Листок из чужой тетради (гет)

Тёплый сентябрьский вечер затягивался, наполняя лоджию золотистым светом. Всё пространство дышало одиночеством — маленький угловой стол с потухшим экраном компьютера, вращающееся кресло с продавленным сиденьем, переполненные книжные полки, где между научными трудами затерялись несколько пыльных картонных коробок с надписью "архив" и старые фотографии в дешёвых рамках, которые так и не нашли своего места на стене. Сквозь приоткрытую створку окна доносился горьковатый запах нагретого за день асфальта и увядающих осенних цветов — последних свидетелей ушедшего лета.

Профессор сидел за столом, расстегнув верхние пуговицы рубашки, но не снимая чёрного халата с потрёпанными бархатными отворотами — даже в такую тёплую погоду ему было холодно. Длинные тёмно-русые волосы, чуть вьющиеся на концах, падали ему на лицо, и он время от времени резким движением отбрасывал их назад.

Его руки — длинные пальцы пианиста, нежели учёного — методично перелистывали страницы работ студентов четвертого курса. Иногда он задерживался на какой-то работе, оставляя на полях следы красной ручки: «Где доказательство формулы?», «Недостаточно строго», «См. теорему 2.3». Комментарии звучали резко, но за этой сухостью скрывалось желание направить, а не дать готовый ответ — заставить думать.

Одиннадцатая тетрадь в стопке отличалась от остальных — толще, в тёмно-зелёном кожаном переплёте, потертом по краям от частого использования. На обложке аккуратно выведено: «Е. Семёнова». Когда он раскрыл её, между страницами, испещрёнными убористым, почти каллиграфическим почерком, выскользнул и упал на стол сложенный вчетверо листок.

Профессор аккуратно развернул его.

«Катя, сегодня, когда ты на семинаре доказывала теорему, я понял, что математика может звучать как музыка...»

Губы его задрожали, сжавшись в тонкую белую ниточку. Он читал, и его левая рука непроизвольно потянулась к виску, будто пытаясь унять давно знакомую боль — ту самую, что всегда приходила с воспоминаниями. Внизу, во дворе, зазвонил велосипедный звонок — пронзительный звук ворвался в тишину, заставив профессора вздрогнуть. А невидимый автор продолжал:

«Ты говорила о производных и пределах, а я думал о том, как удивительно, что у последовательностей бывают пределы, а у чувств — нет.

Я сижу за третьей партой потому, что оттуда видно, как ты поправляешь волосы, когда задумываешься, как закусываешь губу, когда решаешь сложную задачу. Я давно хочу рассказать тебе о своих чувствах, но молчу. Потому что моё собственное доказательство счастья застряло на лемме нерешительности.

Если найдешь эту записку — знай, что я очень хочу с тобой встречаться. Напиши мне, я буду ждать.»

Почерк то разбегался уверенными линиями, то сжимался в робких завитках — график надежды и страха. В конце был написан ник в популярном мессенджере.

За окном внезапно зашуршал дождь — сначала редкие капли, словно пробные, потом всё чаще, пока стёкла не затянуло сплошной водяной пеленой, превратив мир за окном в размытое пятно. Профессор не поднялся закрывать окно. Сидел неподвижно, держа листок в пальцах, которые вдруг показались ему удивительно старыми — с проступающими венами и тонкими морщинами у суставов.

Дождь стучал по стеклам, по подоконнику, по листьям клёна во дворе — этот монотонный ритм перенёс его в прошлое, в ту самую аудиторию на третьем этаже, где двадцать лет назад он сидел за первой партой, а она, со светлой, почти серебряной косой, перекинутой через плечо, писала ему записки на уголках конспектов своим аккуратным почерком, который он узнал бы среди тысяч других.

«Ты сегодня говорил о бесконечностях, а сам не заметил, как я...»

Они переписывались, передавая друг другу записки, пряча их между страницами тетрадей и книг, которые давали почитать друг другу. Встречались после пар — сначала случайно, потом специально. Она смеялась над его шутками про теорему Ферма, а он запоминал, как солнечный свет играет в её волосах, когда она наклонялась над тетрадью, рисуя котёнка рядом с бесчисленными интегралами — единственное, что нарушало строгий порядок её конспектов.

Но он никогда не настаивал на чём-то большем. Казалось, впереди целая жизнь, бесконечность возможностей. Математика учила, что у всего есть решение, нужно только время.

Свадьбу сыграли летом. Его пригласили — как однокурсника, как друга. Он стоял в углу зала, держа в руках бокал шампанского, которое казалось ему удивительно кислым. Она была прекрасна в белом платье, её серебристые волосы были уложены сложными локонами. Жених — весёлый парень с открытым лицом — не отпускал её руку ни на минуту, словно боялся, что она ускользнёт.

Когда начался первый танец, будущий профессор вышел на крыльцо. Летний дождь только что закончился, и в лужах отражались огни гирлянд, разбиваясь на тысячи осколков. Он достал из кармана пиджака смятую записку — ту самую, последнюю, которую она передала ему перед защитой диплома. «Я не знала, что ты...»

Через месяц, разбирая старые конспекты перед началом преподавательской работы, он нашёл ещё одну. Забытую. Затерявшуюся между страницами учебника по топологии. «Если бы ты сказал хоть слово раньше...»

Дверь с лоджии вела на кухню, где тихо играла музыка из «умной» колонки — заглавная тема из «Форреста Гампа», их любимой композиции. Внизу хлопнула дверь подъезда — кто-то спешил укрыться от дождя, или опаздывал к кому-то, кто ждал. Профессор моргнул и вновь посмотрел на листок.

Дрожащими пальцами он бережно сложил записку и вернул её на прежнее место между страницами. На мгновение его пальцы задержались на обложке, ощущая шероховатость кожи — точно такую же, как у его старой тетради с ее посланиями на полях, которую он до сих пор хранил в нижнем ящике стола. Он вспомнил, что забыл поставить оценку, и вновь раскрыл тетрадь. Красная ручка замерла над последней заполненной страницей, оставляя в воздухе дрожащую тень от абажура старенькой настольной лампы.

За окном, сквозь пелену дождя, мелькнула знакомая фигура. Стройная девушка в белом спортивном костюме, с жёлтым, словно весеннее солнце, рюкзаком — ярким пятном в этом сером мире. Она бежала под зонтом от входа в университет к станции метро, что была напротив его дома, смеясь чьей-то шутке в наушниках. Профессор замер, и его отражение в оконном стекле на мгновение слилось с её силуэтом, создав иллюзию, будто они бегут вместе.

Это была их дочь.

На полке у окна, освещённая вспышкой далёких фар, стояла фотография: университетский двор десять лет назад, после защиты диссертации, он в новом костюме (в том самом, в котором до сих пор ходил на лекции), рядом коллега с женой... и та самая девочка. Теперь — студентка первого курса.

«Удивительно, как она похожа на неё» — пронеслось в голове, и его пальцы сами собой потянулись к стакану с остывшим чаем. Громовой раскат сотряс оконные стёкла, и в этот момент он поймал её взгляд сквозь дождь — она обернулась, будто почувствовав чьё-то внимание, и широко улыбнулась кому-то невидимому. Потом девушка скрылась в вестибюле, и в стекле остался только он — небритый мужчина с усталым лицом.

Ливень усиливался, превращая город в размытую акварель, где сливались все краски и формы. Профессор провёл рукой по лицу — пальцы оказались влажными, и он не мог понять, то ли это брызги с подоконника, то ли те самые слёзы, которые он не позволил себе пролить двадцать лет назад. Где-то в этом дожде, под этими же серыми тучами, студент с третьей парты, возможно, сейчас ждал сообщения от Кати, ещё не зная, что его записка пока не дошла до адресата. А может, другое сообщение уже нашло Катю, и они уже улыбались вместе чему-то, стоя под козырьком университета.

Он не знал, чего хотеть. Не знал, чего желать им — этим двум незнакомым людям, чьи судьбы случайно пересеклись в его руках. Разве можно желать счастья, когда сам его упустил? Разве можно надеяться, что у них всё сложится иначе, когда все твои собственные «если бы» так и остались невысказанными, превратившись в пыль на страницах старых конспектов?

Лампа на столе отбрасывала неровную тень — его рука замерла над последней работой. На полях уже было написано: «Доказано, но не понято». Он хотел дописать что-то ещё, но передумал. Вместо этого потянулся к выключателю.

Когда погас свет, тени на лоджии ожили. Полоска света из кухни падала на стопку тетрадей, выхватывая зелёный переплёт — как луч прожектора на сцене в финальном акте пьесы. Вращающееся кресло медленно покачивалось. На стеклах дрожали капли, повторяя узор от дыхания на запотевшем окне аудитории, где двадцать лет назад...

А потом в темноте остались только неровные ряды книг, фотографии, красная ручка на столе и тишина — та, которую можно услышать, если прислушаться к своим мыслям.