждую ночь кошмары, в которых ты будешь видеть, как плачет та тысяча женщин, что ты отверг. Каждую ночь ты будешь просыпаться в холодном поту и молиться, чтобы скорее настало утро, — она наклонилась к нему, обдавая ароматом ночных трав, и прошептала в самое ухо: — Вся твоя жизнь будет кошмаром.

Она резко встала и произнесла четким громким голосом:

— Все женщины, что были в этом зале и плакали, так прекрасны, что им нет места на этой грешной земле. Их ведь никто не ценит, — взглядом она прижгла княжича к полу, — и вряд ли оценит. Я заберу их с собой. На свой черный небосвод. Дарую им вечную счастливую жизнь, где их никто не обидит.

Вокруг все засияло и заискрилось. Богиня Мелан исчезла.

* * *

— Так и появились на небосводе звезды, что каждую ночь сияют вместе с Луной. С тех пор богиня Мелан выбирает самую красивую женщину подлунного мира и превращает ее в вечно живущую звезду, — тишина в ответ, она надула губки и громко хлопнула в ладоши. — Конец.

Линн выдохнула и перевела дыхание. Ей нравилась эта история, но рассказать ее она никому не могла, ведь все ее знали, но совершенно неожиданно появился человек, который решил ее выслушать. Эрик так и продолжал лежать, закинув руки за голову и рассматривая грязный потолок. По телу поползли противные мурашки. Он готов был поклясться, что никогда не слышал этой истории, но почему-то, когда увидел Линн в сиянии Луны подумал почему-то именно о художнике и тысяче прекрасных ликов. Это явно очень странная ночь.

— Ну и чего ты молчишь, история не понравилась?

Эрик улыбнулась, привычная неугомонная, не выдерживающая и минуты тишины вернулась.

— Да, нет, почему же? Очень интересная история. Я бы даже сказал поучительная.

— И чему же она учит? — нависла над ним девушка.

— Тому, что не надо бегать по ночам одной.

Она осеклась и виновато посмотрела в его такие бесконечно добрые глаза.

— Прости меня, Эрик.

— Я и не сержусь.

Молодой человек сел рядом с ней и аккуратно поднял ее опущенную голову за подбородок.

— Просто не делай никогда так больше, хорошо?

— Хорошо! — улыбнулась она.

Поддавшись какому-то неведомому порыву, Эрик обнял ее, крепко прижимая к своей груди.

— Линн, я так испугался за тебя, — прошептал он ее волосам.

Все страхи прошедшей ночи сгорали, в занимающейся за горизонтом заре. Начался новый день, который уж точно будет лучше прошедшего.

— Уже рассвет, — раздался почти неслышный мужской голос.

-Давай посидим так еще пять минут.

Эрик очнулся от тяжелой дремоты, что накрыла его сразу, как за Линн закрылась со стуком дверь. Покрытый липкой неприятной испариной он поднялся с постели, щурясь от яркого солнца, залившего своими утренними лучами всю комнату через маленькое окошко. Равномерно пошатываясь, наступая на хрустящие стебли, Эрик подошел к столу, со вчерашнего дня заваленному цветами. Мысли никак не хотели собираться в кучу. В голове лишь туман и разноцветная круговерть образов не спящего воображения: серебристые наряды, расшитые драгоценными камнями; хрустальные слезы тысяч красавиц, Лунный свет, жестокая богиня и во главе всего ОНА. Линн представала перед ним такой, какой он увидел ее вчера у реки. Необычайно, непозволительно красивой. От одних лишь воспоминаний дыхание сбивалось, а сердце то билось часто-часто, то на несколько мгновений вдруг замирало. Тяжелый запах хижины, состоящий, кажется, только из одних кошмарных желтых цветов, кружил голову. Эрик тонул в этом аромате, тонул в прекрасном образе, посеребренном пугающей Луной.

Одним резким движением он смахнул все, что было на столе. Сухие лепестки кружились у его ног в плавном танце перед окончательным падением в пыль и осколки, разбившейся ступки, оставшейся от Андреса. Эрик уже знал, что будет делать с красками, застилающими его разум, но не знал поможет ли это избавиться от навязчивых видений.

Несколько тяжелых нетвердых шагов под шелест высохших листьев, скрип несказанных петель старинного сундука — и вот у него в руках призрачное спасение. Пожелтевшие листы драгоценной бумаги, практически опустошенная чернильница и растрепанное перо.

Он будет писать то, что гложет его разум, что мешает мыслить ясно и заставляет задыхаться.

С тех пор как Андрес учил его писать, прошло немало лет, но рука неожиданно твердая обмакнула перо в чернила и заскользила по бумаге, выводя кривые, но все равно читаемы буквы.

«Однажды много-много лет назад в одной очень красивой стране…»

* * *

Линн свернула с лесной тропинки и вышла к непривычно тихой деревне. После целой ночи празднования Полнолуния местные жители явно не высунут носа из домов раньше полудня. Среди маленьких выкрашенных белилами домов с крышей из прутьев и соломы все еще были видны следы вчерашнего праздника: сгоревшие факелы, окружающие небольшой деревянный постамент, на котором она вчера до встречи с Эриком исполняла танец для богини Мелан; разбросанные пустые бутылки из-под вина и истлевшие пучки ритуальных трав. Приведением деревенской площади в порядок займутся сегодня днем, но пока эта картина отгремевшего празднования вызывала у Линн странное неприятное чувство опустошения, будто она чужая здесь, как отгородившийся от мира в своей хижине Эрик.

Неспешным шагом по похрустывающей под ногами гальке Линн подошла к самому большому дому в деревне — здесь жила ее семья: мать, бабушка и отец — местный староста. Дверь тихо отворилась, девушка аккуратно обошла скрипучую половицу у порога и прислушалась. Ни звука. Какое счастье, что родители тоже спят! Вряд ли они обрадуются пришедшей под утро дочери с мокрыми от росы башмаками и подолом платья, которая к тому же неизвестно где шлялась всю ночь. Нотации по поводу отсутствия на празднике она лучше выслушает попозже. Линн на цыпочках поспешила в свою комнату, но тут услышала стук спиц и резко обернулась: у окна в дальнем углу сидела мать и бросала грозный взгляд темно-карих глаз то на дочь, то на вязание.

-Ты не спишь, мама? — миролюбиво начала Линн, понимая, что теперь не отвертится от наказания.

-Отец слишком много тебе позволяет. Ему стоит быть с тобой построже.

Девушка смотрела в пол и перекатывалась с пятки на носок. С матерью: холодной и статной женщиной, «истиной дочерью Мелан», — как говорили многие в деревне, вести диалог всегда было непросто. Линн, маленькая, практически никогда не затыкающаяся тараторка, ничем не была на нее похожа. Аннет, высокая и стройная, как иссохшая палка, с резкими чертами лица и жесткой линией губ, многих вгоняла в трепет. Свои тяжелые и очень черные волосы она всегда собирала в замысловатую прическу на затылке, от чего становилась еще строже, чем могла казаться. В деревне ее не то, чтобы боялись, но сильно пресмыкались перед ней и любое поручение выполняли с удвоенным рвением.

-Я еще могла смириться с твоей странной дружбой с Андресом и то, что ты ходишь к нему чуть ли не каждый день. Но этот мальчишка мне не нравится.

Линн не нашла ответа. Так и осталась стоять, перекатываясь с пятки на носок. Спицы застучали быстрее.

— Надо же, замолчала! — вскрикнула Аннет, вздернув орлиный нос. — Ну, ничего-ничего, подумай лучше о своем поведении и забытых обязанностях. Танцевала ты вчера паршиво.

Мать отбросила вязание и встала с кресла. Ее легкие, но твердые шаги были не слышны. С ровной спиной и по-княжески отведенными назад плечами она подошла к медленно поднимающей голову дочери.

— Если богиня Мелан прогневается и случатся напасти на урожай, то будет твоя вина.

Аннет еще несколько долгих секунд смотрела в черные глаза дочери, словно в желании убедиться, что мысль правильно расположилась в ее голове, и лишь потом удалилась в спальню.

Линн совершенно растерянно смотрела в окно на зеленое деревце. Она не чувствовала ни вины, ни страха перед матерью. Где-то внутри нее зрел протест. Ничего плохого не произойдет, а ее уже выставили виноватой. За стеной послышались приглушенные голоса. Девушка не могла заставить себя сдвинуться с места.

Подумаешь, не нравится ей Эрик. Отец-то не против.

Эрик… В груди разливалось тепло. Воспоминания о его нежных объятиях в момент вскружили голову, заставив гореть щеки. Обниматься с ним было приятно. Линн подскочила на месте, закрыв руками пылающее лицо и уже было понеслась в спальню, как врезалась во что-то большое и теплое. Взъерошенный после сна и не до конца проснувшийся отец удивленно смотрел на нее. Мать похоже тут же разбудила его, чтобы по горячим следам отчихвостить нерадивую дочь.

— Ты чего тут скачешь? — спросил он с протяжным зевком.

— Да, просто захотелось.

Отец, не с первого раза правильно кивнув, уселся за стол. Линн примостилась рядом с ним.

Морис был человеком мягким по натуре, но умевшим проявлять твердость в нужный момент. Чуть ли не самый высокий в деревне с широченными плечами в молодости он был первым красавцем. Еще бы! Его мягкие черты и добрые черные глаза не оставляли равнодушной не одну девушку. По всеобщему мнению, Линн была полной его копией. Только не смотря на своих высоких родителей, была совсем небольшого роста.

— Мама там поругалась и спать легла, — отец подавил еще один зевок.

— Да, меня уже отругали, — улыбнулась Линн.

Этому красавцу было уготовано стать старостой, ведь сомнений в том, что дочь предыдущего старосты — мать Линн- положит на него глаз, практически не было. Но противостоять грозной Аннет и поставить ее на место мог только он.

— Мама переживает за тебя, — его красивые глаза против воли закрывались. — Эрик отличный парень, дружи с ним и можешь не слушать маму.

— Да, папа, — Линн осторожно подергала его за плечо, заставив проснуться. Похоже, он все еще был нетрезв.

— Ах, да, — Морис дернулся и сел ровно, — не заставляй маму нервничать, а то нам двоим влетит.

Линн с улыбкой кивнула.

— Вот и славно. Идем спать.

Отец пробурчал еще что-то совершенно неразборчивое, но девушка уже унеслась в комнату. Упав лицом на постель, она захихикала. Эти мамины «переживания» ее совершенно не трогают. Пусть думает, что ей вздумается.

Засыпая, она видела перед собой задумчивое лицо Эрика.

* * *

В тяжелом забытьи Линн видела вчерашний вечер. Сидя на крыльце, она наблюдала, как все готовятся к ночному празднеству: выносят столы и табуреты из домов, достают из погребов вина. Мужчины сооружали деревянный постамент, на котором она должна будет исполнить свой долг дочери старосты. Сумерки сгущались. В доме суетилась мать, готовя ритуальный наряд, в который облачалось не одно поколение ее предшественниц. Белое платье с широкими длинными рукавами и открытыми плечами, расшитое лунными камнями и жемчугами. Наверное, самая дорогая вещь во всей деревне.

Вот кто-то уже прибирает Линн волосы серебряной без изысков заколкой и облачает в платье. Пустой взгляд в окно. Оказывается, давно стемнело. Мать нервно ходит из угла в угол. С улицы разлаются громкие голоса разгоряченных алкоголем мужчин. Для них этот праздник лишний повод отдохнуть. Для семьи Линн — тяжкая ноша ответственности перед всей деревней.

Девушка выходит на улицу. Весь шум застолья вмиг стихает. Лица людей обращены к небу. Все, не мигая, смотрят на пугающе огромную Луну. Линн идет к постаменту. Под босыми ногами похрустывает галька, неприятно вонзаясь в стопы. Она возносит молитву не первый год — мать сняла с себя эту ношу с большой неохотой. Кончено, доверия взбалмошная дочь у нее не вызывала никогда.

Линн поднимается по двум деревянным ступенькам и замирает, запрокинув голову и воздев руки к черному небу. В пятку неприятно упирается не спиленный сучок. Пустота мыслей вопреки всему не дает сосредоточиться. Спиной она чувствует колючий взгляд матери. Все не так, как в прошлые разы. Будто она здесь чужая, не на своем месте. Линн не сразу сквозь ватную тишину слышит удары семи барабанов, отбивающих ей ритм. Они совпадают с ударами ее сердца, готового разорваться в клочья. Но стоит ей первый раз взмахнуть бесконечным рукавом тяжелого и неудобного одеяния, как заученные движения в привычном порядке потекли с необычайной легкостью для ее скованного тела.

Ничего. Она совершенно ничего не чувствует. Ни благоговения перед божеством, для которого она возносит молитву. Ни трепета перед таинством обряда. Ни внутреннего страха ошибки. Она кружится под глухие удары, под треск факелов, под приглушенный шепот молящихся жителей. Для них она сейчас воплощение богини. Ее они просят о снисхождении и помощи. Ей поверяют потаенные желания. Но она не принесет им ответа с небес. Она не та, совсем не та, кто им нужна.

Линн танцует вместе с сотней порхающих вокруг нее белоснежных мотыльков, сгорающих в алом пламени. Тянущихся к свету, чтобы умереть. И она в этот миг чувствует себя одной из них, такой же прекрасной бабочкой, забывшей себя в смертельной пляске. Запах ритуальных трав дурманит. Перед глазами размазанная пелена из неба, земли и людей. Руки и ноги слабеют, сердце болезненно колет. По нежным щекам скатываются дорожки слез. Она должна держаться ради своих людей, должна дать им надежду. Но она не может. Еще один нестерпимый укол и Линн сгибается от пронзившей ее боли в груди. Из последних сил она делает последние движения и падает на колени.

Линн провожает взглядом несущегося в огонь мотылька. Она тоже горит, только пламя ее ледяное и серебряное.

Дома она, не задумываясь о сохранности одеяний, с остервенением сбрасывает их с себя. Слезы текут уже безостановочно. Не справилась. Не совладала с собой. Линн падает на постель. Она даже не хочет знать, каким взглядом ее провожала мать. Судя по веселым голосам, застолье продолжалось. Либо никто не заметил заминки, либо отец вернул праздничный настрой расстроенным людям.

Надо успокоиться, собраться. Сейчас она нужна совершенно определенному человеку, для которого без раздумий пойдет на все. Вытереть слезы, расправить плечи, принять обычный беззаботный вид. Эрик ждет ее. Она будет для него, такой, какой он видит ее всегда: веселой, неугомонной, приставучей. Какой угодно, только не разбитой, судорожно собирающей осколки себя.

Какая ирония, Эрик всеми силами пытался от нее отгородиться, но лишь сделал ее такой же, как он сам.

Линн выскользнула на улицу. Тихо пробираясь среди пустующих домов, она спешила, рвалась всем сердцем в хижину в лесу, где ей — она это твердо знала — всегда рады. Ей было плевать на то, что скажут завтра родители про ее побег. Она должна быть там: среди картин и высохших цветов. На своем месте.

У лесной тропинки ее встречает как всегда угрюмый Эрик. Его черные волосы серебрятся в свете Луны, а глаза кажутся совсем черными. Только сейчас Линн чувствует спокойствие. Он заберет ее с собой туда, где не страшны никакие боги.

На рассвете она тает в его объятиях. Сердце учащенно бьется, но больше не болит. Все раны этой ночи затянулись в его нежных руках. От Эрика пахнет ночью и свободой. Хочется остаться здесь навсегда. Или сбежать из деревни. Только бы быть с ним рядом.

Разлепить теплые объятия невозможно. Нет никаких богов. Есть только она и он.

Сон резко обрывается. Линн стоит одна в темноте. Ни звука. В спину упирается холодное дуло ружья. Выстрел. Падение в неприветливые ледяные воды.

* * *

Эрик дрожащей рукой отложил перо. Все, что бередило его воспаленный разум теперь на бумаге. Схватив похрустывающие исписанные листы, он заскользил задумчивым взглядом по неровным строкам. Эрик писал мелко, с двух сторон листа, и написанное с каждой страницей все больше походило на чернильное месиво, в котором было тяжело что-либо разобрать. Молодой человек тяжело вздохнул. Не то чтобы он собирался перечитывать, но почему-то ему очень хотелось показать свои труды Линн.

Глаза начинали слипаться. Все же стоит отдохнуть после бессонной ночи. А свои позорные попытки чистописания он уберет обратно в сундук. В деревне никто не умеет ни писать, ни читать, ему тоже нечего пытаться.

Эрик в непонятном для самого себя порыве решил пересчитать оставшиеся листы, как полусонным взглядом с удивлением заметил, что несколько из них исписаны. Сонная пелена мгновенно спала. Он узнал почерк Андреса. И это были не обрывки его дневника, что он вел на протяжении всей жизни, что Эрик без сожалений сжег.

Письмо. Для него.

«Милый мой мальчик!

Я пишу эти строки и одновременно надеюсь, что ты найдешь и прочтешь мое послание к тебе и одновременно надеюсь, что у тебя не появится желания писать, ведь уже знаю, где спрячу это письмо (назовем его так).

Я хочу, чтобы ты знал правду о себе и обо мне. Рассказать об этом у меня нет сил. Не знаю, при каких обстоятельствах ты читаешь, и есть ли я рядом с тобой. Я пишу, пока ты ушел на рыбалку с рассветом, а я проснулся после кошмарного сновидения. У меня больше нет сил молчать.

За всю нашу долгую жизнь ты никогда не задавался вопросом, кто я тебе, и как так вышло, что…»

От упавшей соленой капли чернила растеклись синей лужицей. Нет. Не сейчас.

Не сейчас.

У него нет сил на эти душевные терзания и правды всей жизни. Эрик сложил вдвое письмо и спрятал на самом дне сундука. Он обязательно прочтет, но не сегодня.

Одинокая слеза ударилась и разбилась о крышку старинного сундука.

Андрес, я скучаю по тебе.

— В Меланисе одними из самых важных праздников считаются дни, как они называются у нас, летнего и зимнего солнцестояния, — под скрип перьев в классе чеканил мужской голос. — От дня зимнего солнцестояния в Меланисе отсчитывается новый календарный год. О них мы говорили на прошлом занятии, сегодня у нас несколько иная тема.

Из-за парт взметнулась тонкая рука.

— У вас есть вопрос?

— Да, мистер Джойс.

Учитель всмотрелся в женский облик, подавший голос. До сих пор было не по себе при виде девушек, чьи головы были покрыты золотистой вуалью, из-за которой невозможно разглядеть лица.

— Так задавайте сестра Анна, не тяните время.

В монастыре Рассветного Солнца на его попечении было тридцать послушниц, котором он преподавал культуру Меланиса, леонскую литературу и брекстский язык — язык своей страны.

Девушка еще недолго помялась, но все равно решилась продолжить.

— Как известно, каждые четыре года наступает високосный год, в котором триста шестьдесят шесть дней, вместо триста шестидесяти пяти. Они замечают эту разницу?

Анна — как казалось Джойсу — смотрела на него, не отводя глаз. Интересно, как они что-то видят из-за вуалей?

— Это не совсем так. В каждом году триста шестьдесят пять дней с четвертью, которые за четыре года суммируются в один полный день. В Меланисе об этом, конечно, знают, но мы с вами говорим не о Больших Землях, на которых живет большая часть населения Меланиса и которая открыта для новых открытий и для посещения в том числе нас с вами. Мы говорим об обычаях людей, проживающих на, так называемых, Святых Землях, полностью скрытых от посторонних глаз. Жизнь и научный прогресс остановились у них на том уровне, какой был примерно на момент разделения Леонии и Меланиса, который произошел… Кто скажет?

Тут же взметнулся лес рук. Каждая послушница знала ответ и, что характерно для их юного возраста, хотела покрасоваться своими познаниями перед симпатичным молодым учителем, прибывшим из соседней Бректы.

— Сестра Анна, ответьте вы, раз это был ваш вопрос.

Головы, скрытые вуалью, развернулись в ее сторону. Отодвинутый стул проскрипел по половицам. Девушка встала, расправила плечи и твердым голосом, набрав побольше воздуха в грудь, начала:

— В разных источниках указываются разные даты. Путаница началась из-за перехода и Леонии, и Меланиса на разные календари. В нашей стране переняли бректский календарь, а в Меланисе отсчет стали вести сначала по полным лунам, а уже потом по дням зимнего солнцестояния. На данный момент общепринятым считается 1278 год, то есть с момента разделения прошло пятьсот семьдесят четыре года.

В классе воцарилась тишина. Послушницы пристыжено опустили головы. Вряд ли они знали об этом.

— Спасибо, сестра Анна, можете присаживаться. Ваш ответ был более чем исчерпывающим.

Девушка почтительно кивнула и, взмахнув длинной юбкой форменного кремового платья, вернулась на свое место.

— Надеюсь, вопросов больше нет? — спросил Джойс, обводя взглядом безликий класс. В ответ ему был лишь стук капель об окна начавшегося дождя. — Тогда продолжим. Вторыми по значимости праздниками Меланиса после зимнего и летнего солнцестояния, являются дни полнолуний. О них мы сегодня и поговорим подробнее.

Вновь заскрипели перья. Учитель в бесчисленный раз обвел взглядом класс. Упорства в учении им не занимать. Но, не видя глаз учениц, Джойсу казалось, что он ведет монолог у безответной стены. Благо сестра Анна задает вопросы — без нее он сошел бы с ума. Молодой человек зашагал по классу, продолжая лекцию.

В дни полнолуний в Меланисе проводятся обряды восхваления богини Мелан, набравшей наибольшую силу. Считается, что в два дня до и два дня после полнолуния, богиня наиболее жестока и может послать напасти неугодным ей людям, а то и целым поселениям. Поэтому в ночь полнолуния, когда луна сильнее всего видна исполняется молитвенный танец. Для него чаще всего выбирается дочь или же жена старосты деревни, если таковых нет, то самая красивая девушка деревни, что будет мила богине Мелан.

Сидящая за первой партой послушница задумчиво смотрела в окно, отложив перо. Джойс зашел ей за спину и, чуть нагнувшись, сказал:

— Сестра Камелия, — она подскочила на месте, — напомните нам пожалуйста каким образом передается титул старосты в деревнях?

Девушка сконфуженно поднялась с места, едва не уронив стул.

— Старостами в деревнях становятся те мужчины, которые взяли в жены дочь предыдущего старосты.

Джойс несколько долгих для послушницы секунд смотрел на вуаль, где, как он думал, должны были быть глаза.

— Садитесь, — послышался шорох одежды, а затем и скрип пола. — Напомню вам, что ранее в Меланисе по такому же принципу наследовался княжеский титул, но позднее от этого способа отказались, когда князь Аарон VII издал указ о престолонаследии из-за того, что несколько поколений князей и он сам не имели дочерей и возникли определенные сложности в поисках наследницы престола.

Сестра Камелия, над которой Джойс продолжал стоять, писала с удвоенной скоростью и уже успела сломать перо.

— Итак, продолжим, — молодой человек говорил, прохаживаясь между партами, чтобы ни одна из послушниц не отвлекалась. — С наступлением темноты зажигается восемь факелов, к которым привязываются пучки трав, тлеющих во время танца. Точно неизвестно, какие именно травы используются во время обряда, как и из-за расхождения в названиях, так как на Святых Землях для них все еще используется древний язык, так и из-за недостатка информации о том, как проводятся обряды именно сейчас, — учитель дошел до своего стола и, оперевшись на него, продолжил. — Около ста лет назад Святые Земли были полностью изолированы. Достоверно известно лишь то, что используемые ими травы имеют галлюциногенный эффект.

В классе вновь взметнулась рука. Джойс улыбнулся.

— У вас вновь вопрос, сестра Анна?

— Да, мистер Джойс, — ему казалось, что она улыбается ему в ответ, — вы говорите о том, что невозможно узнать достоверно о травах, растущих на Святых Землях, но ведь они располагаются на одной широте, например, с нашими южными городами, неужели нельзя…

— Я понял вашу мысль, — учитель подошел к карте, — сейчас поясню, в чем проблема. Как вы видите, — он заводил указкой по нарисованным рельефам, — Большие Земли отделены от Святых горным хребтом, проходящим через весь Меланис от моря до моря. Граница же Леонии с Меланисом находится на некотором возвышении. На карте вы этого не увидите, но поверьте мне на слово. Таким образом, Святые Земли находятся как бы в низине. Многие ученые объясняли именно этим уникальную флору Святых Земель. Доказательством этому может служить то, что на территории южных городов Леонии, как правильно заметила сестра Анна, находящихся на той же широте, не произрастает ни одного вида трав, имеющих какой-либо галлюциногенный эффект, — Джойс отошел от карты и вернулся к своему столу. — Я ответил на ваш вопрос?

Сестра Анна отложила перо и, подняв голову, едва уловимо кивнула. В классе стояла напряженная тишина. Привыкший к бректским школам с полным отсутствием дисциплины и постоянными перешептываниями, учитель поежился. После месяца работы он так к этому и не привык. И не привыкнет, похоже, никогда.

— Мы опять отвлеклись от темы, давайте продолжим. Возносимые в танце молитвы зависят от сезона, но чаще всего, конечно же, связаны с хорошим урожаем или благоприятным посевом. Жители же молятся о своих личных желаниях. Праздники полнолуния сопровождаются веселыми застольями, а также…

Громкий стук в дверь прервал лекцию. Джойс подошел к двери, прося учениц подождать. В коридоре стояла сестра настоятельница, лицо ее было скрыто не золотистой, а ярко-оранжевой вуалью с вышитыми по краям солнечными лучами. Он отшатнулся, пропуская ее в кабинет. Рядом с этим сосредоточением власти в монастыре он чувствовал себя некомфортно, будто бы любое его неверное слово могло привести к изгнанию из святой обители. Кажется, так и было на самом деле…

— Мистер Джойс, прошу прощения, что отвлекаю вас, но боюсь, что вам придется завершить занятие раньше времени, — ее скрипучий голос сопровождался шумом сворачиваемой бумаги, у девушек, как и всегда ушки на макушке.

— Что-то случилось, сестра Мария? — обеспокоено спросил молодой человек.

— Ничего, ничего, все в порядке.

Женщина зашла класс и громко объявила:

— Урок окончен, можете идти в свои комнаты. Завтра мистер Джойс даст вам два урока вместо одного.

Послушницы быстро засобирались, самые проворные, прощаясь, уже покидали класс. Они тоже побаивались сестру Марию и старались лишний раз не попадаться ей на глаза.

— Сестра Анна, вы, пожалуйста, останьтесь, а вы, мистер Джойс, можете уходить, я сама закрою кабинет.

Учитель почтительно поклонился и поспешил ретироваться, как сестра настоятельница крикнула ему вдогонку:

— Вам пришло письмо из Бректы, я велела отнести в вашу в комнату.

— Премного благодарен, сестра Мария.

В коридоре слышались тихие перешептывания: разговаривать во весь голос учебном крыле никто не запрещал, но послушницы похоже решили перестраховаться, чтобы не получить лишнего нагоняя. Джойса не покидало тревожное чувство. Что-то ведь определенно произошло, а его, как и всегда оставили в неведении. Неужели Анна успела где-то провиниться? Из всех его учениц она была самой — если вообще возможно применить слово — бойкой. Задавала вопросы, переспрашивала, оставалась после уроков и обсуждала интересующие моменты. Среди своих сверстниц — по прикидке Джойса послушницам, вверенным на его попечение, было около пятнадцати-семнадцати лет — она была самой эрудированной и начитанной и до поступления в монастырь, вероятно, получила превосходное образование. Молодой человек старался не выделять любимиц, но Анна была будто самой заметной. За месяц работы по очертаниям фигуры и голосу он научился отличать почти всех, но эта девушка сразу бросалась в глаза.

Поднявшись на последний этаж, где располагались комнаты других преподавателей, Джойс выглянул в окно. Привычный для Рагоса — столицы страны солнца — проливной дождь стучал по крыше роскошного экипажа с четырьмя белоснежными лошадьми, вокруг которого суетились монахини. Что ж, похоже, это не его дело. Если других учителей не просветили, то он ничего не узнает, так что не стоит забивать голову.

На столике в его комнате уже ожидало письмо. О том, что он запер дверь, молодой человек уже и не думал. У настоятельницы есть ключи от всего закрытого в монастыре. Оставалось надеяться, что зоркий глаз шпиона не обнаружил ничего компрометирующего. Джойс вскрыл письмо ножом для бумаги и заскользил взглядом по строчкам знакомого почерка.

«Дорогой Оливер!

Ты не пишешь нам, поэтому мы с мамой решили написать сами. Расскажи своим старикам, как у тебя дела в Леонии. Мы очень скучаем и переживаем о тебе. Твое решение и твой отъезд были такими стремительными, что мы не успели свыкнуться с этой мыслью. Джорджия тоже скучает по тебе и передает пламенный привет. На днях мы…»

Молодой человек вздохнул, оценивая сочинение дражайшего родителя на семь листов. Столько даже его ученицы не пишут на контрольных по леонской литературе. Он перешел сразу к последней странице.

«… У нас с мамой все хорошо. Любим тебе и скучаем. Пришли ответ как можно скорее, а то начинаем волноваться.

Искренне твой,

Папа»

Похоже от письма дежурной ответной вежливости ему не отделаться. Чем длиннее оно будет, тем лучше. О происходящем в монастыре он естественно писать не будет, ведь был уверен в том, что все письма проходят через руки настоятельницы и внимательно читаются. Только бы папа не написал ничего неприличного!

Джойс глянул на громко тикающие часы — да обеда еще далеко, так что можно заняться своими делами. Оливер снял тяжелый сюртук, повесил его на спинку стула и сел за стол, чтобы подготовиться к завтрашнему сдвоенному уроку, который свалила на его голову сестра Мария. Письмо он будет сочинять послезавтра во время контрольной по бректскому языку. Вряд ли его ученицы решаться списывать. Он открыл лежащую на столе тетрадь: его рукописное учебное пособие по культуре и обычаям Меланиса, которое Джойс защитил год назад в университете Бректы. Эти две страны — Леония и Меланис — с их разделенной, но все равно общей судьбой волновали его с самого детства, когда он, еще будучи несмышленым школьником, с головой ушел в изучение чуждой ему культуры вместе с дядей — единственным человеком, понимающим его по-настоящему. Родители не разделяли его увлечений, но Оливеру это не помешало поступить в университет и стать учителем. Более глупого выбора по мнению отца не могло и быть.

С ребяческим восторгом Оливер воспринял новость о том, что его пригласили преподавать в Леонию, да и еще и в находящийся в столице женский монастырь Рассветного Солнца — место притяжения всех верующих.

Оставшееся время до сна прошло спокойно и без каких-либо происшествий. Обед, ужин и наконец отбой. Сегодня он не следил за ученицами во время их самоподготовки, так что это день был самым мирным и тихим на памяти Оливера. Наутро он с должной для учителя педантичностью побрился, опрятно зачесал назад свои волнистые медно-рыжие волосы, собрал соринки с сюртука и минута в минуту с присущей ему пунктуальностью зашел в класс.

Ученицы поприветствовали его и вернулись на свои места. Оливер обвел класс светло-голубыми глазами и в удивлении застыл на месте, оборвав произносимую им фразу и о начале лекции. На месте сестры Анны никого не было.

Линн очнулась от кошмарного видения. Где-то глубоко в легких застыл не вырвавшийся крик ужаса. По взмокшей спине чья-то рука нежно ее гладила. Девушка села на кровати, привыкая к яркому свету закатного солнца.

— Бабушка, почему ты здесь? — охрипшим голосом спросила она. Ужасно хотелось пить.

— Ты вся искрутилась во сне, мы с Морисом никак не могли тебя разбудить, — ее тонкие губы изогнулись доброй улыбкой. — Всех переполошила.

— Просто кошмар приснился. Все в порядке.

«То есть все совсем не в порядке», — мысленно добавила Линн. Это странный сон… Он преследует ее с тех пор, как умер Андрес, будто страшное предзнаменование. Ружье, вода, холод и темнота. Она всего один раз за жизнь была на охоте вместе с отцом и Андресом больше трех лет назад. Тогда они с Эриком ставили ловушки для белок и он, впервые за все время их знакомства сказал ей больше двух фраз. Ему было жаль красивых беззащитных белок, но их шерсть была необходима для кистей, а заменить ее нечем. Тогда выстрел Андреса поразил на глазах у Линн молодого оленя. Он бежал так быстро и грациозно по лесной опушке и был исполнен такой дикой свободой, что, когда его тело в предсмертных конвульсиях упало бесформенным мешком на землю, у Линн до боли сжалось сердце. Тогда же она впервые почувствовала пронизывающую все ее существо нестерпимую боль в груди. Больше на охоту ее не брали, но образ Андреса со смертоносным оружием в руках и пугающим своей пристальностью прищуром надолго остался в ее памяти.

Бабушка вложила в ее дрожащие пальцы невесть откуда взявшийся стакан холодной воды. Линн осушила его за один глоток.

— Скажи, малышка, что тебе приснилось? — старушка заглянула мутновато-карим взглядом в темные, все еще испуганные глаза внучки, продолжая ее поглаживать по спине.

— Не помню, бабушка, — соврала Линн.

— Сложная ночь у тебя была, да?

— Все в порядке.

Рядом с бабушкой всегда было уютно и спокойно. Женщина души не чаяла в единственной внучке и была готова простить любое прегрешение. Как же она непохожа на свою дочь…

— Голубушка, ты до сих пор трясешься вся.

— Все хорошо, правда.

— Ну, раз уж все хорошо, то пойду я, — старушка, кряхтя, поднялась со стула, но Линн схватила ее за руку.

— Бабушка, постой, — ледяной холод все еще сковывал ослабевшее после беспокойного сна тело, ей было страшно оставаться одной, — посиди со мной, — в немой молитве она подняла черные глаза, — пожалуйста.

— Хорошо-хорошо, — стул жалобно проскрипел под весом женщины, — я буду рядышком с тобой вот тут. А ты бы лучше еще поспала, милая.

Мысль о том, чтобы вновь уснуть и, возможно, вновь увидеть тот сон привела Линн в дрожь. Нет, лучше она будет бодрствовать, пусть и разбитая, трясущаяся с невыносимой головной болью. Девушка опустилась на подушку и, повернувшись на бок, уставилась в родное лицо.

— Бабушка, расскажи мне какую-нибудь историю.

— Зачем? — рассмеялась старушка. — Ты все их наизусть чуть ли не с пеленок знаешь.

— А ты все равно расскажи, — обняв подушку, захныкала Линн.

— Ну, ладно-ладно, слушай, моя хорошая.

Тихий смех и голос бабушки — лучшее средство от всех страхов.

* * *

Однажды богиня Мелан заскучала. Ее ослепительная Луна набирала силу, а вот она сама будто бы слабела с каждым днем. Во время властвования солнца Лео она отправлялась на покой, а по ночам ходила по черному небосводу, пересчитывая звезды.

— Ах, среди этих немых прекрасных созданий так тоскливо! Выходит, даже богам ведомо чувство одиночества.

Стала она с неба наблюдать за смертными. Все трудятся и трудятся они полях, даже времени согрешить у них нет. Вскоре наскучило ей и это занятие.

— Был бы у меня хоть какой-нибудь собеседник. Я бы рассказывала ему сказки по ночам, а по утру укладывала спать, — думала Мелан. — Люди говорят, что я жестока и капризна, но скоро назовут меня несчастной.

И вот в одну из ночей Полной Луны не стерпела богиня, да и спустилась на землю. Оказалась она в густом лесу, где ни видно следа человеческого. Все животные вмиг попряталась, будто чувствуя ее присутствие. Брела она среди деревьев и одиночество ее вылилось через край. На темную траву упали серебряные слезинки.

— Неужели это мой удел — держать всю власть над этим миром в своих руках, но быть одной на веки вечные?! Вернусь назад к своим безмолвным подругам, раз и тут так пусто и скучно.

Топнула она ногой, вся земля в ответ всколыхнулась. С ветки могучего дерева что-то упало и зашелестело в траве. Мелан подбежала и присмотрелась. Раненый в крыло ворон истекал кровью. Опустилась она на колени и взяла в руки раненую птицу. Алые капли растекались по ладоням и серебряному одеянию.

— Кто же тебя так обидел, бедный ворон? — черные бусины глаз испуганно смотрели в прекрасное лицо богини. — Ничего, излечу я тебя, и станешь ты мне другом верным на всю свою жизнь.

Мелан забрала его на небосвод и вылечила своими чудодейственными слезами. Крыло ворона стало серебряным. Наделила она его даром речи, да каждую ночь сказки ему рассказывала. Сидел верный ворон у нее на плече, да внимал каждому ее слову.

Прошла сотня лет, а богиня так и не расставалась с верной птицей. Но не зря Мелан называли капризной — надоел ей ворон. Сказки давно кончились, а он стал уж больно болтливым. Прогнала его богиня с небосвода и отправила к людям.

Ученый ворон поселился в одной деревушке и по ночам пел заунывные песни. Испугались его селяне.

— Что за чудо птица? Крыло серебряное у него, уж не от богини Мелан он к нам снизошел? — перешептывались они, когда днем ворон на покой уходил.

Жила в той деревушке одна бойкая девчонка, лишь одна она не боялась дивного ворона. Свила она клетку из терновых прутьев и однажды ночью отправилась его ловить. Хоть и наделила его богиня долгой жизнью, но все равно стал он стар и немощен. Не заметил он цепких рук над своей головой, моргнуть не успел, как уже в клетке оказался.

Внесла его девчонка в дом, поставила на стол и уселась рядом.

— Спой мне песню, ворон, теперь уж ты мой.

— Не буду я в неволе петь. Отпусти, тогда услышишь мои трели.

— Нет, уж хитрый ворон, улетишь ты от меня. Спой мне песню о любви.

Забился ворон в клетке, замахал крыльями, да разодрал их в кровь о колючки.

— Не старайся, ворон, не вырваться тебе на волю, — жестоко улыбалась девочка.

— Насильно мил не буду! Держала меня Мелан в своей ледяной тюрьме сто лет. Теперь хочу я быть свободным! — вскричала гордая птица.

— Спой мне песню о любви, тогда и отпущу, — не унималась она, не обращая внимания на страдания ворона.

— Да разве знаешь ли ты, дура, что такое любовь? — просунув голову между колючек, вопрошал он.

— А ты расскажи!

— Любовь — это когда ты рвешь перья из груди, чтобы согреть любимого, а он давится твоей кровью, принимая ее за вино.

Ворон яростно начал выклевывать перья.

— Уж лучше смерть, чем горькая жизнь в неволе! — грудь ворона превращалась в кровавое месиво.

Испуганная девочка соскочила со стула и выбежала из дома, как во дворе ее настигла кара. Вокруг все сияло и искрилось. С Луны спустилась богиня Мелан, пригвоздив неистовым взглядом черных глаз девчонку к месту.

— Как посмела ты, ничтожная смертная, обидеть моего друга! Не убежать тебе от моего наказания!

Взмахнула богиня рукой и обратила девочку в канарейку, сидящую в терновой клетке.

— Почувствуй, какого это петь песни среди колючек.

Мелан зашла в дом. Ворон истекал кровью, жизнь покидала его тело.

— Прости меня, мой друг. Любила я тебя всем своих ледяным сердцем, но не уберегла от жестоких людей.

Ворон последний раз взглянул на нее своими черными глазами и прохрипел:

— Любить — значит добровольно отдать свои перья, напоить своей горячей кровью… но строить клетку грешно…

Бабушка схватила внучку за плечо, ее костлявые пальцы сдавили нежную кожу.

— Запомни слова ворона, дитя мое. Он сидит у всех на плече.

Линн поежилась. Ну и историю она выбрала!

— Бабушка, а почему ты рассказала именно эту легенду?

— Тебе в наставление, моя крошка. Иногда забота хуже терновой клетки.

Девушка усиленно кивнула, но понять слова старушки была не в силах. Причем тут она? Линн с детства не любила историю о вороне. На ее взгляд, она была самой жестокой и страшной из всех, что рассказывались ей на ночь. Ее воображение рисовало слишком яркую картину лежащего в клетке с шипами мертвого ворона с изуродованной грудью. Девушка сильнее придала к себе подушку. Ну и способ бабушка выбрала для ее успокоения! Мрачнее некуда. Нужно срочно уводить разговор в другое русло, иначе старушка выудит из памяти еще что-то более пугающее.

— Бабушка, — позвала она.

Женщина смотрела мутным темным взглядом в окно, провожая уходящее на покой солнце.

— Что такое, голубка?

— А расскажи мне про дедушку.

Старушка дернулась, как ошпаренная, ее глаза теперь уже прожигали внучку. Она явно не ожидала услышать этот вопрос.

— Чего это тебе в голову взбрело? — в скрипучем голосе слышались гнетущие ноты. — Спросила бы, о чем хорошем, что покойников тревожить?

И снова промах. Кажется, не стоило бередить старые раны, но пути назад уже нет.

— Я не помню его совсем, — Линн выпуталась из теплого плена одеяла и, подставив по спину подушку, села. Даже если бабушка будет настаивать, она вряд ли сможет заснуть этим вечером. — Спрашивать у мамы не хочу, а папа слишком… немногословен.

Девушка вспомнила разговор с отцом о дедушке, тот охарактеризовал его довольно лаконично: «старый ворчащий злой хрыч. Только маме не говори». Это было фактически все, что знала Линн.

— Ну ладно-ладно. Помнишь, как я тебе наказывала?

— Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет — тому оба вон, — с максимальной серьезностью произнесла девушка.

— Моя ты умница! Ну слушай. Мама моя умерла, когда я еще грудничком была. С отцом мы только вдвоем были. Хорошим он старостой был. Уважали его, да не просто так, а за поступки. Добрым он был, а когда на то необходимость была, то и по столу мог стукнуть. Кого надо похвалит, а кого и поругает. Хорошее то время было. Но умер отец, как мне пятнадцать лет исполнилось. Деревня наша без управы осталась. Что ж делать — пришлось замуж выходить. Молодая я была да глупая. В деревне ни с кем близко знакома не была, подружек у меня не было, а уж о мужчинах и говорить не приходится. Выбрала того, что посимпатичнее был, да свадьбу быстренько сыграли. Долг — есть долг, сама ведь понимаешь.

У Линн перед глазами пронесся вчерашний «паршивый» танец. Мотыльки, травы, барабаны — головокружение. Падение на колени — нестерпимая боль. Слезы, тяжелое платье. Хочешь-не хочешь, а роль исполни.

— Зажили мы с твоим дедом душа в душу. За год не поссорились не раза. Я так рада была, что он моего покойного отца не забывал: все начинания его исполнял. Но потом что-то с ним случилось. То ли власть в голову ударила, то ли рассудком помутился. Кто знает, что такое с ним произошло. Это было, когда я твою маму под сердцем носила. Тяжко мне было, внученька, силы меня все покидали — будто Аннет их из меня вытягивала. Танцевать я уж не могла, а все свое твердит. Ты должна, ведь моя жена. Не позволил он другим ритуальные танцы исполнять, а я уж не знаю из каких сил держалась, того и гляди свалилась бы замертво. Когда уж совсем плохо стало, то смилостивился и разрешил другой на праздниках танцевать. А потом ко мне приходил, садился рядом у кровати и бурчал, что молитва никуда не годится, а если уж Мелан прогневается, то виновата я буду. Боюсь представить, чего он той девчонке наговорил.

Бабушка перевела дыхание. Видно было, что этот разговор убивает ее изнутри. Незажившая боль прошлого продолжала грызть ее изнутри. Линн всмотрелась в ее лицо сочувствующим взглядом. Бабушка никогда не казалась ей такой старой, как в этот момент.

— Но это еще полбеды, маленькая моя, — продолжила женщина, игнорируя робкие попытки Линн прервать непростую беседу, — что значу я, когда держу ответ за всю деревню? Но твой дедушка не останавливался в своем безумии. Перессорился со старостами всех соседней деревень. Раньше то мы обменивались излишками урожая, так что неурожай был нам не страшен, но теперь нам никто ничего не давал. В один год дождь лил всю неделю почти. Все посевы погибли. Ох и голодным был тот год. Я умоляла его пойти, да повиниться, чтоб хоть немного еды дали, только бы до следующего урожая дотянуть. Но он был непреклонен. «Да что ты понимаешь, глупая женщина!» — вскричится, хоть из дома убегай. Так раза три, а, может, и четыре голодали мы. Конечно же, за это меня винил, поколачивал даже. Что ж я богиню прогневала?

Линн чувствовала, как у нее по спине ползли противные мурашки. Ей не хотелось верить в то, что рассказывает бабушка — правда. Разве так бывает на самом деле?

— А почему дедушка был таким? — она сама удивилась своему тихому шепоту. Бабушка пристально смотрела на нее, от этого теплого взгляда и затянувшегося молчания становилось не по себе. — Просто, — девушка судорожно подбирала слова, — должна же быть какая-то причина, почему он таким был.

— Безумен он был, голубка, — ответила бабушка. Ее ледяной тон пригвоздил Линн к постели так, что она не могла пошевелиться. — Когда ты родилась, он ведь и не так уж стар был, чтоб разумом помутился. Но возомнил себя князем, раздавал приказы. Кричал, где его слуги и требовал, чтоб ему кланялись, когда заговорят с ним. Тебя он сразу невзлюбил. Говорил, что это дитя не может быть его рода, хотел в лес тебя унести, да в реку бросить. Морис как мог с тобой прятался. Последние годы его самые тяжелые были. Грешно так говорить, но, когда он утопился, все выдохнули. Морис принялся приводить дела в порядок. Хорошо хоть Аннет толкового мужа нашла, не то, что бабка твоя.

— А почему он, — слова застряли в горле. В мысли вновь лезут образы из сна: ледяные неприветливые воды, забирающие ее душу. — Почему он утопился?

— Лежал он в горячном бреду. Все про реку говорил. Одной ночью не уследили, сбежал он от нас, а поутру уж из реки достали.

Повисла напряженная тишина. Дух мертвеца давил на них. С улицы доносились жизнерадостные голоса мужчин, приводящих площадь в порядок после праздника. Вряд ли они знали о том, что происходило за дверьми дома старосты.

— Ты не обижайся на маму, — внезапно сказала бабушка, разрывая плотную стену, — ей тоже тяжело пришлось. Отец воспитал ее такой. Она тоже танцевала, когда беременна тобой была, но не противилась. Так уж ее научил он. А когда едва тебя не потеряла, приняла это с покорностью, как наказание Мелан. Если хочешь знать мое мнение, то оно таково. Боги богами, но о себе тоже забывать нельзя. Если положить всю себя на алтарь веры, зачем же тогда молиться?

Бабушка распрямила сгорбленную под тяжестью лет спину и улыбнулась практически бескровными губами.

— Не унывай, моя милая. Как говорила моя прабабка: нет напасти страшнее, чем саранча и блеск золотого эполета. А все остальное — поправимо.

Несмотря на все перипетии вчерашнего дня, Линн впервые за долгое время проснулась отдохнувшей. Ночь прошла не то, что без кошмаров, без единого сна, хотя старания бабушки обещали еще одну бессонницу и приступ паники. С кухни раздавался манящий аромат свежеприготовленной еды, звон тарелок и умиротворяющие разговоры. В это прекрасное утро Линн даже не расстроил факт того, что семья как обычно завтракает без нее. Девушка быстро оделась, расчесала бесконечные волнистые волосы, умылась в тазике с теплой водой. Перед выходом из комнаты, она взглянула в небольшое зеркало, висящее на стене. Кажется, она взрослеет. Взгляд тверже, лицо острее. Не красавица, конечно, но дурнушкой ее никто бы не назвал. Линн показалось, что в ее лице стали проступать черты матери. Она так не хотела быть похожей на нее… Хоть и после бабушкиного вчерашнего рассказа, девушке стало искренне жаль маму.

Линн зашла на кухню. Не отвлекаясь от уплетания аппетитной яичницы, семья пожелала ей доброго утра. Положив оставшийся в сковородке завтрак на глиняную тарелку, девушка присоединилась к трапезе. Отец быстро дожевал хлеб и заговорил:

— Мы тут рассчитали, на солнцестояние выпадает день новолуния, — Линн всматривалась в его лицо, забыв о еде, пытаясь постичь причину его взволнованности. — Даже на памяти твоей бабушки такого не было.

— И что это значит? — девушка уже почувствовала, как ее плечи сдавили ритуальные одежды, а мышцы рук и ног заныли, вспоминая мучения изнурительного танца.

Мать резко бросила нож, громко звякнув тарелками. Похоже, ее наивный вопрос был ошибкой.

— Вот, полюбуйтесь! Вы вдвоем так распустили девчонку, что она не понимает самых простых вещей.

— Аннет, звездочка моя, прекрати. У Линн был тяжелый день, она еще не до конца проснулась, — отец с мягкой и слегка виноватой улыбкой попытался смягчить ситуацию, но маму было уже не остановить.

— Ее «тяжелый» день может стать катастрофой для всей деревни. Продолжайте ее жалеть, и в один прекрасный день ее стараниями нас сотрет с лица земли.

— Аннет, — бабушка громко стукнула по столу, тарелки еще раз звякнули, — хватит! Не забывай, что она твоя дочь, а не ритуальная жертва.

Мать упрямо сложила руки на груди и отвернулась от мутновато-карих глаз. Линн пыталась как можно сильнее слиться с обстановкой, чтобы о ее существовании забыли.

— Твой отец не знал меры, ты ведь помнишь, чем все закончилось? — завершила свою мысль бабушка.

Над столом повисла неприятная тишина. Морис застучал пальцами по тарелке, чтобы хоть как-то скрасить молчание. Анет ударила его по ноге под столом.

— Перестань! — прикрикнула она. — Объясните Линн, что происходит, раз сами кашу заварили.

Как показалось девушке, отец и бабушка одновременно выдохнули. В семье всегда так: поругались, а потом сделали вид, что ничего не случилось.

— В солнцестояние, голубка моя, ночь самая короткая в году. Это время, которое больше всего отнимает сил у богини Мелан. А в новолуние ее силы всегда исчерпаны. Это очень опасное время, в которое богиня не может защитить своих верующих. В день солнцестояния нужно будет провести обряд ее поддержки. И вознести молитвы не об урожае, а о силе богини. Ей это понравится.

— Мама тебя всему научит, не переживай, — потрепал Морис дочь по макушке.

Вот именно поэтому Линн и переживала. В детстве она танцевала до изнеможения под зорким взглядом Аннет. Не самые приятные воспоминания. А ведь это значит, что придется находиться один на один с матерью. Вот где ее кара настигла…

— С завтрашнего дня начнем. В этот праздник у тебя нет права на ошибку, — подала голос Аннет.

«Как ремень в воздухе просвистел», — подумала Линн.

Семья вернулась к прерванной трапезе под разговор уже в нормальном тоне. Линн смотрела в свою тарелку. Кусок в горло не лез.

— До сих пор ума не могу приложить, зачем он это делает. От этой традиции так давно отказались, что о ней почти никто и не знает, — бабушка увлеченно собирала с тарелки остатки яйца.

— Поговаривают, что он ужасно дурен собой и боится немилости Мелан, вот и перестраховывается, — ответил ей Морис.

— Новая метла по-новому метет, — проскрипел голос старушки.

— Этой «метле», к слову, уже шестнадцать лет, а вы все никак свыкнуться не можете, — заметила мать.

— Кто бы говорил, ты же тоже была против его приказа, — отец примирительно улыбнулся.

— Я и не говорю, что я за. Но ему там виднее.

— Просто странно, что вместо восьми лет, четыре года, — бабушка катала шарики из хлеба, лепя из них медвежонка.

Линн уже не могла пропустить этот разговор мимо ушей: все о чем-то спорят, а она не удел!

— А о чем вы говорите? — набравшись смелости, спросила она.

Мать насквозь прожгла ее черными глазами. Опять она ни о чем не в курсе, будто это исключительно вина Линн.

— Мы о князе Руслане, тебе год был, когда он к власти пришел, — начал отец. — Мы о прошлых правителях ничего и не знали почти. А с прошлым старостой так и вовсе… — мать толкнула Мориса под столом, — кхм, в общем, это дело Больших Земель, нам-то ни холодно, ни жарко, что есть князь, что его нет.

— Но вот князь Руслан решил и у нас свои порядки навести, голубка. С давних времен на месте, где Мелан забрала сердце Анны, находилась небольшая церковь. В ней жила жрица с завязанными серебряной лентой глазами. Она возносила молитвы о всем государстве, а Мелан ей отвечала. С появлением совета восьми жриц на Больших Землях, эта традиция забылась. Но князь Руслан ни с того, ни сего решил ее воскресить. Причем в несколько измененном виде. Раньше одна девушка выбиралась раз в восемь лет, а позднее возвращалась в свою деревню, и именно род этой женщины становился приемником власти. Сейчас же девушка выбирается каждые четыре года. Род старост уже настолько закрепился в деревнях, что сменять его исток уже бессмысленно.

— Да и существование одной этой жрицы — противоестественно. С существованием совета восьми жриц, она становится девятой — это поперек природы Луны, — довершила мать.

— Князь к власти пришел как раз перед солнцестоянием и сразу издал указ, сейчас должны уже пятую жрицу избрать, — заскрежетал отец по тарелке, с усилием разрезая жесткое мясо.

— О, я думала, что они сменяются в самую длинную ночь, — удивилась бабушка, любуясь своим мишкой из хлеба.

— Я тоже, мне когда-то давно Андрес говорил. Он же отвозил картины к торговцу, что на Большие Земли ездит, — скрежет тарелки резко прекратился, отец осекся, понимая, что ляпнул лишнего. Вместе с бабушкой они во все глаза смотрели на Линн.

Девушка смотрела на растекающийся по тарелке остывший желток. При словах отца об ушедшем друге она впервые не почувствовала боли от того, что его больше нет. Где-то в груди лишь поднималась тихая грусть о счастливых временах, когда они втроем проводили дни напролет в хижине.

— Еще страннее, — разрушила неловкую паузу мать, — в момент наибольшей слабости богини, сменять жрицу.

— С Больших Земель виднее, — усмехнулась бабушка, ставя хлебного мишку в оранжевую лужу на тарелке внучки. — Ты так и не съела ни кусочка, птичка.

Линн мотнула головой.

— Не хочется.

Мать тяжело вздохнула, собирая тарелки. Кажется, сейчас разразится буря.

— Иди к своему Эрику, и еды ему прихвати, а то с голоду сдохнет в своем лесу, — девушка не помещающимися на лице черными глазами уставилась на Аннет. У нее начались проблемы со слухом, или мама действительно только что так сказала? — Хоть бы иногда в деревню заглядывал, отшельник этот.

Линн, не чуя земли под ногами, соскочила со стула, схватив теплый сверток из рук улыбающейся бабушки. Морис посмеивался, прося дочь не разнести кухню.

Девушка бежала, подгоняемая ветром. Сегодняшнее утро напоминало раскачивающиеся из стороны в сторону качели. Если это чудо, сошедшее с небес, она готова поверить во что угодно. Только бы быть в хижине, дышать воздухом свободы с ароматом цветов. Только бы быть с угрюмой молчаливостью Эрика.

Подумаешь там, переживет она и тренировки с матерью, и этот дурацкий обряд, а потом все вернется на круги своя. Рядом с ним.

* * *

День, плавно перетекший в ночь, был сущим кошмаром. Эрик каждый час подрывался с постели, разбуженный очередным кошмаром и, словно завороженный, подходил к старинному сундуку, где на самом дне лежала мучившая его правда. Незримое присутствие Андреса ощущалось как никогда сильно. Хижина душила пылью, ароматом кошмарных цветов и горькими сожалениями о несделанном. Он выходил на улицу, но уйти далеко не мог, лишь наматывал бесконечные круги вокруг, заглядывая в окна. Никаких мыслей. Только прохлада ночи и ослепительный свет Луны. Пронзенный как клинком воспоминанием о прошедшем дне, он влетал в хижину под скрип двери и по несколько минут, не мигая, смотрел на сундук. В его воспаленном воображении рисовались картины то сгоревшего, то украденного, то внезапно растворившегося в воздухе письма.

Эрик горел в пожаре собственной нерешимости и боли утраты. Он хотел знать правду, но не был готов к ней. Его била крупная дрожь, ледяной пот градом тек по измученному лицу.

Прочесть письмо сейчас — навсегда (теперь уже навсегда!) похоронить внезапно воскресший образ любимого учителя.

Одному лишь Андресу известно содержание письма. Эрик не хотел, чтобы недостижимый Идеал — путеводная звезда, за которой он шел всю сознательную жизнь, — померкла в тень собственных откровений.

Не сегодня.

Не сейчас!

Одиночество давило хуже горного хребта. Если бы только здесь, рядом с ним была Линн…

Молодой человек поднял крышку старинного сундука под унылый скрежет петель. Может, хоть так он будет не один?

Сжимая в дрожащий руках бумагу, он скользил взглядом по неровным строкам, не понимая смысла.

Шепот разбил остановившееся время.

— Мне плохо без вас.

* * *

Несколько часов спокойного сна без видений с трепетно сжимаемыми в руках похрустывающими листами бумаги. Солнечный свет растворил остатки страхов и тревог, которые казалась теперь совершенно незначительными. Родной аккуратный почерк хранил тепло рук ушедшего названого отца. Эрик спрятал письмо обратно, на самое дно сундука, что много лет назад прибыл вместе с ними в эту деревню. Ночью он прочел первую страницу трогательного послания, но воспаленным кошмарами, изведенным насыщенностью прошлых двух дней разумом не смог понять ни единого слова. Это и к лучшему. Он только набрался сил, для нового потрясения просто нет места.

Солнце было высоко — его утро было довольно поздним. В руках и ногах до сих пор чувствовалась дрожь, но уже не от перегруза эмоциями, а скорее от голода. Эрик так и не вспомнил: ел ли что-то вчера.

Молодой человек принялся убираться в хижине. Ясность в голове вывела простую истину: порядок в доме — это порядок и в мыслях. Краски он оставит в покое. Если повезет, то покойный учитель все же упомянет рецепт в своем письме, а если нет, то Мелан с ними. Он закончит брошенные картины, сейчас самое время продолжать забытое творчество и перестать гоняться за призраками прошлого. Эрик сощурился от светящего в его лицо лучика, когда вышел на улицу с охапками собранных с пола цветов. Кажется, жизнь начинает налаживаться. Солнечные блики бесились в его орехово-карих глазах. Этот день могло сделать радостнее только, пожалуй, появление Линн.

И почему он считал ее присутствие таким назойливым? Без нее так тихо и пусто, хоть на стену лезь. Чем он, впрочем, и занимался всю прошедшую ночь.

Последняя охапка. Эрик зашел в значительно посвежевшую хижину, оставив дверь открытой. Надо выветрить этот тяжелый аромат тех желтых цветов, которые теперь будут сниться ему в кошмарах.

Молодой человек достал холст с неоконченной картиной. Мрачное предгрозовое небо над темным лесом. Темнота красок завораживала. Андрес любил безоблачные ярко-синие небеса. Эрик считал, что нет ничего прекраснее плывущих по небу тяжелых туч, готовых вот-вот разверзнуться живительным дождем.

Он закончит картину, возьмет холсты Андреса и отправится в далекое путешествие к горному хребту к торговцу с Больших Земель, живущему в самой большей деревне на Святых Землях. Впервые он преодолеет этот путь без учителя и, пожалуй, погостит там. Помнится, тот торговец когда-то приглашал их на праздник, а тут уж и до солнцестояния недалеко!

С тех пор как они покинули ту деревню по приглашению Мориса прошло тринадцать лет. Хоть Эрику и было тогда шесть лет, он совершенно не помнил, как проходят праздники там. А они, по словам Андреса, всегда поражали своим размахом. Он бы хотел показать эту красоту и Линн, но это невозможно. Как может дочь старосты покинуть свою деревню?

Эрик сидел у окна и улыбался, смотря на игру солнца в зеленых листьях векового дерева. Интересно, это он так от голода сходит с ума?

На пороге показалась раскрасневшаяся и запыхавшаяся от бега Линн. Он источала от себя такую искрометную радость, что даже похоронная процессия пустилась бы в пляс. Он никогда не видел ее такой.

— Линн, я так рад, что ты пришла, — Эрик встал со стула, улыбаясь от уха до уха.

Девушка дважды запнулась на пороге. У нее явно проблемы со слухом, а в довесок еще и со зрением. Такой чистоты в хижине не было никогда, а уж о поведении молодого человека и говорить нечего. Она не нашлась с ответом.

— Что-то не так? — спросил он.

— Все отлично, — протянула она задумчиво. Может, упал с кровати во сне и сильно стукнулся головой? — Тебе мама еду передала. — Линн протянула ему сверток остывшей, но все равно теплой от ее рук еды.

— Спасибо, уже не помню, когда последний раз ел.

Вопрос Эрика звенел в ушах у девушки. Да, что-то определенно не так с этим утром. Если ей скажут, что теперь по приказу князя Руслана в Больших Землях все ходят вверх ногами, она явно не удивится.

— Ты, смотрю, прибрался, — Линн решила разбавить диалогом впервые уютное молчание.

Молодой человек закивал с набитым ртом. Не врал, что не помнит, когда последний раз ел.

— Я хочу съездить к Моралесу на праздник солнцестояния. Продам картины и куплю побольше красок. Надо писать, — наконец прожевав, сказал он.

Теплая атмосфера укутывала Линн как огромный плед. А вдруг ей это снится? Не просыпаться же каждую ночь от страшных сновидений. Хотя тут как посмотреть, самым кошмарным сном может быть тот, в котором все хорошо.

Так уютно и спокойно, так и тянет на откровенный разговор.

— Я помню тот день, когда отец вернулся из деревни у гор. Он купил мне такое красивое платье! Мама меня нарядила и повела знакомить с вами. Ты был такой смешной, — хихикнула Линн, — весь взъерошенный, в одежде соседского мальчишки, которая была больше тебя раза в два.

— Мы так быстро собирались, что только в дороге заметили, что этот сундук, — он ткнул в угол, где стоял древний хранитель тайн, — пуст. Мы все оставили в той деревне.

— А какая та деревня? — наивно спросила Линн.

— Большая. Домов там раза в три больше, чем здесь. Крыша у дома Моралеса и старосты из красной черепицы. Ну, из кусочков глины, — заметив непонимание собеседницы, пояснил он. — Это очень красиво. А еще Моралес часто привозит всякие диковинки с Больших Земель. Там в какой дом не зайди: везде лежат яркие ковры, вазы расписные, посуда из других стран. Улицы засыпаны не гравием, а выстелены плитами. У них столько цветов в городе! Везде растут всякие кусты. Но самое интересное — это витражи, — Эрик многозначительно замолчал, ожидая очевидного вопроса.

Линн была настолько поглощена рассказом о чудо-деревне, что не заметила его выжидающего взгляда.

— А что такое витражи?! — едва не подпрыгнула она.

— Это рисунки, сделанные из кусочков разноцветного стекла. Я в детстве любил смотреть через него на Солнце. Ты бы знала, как в нем играет свет!

— А ты привезешь его показать? — настолько по-детски непосредственный вопрос заставил Эрика рассмеяться.

Линн, очнувшись от его рассказа, с удивлением для самой себя заметила, что впервые слышит его смех.

— Если останутся медяки от продажи картин, то привезу.

Они застыли, будто время остановились. Ее черные глаза в его мягко-карие. Ни напряжения, ни недосказанности, ни агрессии. Лишь минута созерцания друг друга. Эрик такой красивый, когда не хмурится. Ему надо чаще улыбаться. Оказывается, у него на щеке тоже есть ямочка, а она этого не замечала. Как и пелены усталости на глазах. Линн обдало холодом. Он так истощен. «Уже не помню, когда последний раз ел», — слова застучали набатом в голове. Вчера что-то произошло?

Нет, она не будет спрашивать. Зачем нарушать волшебство этого момента?

— Я записал твою историю вчера, — неожиданное признание, и ее сердце бьется так, словно несется вскачь.

— Она тебе так понравилась? — Линн всем телом подалась к нему в ожидании ответа.

— Да, поэтому, с твоему позволения, — Эрик поставил холст с неоконченной картиной на мольберт, взял краски, кисти и палитру, — расскажи мне еще одну, а я поработаю над картиной.

Линн залилась румянцем, будто ее поцеловали или признались в чувствах, а не попросили о сказке.

— Если не хочешь, то не надо, — он с небольшой тревогой вгляделся в ее пылающее лицо.

— Нет, все хорошо, просто думаю, какую бы тебе рассказать, — сердце билось так оглушительно, что Линн испугалась, что Эрик мог его услышать.

— Подойдет любая, я только одну знаю, и то твоими стараниями, — эта его улыбка такая искренняя, что девушка едва не растеклась в лужу.

— Ну, слушай. Когда-то очень давно…

В маленьком домике на опушке леса жила маленькая девочка со своей мамой. Каждое утро они поливали очень красивый ярко-синий цветок. Мама подолгу стояла рядом с ним и омывала нежные лепестки своими слезами. Однажды любопытная дочь спросила:

— А что это за цветок, мама?

— Его посадил твой отец, когда ты родилась. Он поливал его дождевой водой, поэтому-то цветок и вырос таким красивым. Отец всегда говорил, что его цвет — это отражение грозовых небес. Перед смертью он сказал, что вся его душа заключена в этом цветочке. Без папы он увядал, но стоило мне напоить его своими слезами, как он тут же ожил. Пообещай мне, моя маленькая, — мама грустно улыбнулась, — что, если меня не станет, ты не забудешь об этом цветке.

— Я обещаю тебе, мама!

Так и продолжали они много лет ходить и поливать прекрасный цветок. Но в один день матери стало совсем плохо, и она больше не могла подняться с постели. Каждое утро ходила девочка и поливала ярко-синие лепестки своими слезами.

Предчувствуя, что конец ее близок, мама подарила дочери маленькое зеркальце.

— Если захочешь поговорить со мной в трудную минуту, поймай солнечный лучик в это зеркало. Я буду его отражением и никогда не оставлю тебя, моя крошка.

Вскоре мама ее умерла. Девочка все так же каждое утро подолгу стояла над прекрасным цветком и долго безутешно плакала. А потом ловила зеркальцем солнечный лучик и говорила с его отражением. Но однажды одной лунной ночью девочка вышла из их маленького дома. Небо было безоблачным, а звезды сияли так ярко, что девочка не могла на них наглядеться.

— Вам хорошо. Вы такие красивые, и вас так много, что вам не грустно. А мне тут так плохо одной.

Девочка положила зеркало на землю и легла рядом с ним. Трава была холодной и колючей, но она совершенно ничего не чувствовала, лишь смотрела, как в маленьком зеркальце отражается бесконечное небо. Голова ее кружилась, но глаз было не оторвать.

Так продолжалось несколько ночей. Девочка падала на траву и смотрела на яркую Луну, отражающуюся в зеркале. Но однажды вместо темного неба и россыпи белоснежных звезд она увидела лицо прекрасной женщины. Волосы ее были черны, а глаза бездонны.

— Девочка, виду я, как тебе одиноко. Хочешь стать одной из моих подруг? Мы будем каждую ночь говорить с тобой до самого рассвета. Тебе больше никогда не будет одиноко, — женщина улыбалась ей милой улыбкой.

— Кто же ты, прекрасная незнакомка? — спросила девочка, видя на лице в зеркале сострадание.

— Я богиня Мелан, и в моих силах превратить тебя в ослепительную звезду. Так ты согласна, милое дитя?

— Конечно, — обрадовалась девочка, — мне тут так плохо без мамы.

— Знаю я о твоих печалях, бедное дитя. Отдай мне то, что дорого твоему сердцу, и ты вмиг окажешься на небе среди моих подруг.

Девочка вскочила на ноги и уже было сорвалась на бег, но вдруг остановилась и вернулась к брошенному зеркалу.

— А ты не обманешь меня?

— Боги никогда не обманывают, дитя. Я жду твоего подношения и никуда не уйду, пока ты не вернешься.

Девочка подбежала к прекрасному ярко-синему цветку — единственной памяти об отце. Лепестки его были до сих пор мокры от пролитых слез. Она сорвала нежный бутон: он медленно увядал в ее руках, пока девочка несла его к богине.

— Я принесла. Этот цветок дорог моему сердцу, ведь его посадил отец, а мать поливала его своими слезами.

Милая улыбка в зеркале превратилась в ослепительно-нежный оскал.

— Глупая девчонка, разве можно отдавать родительскую любовь?

Зеркало треснуло. В нем отразилось несколько пугающих Лун. Девочка затряслась, но убежать она не могла. Взгляд черных глаз богини Мелан пригвоздил ее к земле.

— Какой чудесных цветок, — она забрала его из дрожащих рук девочки и с силой сжала. По руке стекало несколько темно-синих капель. — Синий цветок, слезы и безупречная гладь зеркала — они теперь твоя судьба.

Богиня Мелан махнула рукавом серебряных одеяний.

Девочка обратилась спокойной рекой, по берегам которой росли темно-синие цветы.

* * *

— Бабушка в конце всегда приговаривала: «Запомни, Линн, боги любят тех, кто может сказать им «нет». Они тоже могут обманывать», — девушка выдохнула, переводя дух. Она успела заметить, как молодой человек спрятал глаза за мольбертом.

— Красивая история, — сказал он, рассматривая особенно удачное облако.

Работать рядом с Линн было решительно невозможно. Он то и дело забывал и об истории, и о картине. Просто смотрел на ее лицо, особенное выражение, которое появлялось только тогда, когда она полностью погружалась в вымышленный мир. Эрик чувствовал себя той самой девочкой из легенды. Наблюдать вдохновленную Линн, словно смотреть на небо через зеркало — кружится голова, но глаз не оторвать. Он обязательно запишет эту историю, пусть даже листы превратятся в чернильное месиво. Эрик будет наслаждаться этим головокружением.

— И все? Больше ничего не скажешь? — Линн нетерпеливо заерзала. Его губы вновь тронула улыбка: эта девчонка такая смешная.

— Ну, — задумчиво протянул молодой человек, почесывая затылок кисточкой, — эта история довольно жестокая. Девочке и так пришлось не сладко, а богиня ее так обманула.

— Это ты еще про ворона не слышал, — пробубнила девушка.

— А что с вороном?

— Давай в другой раз, — Линн поежилась, чувствуя, как когти сжимают плечо. До сих пор не по себе от бабушкиной сказки на ночь.

— Как хочешь, — Эрик обмакнул кисточку в краску и продолжил вырисовывать мрачные облака.

Линн не могла насыться этой идиллией. Два дня кошмара, слившиеся в один, полностью опустошили ее. Хоть бы это умиротворение не заканчивалось никогда.

Рушить мягко опустившуюся тишину не хотелось, но девушка очень хотела вновь услышать приятный голос без ноток агрессии и раздражения.

— Эрик, — позвала она. Молодой человек приподнял черную бровь, — а можешь показать то, что ты написал?

— А тебе зачем? — на его лице проступило удивление. Он отложил кисть и палитру.

— Просто интересно, — мило улыбнулась Линн.

— Хорошо.

Девушка пискнула от восторга и тут же подлетела к столу. Эрик, тихо посмеиваясь, достал исписанные листы из сундука. Он дернулся от скрипа петель, но Линн этого даже не заметила, полностью поглощенная предвкушением.

В ее руки опустилась похрустывающая желтая бумага. Почерк Эрика был настолько хаотичен, что Линн залюбовалась им. Его записи были лабиринтом, в котором невозможно найти выход. Казалось бы, для нее это просто чернильные завитушки, но они — Линн это чувствовала — таили в себе бурю эмоций.

— Тут ничего невозможно прочесть, — усмехнулся Эрик.

— Я и не умею читать, просто вижу тут твои чувства.

— И какие же? — он нагнулся к ней, нависнув, словно родитель, который хочет получить от ребенка объяснение шалости.

Линн смотрела на витиеватые, переплетающиеся друг с другом строчки из незнакомых ей символов. Боль, отчаяние, полная потеря себя, буйство безумного разума.

Девушка тряхнула головой, пальца сковало холодом от обледеневших листов.

— Твой восторг от моего таланта рассказывать истории! — как можно жизнерадостнее выдавила Линн.

— Ну-ну, — его глаза давали понять, что он не поверил ни единому ее слову.

Эрик вытащил листы из ослабевших рук.

— Тебя надо научить читать, — фыркнул он, — твой дар ясновидения так себе.

Линн обдало жаром и холодом одновременно. Он это серьезно? Или ей все же стоит обратиться к лекарю? Если бы у нее был календарь, то она всенепременно бы обвела этот день красным цветом.

— Обещаешь? — она приблизилась к его лицу и, чуть шатнувшись, случайно коснулась его носа своим.

Эрик рассмеялся, откинув голову. Так весело ему никогда не было. Эти ее черные глаза, растянувшиеся на все удивленное лицо, только ради этого стоило предложить ей свои уроки.

Фыркнув последний раз, он наконец смог набрать воздух в грудь.

— Обещаю.