Крест на линии Сатурна (джен)

Пояснение для тех, кто в 2025 году каким-то чудом до сих пор не слыхал о «Мор. Утопии» и не поддался очарованию этой странной игры. «Утопия» — этический симулятор. Действие развивается в маленьком провинциальном городке, охваченном вспышкой непонятной болезни, Песчаной Язвы. Двое случайно оказавшихся там ученых — атеист и скептик Бакалавр и хирург Гаруспик, наследник рода степных жрецов-менху, единственных, имеющих право «раскрывать линии», то есть проводить хирургическое вмешательство в людские тела либо же заклание животных — пытаются выяснить причины эпидемии и найти средство борьбы с нею. Каждый день в Городе приносит им все новые зловещие открытия, заставляя совершать выбор и в корне пересматривать свою точку зрения на мир.

Стихи и песни в романе принадлежат Зое Ященко и «Белой гвардии».

Оглавление.

Пролог. «Северный экспресс».

Эпидемия, день 8.

1. Данковский: Фонографическая запись

2. Ева Ян: Полуденный чай.

3. Бурах: Старые склады.

4. Сабуровы: Безнадежность закона.

5. Ольгимский-старший: Фамильные ценности.

6. Ольгимский-младший: Любовь.

7. Капелла: Шорох кладбищенских трав.

8. Стаматины: Веревка повешенного.

9. Ева Ян: Куда приводят мечты.

«…Линия Сатурна, или линия судьбы, служит олицетворением всего, от рождения воспринимаемого человеком как бессознательно влияющая и увлекающая за собой непреодолимая сила обстоятельств в сочетании с проявлениями рока, иначе же Фатума, не поддающимися логическому объяснению.

…Крест на линии Сатурна на высоте одноименного холма предупреждает лишь о возможности случайной насильственной смерти; если же крест находится в середине бугра, то предвещает сильную зависимость от сторонних обстоятельств, чужого дурного влияния. Будучи расположен на сильной линии, усиливает свое неблагоприятное значение и говорит о крайней вероятности безвременной кончины, на слабой же и прерывистой сулит долгие мытарства, душевные терзания, тревожность, возможно — помешательство или тяжкую болезнь. Знак сей — один из самых недобрых и верных; перебить его можно лишь сочетанием нескольких иных, куда более благоприятных либо, при наступлении обещанных им обстоятельств, наивысшим сосредоточением ума, воли и веры».

София Вронская, «Линии судьбы». Сурхарбан, Е.И.В. типография., 106стр., 5000экз.

В конце концов все упирается в блаженное нежелание умирать,

в простую надежду, ту, которая еще переживет нас всех,

станцует на наших могилах вальс со смертью, недолго осталось ждать,

надеяться на небывалое, право, не столь уж и тяжкий грех.

В конце концов все упирается в небо, все дороги приводят в Рим,

и как ни крути, моей кармы не хватит, чтобы вырваться из колеса,

так что я расправляю плечи, и хоть млечный путь недостижим,

за горизонтом моей дороги, может, ждет небесная полоса.

В конце концов...

Отрывок из недописанного стихотворения Лары Равель (автор Lindwurm).

Пролог. «Северный экспресс».

Середина августа.

Столица.

Окраина.

Лет тридцать-сорок тому район Щехорны планировали превратить в образцово-показательные, нарядные, озелененные кварталы. С аккуратными пятиэтажными домиками-коттеджами, клумбами, мощеными дорожками, парками и магазинами. Замысел архитекторов практически воплотился в жизнь. Вот только отпущенные на постройку средства урезали втрое, половину оставшихся фондов разворовали, а племянника тогдашнего премьер-министра, главу строительного концерна, сослали в южные провинции. Щехорны остались — уродливые, тщетно шпаклюющие трещины на осыпающихся фасадах и пытающиеся выглядеть респектабельно.

Кленовая улица. Где растет единственный клен, чудом пробившийся сквозь асфальт. Отель, на мигающей неоном вывеске барахлит вторая буква. В сумрачном вестибюле воняет прогорклым оливковым маслом и старыми тряпками. Музыкальный автомат, хрипя и подвывая, наигрывает «Лунную реку» или «Прощай, Виолетта». В баре подают коктейль «Бычья кровь», полусонный портье никогда не интересуется именами постояльцев. Сюда приезжают в наемных экипажах, пряча лица под низко опущенными полями шляп или за густыми вуалетками, и редко снимают номера более, чем на четыре часа. Либо же на ночь — с одиннадцати вечера до пяти утра.

На втором этаже отеля — тридцать номеров. Дважды по пятнадцать филенчатых створок из фальшивого расписного бука, с косо привинченными медными циферками. Истершаяся почти до ворса ковровая дорожка. Приглушенные звуки из-за дверей. Звуки, проходящие мимо сознания унылых горничных и постояльцев, что шмыгают по коридору. Именно шмыгают, торопливо заталкивая полученные ключи в замочные скважины, дергая разболтавшуюся ручку и исчезая за захлопнувшейся дверью.

Номер двадцатый.

Единственная комната — спальня, она же гостиная. Задернутые шторы. Давно вышедшая из моды широкая кровать с изголовьем и спинкой из гнутых прутьев и тусклыми шариками на столбиках.

…Боль и удовольствие…

Две стороны одной и той же монеты.

Так его учили, и всякий день он находил убедительное подтверждение словам наставников. Боль и удовольствие скручены в единую тугую спираль, сыплющую обжигающими искрами.

Единственное спасение от них — в глубинах памяти. Там, где пустота, холодный ветер и тишина навеки опустевших городов. Где сладко пахнет сырой и влажной землей, рассыпающейся под пальцами, где хрустит подмерзшая трава и звенят ракушки мертвых улиток, облепивших твириновые стебли.

Спасаясь, он убегает в место, которого нет, но где его всегда ждут. Где спит его кровь и плоть.

— …Реми? Опять накатило? Натура ты уточенная, сам себя доведешь до обморока и страдаешь.

— Работа у меня такая, — невнятно бормочет Реми. Растопыренные пальцы жадно шарят по тумбочке, едва не роняя предусмотрительно наполненный стакан. Взъерошенная голова приподнимается с подушки, слышатся торопливые и жадные глотки. — Налей еще.

— Обойдешься. Сам говорил, тебе через два часа гостей принимать.

— В жопу гостей, — отчетливо произносит Реми. — Влад, не зуди. Я знаю, что делаю. Дай выпить.

— Нет, — темноволосая голова качается в жесте отрицания. По сравнению с тонкокостным, стройным приятелем Влад кажется грузным и обманчиво неуклюжим. Он до сих пор не может понять, почему Реми остановил свой выбор именно на нем. Зачем пожелал втянуть в круговерть своей любви, губительной и сладкой. Зачем связался с провинциалом из глубинки?.. — Хватит с тебя на сегодня.

— Теперь еще скажи — «это для твоей же пользы», — ядовито предлагает Реми. — Ну хоть сигарету, а? Одну. Единственную. Только паршивую сигаретку, больше ничего!

Чирканье спички. Пляшущий огонек, уплывающий к низкому потолку сизоватый дым. Реми лежит на спине, полуприкрыв глаза и неспешно затягиваясь, краем уха слушая Влада. Напряжение уходит, сменяясь приятной, бездумной расслабленностью.

— Папаша изволили отбить телеграмму. «Молнию». Завтра я уезжаю. Хочешь со мной?

— В вашу несказанную глушь? — лениво фыркнул Реми. — Что я там забыл?

— То, чего тебе недостает здесь, — перечисляя, Влад загибал пальцы. На указательном поблескивало золотое кольцо — массивное, широкое, несколько вульгарное. — Тишину. Месяц спокойствия. Никаких коктейлей, поклонниц и безумных вечеринок до утра. У нас даже синематографа нет, можешь себе представить? Я заказал двухместное купе в «Северном экспрессе». Поехали, Реми, — его голос стал умоляющим. — Поехали. Сколько можно прятаться по захудалым отелям и видеться полчаса раз в неделю? У тебя все равно сейчас ни съемок, ничего.

— У нас премьера через месяц, — терпеливо напомнил Реми. — Мы столько вложили в этот фильм, что я обязан торчать в первом ряду и приветливо скалиться публике. Иначе мне конец. Герр Зильберштайн меня кастрирует. Ржавым ножом.

— Ровно через двадцать дней я лично посажу тебя на экспресс до Столицы, — не отставал Влад. — Трезвого и вменяемого. Хотя бы двадцать дней мы можем провести вместе?

Пауза.

— Влад, давай не станем обманывать сами себя. Сколько бы мы не твердили о своей свободе, мы не вольны в своих поступках. Ты принадлежишь вашему семейному концерну. Я — «Иллюзиону», гори он ясным пламенем. Ты должен мчаться домой. Я обязан неотлучно быть здесь — на монтаже в последний миг всегда стрясается что-то непредвиденное. Влад, даже у дурной репутации есть пределы. Мне дозволяется хулиганить — от сих до сих. Если я перейду черту, меня выкинут за ворота.

— И прекрасно. Я подберу тебя и увезу, — невесело поддержал Влад, понимая, что в кои веки взбалмошная звезда синематографа права. — Ну хотя бы неделя, Реми? Что может случиться за неделю?

— Конкуренты украдут пленку, — с убийственной серьезностью предположил Реми.

— Все бы тебе шутки шутить. Комедиант подзаборный.

— Стараюсь… Когда отходит твой поезд?

— Завтра. Одиннадцать утра. Лехтенский вокзал. Ну скажи, что уедешь со мной. Скажи! — выхваченная сигарета описала искрящуюся дугу, улетев в угол комнаты. Реми тихонько рассмеялся:

— Я приду тебя проводить. И подумаю насчет поездки. Обещаю.

— Обещаешь поехать?

— Обещаю подумать. Пора собираться.

«И так всегда, — Влад отвернулся, скрывая разочарование. — Я подумаю. Перезвони мне часа через два. Нет, сегодня я занят, завтра у меня дела и спустя неделю тоже дела. Шляться ночь напролет по коктейлям и дансингам, вот его дела. Невыносимый, безответственный, сумасбродный тип. Знает, что я жить без него не могу, и издевается. Он позвонит — и я брошу все и прибегу. Он не поедет. Будет до последнего дразнить меня надеждой, но никуда не поедет. В этом весь Реми. Без остатка».

Утро выдалось дождливым, наполненным волглым мокрым туманом и тоской. Гулкое стеклянно-гранитное чрево огромного Лехтенского вокзала отражало людские голоса, свистки паровозов и выкрики газетных разносчиков. Пахло раскаленным металлом, горелым углем, птичьим пометом и свежими булочками с миндалем.

Периодически заволакиваясь серым паром, сияя надраенной медью и новехонькой голубой краской, локомотив «Северного экспресса» напоминал очертаниями пулю, готовую сорваться в полет. Кондукторы подсаживали поднимающихся в вагоны дам, носильщики подкатывали тележки с багажом, уезжающие прощались с остающимися — шла обычная суета перед отправлением поезда. Внушающая романтическим натурам возвышенные мысли о дальних странствиях, новых городах, открытиях и интересных знакомствах.

Владу Ольгимскому вид экспресса внушал исключительно отвращение. Все города по сути своей похожи один на другой, люди повсюду озабочены наживой и собственными мелкими делишками, и в роскошном купе первого класса он будет двое суток торчать в одиночестве. Мерзавец Реми вообще не соизволил придти. Видимо, дрыхнет мертвым сном после вчерашней попойки — то бишь «приема гостей».

Влад грыз незажженную сигару и медленно стервенел. Поездка выдалась на редкость отвратительной. Дома его ждет унылая равнина, унылые ежедневные хлопоты и городок, чьи тротуары изучены до последнего камешка. В подобном состоянии люди начинают подозрительно часто проходить мимо оружейной лавки, пристально рассматривая выставленные под стеклом образчики зловеще мерцающего надраенной сталью товара. Родственники и друзья соберутся на скромный поминальный ужин, а в нижней трети единственной городской газеты напечатают краткую заметку в траурной рамке…

— Да вон же он! — прорезал невнятный гул веселый женский голосок. — Вон там, за колонной!

Держась за руки и смеясь, парочка бежала вдоль самого края перрона. Дама в дорожном бархатном пальто придерживала вычурную шляпку, за ее спутником в черном элегантно струился длинный шарф белого шелка. Следом едва поспевал носильщик с тачкой, нагруженной саквояжами и чемоданами. На миг Влад был уверен, что оживший кадр «Радужных зонтиков» ему мерещится. Однако с реальностью не поспоришь — к нему действительно бежал Реми, волоча за собой хохочущую девушку. Пассажиры невольно оборачивались им вслед, некоторые — те, что помоложе — улыбались, большинство неодобрительно поджимало губы.

— Едва успели, — выдохнул Реми. — Чуть в аварию не попали. Анна, это Влад. Влад, перед тобой воплощение многих совершенств и талантов — мадемуазель Анна Ангел. Да ты должен ее знать, она же твоя землячка!

Тоненькая блондинка, висевшая на локте Реми, кокетливо состроила ошарашенному Владу глазки. Память торопливо листала разбухшую записную книжку сведений — Анна Ангел, известная столичная певица варьете и актриса, уроженка Города. Пару раз он сталкивался с ней на званых вечерах. Смазливое личико, слащавый голосок, нравственность уличной кошки и амбиции вровень с колоколами городского Собора.

— Анна решила наведаться домой, — жизнерадостно сообщил Реми. — Вот мы и подумали, отчего бы тебе не составить ей компанию? А я, уж извини, поплетусь обратно на свои рудники, трудиться во имя киноискусства и герра Зильберштайна. Счастливого путешествия. Анна, отбей телеграмму, как доберешься, — под испепеляющим взглядом Ольгимского Реми аккуратно чмокнул девицу в гладкую щечку. — Влад, хватит глядеть букой. Учти, я тебе зверски завидую, — он отвлекся на миг, заметив: — Что-то всеми овладела тяга к перемене мест. Мадмуазель Анна, Влад, смотрите, кто с вами едет. У третьего вагона.

Влад невольно оглянулся, заметив только быстро промелькнувшую фигуру в разлетающемся черном кардигане, ловко вскочившую на подножку. «Северный экспресс» завернулся в клубящийся сизый пар и пронзительно свистнул, под высокой стеклянной крышей вокзала заметались голуби. Под выкрики «Второй звонок, просим господ провожающих покинуть вагоны!» затрезвонили колокольчики кондукторов.

— Кто это был? — от звонкого щебетанья Анны сводило зубы.

— Аннета, — укоризненно протянул Реми. — Так нельзя. Даже мы, отсталая богема, наперечет знаем героев научного мира. Нам явился мэтр Данковский, восходящее светило Университета. Интересно, куда он держит путь?.. Мадемуазель Ангел, мое сердце разбито — ибо я остаюсь прозябать в Столице. Тебе пора в полет, голубка, — он бесцеремонно шлепнул девицу пониже талии, направив ее в сторону поезда. Анна хихикнула.

— Поверь, так будет лучше, — разъяренное шипение Влада было резко пресечено в самом начале. — И для тебя, и для меня. Анна очень мила, только не позволяй ей сесть себе на шею. До свиданья, Влад. Надеюсь, ты выберешься к нам на премьеру. Мне… — крохотная, еле заметная пауза, выдержанная в точном согласии с театральными канонами, — мне будет тоскливо без тебя.

И, прежде чем наследник концерна Ольгимских нашел подходящие слова, Реми ушел. Просто развернулся на каблуках и ушел, затерявшись среди вокзального многолюдья. Влад растерянно таращился ему вслед, чувствуя себя не то обворованным, не то брошенным посреди пустынной степи. Он надеялся, что прощание выйдет не таким. Что он наконец скажет Реми все, что давно хотел сказать. Что…

— Внимание! В одиннадцать ноль-ноль с третьего пути отправляется поезд «Северный экспресс». Господ пассажиров просят занять свои места! — усиленный жестяными раструбами репродукторов голос пронесся по всем уголкам вокзала, заставив Влада сдвинуться с места и нехотя подойти к вагону. На миг у него возникло искушение наплевать на отцовскую телеграмму, послать все и всех, остаться в Столице. Разыскать Реми и наконец заставить его выслушать…

— Влад! — мадемуазель Анна опустила окно и призывно махала ему платком, вопя, что корабельная сирена в тумане. — Влад, мы сейчас тронемся! Садитесь побыстрее!..

Смешавшись с толпой, Реми отошел шагов на тридцать, юркнув за киоск с пестрой вывеской «Товары в дорогу». Он успел сдернуть белоснежный шарф, привлекавший к нему внимание, и вытащить из кармана две вещи — неприметную шляпу пирожком и свернутую газету.

Вопреки уверениям критиков, Реми Шенье все-таки был хорошим актером. Нервное, подвижное, знакомое тысячам поклонниц по фотооткрыткам лицо точно поплыло, превращаясь в заурядную, полусонную физиономию мелкого клерка, коротающего ожидание нужного поезда за чтением газеты.

Выпуская из нарядной черной трубы с алыми полосами клубы дыма, свистя и шипя отработанным паром, экспресс неспешно выполз из-под сводов Лехтенского вокзала, начав долгий путь к Северным провинциям и границе Степи. Из своего шелестящего газетного укрытия Реми глядел ему вслед. Глядел спокойно, даже равнодушно. Порой он переводил взгляд на карту железнодорожных путей страны, висевшую на щите неподалеку. Словно против воли его взгляд снова и снова возвращался к точке в левом верхнем углу — черной жирной точке, завершающей длинную Северо-Восточную ветку, почти лишенную ответвлений.

Город.

Эпидемия. День восьмой.

Глава 1. Данковский: Фонографическая запись.

В паспорте, он же подорожный лист, выданном столичной жандармерией, ровные фиолетовые строчки сообщали:

«Имя — Даниил Данковский. Возраст — двадцать восемь лет. Цвет волос — черный. Цвет глаз — черный. Рост — пять футов, восемь дюймов. Вероисповедание — гностик. Место рождения — Столица. Место проживания — Столица, квартал Шенгерт, улица Крепостная, дом 5. Род занятий — бакалавр, преподаватель естественных наук Университета. Семейное положение — холост. Особые приметы — шрам длиной 1 дюйм на левом виске, шрам длиной два дюйма у основания большого пальца правой руки».

Официальный документ умалчивал о том, что косо стриженая челка мэтра Даниила элегантно спадает на высокий лоб и темные, глубоко посаженные глаза. Что у господина Данковского широкие черные брови, подбородок твердых очертаний и неожиданно яркий, крупный рот. Что выражение его лица и глаз обычно бывает скептическим, а губы имеют привычку складываться в меланхоличную усмешку. В паспорте ни словом не упоминалось о том, что юные слушательницы Университета находили бакалавра неотразимым, не признающие замшелых авторитетов студенты признавали: «Данковский — это голова!», а старшие коллеги по цеху недовольно бормотали: «В наше время эдаких безбожников и дерзецов быстро прибирали к ногтю!..»

Сам мэтр не замечал в своей внешности ничего особенного. Куда больше он ценил собственный ум, полагая его недостаточно совершенным и ища способов расширить глубину своих познаний.

Жажда знаний погнала его сюда, в дальнюю провинцию. И, как он подозревал, страсть к познанию имеет неплохие шансы его сгубить. Вряд ли ему удастся покинуть Город живым.

Костяной валик портативного фонографа марки «Ангельская песнь» исправно крутился, наматывая тишину. Будучи пунктуален, дотошен и предусмотрителен, мэтр день за днем создавал хронику гибнущего Города. В первые дни эпидемии он еще наивно рассчитывал на шумный доклад в Имперском Медицинском Обществе и монографию. Строгое академическое издание под лаконичным заголовком.

Д. Данковский «Песчаная Язва».

Теперь он надеялся только на то, что костяные валики с записями и Тетрадь уцелеют. Тетрадь — сотня клетчатых листов в синей ледериновой обложке, разбухшая от подклеенных записей с результатами опытов, заметками и примечаниями — содержала все сведения, которые ему удалось раздобыть. Иногда Тетрадь снилась ему, точно молчаливый укор совести и вызов академическим познаниям, оказавшимся слишком скудными. Он мог наизусть процитировать содержание первых страниц:

«Песчаная Язва, она же Чума, она же Песчанка. Вирусное заболевание, прежде не отмеченное нигде, кроме северо-западного региона страны. Предположительное время начала эпидемической вспышки — начало или середина сентября. Предположительный очаг возникновения — городской квартал Кожевенники, примыкающий к мясоперерабатывающему боенскому комплексу (также см. «О Термитнике» и Приложение, карты 2-4). Косвенные данные позволяют допустить, что возникновение устойчивого вирусного штамма связано со старыми скотобойнями и могильниками просроченной мясопродукции, содержащимися с категорическими нарушении требований промышленной санитарии и гигиены.

Способы распространения инфекции — воздушно-капельный и опосредованный, с участием переносчиков, как-то: крысы обыкновенные домашние, подвид «крыса черная», крысы обыкновенные дикие, подвид «крыса степная», и паразитирующие на них клещи видов «дихлофлория чернокрапчатая» и «долгунец кровососущий». При диффузном способе переноса степень концентрации вирусного материала настолько велика, что образует уникальные воздушные конгломераты, т. н. «чумные облака». При холодной и сырой погоде конгломерат сохраняет целостность до десяти часов кряду, преодолевая при том изрядные расстояния. Конгломераты сохраняются при дождевых осадках, однако рассеиваются при воздействии постоянных воздушных потоков силой не менее 10-15 м/сек и неустойчивы при ярком солнечном свете длительностью не менее 5-8 часов…»

Даниил резко помотал головой, прогоняя подкрадывающийся исподволь сон. Взглянул на часы — четверть двенадцатого. Он как раз успеет надиктовать все, что собирался. В полдень грядет традиционное «чаепитие у Евы» — нелепое и прекрасное в своей идиотской нелепости. Город подыхает, но ровно в полдень Ева Ян встречает подруг.

Сигареты в лавках давно пропали. Бакалавр выпросил четыре пачки дешевого казенного курева у местного коменданта, клятвенно пообещав себе растянуть запас как можно дольше. Тщетно — миновало всего два дня, а половину добычи как бык языком слизнул.

Дым был горьким и оглушающим, дерущим нёбо.

— Ежедневный отчет, день восьмой, — отчетливо произнес Данковский в латунный раструб. — Эпидемическая ситуация по-прежнему ухудшается. По весьма приблизительным подсчетам служителей-мортусов, на сегодняшний день умерло около семи тысяч человек, больше десяти процентов городского населения. Тела хоронят в так называемых Ямах — рвах за городской чертой. Введена практика сжигания трупов, что, впрочем, никак не сказывается на санитарной обстановке. По меньшей мере три с половиной тысячи больны Песчанкой на разных стадиях, и я даже примерно не могу сказать, сколько жителей инфицированы. Вакцины по-прежнему нет, и, боюсь, уже не будет…

Он замолчал, невидяще глядя перед собой, выстраивая ровные, выверенные строчки тезисов и доказательств. Догоревшая до фильтра сигарета обожгла ему кончики пальцев. Вздрогнув, бакалавр утопил окурок в консервной банке с водой и заговорил снова:

— Развитие болезни характеризуется стремительностью и необратимостью процесса. Оно может быть условно разделено на три стадии.

В течение Первой стадии, она же «Инкубационная» (длится от 4 до 24 часов, в зависимости от возраста и физического состояния субъекта) заразившийся Песчаной Язвой испытывает резкий подъем температуры до 38-42 С, зуд, озноб, головокружения, рвотные позывы, непроизвольные мускульные сокращения конечностей, век и глазных яблок, эффект онемения в кончиках пальцев рук и стоп. Наблюдались также повышенная чувствительность кожных покровов с связанное с этим непроизвольное стремление почесать зудящее место, и спазматические боли в правом подреберье.

Вторая стадия (условно поименованная «Экземной») является самой краткой, бурной и, если так можно выразиться, антиэстетичной. Характеризуется помрачением сознания больного, галлюцинациями и бредом. По всей поверхности тела заразившегося кожный покров сходит пластами, образуя мокнущие язвы, причиняющие чудовищную боль. Спустя 3-6 часов язвы замещаются сухим струпом, а нервные окончания по всему телу полностью утрачивают чувствительность.

Третья, «Финальная», стадия длится от 12 до 36 часов. После потери кожной чувствительности больные возвращаются в сознание — и заявляют о хорошем самочувствии, убедительно подтверждаемом тестами! Однако именно на этой стадии Песчанка особенно заразна. Процесс размножения бактерий становится лавинообразным, основные очаги их распространения — органы, ответственные за метаболическую и гормональную деятельность организма (печень, почки, селезенка, надпочечники, поджелудочная железа). Начинается некротический процесс, захватывающий как клетки опорно-двигательного аппарата, так и легкие.

Пребывающий в Третьей стадии Язвы субъект гиперактивен и обуреваем стремлением покинуть район карантина, порой проявляя невероятную изобретательность в достижении своей цели. Третья стадия сопровождается патологическими изменениями психики — бежавшие субъекты в 85% случаев сооружают себе некие демонстративные «костюмы», непременно включающие просторное одеяние и самодельную маску. Выбравшись из оцепленных районов, они напрочь забывают о цели своего бегства, перемещаясь по улицам и даже не пытаясь скрыться. В связи с этим служащим муниципальной полиции и добровольцам карантинного патруля даны строжайшие указания по превентивным мерам… говоря человеческим языком, они стреляют без предупреждения. И еще запах. Песчанка пахнет корицей. Зараженные районы воняют, как мастерская кондитера…

Данковский невесело усмехнулся.

— Ремиссия третьей стадии является ложной, — продолжал бакалавр. — На самом деле в организме больного происходит массированный некроз живых тканей. Сухой струп с эпителия стремительно распространяется вглубь, органика замещается субстанцией, похожей на мелкий песок. Чем дальше, тем больше, по мере омертвения мышц больной вместо подъема сил начинает испытывать недомогание. Теперь уже жертва болезни не в состоянии передвигаться, однако, что самое жуткое, пребывает в ясном сознании — до самого конца. Как только процесс достигает жизненно важных органов, наступает смерть. Трупы, которые нынче предполагается сжигать, похожи на иссохшую мумию, сотню лет пролежавшую в степи. Однако они по-прежнему острозаразны.

Он потянулся за новой сигаретой. Равнодушный фонограф прилежно зафиксировал для Медицинского Общества щелчок зажигалки и легкую невнятность речи Данковского.

— Исследование образцов живой зараженной ткани позволило выделить культуру вируса, предположительно вида Spirulina platensis. Иммунная система человека против песчанки бессильна, любые опробованные лекарственные средства способны, самое большее, купировать симптомы. Все возрастные группы подвержены инфекции в равной мере…

Бакалавр запнулся, вспомнив вдруг, что за все дни эпидемии не встречал ни одного больного моложе пятнадцати лет.

— …кроме, пожалуй, детей. Данное соображение пришло мне в голову только что. Какого-либо разумного объяснения детскому иммунитету у меня пока нет. Надо будет заняться этой проблемой вплотную. Известные нам иммунокорректоры не слишком помогают, если помогают вообще. Во всяком случае, нет существенной разницы между заболеваемостью лиц, регулярно принимавших иммунокорректоры поколения Д, и тех, кто относится к современной медицине скептически. Удивительно, но в куда большей степени способствует укреплению иммунитета местный вид горячительного напитка, крепкие настойки на основе «бурой» или, как ее еще называют, «кровавой» твири, — короткий язвительный смешок. — Я уделил довольно большое внимание этому вопросу и выяснил, что наилучшее воздействие оказывает шестидесятичетырехпроцентная Tinctura Tvirinae при двух частях бурой твири, одной части савьюра и одной — редкой травы под названием «белая плеть». Надо сказать, население Города осведомлено о чудодейственных свойствах местного самогона. С начала эпидемии немалые запасы твириновки смели с прилавков, и сейчас ее можно купить только у спекулянтов, по совершенно астрономической цене. Но вот чего местные жители не знают — так это того, что Tinctura Tvirinae является не более чем паллиативом. Возможно, она и делает организм несколько более устойчивым к заразе, но пьяному или трезвому конец один — смерть. Дальнейшие работы в этом направлении считаю бесперспективными.

Он помолчал, рассеянно стряхивая белесый пепел в банку, раздумывая над необходимости упоминания очередной странности Города. С одной стороны, это было фантазией чистой воды, с другой — против фактов не попрешь. Только глупец откажется добавить лишнюю монетку в копилку своих познаний.

— Необходимо также упомянуть, что среди местных подростков имеет распространение специфическая «игра в лекарей», — известил фонограф Данковский. — Дети измельчают и смешивают в самых дичайших сочетаниях любые медикаменты, которые им удается раздобыть, составляя так называемый «Порошочек». Основными компонентами смеси являются Б-корректоры, салициловая и оксимазолиновая кислоты, а также метамизол натрия, ментол и вещества, входящие в состав патентованных средств от мигрени и кожных заболеваний. На мой взгляд, максимум, чего можно добиться приемом такого «лекарства» — заполучить серьезнейшее расстройство желудка.

Город наполнен слухами, пророками, пьяными, мародерами, патрулями и умирающими. На Шнурочной площади — виселицы: приказ «О чрезвычайных мерах по укреплению порядка и восстановлению законности» в действии. Вчера отмечены новые поджоги в квартале Кожевенники, более прочих пострадавшем от эпидемии. Со дня на день ожидается прибытие эшелона спасательных бригад Департамента чрезвычайных ситуаций. На них возлагают большие надежды, но, впрочем, с ними или без них, финал уже близок. Если в самые ближайшие дни не произойдет чудо, город умрет… Конец записи.

Даниил потянулся к фонографу и нажал клавишу. Шорох механизма смолк. Бакалавр с отвращением утопил очередной окурок, выщелкнул валик с записью, надписал дату и прислушался.

Внизу, на первом этаже, гулко и важно отбивали время старинные часы семейства Ян. Двенадцать исполненных собственной значимости ударов. Почти одновременно с ними затрезвонил входной звонок.

Глава 2. Ева Ян: Полуденный чай.

Особенно сильно твирь начинала пахнуть к осени. Терпкий, щекочущий обоняние запах отцветающей травы густыми волнами приходил с равнины, облаком накрывая Город.

Окно в кухне Омутов, ветшающего особняка на западной окраине, выходило в степь. Золотисто-рыжая, колышущаяся под ветром, она тянулась до самого горизонта.

В детстве маленькая Ева была твердо уверена: в мире есть только Город и окружающая его бесконечная Степь. Теперь она знала: густо заросшее диким разнотравьем плоскогорье тянется от силы на полсотни лиг к югу, сменяясь затем лесополосой, выходящей к Белому Побережью. Газеты писали, что Сенат ведет диспуты о том, сколь нелепо оставлять такое количество плодородной земли без обработки. Дескать, давно пора истребить заросли твири, годной только на изготовление дурманных зелий, распахать Степь и засеять полезными культурами. К примеру, рожью. Или ветвистой морозоустойчивой пшеницей.

Наверное, это было бы правильным решением. Но Ева не могла представить себе осени без вяжущего, нежного аромата твири в холодном воздухе. Как не могла представить себя где-то, помимо Города. Месяц назад, когда еще не появились кордоны и ходили поезда, у нее была возможность уехать. Она даже собрала чемоданы и списалась с родственниками в Столице.

Последний «Северный экспресс» ушел без нее. Друзьям она сказала, якобы проспала отправление. Все покивали, понимая: Ева просто струсила.

Она вытерла руки передником и покосилась на плиту. На противне желтоватыми кувшинками распускались меренги. Раньше она пекла к чаю два или три десятка пирожных. Теперь с мукой стало трудно — как, впрочем, и с любыми другими продуктами — и она слепила всего шесть штучек. По одной на каждого гостя. Еще к столу будет подана половинка буханки хлеба и самую малость прокисшее варенье. Пир на весь мир.

Сквозь открытую форточку долетали приглушенные детские голоса. Отодвинув застиранную занавеску, Ева выглянула в окно. На заднем дворе Омутов была разбита площадка для игр: песочница, ржавеющий скелет горки, скрипучие качели на цепях, карусель и бассейн, никогда не знавший воды. Пятнадцать лет назад она играла на этой площадке. Десять лет назад — верила, что здесь будут играть ее дети. Пять лет назад Ева Ян окончательно смирилась с мыслью, что ей никогда не придется кричать в открытую форточку: «Пора ужинать!».

Так получилось. В этом нет ничьей вины.

На площадку частенько наведывались ребята из окрестных домов. Даже сейчас, в разгар эпидемии. Мальчик качается на качелях, две девчонки возятся в песочнице, возводя кособокую башню. На улице, прислонившись к чугунной ограде, за игрой наблюдает девочка-подросток, худая и голенастая. Короткая черная юбка, на тонких ногах — высокие шнурованные ботинки, черный бушлат, красная вязаная шапочка. На шее — вызывающе-алый шарф.

Увидев этот шарф, Ева недовольно поджала губы. Ей не нравилась эта девчонка-бродяжка, объявившаяся в Городе незадолго до начала эпидемии. Пришла неизвестно откуда. Живет неизвестно где. Появляется то тут, то там, но нигде не задерживается надолго. Кто она такая? Что ей нужно в зараженном Городе?

Точно ощутив чужую неприязнь, девушка за оградой подняла голову и зашарила взглядом по окнам Омутов. Ева поспешно выпустила занавеску из пальцев, словно обжегшись о ткань. Она не понимала, чего, в сущности, боится. Ну не дурного ведь глаза, в самом-то деле?

— О чем я только думаю, — пробормотала Ева. Сняла противень с огня, глянула на фарфоровый циферблат часов, потрескавшихся, с отбитым краем. В ее доме, как повсюду в Городе, стремительно приходили в негодность любые привозные вещи. Не то чтобы переставали работать или разрушались сами по себе — просто что-то с ними происходило такое, отчего сделанная на столичной фабрике дорогая, красивая вещь тускнела, выцветала и переставала радовать глаз. Словно бы они, эти вещи, старели до срока, остро ощущая свою чужеродность и молчаливую враждебность окружающего мира.

Витые стрелки показывали без четверти двенадцать. Еще немного, и заявятся гости. Обычно они собирались по субботам, но с началом эпидемии стали приходить каждый день, даже желчная Мария, даже взбалмошная Анна. Больше того — если раньше считалось нормой опоздать на десять минут или четверть часа, то теперь являлись минута в минуту или даже раньше. Потому что лучше компания в обшарпанной гостиной Омутов, чем пугающее одиночество дома. И потому что никто не знал наверняка, доживет ли до следующей субботы.

«Чаепития обреченных», — так со смешком именовала ежедневные сборища Анна Ангел. Дерзкая на язык, элегантная, яркая, шикарная Анна. Столичная штучка, актриса и певица кабаре, приехавшая навестить родные края и волей обстоятельств вынужденная остаться в Городе. Еве она нравилась — несмотря на все ее артистические заскоки. Строгая Мария Каина ее не любила, циничная и умная Люричева относилась снисходительно, кроткая Лара побаивалась. Что и о ком думает сама Анна, для всех оставалось загадкой. Ева подозревала, что актрисе просто нужна аудитория, на фоне которой она могла бы блистать. Что ж, чаепития у Евы Ян предоставляли ей такую возможность.

И, может быть, из своей комнаты наверху спустится Даниэль.

Вообще-то господина бакалавра естественных наук звали Даниил. Мэтр Даниил Данковский. Из-за особенностей местного говора его очень скоро переименовали в Даниэля. Поначалу он возражал, потом смирился.

Бакалавр жил в ее доме уже третью неделю. Когда его не было, Ева украдкой поднималась в комнату на втором этаже. Рассматривала заваленный книгами и бумагами стол. Осторожно касалась пальцем блестящего тубуса микроскопа. Собирала брошенные на пол вещи и аккуратно раскладывала по местам. Вдыхала запах Даниэля. Тосковала. Боязливо щелкала выпуклой клавишей «Пуск» на передней стенке новехонького фонографа. Оживляла прибор, вслушиваясь в чуть искаженный мембраной ровный голос.

Столичный бакалавр дотошно изучал признаки Язвы, а Ева безошибочно определяла признаки иной болезни. Под названием «Очередная безнадежная влюбленность глупой Евы Ян». Она ничего не могла с собой поделать. Она была очарована и покорена. А мэтр Даниэль видел в ней лишь еще одну возможную жертву Песчаной Чумы. Потенциальную больную, которую необходимо спасти. То, что иногда они оказывались в одной постели, ровным счетом ничего не означало. И ничего не меняло.

Встав на цыпочки, Ева достала с полки жестяную банку с облезшей позолотой. Аккуратно насыпала в чашки чай, слабо отдающий жасмином. Вздохнула. Разложила меренги по десертным тарелочкам. Расставила чашки и угощение на столе. Заглянула в тусклое зеркало, встретившись взглядом с вечно опечаленной блондинкой. Она и в лучшие времена не могла считаться красавицей, а сейчас превратилась в бледное, угасающее подобие былой Евы Ян. Только глаза и пепельные волосы еще оставались привлекательными, все остальное постепенно меркло, истаивая и истлевая. «Выцветаю, как городская безделушка, — отстраненно подумала Ева. — Как же так? Я не привозная, я местная. Кровь от крови, плоть от плоти. Мать-Степь, ну почему?..»

В глубинах дома мерно отбивали положенные удары часы. С последним «бум» у дверей забрякал колокольчик.

Маленькую темноватую прихожую Омутов заполнили молодые дамы. Поскрипывали каблуки, шуршали платья, звякали кольца на вешалке. Мария и Юлия по дороге успели повздорить и теперь обменивались завуалированными колкостями. Лара, как всегда, старалась их помирить и как всегда — безуспешно. Тихая, боязливая дочь гвардии штабс-капитана Равеля никак не могла уразуметь, как можно получать удовольствие от взаимного пикирования на грани вежливости. Каина с Люричевой, напротив, смаковали словесную дуэль, как гурман смакует редкое вино. Их показная вражда, подумала Ева, скрывает подлинную дружбу.

Анна была ослепительна, как всегда, и держалась особняком — как всегда. Едва войдя, едва скинув модное пальто и сдернув кокетливую шляпку, Анна жизнерадостно провозгласила:

— Выше нос, обреченные! У нас есть повод для радости! Ева, душечка, бокалы на стол!

Из болтавшейся на локте корзинки — раньше девушки из приличных семей держали в таких наборы для рукоделия, а теперь ходили в лавки за продуктами — она вытащила бутыль темного стекла с длинным горлышком и торжественно помахала ею в воздухе.

— «Осенняя печаль»? — ловко выхватив бутылку, Юлия близоруко сощурилась, разглядывая благородно-алый квадратик этикетки. — Десятилетняя выдержка… С ума сойти. Кого ограбила, признавайся?

— Или кому отдалась, — буркнула Каина.

— Фи, как грубо! «Ограбила, отдалась!» — заливисто расхохоталась Анна, блестя ровными жемчужными зубками. — Ничего приличнее вам уже не представить, милые мои? Позавчера выменяла на барахолке около Театра! Правда, на норковую шубку, совсем новенькую, очень приличную, но — кому она теперь нужна, эта шуба? Мы ведь все равно не дотянем до зимы, а, Мария?

— Говори только за себя, дорогая, — отрубила Мария Каина. — Я еще на твоих поминках напьюсь.

Анна скорчила обидчице безобидную уморительную рожицу, которая заставила улыбнуться всех, кроме самой Каиной. Мария как раз стояла перед мутным зеркалом, безуспешно стараясь взбить челку. Жесткие и прямые волосы младшей Каиной приводили мадам Руфину, хозяйку модного салона, в отчаяние. Они не поддавались никаким парикмахерским ухищрениям, включая крученый перманент на аммиачном растворе. До начала эпидемии городские девицы чинно разгуливали по Променаду элегантно завитыми, словно овечки с пасхальных открыток. Мария же — вышагивала, надменно встряхивая непокорной угольной гривой и принципиально отказываясь носить шляпку.

Пестрый ручеек перетек в гостиную. Гарнитур из десяти стульев, предназначенный для больших и официальных приемов, был молчаливо проигнорирован, у участников субботних чаепитий имелись свои излюбленные места. Анна Ангел забралась на кривоногий диванчик, изящно подтянув под себя ножки, налево и направо демонстрируя шелковые чулки и остроносые туфельки на шпильках. Мария Каина упруго прошлась по комнате, остановилась, скрестив руки, у окна. Скрипучую кресло-качалку приглядела Юлия, немедленно извлекшая из сумочки длинный янтарный мундштук. Лара Равель примостилась рядом с диваном на толстом пуфике. Только Ева взяла для себя из гарнитура стул с потертой репсовой обивкой, зеленой в золотую полоску, и на правах хозяйки заняла место во главе стола.

По молчаливому уговору единственное более-менее приличное кресло с темной кожаной обивкой и высокой спинкой считалось принадлежащим только и исключительно мэтру Данковскому.

В буфете сыскались бокалы старого тяжелого хрусталя, затейливой ручной работы. Хрусталь слегка потускнел, но выглядел еще вполне достойным стола и хорошего вина. Ева разыскала в ящиках штопор с бронзовой ручкой в виде русалки, трубящей в рог, неуверенно ткнула острием в желтую бутылочную пробку.

Настало время привычной игры, помогающей бояться чуть меньше — делать вид, что мир нормален, что Город за пыльными окнами Омутов живет обычной жизнью. Что нет длинных, слабо шевелящихся, стонущих рвов под стенами Термитника, телефонную станцию не сожгли, а завтра, как всегда, молочница поставит под дверь бидончик с холодным и вкусным молоком. Сегодня игра обещалась быть особенно интересной, потому что была «Осенняя печаль» десятилетней выдержки — и даже не в хмельном градусе старого вина дело, а в терпком букете, оставшемся от тех времен, когда все на самом деле было хорошо.

— Слышали новости? — Анна терпеть не могла пауз в застольной беседе. «Черт родился», — с досадой говорила она в этих случаях. Более тягостных мгновений застольной тишины она не любила разве что моменты, когда в центре внимания оказывалась не она. — У Колодцев волнения. Инквизитор опять жаждет крови. Говорят, уже состряпан приказ об аресте коменданта Сабурова, но мне что-то верится с трудом. Какой смысл его арестовывать? Чуму этим не напугаешь, а город останется без градоначальника…

— Какие волнения? — спросила Ян. Спросила больше из вежливости, потому что о беспорядках в городе узнавала от бакалавра, а тот — от коменданта. В настоящий момент Еву больше занимала неподатливая пробка «Осенней печали». Совсем ослабла, посетовала она про себя, бутылку открыть не могу. Почему же Даниэль не идет?..

— Перебои с поставкой питьевой воды, — резко, по-мужски сказала Каина. — Вода из Горхона непригодна даже для стирки. Воду доставляют из степных родников колесными цистернами. Цистерну тащат лошади. Лошади дохнут от Песчанки, также как и быки. Те и другие практически полностью вымерли.

— То есть в скором времени нас ждет не только чума, но и жажда? — уточнила Люричева, с тоской глядя на пустой мундштук. Она была страстной курильщицей. Однако тонких черных сигарет «Леди», которым полагалось бы дымиться в этом мундштуке, наполняя гостиную горьковатым гвоздичным ароматом, в Городе не осталось. В Городе вообще не осталось табака, кроме разве что контрабандистских запасов. По несчастливому совпадению, обе табачные лавки располагались в квартале Кожевенники, в Факельную Ночь сгоревшем дотла. — Очаровательная перспектива. Надо полагать, Инквизитор пресекла беспорядки в зародыше?

— Н-ну… да, — Анна в очередной раз жемчужно улыбнулась. — Отправила туда десяток ликторов с приказом стрелять на поражение. Впрочем, стрельбы не было. Вспыхнувшая из-за бочки с водой массовая драка рассосалась моментально, едва люди увидели черно-красные ликторские мундиры. Обыватели боятся Инквизитора, как чумы.

— Скверный каламбур, Анна, — Мария Каина осуждающе сдвинула узкие густые брови. — В зачумленном городе стоило бы сказать «боятся как огня». Огонь очищает, а призвание Инквизитора как раз и состоит в очищении. Человеческих душ — от скверны, тела — от болезни, общества — от преступности. Должна признать, госпожа Лилич — очень эффективный чистильщик, и ее боятся не напрасно, ибо она, в отличие от многих служителей Его, подлинный паладин Церкви. Даже ты, Анна, при всей своей невероятной одаренности, должна понимать, что такое подлинный паладин.

— Куда уж мне, — Анна, которую только что изящно назвали дурой, решила подыграть. — Что же такое подлинный паладин святой нашей матери Церкви, расскажи, будь добра?

— Механизм, — подала голос Люричева из глубин своего кресла. — Машина, наделенная почти абсолютной властью приказывать, взыскивать и карать. «Делай что должен, и будь что будет», «пусть рухнет небо, но восторжествует закон» и тому подобное. Не подкупить, не запугать, не соблазнить, не разжалобить. Можно убить, но кто на это отважится? Не зря ее прозвали Карающим Бичом.

— Отлично сказано, — одобрительно кивнула Каина. — Таким и должен быть настоящий Инквизитор.

Анна скривила губы в презрительной гримаске.

— Глядя на тебя, можно подумать, что ты ею восхищаешься.

— Именно так, — серьезно сказала Мария. — И ненавижу. Боюсь. И… мне сложно объяснить. Мне кажется, если бы она не выбрала служение Церкви, из нее вышла бы прекрасная Агатовая Хозяйка. Да, и не смейте смеяться!.. Анна, что ты смеешься, дура!..

— Потому и смеется, что дура, — небрежно бросила Люричева. Лара, отчаянно покраснев, воззвала:

— Мария! Юлия! Как вы можете!.. — что вызвало у белокурой певички новый приступ неудержимого хохота, и та, задрыгав ногами, повалилась лицом в подушки.

«Переигрывает», — холодно подумала Ева Ян, ожесточенно сражаясь с наглухо запечатанной «Осенней печалью».

— Ох, — Анна, разрумянившаяся и растрепавшаяся, аккуратно промокнула глазки кружевным платком. — Ох, Мария, ну ты и скажешь. Хозяйка! Да какая она Хозяйка? Вы посмотрите на нее внимательно. Женское начало отсутствует начисто. Мужик в юбке, параграфа кусок, а ты — «Хозяйка»… О, Даниэль. Мы рады вас видеть. Здравствуйте.

Данковский, незаметно спустившийся с второго этажа по крутой полутемной лестнице, остановился на пороге.

— Здравствуйте, Анна. Мария, Юлия, Лара, — легкий поклон, поочередно каждой из женщин, вежливая улыбка — одними уголками губ. — Взаимно рад видеть всех вас… в добром здравии.

— Мрачновато шутите, мэтр, — усмехнулась Люричева.

— Я не шучу, — сказал бакалавр. — Вы позволите присоединиться к вашему милому застолью?

— Разумеется, Даниэль, — как всегда, первой отозвалась Ангел с ослепительной салонной улыбкой, и Еве Ян внезапно захотелось вцепиться певичке в горло. Вместо этого она лишь крепче стиснула горлышко бутылки. Каина сдавленно фыркнула и отвернулась к окну. — Если только вы окажете Еве посильную помощь. Иначе мы рискуем остаться без вина, а я напрасно потеряла шубу…

— Ого, «Осенняя печаль»? Надо же… Отдай-ка, — Даниэль забрал бутылку, одним круговым движением кисти извлек наружу злосчастный штопор с насаженной на него пробкой и кривовато усмехнулся. — У вас все хорошо? Ева?..

— Все хорошо, — как заклинание, шепотом повторила Ева Ян.

По гостиной поплыл сладковатый мускатный аромат. Анна и Юлия хищно раздули ноздри. Убежденная трезвенница Лара согласилась на символическую «капельку» на дне бокала и сняла со стены гитару с вылинявшим бантом на грифе.

Ева купила гитару года два назад, на уличной распродаже старых вещей. Купила, совершенно не умея играть, толком не зная, ради чего ей понадобился инструмент — на вид совершенная рухлядь, покрытая растрескавшимся лаком. Она принесла покупку домой и поставила в угол прихожей. На следующем же чаепитии Лара Равель с нечленораздельным воплем вцепилась в антикварное чудовище, заявив, что это отличная концертная гитара — нужно лишь перетянуть струны и как следует настроить. Ева предложила отдать гитару ей. Лара наотрез отказалась, заявив, что лучше будет играть, приходя в гости. В недоумении пожав плечами, Ева уступила. Логику Лары порой не понимал никто, кроме самой Лары.

Однако дочь штабс-капитана Равеля оказалась права — звук у настроенной и подновленной гитары оказался превосходный, глубокий, богатый, берущий за душу. А вот у самой мадемуазель Равель голос был совсем не под стать инструменту: тихий и вроде бы жалобный, словно полудетский. Он не подходил ни для томных столичных романсов, до которых большой охотницей была Анна, ни для разбитных студенческих баллад, радующих душу Люричевой. Подходил он лишь для тех песен, которые сочиняла сама Лара Равель. И это было хорошо, потому что песни были удивительно уютные. Как однажды метко заметила Каина, они походили на осенние дни в Степи — задумчивые, наполненные уходящим летним теплом и дремотной печалью.

Ну а если хотелось, чтобы громко и весело — на то была Анна Ангел. Но хотелось нечасто.

…Когда ты вернешься, все будет иначе -

Нам бы узнать друг друга.

Когда ты вернешься,

А я не жена и даже не подруга…

Когда ты вернешься,

Вернешься в наш город обетованный,

Когда ты вернешься -

Такой невозможный и такой желанный?..

«Осенняя печаль» алела в бокалах, разговор шел своим чередом.

— Каюсь, я невольно подслушал вашу беседу, — говорил Данковский, удобно устроившись в кресле. — Хочу вас успокоить: тотальная жажда Городу в ближайшее время не грозит. Запасов питьевой воды хватит по меньшей мере на неделю, разумеется, в режиме строгой экономии. Голод нам тем более не страшен. Морозильники на Складах забиты мясом под самую крышу, причем это запасы, сделанные еще до начала эпидемии. Вот Чума — это опасность исключительно реальная. Но и здесь есть обнадеживающие новости. Со дня на день должен прибыть Санитарный Корпус. Там будут лучшие медики Имперской Академии. Уверен, они смогут победить Песчанку. Вспомните, к примеру, как успешно они справились со вспышкой паратифа в Галатийском анклаве.

Он вытянул из кармана мятую пачку духовитых казенных папирос, с сомнением поглядел на нее и спрятал обратно.

— А что вы думаете о действиях Инквизитора, мэтр? — светским тоном осведомилась певица. — Говорят, она собирается взять под стражу коменданта Сабурова? Вы ведь видитесь с комендантом, что он сам думает по этому поводу?

— Простите, Анна, мне совершенно не хочется обсуждать досужие сплетни, — сухо ответил бакалавр. — Наипаче того я не собираюсь пересказывать содержание наших с комендантом встреч. Уверяю вас, ничего интересного для салонной беседы в них нет. Что касается действий Инквизитора Лилич, то, сколько я могу судить, ее методы весьма эффективны, хотя гуманными их не назовешь. Но что поделать — в чрезвычайных обстоятельствах нужны чрезвычайные меры.

— Пока что самым заметным результатом ее работы является бесперебойно работающая шибеница, — съязвила Люричева. — Будто в этом городе без того мало смертей.

— В средневековье очень популярным методом лечения было кровопускание, — промурлыкала Ангел. Каина бросила на нее быстрый, удивленный взгляд, который певичка предпочла не заметить.

— Результатом ее работы, — медленно произнес Данковский, — является как минимум наведение порядка на улицах. Думаю, Факельная Ночь вам еще памятна? Так вот, те, кто украсил собой пресловутую виселицу — это зачинщики и активные участники погромов, а также бандиты и мародеры. Инквизитор, по сути, сделала то, на что оказались неспособны городские власти, спасибо ей за это. Ева, передай меренги, будь добра.

— Скажите, Даниэль, — Анна упорно не желала отставать, — а правда ли, что вы с госпожой Лилич…

— Прекрасное вино, — с чувством сказал бакалавр. — Изумительный букет. Давайте выпьем…за что бы нам выпить?

— А давайте за встречу! — расхрабрилась Лара Равель.

— За встречу так за встречу, — мрачно буркнула Каина. — Чтоб не в последний раз.

…Я иду по траве, отзываясь на зов городов,

Голубая вода остается теперь далеко,

Открываю ключом свой мистический дом на заре,

Зажигаю огонь, черный кофе варю с молоком…

Черный кофе был сварен без молока. С началом эпидемии очень скоро выяснилось, что вирус-возбудитель песчаной чумы лучше всего плодится и сохраняется именно в коровьем молоке, так что чашка парного молока равносильна смертному приговору. Ева хорошо помнила, как сливали в наспех вырытые ямы длинные белые струи из пузатых цистерн. Наведавшись на кухню, она вернулась с большим кофейником и — специально для Марии, которая пила только зеленый чай из местных трав — маленьким кособоким чайником из темной глины. Такими чайничками пользовались степняки, в них заваривали свои зелья загадочные олонги, Говорящие-с-Травами, а Еве Ян его подарила сама Каина-младшая, на именины, давным-давно. Слабо заваренный настой блекло-соломенного цвета был почти лишен вкуса, зато кофе наполнил гостиную божественным ароматом. Завершив положенный ритуал наполнения чашек, Ева Ян украдкой перебралась к креслу бакалавра. Бочком присела на кожаный валик, готовая исчезнуть при малейшем проявлении неудовольствия. Обычно Даниэль весьма сдержанно относился к робким попыткам хозяйки дома сесть поближе к нему, но сегодня принял ее вторжение благосклонно. То ли слишком устал, то ли в самом деле не имел ничего против ее соседства. Люричева понимающе усмехнулась, синие глаза Анны Ангел стали раздраженными.

С Инквизитора разговор естественным образом перепрыгнул на возможность создания вакцины против Песчанки.

— Против любой болезни существует вакцина, — категорически заявил бакалавр. — Ее создание — вопрос лишь времени. К сожалению, времени у нас немного.

— Принимаются ставки, — провозгласила Ангел. — Кто первый создаст панацею? Лично я ставлю на мэтра Данковского и на прославленную имперскую медицину в его лице.

— Благодарю, сударыня, лестно слышать, — хмыкнул Данковский. — Правда, те, кто с куда большим правом представляют прославленную имперскую медицину, в настоящий момент приближаются к городу по Северо-Восточной железнодорожной ветке.

— Стах очень много работает над вакциной, — пролепетала Лара. Ее почти никто не услышал.

— На кого ставит Ева, думаю, и так ясно, — усмехнулась Люричева, помахивая длинным янтарным мундштуком. Иногда она машинально подносила его к губам, затягиваясь впустую и запоздало вспоминая об отсутствии пахитоски. — А я за Санитарный Корпус. Одна умная голова, как известно, хорошо, а много…

— Если кто и создаст панацею, то это будут либо Бурах, либо Рубин, — Каина была, как всегда, категорична. — И я не верю в Санитарный Корпус.

— Вот как? — поднял брови Данковский. — Хм, любопытно. А позвольте узнать, Мария, отчего вы столь решительно отказываете в медицинских способностях вашему покорному слуге? Я ведь тоже не сижу сложа руки.

— Ради Великой Степи, не обижайтесь, мэтр. Знаете, это суждение совершенно иррациональное, на уровне чувства, а не логики. Предощущение, если угодно. Может быть, оттого, что Бурах и Рубин — местные, а вы — нет. Песчанка ведь тоже местная тварь, против нее нужен не столичный доктор, а мудрый менху. Вы, безусловно, знаете степной фольклор? Вам знакомо название «шабнак-адыр»?..

— Кстати, Стаха я вчера видела, — вставила Люричева. — Лара, хочешь добрый совет? Ты бы заставляла его есть хотя бы раз в день. Иначе он скоро сойдет за собственное отражение.

Лара покраснела и быстро опустила голову. Анна фыркнула, Мария строго поджала губы. Во исполнение долга перед гибнущим городом Лара трудилась сестрой милосердия в Карантинном госпитале. И тихонько, боязливо обожала распоряжавшегося там Стаха Рубина — в чем не призналась бы даже под угрозой мучительной смерти.

— А вот где и что делает нынче Потрошитель, никто не ведает, — добавила Люричева.

— Ю-юлия, — укоризненно протянула Каина. — Вот не ждала от тебя. К чему это уничижительное прозвище? Еще понятно — услышать от какого-нибудь перепуганного мастерового, но ты… Бурах — гаруспик, Знающий Линии, наследник рода менху. Правда, он слишком долго пробыл в Столице, и академическое обучение изрядно его испортило. Но он из Уклада, а это не забывается, это — в крови. Сейчас ему очень трудно. Он пытается понять, вспомнить…

— …А чтоб память возвращалась побыстрее, потрошит ночной порой зазевавшихся прохожих. Я уверена — его слишком рано оправдали! — Анна Ангел раздраженно плеснула в свой бокал остатки темного, почти черного вина. — Никто ведь не отрицает, что убийства с расчленениями начались со дня его приезда в Город? Он и возвращение свое отметил тем, что устроил бойню в железнодорожном тупике!

— Человек имеет право защищаться, когда на него нападают, — вступилась Ева. — Его пытались убить по ложному обвинению!

— А позже? Когда его арестовали над трупом этой несчастной степнячки? — стояла на своем певица. — Он зарезал ее, вскрыл и собирался…

— Анна, не говорите о том, чего не знаете. Ее, как и многих, сгубила Чума, — перебил бакалавр. — Если делить вину по справедливости, то я тоже приложил руку к ее смерти. Мне были нужны образцы живой, но зараженной ткани. Точнее… простите за физиологические подробности… ткани сердечной мышцы, печени, селезенки, надпочечников на стадии первичного некроза. Добыть их можно лишь при анатомировании еще живого, но обреченного больного. Рубин наотрез отказался мне помочь, для него любой пациент имеет право на надежду, покуда дышит. Я вынужден был обратиться к гаруспику. Бедная девушка умерла ради того, чтобы десятки человек смогли выжить…

— И что же, они выжили? — саркастически осведомилась Ангел. — Нет? Значит, бедная девушка умерла напрасно? Ай-яй-яй. Зарезали, распотрошили ни за что, ни про что.

Данковский совершенно бешеным взглядом уставился на певичку. Анна выдержала этот взгляд с выражением полнейшей безмятежности на кукольном личике.

Лара Равель поспешно тронула струны.

…А в море ночи черные, а в море ночи длинные,

Встают со дна флотилии погибших кораблей…

И движутся, как призраки, под спущенными флагами,

Их провожают к берегу Нептун и Водолей…

А над высоким берегом летали чайки белые,

И маленькая барышня кормила их с руки.

Смотрела в море черное, смотрела и печалилась -

Ее в ночное плавание не взяли рыбаки…

— Предлагаю на ближайший час полностью запретить любые разговоры о Чуме, — решительно произнесла Люричева. — Хватит о ней, сыты по горло. Не затем собрались, дамы и господа! Бакалавр, скажите, о чем сейчас более всего говорят в Столице? Политика, скандалы, светская хроника?..

«Салонные танцы, — с легким оттенком былой насмешливости подумала Ева. — Как это важно, как значительно — кто с кем сидел во время чаепития. Маленькие милые игры. Традиции. Сплетни. Сети и решетки. Расчерченные на тротуаре клетки, по которым прыгают на одной ножке дети. А на самом деле? Мне хочется дотронуться до его волос, но я этого не сделаю. Лара мечтает пройтись по Променаду под руку с доктором Рубиным, но ей словно зашили рот, и в присутствии Стаха она молчит, мучительно краснеет и стремглав бросается выполнять любое его указание. Анна, возможно, ненавидит меня, потому что ей самой хочется сидеть рядом с Даниэлем — но тут мой дом, и она вынуждена считаться с моим правом. Анна, говорят, пытается окрутить младшего Ольгимского — а Влад с трудом терпит ее присутствие. Мария — гордячка, сильная и надменная душа. Пока она считает себя будущей Хозяйкой, но еще немного — и она станет Хозяйкой без будущего. И только Юлия — просто Юлия Люричева, выпускница столичных высших курсов, умная и насмешливая. Должно быть, она в душе смеется над всеми нами. Однако и у нее есть своя тайна, свой мрачный секрет. Наверняка есть. Что-то же привело ее в этот Город на краю мира… »

— …Самая модная тема столичных журналов — недоказанные преступления, — увлеченно рассуждала между тем мадемуазель Люричева. Янтарный мундштук в ее пальцах вычерчивал круги и спирали. — Когда преступник вроде бы известен и очевиден, но доказать его вину совершенно невозможно.

— Это вроде «Дела о пропавшем наследнике»? — заинтересовался Данковский. — Пять человек сопровождают ребенка на прогулке по старому парку, тот отбегает в сторону, и больше его никто не видит. Только между нами, дамы — я полагаю, один из опекунов таки прикончил бедного мальчика. Теперь ходят устойчивые слухи о передаче фамильного достояния семьи Рогайль в руки боковой ветви.

— Еще было похищение Алой Жемчужины, — нехотя поддерживая беседу, припомнила Мария. — Ее ведь так и не нашли, верно? И та девушка из Бод-Бадера, что отправилась покататься по реке на катере с женихом и подружкой. То ли катер перевернулся, то ли кто-то столкнул кого-то за борт… Подружка осталась живехонька и клянется, якобы ничего не помнит, а ее спутников выудили пятью милями ниже по течению…

…Вдоль реки гуляют кони,

Волны катятся лазурно.

У Марины на ладони

Крест на линии Сатурна.

Опоздали на смотрины,

И ко гробу опоздали,

А под камнем у Марины -

Сон, исполненный печали.

Вьются волосы-колечки,

А на платье — пелерина…

Видишь, там, на том крылечке -

Дети, Ася и Марина…

Вдоль реки гуляет ветер,

Ходят кони над рекою,

Никому на этом свете

Нет ни счастья, ни покоя…

— тоненько и старательно выводила Лара. В какой-то момент она вдруг поняла, что в гостиной настала тишина, и в тишине звучит только ее песня да гитарный перебор.

Песня тут же сбилась, отчаянно смущенная Лара укрылась за старой гитарой, как за щитом.

— Какая хорошая песня, — негромко сказал Данковский. — Вы ведь сама сочиняете, насколько я знаю? Марина, надо думать, обобщенный лирический образ, вроде тоскующей Виолетты на причале или Дженни, вечно ждущей милого с войны. А Ася — это Анна или Анастасия?

— Марина, — бездумно повторила Ева, обводя взглядом гостиную. Мария смотрит в окно, водя по стеклу кончиком пальца в явной задумчивости. Люричева погрустнела. Грациозно свернувшаяся на диванчике Анна: лазоревый взгляд неподвижен, пальцы обхватили тонкую стеклянную ножку бокала, да так крепко, что костяшки побелели. С чего бы это столичная певица так взволновалась? — Марина… Что-то знакомое, только никак не могу вспомнить… Что в хиромантии означает крест на линии Сатурна?

— Эх, гадала мне цыганка… Скверный знак, — вздохнула Люричева. Подняла левую ладонь, развернула к Еве, указала острым ноготком: — Вот она, линия жизни, она же линия Сатурна. У меня тоже есть заметный крест на ее середине. Сомнения, тяготы, тревоги, кончина безвременная, часто насильственная, — она скептически хмыкнула. — Но я в это не верю. Судьбу человек сам творит.

— Ой ли?.. — едва слышно прошептала Мария, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Она придуманная, — еле слышно пролепетала Лара, прячась за корпусом гитары. — Марина. И Ася.

— Да ничего подобного! — вдруг нехорошо оживилась Каина. — Ты ведь Марину Вербу имеешь в виду? Верба жила здесь, в городе, лет семь тому назад. А Ася, мэтр, это уменьшительно-ласкательное от «Анна». Вот она, Ася, она же Анна Ангел, прошу любить и жаловать.

Объясняя, Мария развернулась к бакалавру — тот заинтересованно поднял бровь. Ева наконец сообразила, о ком идет речь, и похолодела. Назревал скандал.

— Они с Вербой подруги были с детства, не разлей вода. Марина милая была девушка и небесталанная весьма. Актрисой стать мечтала, — продолжала Мария. — Стихи писала, вроде как Лара, пела, рисовала недурно. А Ася — так, серый воробей, тише воды, ниже травы. Росли-росли наши девушки и выросли наконец. Однажды собралась Марина с духом, поехала в Столицу и поступила в тамошний театр, как его… ну-ка, Анна?

— «Лунные дожди», малый драматический, — сухо откликнулась Ангел. — Мария, мне не нравится, как ты себя ведешь. Остановись немедленно.

Однако Каина-младшая и не думала останавливаться. Блестя глазами и обращаясь поочередно то к Юлии, то к Данковскому, она рассказывала:

— И лучшая подружка с нею, куда ж они друг без друга. Вот только когда Вербу зачислили в труппу, она вернулась в Город, а Ася отчего-то нет. Верба такая была радостная, счастливая. Говорила, что ненадолго, только продаст свой особняк и сразу же навсегда укатит в Столицу. Дом у нее вправду был хороший, младший Ольгимский его намеревался купить. Уже и документы собрали, и цену оговорили. А перед самой сделкой Верба пропала. Начались поиски. Дня через три ее отыскали. На Курганах, около брошенной фермы. Повесилась в бывшей конюшне. Ни записки не оставила, ничего. Просто ушла в степь, забралась в пустой дом и покончила с собой.

— Мария, прекрати, — взмолилась Ева.

— Кому достался особняк после смерти Вербы? — после некоторого молчания вдруг спросил бакалавр.

— Ей, — хмыкнув, Люричева показала мундштуком на Анну Ангел. Та надменно вскинула подбородок.

— В бумагах Марины отыскалось что-то вроде завещания. Иногда в шутку составляют такое — мол, в случае внезапной смерти все мое движимое и недвижимое имущество, а также свои долги отказываю такому-то и такому-то… Оказалось, бумага действенна. Так наша блистательная Анна одним махом стала законной владелицей Верб. Совершенно законной, — продолжала Мария. — Тем временем в Столице стремительно всходила новая эстрадная звезда… Анна, дорогая, мне тут нашептали, якобы ты хранишь в комоде веревку покойницы? Знаете, мэтр Даниэль, у нас верят, якобы нет более могущественного талисмана удачи, чем веревка самоубийцы. Нашей Анне удача ой как необходима. Похоже, ее звезда меркнет, в Столице ее уж не жалуют, как прежде.

— Клевета, — звенящим голосом заявила Анна, сбрасывая ноги с дивана. Каблучки глухо стукнули о паркет.

— Насчет веревки или насчет твоей бесталанности? — Каина хищно улыбнулась. Данковский нахмурился и подался вперед, а Ева, сама того не замечая, прижалась к бакалавру плотнее, то ли пытаясь его удержать, то ли укрыться за ним. — Так ты говорила, в Столице на твоих концертах аншлаги? Значит, там у тебя аншлаги, а ты здесь шубками торгуешь? Что тебе за интерес в Городе, а?

— Нет, я этого терпеть не намерена, — Анна решительно шагнула к выходу. Мария от окна сделала движение, будто собираясь заступить ей дорогу, и певица тут же остановилась, обернулась с вызовом. Однако младшая Каина не тронулась с места. Встала спиной к окну, скрестив руки на груди, сказала почти спокойно:

— Скажи-ка, девочка Ася, кто тебе ворожит?

— А тебе что за дело, ведьма? — прошипела та.

— Надо же, не видела я тебя раньше. Смотрела, а не видела. Чужой жизнью живешь, чужой смертью помрешь.

— Кликуша чокнутая, — любезным тоном откликнулась Анна. Она уже овладела собой и даже нашла в себе силы вполне естественно улыбнуться. Даже теперь, злая, растрепанная, с яркими пятнами румянца на скулах, она была чудо как хороша. — Ведьма. Даниэль, простите, мне пора. Юлия, Ева, счастливо оставаться. Провожать не нужно, я сама. Ларочка, спасибо тебе за песню. Очень хорошая песня.

Четыре женщины глядели ей вслед. Черноволосая решительная Мария. Остроносенькая Юлия с модной короткой стрижкой и изящным мундштуком в уголке чуть подкрашенного темной помадой рта. Запуганная серая мышка Лара с расширенными от страха глазищами. Ева Ян, вцепившаяся в плечо Данковского, как в спасательный круг, и заметившая это только когда бакалавр осторожно накрыл ее руку — своей.

— Нажила ты себе врага, подруга, — задумчиво сказала Люричева. — Обязательно было именно сейчас?..

— Так уж вышло, — криво усмехнулась Каина. — Да и плевать.

Одевавшаяся в прихожей Анна с грохотом уронила что-то. Выругалась вполголоса. Ее голос заглушил трезвон дверного колокольчика. Щелкнул замок, певица открыла дверь, заговорила с кем-то. До Евы долетело приглушенное «Да, он здесь…о, неужели?..», и следом звонкий смех, заставивший сердце Евы Ян екнуть от скверного предчувствия.

— Мэтр Данковский, тут за вами! — громко, неестественно весело крикнула Анна. — Вестовой от коменданта! Срочно зовут!

Глава 3. Бурах: Старые склады.

Блеклое осеннее солнце ползло к зениту, перечеркнутое тонкими шпилями башен Собора.

Сохранившиеся детские воспоминания о том, как возводился Собор — на руинах прежнего, в одну ветреную зимнюю ночь тихо, как-то виновато рухнувшего под собственной тяжестью. Развалины снесли, на их месте постепенно образовалась огромная черная яма, казавшаяся окрестным ребятишкам бездонной, доходящей до самого центра земли. Пробираясь на стройку, они подолгу стояли над котлованом, глядя вниз, следя, как желтая степная земля, легкая и рассыпчатая, пронизанная корнями трав, сменяется плотной сизовато-серой глиной, а та — темно-красной почвой с неяркими оранжевыми прожилками. На дне ямищи всегда стояла лужа затхлой бурой воды. Дети бросали туда камешки, прислушиваясь к отдаленному «плюх».

Потом возник фундамент, взметнулись каменные стены, в окнах появились разноцветные витражи, на крышу легли свинцовые черепичные плитки. В Столице заказали колокола, и горожане собрались посмотреть, как их поднимали и развешивали на трех башнях.

Прекрасный Собор умер, не родившись. Епископат никак не мог подыскать священников, достойных служить в великолепном новом храме. Или те любыми средствами увиливали от назначения в такую глушь. Спустя два или три года после завершения строительства наконец на «Северном экспрессе» прибыл пожилой настоятель. Началась хлопотливая подготовка к церемонии торжественного освящения, но в самый ее разгар священник умер от внезапной простуды.

В тот далекий год подросток, некогда увлеченно лазавший по недостроенному Собору, уехал в Столицу. Учиться. Думалось — на пять быстрых лет, оказалось — на годы. Долгие годы странствий, годы познаний. Вернувшись, он застал Город не слишком изменившимся, а Собор — ветшающим и по-прежнему запертым. Епископат больше никого не прислал. Противоречия между официальной Церковью и Степью оказались слишком сильными.

«Никакой это не дом Господень. Просто большая каменная коробка, гулкая и пустая», — всякий раз невольно думал он, проходя мимо. Площадь вокруг Собора была усыпана облетевшей листвой, прохожий мимоходом пинал неопрятные легкие кучки, и те разваливались. Парочка влажных листьев прилипла к высоким шнурованным ботинкам с широким рантом. Он приостановился на углу, вытирая ботинок о чугунную тумбу и краем глаза заметив показавшегося в переулке прохожего. Горожанин, едва сообразив, кого видит перед собой, испуганной крысой шмыгнул в подворотню.

«Вот она, дурная репутация, — беззлобно хмыкнул человек. — Быстро сползшая амальгама цивилизации. Иду себе, ровным счетом никого не трогаю, но все шарахаются…»

Его до сих пор не покидало удивление перед тем, с какой стремительностью и легкостью выпускник Хирургической кафедры столичного Университета превратился в Потрошителя, убийцу и всеобщее пугало. В гаруспика, гадающего по теплым внутренностям только что убитой жертвы. В истинного наследника своих предков. В степного менху.

На днях Артемию Бураху исполнилось ровно тридцать.

«Угловатый» — таким эпитетом обычно награждали его те, кто впервые столкнулся с гаруспиком. Высокий, крупного сложения, с привычкой постоянно горбиться. Коротко стриженые темно-рыжие волосы торчат непокорным ежиком. Грубо вылепленное лицо с тяжелым подбородком и длинным прямым носом в определенном ракурсе смахивает на фотографии идолов с далеких южных островов. Светло-зеленые, глубоко посаженные глаза. О щетину на щеках и подбородке можно смело зажигать спички. Он почти всегда таскается в вельветовой куртке тусклого болотного цвета и кожаных бриджах. Заскорузлые темные следы на полах куртки, если бы кто удосужился провести их анализ, действительно оказались бы кровью людей и животных.

В многочисленных карманах одежды Бураха могло обнаружиться все, что угодно — рыболовные крючки, штопальные иглы, сломанные часы, орешки арахиса и кардамона, семечки и хлебные корки. Мусор и хлам, чрезвычайно ценимый городской детворой. Предметы обмена и торга, при удачном стечении обстоятельств способные превратиться в бутыль питьевой воды, кусок мяса и упаковку анальгетиков.

Отдельно от прочего добра хранился фетровый кошель, где в ожидании своего часа дремали Инструменты. Три тонких, зеркально-синеватых скальпеля с ребристыми рукоятями и выдавленной у основания маркой «Sig-86». Прекрасные, никогда не подводившие, способные без труда рассечь самую толстую и неподатливую мышцу. Артемий ни разу не сожалел о сумме, выложенной за свое сокровище.

Компанию Инструментам составлял «Крестоносец», длинноствольный револьвер, снятый с убитого мародера. Судя по вытершейся рукоятке и тускло блестящему стволу, «Крестоносец» был уже довольно стар, его отдача при выстреле лихо подбрасывала руку стрелка вверх, но Бураху револьвер приглянулся. К тому же разжиться другим оружием все равно было негде.

«Крестоносец» тяжело ударял по левому бедру, высокие ботинки мерно топали по выщербленным плиткам. Собор остался позади, он шел через молчаливые Каштаны, былой престижный квартал. Дома стояли запертыми, с окнами, крест-накрест заколоченными досками. Возможно, внутри еще бились в затянувшейся агонии законные владельцы. Люди, пожираемые неведомой инфекцией. С иссохшей и съежившейся кожей, отваливающейся целыми пластами. С гниющими глазами и черными провалами беззубых ртов, испускающими тихий, прерывистый вой — последнее усилие разлагающихся легких и вздувшейся гортани. Живые мумии в саркофагах собственных особняков, затянутых изнутри бурой плесенью. Когда они умирают, их тела становятся похожи на мешки, набитые вместо костей и жил песком.

Мортусы-Исполнители, в клювастых птичьих масках и просторных черных плащах, обходят пустынные улицы, подбирая и складывая на телеги трупы горожан — тех, кто в последние мгновения смерти выполз на порог дома…

Смерть танцует на пустынных площадях. Песчаная Язва, демон степных легенд Шабнак-Адыр, безликой тенью пробралась в Город и решила остаться здесь навсегда. Где она? Чью маску натянула на себя, пряча свое истинное лицо, смеющийся оскал безумного черепа? Как опознать ее, как изловить? Менху прежних столетий могли одержать верх над Песчанкой, пусть и ценой великих жертв. А что может он, гаруспик, учившийся в заграничных университетах, рискнувший соединить воедино древнюю мудрость Матери Бодхо и светил современной науки?..

На безлюдной окраине Артемий взобрался на насыпь окружной железной дороги, тянувшейся от Станции к бойням, и какое-то время просто стоял, глядя по сторонам. Синеватые рельсы едва заметно подрагивали, или ему так показалось. В Городе ожидали последнюю надежду, Санитарный Корпус, но Бурах не верил, что им удастся одолеть Язву. Если верить сказкам собирателей трав, болезнь настигала лишь тех, кто растерял силы в бессмысленной гонке жизни, кто поступился чистой высотой своей души. Эти слова в точности характеризовали почти любого обывателя.

Менху, хирург и убийца, стоял на черте между Городом и Степью. Перед ним тянулись окруженные покосившимся забором склады, заброшенные, облюбованные контрабандистами, беспризорниками, бродягами, живыми отбросами Города. Расставленные как попало вагонные контейнеры образовывали причудливый лабиринт, в котором несведущий человек вполне мог заплутать, выйдя прямиком в объятия поджидающей его смерти. За складами начиналась Степь — бледно-золотое всхолмленное море осыпающейся твири, переливающееся под ветром.

Грохнул выстрел.

Тело среагировало быстрее разума. Артемий сиганул вниз, несколькими прыжками слетев по откосу и на ходу выдергивая из-за пояса оружие. Шлепнулся в пыльные заросли бурьяна, перекатился, рыская взглядом по сторонам и запоздало осознавая: стреляли не в него.

Меж снятых с колес грузовых вагонов заметалось испуганное эхо нового выстрела. Бурах прислушался, определяя направление. Где-то слева. Юркнуть в щель между разошедшимися бетонными плитами забора, пролезть под цистерной в ржавых клочьях облезающей краски, ящерицей втиснуться в узкие промежутки меж составленных контейнеров. Подтянуться, взобраться наверх. Проползти по выгнутой горбом крыше. Менху хорошо выучил здешние пути, тупики и лазейки, и теперь даже не раздумывал над тем, куда свернуть, где нужно присесть на корточки, а где — вскарабкаться по держащимся на честном слове скобам. До него долетело еще два, не то три выстрела, и чей-то разъяренный вопль.

Он не собирался вмешиваться в чужую войну. По крайней мере, пока не узнает, кто и ради чего затеял перестрелку. Если Гриф решил проучить зарвавшихся конкурентов — его дело. Артемий и заправлявший на Складах скупщик краденого со своими подручными не имели друг к другу никаких претензий. Бурах штопал людей Грифа, подстреленных патрулями и дружинниками, скупщик по божеским ценам подбрасывал ему патроны и предупреждал об облавах.

Обитатели Складов придерживались мудрого правила: «Худой мир лучше доброй ссоры».

Распластавшись на краю железной вагонной крыши, Бурах осторожно приподнял голову. Поле боя лежало прямо под ним. Два товарных вагона, некогда выкрашенных алым суриком, приоткрытая дверь, валяющееся в нескольких шагах неподвижное тело. Осаждающие, прячущиеся за выступами, медленно, но верно стягивают кольцо вокруг вагона. Бурах разглядел шестерых, в разномастных одежках, от мясницких курток до украденной на складе униформы муниципальных служащих, и нехорошо хмыкнул. Мародеры. К ним у менху имелся свой счет. Небольшой такой счетец. За два дня, проведенных в городской тюрьме, охваченной Песчанкой и ставшей моргом. За выбитый резец, кровавые плевки и отбитые ребра. Мародеры сочли, что схватили подозреваемого в убийствах, избили пленника до полусмерти и бросили возле казарм Добровольной дружины. Дружинники тоже показали себя отнюдь не ангелами, они были перепуганы, Бурах стал для них воплощением обрушившихся на Город бедствий — и они сполна отыгрались на своей добыче.

А добыча выжила, выбралась на свободу и очень невзлюбила и тех, и других. И тех, кто носил бело-зеленую повязку Дружины, и тех, кто не носил никаких символов.

«Крестоносец» плюнул дымком. Одна из серых фигур качнулась, складываясь пополам. Артемий слетел с вагона, шмыгнул под днище. Заметил на другой стороне чьи-то ноги, подсек, отоварил упавшего рукояткой револьвера за ухо. В такие мгновения он испытывал два противоречивых и захватывающих чувства — наслаждение собственной ловкостью и быстротой, и смутное ощущение неправдоподобности происходящего. Это был сон — дурной сон с запахом свернувшейся крови и вяжущим ароматом твириновых зарослей.

Промельк летящего скальпеля. Стоявший спиной мародер не успел заметить выросшей за ним фигуры, ничком рухнув вперед и обильно поливая сухую землю брызнувшей кровью. Его напарник трясущимися руками вскинул карабин. Бурах ухмыльнулся, не пытаясь сорваться с места, уклониться от неизбежного выстрела. Его всегда занимал поразительный миг истины: хватит у противника духа выстрелить в упор или?..

Не хватило. Пляшущее дуло карабина задралось куда-то вверх, к небу. А потом оружие выпало из рук, звякнув дулом по куску ржавого рельса.

— Смывайся, — гаруспик небрежно махнул рукой в сторону Города и, пригибаясь, побежал к осаждаемым вагонам. Мародерам хватило ума сообразить, что они атакованы с тыла, и теперь они ринулись на приступ, рассчитывая в случае победы укрыться в контейнерах. Изнутри отстреливались, несколько мгновений воздух над Складами раздирали частые щелчки и грохот. Остро пахло жженной бумагой и пироксилином. Бурах, перезарядив «Крестоносца», двумя выстрелами уложил еще кого-то из осаждающих, и понял, что маленькое сражение окончено. Кто не убит, тот бежал.

— Эй, там! — Артемий несколько раз с силой ударил кулаком по полузакрытой створке вагонной двери. — Здесь Бурах. Можете вылезать. Передайте Грифу, пусть меняет прозвище. Он сущая Ворона, коли прозевал облаву.

Внутри зашебуршились, забормотали. Кто-то чихнул. Тяжелая дверь вздрогнула, надрывно скрипнув и слегка откатившись по направляющим. Высунулась взъерошенная голова, покрутилась туда-сюда, оценивая обстановку, и нервно хихикнула.

Бурах стоял, привалившись спиной к деревянной обшивке вагона, жевал сорванный стебелек и просил Мать Бодхо послать ему терпения. Да побольше.

Из вагона один за другим вылезали подростки. Городские оборвыши лет двенадцати-пятнадцати, дети Уклада, дети Степи и Термитника. Трое мальчишек и девчонка. Из черной дверной щели вылетел костыль, и дети, протянув руки, поддержали еще одного подростка, неуклюже подволакивающего искривленную левую ногу. Оказавшись на земле, он ловко сгреб костыль, сунул его под мышку и с самым независимым видом остановился неподалеку от гаруспика.

В контейнере гомонили, переругиваясь и волоча к выходу нечто тяжелое, скребущее по полу.

— Выпотрошить бы тебя, глянуть, что в голове — мозги или солома, — бросил в пространство Бурах.

— А чё я такого сделал? — ухмыляясь до ушей, поинтересовался хромой.

— Абсолютно ничего. Но было бы занимательно послушать историю твоих сегодняшних похождений, — кивнул Бурах. — Итак, друг мой Ноткин, с какой радости Двудушники развязали войну с мародерами? И где, если не секрет, вы разжились армейскими карабинами?

— Ну, в Арсенале… — коновод банды юных побродяжек, именовавших себя Двудушниками, похлопал по карманам и выразительно скосился на менху.

— Пока не расколешься — курева не будет, — безжалостно отрезал Бурах. — Ты говори, говори.

— Да чё тут говорить!.. — подросток глянул через плечо, туда, где его приятели сообща вытаскивали из вагона длинный железный ящик, выкрашенный в защитный оливковый цвет. — Все ж знают, что не сегодня-завтра к нам явится Санитарный Корпус. Как они санитарию наводят, слыхали? В три приема. С такими, как мы, возиться долго не будут. Выведут в чисто поле, поставят мордой к стенке и пустят по пуле в лоб. А мы хотим жить, господин Бурах, — его голос на миг дал слабину. — В этом городе. Болезнь когда-нибудь да уйдет. Мы — останемся.

— И вы полезли в Арсенал, — Артемий неторопливо раскурил две самокрутки, одну для себя, другую для Ноткина. — Где вас засекли и едва не перещелкали. Умники. Ты бы хоть думал в следующий раз, что творишь. Много утащили?

— Два ящика, в каждом по пять карабинов, — мальчишка жадно, умело затянулся, сплюнул в сторону. — Еще патроны к ним, три цинки. И хлеб.

— Общество юных стрелков, — буркнул менху. Подошел к вытащенным ящикам, откинул крышку. Карабины сыто поблескивали смазкой, похожие на тупорылых поросят. Артемий вытащил один, передернул затвор — хорошо смазанное железо едва слышно зашипело и звонко щелкнуло. Поворот, лязг — и затвор остался в руках менху, а брошенный обратно в контейнер армейский карабин превратился в бесцельную железку. В крайнем случае, его можно было использовать, как оружие ударно-дробящего действия, именуемое в просторечии «дубиной».

— Это нечестно-о! — взвыл Ноткин. — Они наши!

— У вас все равно их отберут, не дружинники, так ребятки Грифа, — Бурах вытащил очередной затвор, затолкал колючую железку в карман. — Слишком опасные игрушки, они не про вас. Ноткин, мне бы не хотелось, чтобы всю вашу веселую компанию перещелкали из-за этих громыхалок. Дружинники будут искать свое пропавшее имущество, а вы оставили за собой не просто след, но глубокую колею. Поверь, так будет лучше.

Мальчишку перекосило, однако спорить с менху он не решился. Подростки молча смотрели, как Бурах расправляется с их добычей. Холодало, густой зеленый дым самокрутки уплывал вверх и растворялся.

— А эти... — Ноткин ткнул концом костыля в погибших мародеров. — Этим вам нужны? Будете потрошить?

Менху взглянул на темнеющее, затягивающееся тучами небо. Если действовать быстро, без должного соблюдения церемоний, до наступления сумерек он раскроет линии двух, самое большее трех покойников. Кровь, внутренние органы, крупные кости — все пойдет в перегонный куб. Человеческая плоть смешается с травяными настоями, превратившись в твириновый экстракт, способный если не вылечить, то хотя бы на время отдалить срок чьей-то смерти. Панацея, панацея, будь она проклята. Нюхом, сердцем, фибрами души и разумом ученого Бурах чувствовал — его зельям недостает какой-то малости. Единственной драгоценной и неуловимой капли, чтобы в колбе вскипела не очередная порция савьюровой настойки, но настоящая сыворотка. Яд, способный убить растворенную в людской крови Чуму.

Решение не давалось ему в руки. Мэтр Данковский, при всей своей образованности и сообразительности, ничем не мог помочь. Стах Рубин в Госпитале закладывал очередную серию опытов, медленно, но верно впадая в отчаяние.

Они не находили ответа, и Шабнак-Адыр пронзительно хохотала над чужой бедой вместе с посвистами холодного степного ветра.

— Мне понадобится ваша помощь, — медленно проговорил гаруспик, вытаскивая кошель с Инструментами. — Для начала — отыскать что-то твердое и ровное. Старая дверь вполне подойдет. Оставите мне фонарь и сгинете.

— А посмотреть? — разочарованно спросил Ноткин. Дети мясников фабрики, потерявшие родителей в Факельную Ночь, подростки не боялись смерти и крови. Что выпотрошенная и растянутая на крюках коровья туша, что вскрытое человеческое тело — для них не было большой разницы. Но менху совершенно не улыбалось проводить ритуал под любопытными взглядами ребятишек, живо интересовавшихся, как называется вот эта длинная кишка и как менху так ловко разделывает хрящи.

— А перетопчетесь. Тут не анатомический театр. Тащите дверь.

* * *

К своему «дому» — пустующему зданию неподалеку от железнодорожного моста через Жилку, невесть почему прозванному Логовом Браги — Бурах добрался часу в девятом вечера. По дороге он выбросил затворы от карабинов. Мутная вода речушки булькнула, приняв и похоронив смертоносное железо. Мир наполняли сизые, промозглые сумерки, к ночи собрался пролиться дождь. Дверь в Логово, домик грязно-коричневого кирпича, обшарпанный и неказистый — располагалась ниже уровня земли, туда спускались по пяти осыпавшимся ступенькам. На верхней кто-то сидел, съежившись и уткнувшись подбородком в колени. Некто маленький и щуплый. Услышав приближающиеся шаги, незваный гость встал, заложив руки за спину.

— Миши, — признал Артемий, встревожившись. — Тебя чего сюда понесло на ночь глядя? Случилось что?

Бураху предстояла очередная бессонная ночь возни с артачившимся перегонным кубом, склянками и грузом, смачно побулькивающим в непромокаемом резиновом мешке. Он торопился, как мог, рассек себе скальпелем подушечку большого пальца — что последний раз случилось с ним на практике первого курса — и успел обработать двух мертвецов, прежде чем окончательно стемнело. Хилые фонарики Двудушников не помогали, а раскрывать линии при свете факела Бурах не рискнул.

Не отвечая, Миши забрала у гаруспика раздутый мешок и терпеливо ожидала, пока он отопрет вечно заедающий замок.

В прозекторской было сумрачно и холодно. Резко пахло намертво въевшимся в стены и пол формалином. Миши с размаху плюхнула мешок на обитый железным листом стол и спросила:

— Куклу нашел?

Голосок у нее был скрипучий и резкий, совершенно не подходящий угрюмой тощенькой девчонке десяти лет от роду. Миши-сирота обитала в брошенном пассажирском вагоне, навсегда застрявшем на рельсах неподалеку от Станции, и порой целыми днями не вылезала оттуда. Двудушники подкармливали ее и отчасти побаивались.

Из тряпья, ветоши, жгутов сухой травы, пуговиц и подобранных бродяжками ярких тряпок девчонка мастерила кукол. Нелепо-причудливых, с непропорционально большими головами и торчащими в разные стороны руками и ногами. Соорудив очередного уродца, Миши брала химический карандаш и рисовала ему лицо — иногда страшненькое, с перекошенными глазами и разинутым ртом, полным кривых зубов. Иногда — прекрасное, как головка ангела со старинной фрески или личико сказочной принцессы. Когда в вагоне Миши поселялось с два-три десятка «шедевров», приходили Двудушники, рассаживали их по корзинам и уносили в Город. Обыватели охотно покупали творения девчонки за символическую плату в десяток грошей или выменивали на пирожки. Побывав в нескольких домах, Бурах сталкивался там с набитыми соломой уродцами, вышедшими из рук Миши — они скромно сидели на шкафах или каминах, пуча глазки из перламутровых пуговиц.

В отличие от взрослых, дети Города специально приходили на окраину, чтобы заказать маленькой мастерице куклу. Обязательно принося с собой вещицу, которая потом становилась частью наряда игрушки — порванные бусы, кусочки ткани, ленточки, перья и цветные нитки. Как приметил Бурах, чем уродливее получалась кукла, тем охотнее брал ее владелец. Дети не играли с куклами Миши, просто таскали их с собой — за пазухой, в кармане фартука, в ранцах и сумках.

Заинтригованный Артемий однажды спросил у Ноткина, ради чего подросткам нужны маленькие страхолюдины. Двудушник замялся, пожал плечами и наконец неохотно буркнул: «На счастье…»

«Магия детских талисманов. Примитивное шаманство», — такое объяснение, наверное, дал бы местному обычаю мэтр Данковский. И наверняка ухмыльнулся своей неизменной кривой улыбочкой. Мол, вы, коренной уроженец Степи, должны досконально знать здешние ритуалы и их потаенный смысл.

Дней десять тому Миши притащила в прозекторскую очередную куклу. Бескостную человековидную фигурку с пришитым к лысой макушке кусочком бурой шерсти, одетую в зеленую хламиду. Молча затолкала подарочек Артемию в карман и сбежала. Бурах озадаченно хмыкнул, но куклу сохранил.

В суматохе эпидемии рыжий головастый страшила пропал. Должно быть, вывалился из кармана, когда гаруспик угодил за решетку. Узнав о потере, Миши вытянула губы трубочкой и едва ли не приказным тоном велела менху непременно, как можно скорее отыскать игрушку.

Чего он не сделал. За отсутствием времени и желания заниматься ерундой. И сейчас в ответ только развел руками.

— Значит, не нашел, — безжалостно подвела итог девчонка. — Даже не пытался.

Она хмуро глянула на Артемия из-под всклокоченной челки. На мгновение тот ощутил себя виноватым. Будто не тряпичная безделка потерялась, а щенок убежал из дома. Или любимого котенка Миши по его недосмотру переехало телегой.

— Это просто кукла, — сердито буркнул он, заталкивая щепки в прожорливую топку перегонного куба. Чадя, разгорелся огонек. — Миши, знаешь, сейчас я буду немного занят. Если хочешь есть, там, в мешке, лежит хлеб и остатки ветчины.

— Не просто кукла, а сильная кукла, — не отставала малолетняя зануда. — Лучшая, которую я сшила. Я носила ее в Степь, отыскала для нее созревшую белую плеть, а она так редко встречается! Хотела отдать ее Спичке, но передумала… подарила тебе!

— Я ценю твой подарок, — Бурах закатил глаза, в очередной раз напомнив себе, что на здешних детей бесполезно орать, а попытки разубедить Миши изначально бессмысленны. Девчонка-бродяжка думает так, как ей думается, а не так, как велено преподавателями и родителями. Миши никогда в жизни не переступала школьного порога и уверена, что ее куклы — живые. — И я разыщу ее… его, обещаю. Завтра же.

— Ничего ты не найдешь, — огрызнулась девочка. — Поздно уже. Ее наверняка поймала Шабнак. А то, на что положила глаз Шабнак-Адыр, она никогда не возвращает. Отнять у тебя не получится и выменять тоже, так-то. Сам виноват. А я хотела, как лучше.

Она шмыгнула носом и решительно направилась к дверям.

— Куда ты собралась, ночь на дворе! — крикнул ей в спину менху.

Глухо хлопнула закрывшаяся створка. Миши ушла — в темноту под осенним небом, готовым вот-вот опрокинуться мелкой моросью, в затаенное, тревожное молчание дремлющих Складов. Ушла, оставив его в недоумении и раздражении, которое всегда преследует взрослых, обнаруживших, что им не по силам разгадать детские загадки. С горьким привкусом ощущения, что девочка только что рассказала ему куда больше, чем он смог понять.

Глава 4. Сабуровы: Безнадежность закона.

Александру Сабурову, коменданту Города, была свойственная эдакая убийственная прямолинейность. Раньше Данковский с удовольствием поддерживал подобный стиль общения, не оставляющий места для двусмысленностей и экивоков. Сегодня он бы предпочел, чтобы комендант подвел итоги беседы как-нибудь помягче. Ибо подобное высказывание означало: столичный ученый собственноручно расписался в полнейшем бессилии. В неспособности сделать хоть что-нибудь, кроме как умереть вместе с зараженным Городом.

— Н-ну, принято верить, якобы последний шанс есть всегда… — заикнулся бакалавр, испытав острое чувство презрения к самому себе. Комендант оторвался от созерцания бумаг на столе и пустой медной пепельницы, наградив собеседника красноречивым взглядом — желчным и донельзя утомленным.

— Грядущий Санитарный Корпус, что ли, последняя надежда? — сухо осведомился Сабуров. — Ну-ну. Воистину, последняя. Как в старые добрые времена, когда поверженного врага добивали кинжалом в глаз, чтобы не мучился.

Он коротко махнул правой рукой. Даниэль только сейчас заметил, что у коменданта не хватает двух фаланг мизинца.

— Я ж вас не виню, мэтр. Нам вообще крупно повезло, что вы оказались здесь и вовремя подняли тревогу. Просто сегодня день исключительно дурных новостей. До вас забегал Рубин. Заявил, его очередной опыт провалился, вывалил на меня ворох медицинской писанины и ушел. Сказал, пойдет искать достаточно крепкую веревку, чтобы повеситься.

— Даже если он затеет вешаться, в последний миг вспомнит про Госпиталь и передумает, — Данковский поворошил бумаги в коленкоровой папке, краем глаза отмечая ставшие до отвращения знакомыми формулы. Экстракт савьюра, вытяжка из надпочечников, зараженная кровь. Светло-фиолетовый, почти бесцветный шрифт пишущей машинки, заряженной уже трижды использованной лентой. Наверное, Лара печатала, до того, как прибежать на чаепитие в Омутах.

В молодых годах Александр Сабуров служил в жандармерии, да не в здешней, а в столичной, где был на весьма хорошем счету. В последнее охотно верилось, стоило только увидеть мрачную, неулыбчивую физиономию стража порядка, и взглянуть в блеклые серо-стальные глаза под морщинистыми веками. Прослужив закону верой и правдой почти двадцать лет, Сабуров подал в отставку и вернулся в родные края. Спустя неделю решением Управы он был возведен в должность городского коменданта.

Всего пару месяцев назад его громкое звание было не более чем жестяной побрякушкой и декоративной строчкой в росписи. Тихая и размеренная жизнь Города не нуждалась во вмешательстве строгой руки закона. Немногочисленные подчиненные Сабурова без особых трудов обеспечивали порядок на городских рынках да ловили мелких воришек. Сабуров вел присутствие в Управе, разбирал имущественные дрязги обывателей и по выходным препровождал в карцер перебравших хмельного мясников Термитника.

А потом в пыльное провинциальное болотце ворвалась Чума. С беспорядками, погромами лавок, Факельной Ночью, охотой на зараженных и гекатомбами в бойнях. Маленький Город и его пожилой управляющий оказались не готовы к подобным испытаниям — да и кто на их месте смог справиться с напастью? Старый комендант отказался в положении человека, мечущегося перед плотиной, прорвавшейся одновременно в сотне мест. Что бы он не делал, как не лез вон из кожи — его стараний оказывалось недостаточно.

Неделю тому Сабуров, ни с кем не советуясь, принял собственное решение. По единственной уцелевшей линии междугороднего телеграфа связался со Столицей, запросив помощи.

Через пару дней к Вокзалу, фыркая и плюясь искрами, подлетел спецпоезд: локомотив и три вагончика. Лекарство, что горше болезни — в Город пожаловал Инквизитор, принявшись железной рукой наводить порядок. Вдогонку представителю Церкви, точно в условии распространенной задачки из математического учебника, спешил эшелон Санитарного Корпуса. Оставалось только гадать, что произойдет, когда они встретятся в точке, определенной сходящимися рельсами Бесконечности.

За давно не мытым окном Стержня, большого и пустынного особняка Сабуровых, бакалавр разглядел глянцевито-зеленую крышу стоящего на другом берегу Жилки Театра. Храм искусства, превращенный в Карантинный госпиталь. Убежище для тех, кто еще оставался здоров, призрачная вера в спасение для тех, кто пребывал в первой стадии Песчанки. Театр, дающий единственное затянувшееся представление, фантасмагорию «Танец смерти».

Отодвинутый в самый дальний угол обширного стола и загороженный толстыми папками, звякнул телефон. Сперва робко, потом настойчивее. Бакалавр, успевший начисто отвыкнуть от назойливо дребезжащего звука, изумленно зашарил глазами по кабинету. Городской телефонно-телеграфной станции не посчастливилось еще в самом начале эпидемии, когда Поджигатели швырнули в окно первого этажа полыхающую канистру бензина. С тех пор срочные известия рассылались с вестовыми — которые порой успевали отыскать адресата и вручить письмо, а порой — нет.

— Да, — резко бросил в медно блестящий раструб Сабуров. — Слушаю. Что?.. Хорошо. Да-да, я все понял. Нам удалось протянуть пару линий, — пояснил он удивленному Данковскому, аккуратно возвращая трубку на тонко звякнувшие рычажки, — наладив связь между Стержнем, Управой и Собором, где у меня еще остались… скажем так, доброжелатели. Из Собора в Стержень направляются гости, Инквизитор решил, что я буду хорошо смотреться в качестве козла отпущения. Или Карающей Длани надо предъявить побольше трупов ради подтверждения своей компетентности.

Комендант хрустнул пальцами — узловатыми, с потрескавшимися короткими ногтями, пожелтевшими от табака.

— Бывают города, со дня основания наделенные счастьем, а бывают — нет, — медленно выговорил он. — Мы — невезучие. Слишком много грязных тайн в каждом доме, слишком много мертвецов, убитых из-за угла и украдкой закопанных в Степи. Мы угасли, потерялись за ненужностью. Испокон веку здесь правили Три Семьи, теперь осталось две. У Каиных и Ольгимских есть потомки, у нас — никого... — он оборвал сам себя, наклонился, вытащив из ящика стола длинный запечатанный конверт и положив его перед собой. — Мэтр, давайте начистоту. Через четверть часа сюда явятся инквизиторские блюстители, а у меня еще осталось невыполненное дело. Исполнение которого я бы хотел поручить вам. Честно говоря, когда вы только появились в Городе, вы мне сильно не приглянулись. Столичная штучка, думал я, толстая пачка различных дипломов и уйма гонору. Но... — он сделал неопределенный жест, — у меня было достаточно времени и возможностей, чтобы приглядеться к вам и изменить свое мнение.

— К лучшему или к худшему? — хмыкнул Даниэль.

— Достаточно для того, чтобы убедиться — вы, мэтр, в лепешку разобьетесь, но исполните то, о чем вас попросят. Итак, — Сабуров побарабанил пальцами по конверту, — здесь лежит мое последнее распоряжение. Заверенное печатью, подписанное, имеющее силу закона. Предназначенное старшему поста на Сухом Мосту — ну, вы наверняка знаете это место?

Данковский кивнул, озадачившись вопросом, к чему клонит комендант. Цепь санитарных кордонов, набранных из представителей Добровольной Дружины и жандармов коменданта, держала под наблюдением Вокзал и городские окраины, препятствуя бегству зараженных Песчанкой в Степь. Инквизитор добавил к ним своих Наблюдателей. Мышь, пожалуй, проскочила бы через заградительную сеть с легкостью, а вот человек без надлежащих документов проделал бы это с трудом. Паникующие и озлобленные стражи порядка стреляли по пытающимся вырваться из Города без предупреждения.

— Это пропуск, — Сабуров пожевал узкими губами, тщательно подбирая нужные слова, — на группу из четырех человек, действительный до сегодняшней полуночи. Открытый, в нем не указаны конкретные имена. Удостоверяющий, что данные личности не волокут с собой заразу. Предписывающий оказать указанным личностям помощь в пути до Бод-Бадера. На кордоне у Моста вроде бы уцелели несколько лошадей, их одолжат предъявителям пропуска...

— Между прочим, это чистой воды злоупотребление властью, — холодно заметил Данковский.

— Моей власти осталось на... — Сабуров чуть повернул голову, взглянул на стоячие часы в футляре красного дерева с облезлой позолотой, — десять с небольшим минут или чуть больше. Блюстители сейчас идут через Сердечник. Если не столкнутся с облаками, очень скоро будут здесь. Мне некогда уговаривать вас, мэтр, и некогда оправдываться. Я честно служил городу и горожанам, не запускал руку в городскую казну, не осуждал на смерть невинных... — сухой, выдержанный голос на миг дрогнул. — Если я допускал ошибки, то сейчас я пытаюсь их исправить. Может, я спохватился слишком поздно. Лучше поздно, чем никогда, так, кажется, говорил какой-то философ из древних?

— Кого именно вы намерены отправить из Города? — бакалавр нехотя взял конверт, покрутил в руках. Пакет был тонким, внутри него похрустывали сложенные листы. Поручение было Даниэлю не по душе, ему никогда не нравились попытки спасти кого-то одного в обход остальных, ничуть не меньше достойных жизни. — Вашего приемыша, Клару?

Внезапно вспыхнувшая привязанность доживающих свой век Сабуровых к объявившейся в Городе бродяжке казалась бакалавру донельзя странной. Даже чуточку натянутой. Пару раз Даниэль сталкивался на улице с девочкой-подростком, покорившей сердца коменданта и его супруги, не заметив в той ничего особенного. Хитроватая, то чрезмерно самоуверенная и злая на язык, то робкая, но вроде бы искренне преданная новым родителям. Он затруднялся определить ее возраст: девушке с равным успехом можно было дать и пятнадцать, и двадцать пять.

— Клара ушла, — бесстрастно сообщил Сабуров.

— В каком смысле? — не понял Даниэль. — Как — ушла? Куда?

— Она поссорилась с Катериной, — не замечая того, комендант взял очиненный карандаш, размеренно крутя его меж пальцев. — Наверное, мы сами в этом виноваты. Катерина в последние дни вбила себе в голову… ну, ей явилось очередное Видение… Мол, Шабнак-Адыр, демон болезни… Вы ведь слышали эту степную легенду? — на всякий случай уточнил он.

Данковский вежливо кивнул, проглотив собственное мнение о местных «легендах» и «преданиях», слово в слово повторяющих страницы учебников психиатрии, раздел «Массовые помешательства», либо литературоведческих исследований касательно происхождения расхожих мифологических сюжетов. Ничто не ново под луной. Но сколь поразительно видеть, как сухие академические выкладки обретают уродливое подобие жизни!

— Так вот, — монотонно продолжал Сабуров, — ей открылось, якобы демон проник в Город, захватив душу кого-то из горожан. Нужно изобличить его и уничтожить, тогда болезнь сгинет. Знаю, для столичного ученого это звучит полнейшей чепухой пополам с мистикой, но я… я привык доверять видениям Катерины. Мы всегда верили нашим женщинам. Пусть они порой изъяснялись загадками, но Видящие редко ошибаются. Не их вина, что порой мы не в силах верно истолковать сказанное ими. Сами понимаете, в те дни у меня было много хлопот… я позволил жене и Кларе заниматься поисками. Ведь у девочки — несомненный Дар, это даже мне очевидно. Я решил — пусть ищут. Вреда себе и другим они не причинят. Авось, им повезет наткнуться на что-нибудь действительно серьезное. Не на демона, конечно, но хотя бы на тех, кто распространяет панические слухи. Или на тех, кто организовал движение Поджигателей.

— Из дознания вышел толк? — поневоле заинтересовался бакалавр. Город и его обитатели не уставали подкидывать ему новые и новые сюрпризы, будто прежних недоставало.

— Нет, — отрезал комендант. — Никакого. Да, Клара переворошила наши сплетни и слухи, не обнаружив ровным счетом ничего. Все, кого моя жена числила масками Чумы — певичка Ангел, оба Ольгимских, Ласка-могильщица, контрабандист Гриф со Складов, степнячка Оспина, барышня Люричева, Стах Рубин, даже ваша близкая знакомая Ян — все они, как уверяет Клара, обыкновенные люди. Со своими тайнами, секретами, дурным прошлым и скверным настоящим, но — всего лишь люди. Като и Клара разругались. Девочка хлопнула дверью, — старик помолчал и тоскливо добавил: — Даже не зашла ко мне проститься. Ушла — и все. Если встретите ее на улицах, передайте… Хотя нет, не стоит. Бедный ребенок наделся обрести семью и пристанище, а мы превратили ее в гончего пса и пустили выслеживать тени. Она презирает нас и не вернется.

«Здравствуй, безумное средневековье, — отстраненно подумал Даниэль. — Разгул мракобесия, и это в наши-то просвещенные времена! Девчонка-ясновидящая на пару со старой провидицей рыщут по чумному городу в поисках вселившегося в чужое тело демона болезни. В начале эпидемии ей было достаточно в любого ткнуть пальцем и заорать «Вот Шабнак!», чтобы бедолагу приказом коменданта вздернули на месте. Удивительно, как она сумела удержаться от такого искушения. Или Клара куда разумнее и расчетливей, чем кажется на первый взгляд».

— Но кому тогда предназначен пропуск? — бакалавр решил поскорее вернуть беседу в прежнее деловое русло. Часы назойливо тикали, кромсая время качающимся маятником, отсчитывая отпущенные Сабурову минуты.

— Не знаю, — Сабуров тоже невольно покосился на циферблат и дергающуюся минутную стрелку.

— Как — не знаете? — опешил Даниэль.

— Я подписал этот документ по просьбе одного давнего друга... Больше врага, нежели друга, но теперь наша вражда не имеет значения, — Сабуров неловко дернул головой, стоячий воротник пиджака-френча, похожего на военную форму, словно душил его. — Влада Ольгимского. Идите к нему и поговорите с ним. Полагаю, Тяжелый Влад хлопочет о своих детях — единственной оставшейся у него ценности.

— У господина Ольгимского двое детей, а пропуск выписан на четыре лица, — напомнил Данковский.

— Думаю, в Городе сыщутся еще два человека, достойных того, чтобы жить, а не подыхать в сточной канаве, — криво улыбнулся комендант. Прислушался, чуть развернувшись к закрытым дверям кабинета.

Бакалавр невольно прислушался вместе с ним, ожидая резкого и требовательного стука дверного молотка. И невольно вздрогнул, уловив прилетевший сверху звук — едва различимый низкий, стенающий вой, оборвавшийся почти мгновенно, но пронзивший насквозь камень и дерево старого особняка. Синяя жилка на виске Сабурова отчетливо запульсировала.

Скептически настроенный Даниэль никогда не верил россказням о всяких «аурах места», предчувствиях беды или «шепчущих стенах», однако пребывание в Стержне ощутимо тяготило. Стоило перешагнуть порог, закрыв за собой тяжелую дверь черного дерева — и пришлеца облекала спертая, душная атмосфера, усугубляемая поеденными молью коврами на стенах и тяжеловесной старинной мебелью. Казалось, под натертым буковым паркетом давным-давно умерло маленькое степное животное и постепенно мумифицируется там, отравляя воздух. Дом походил на усыпальницу, на храм во имя неведомого божества, в глубинах которого затаилась теряющая разум старая пифия.

— Совсем плохо? — одними губами выговорил бакалавр. Сабуров помедлил, однако время скрывать тайны миновало — и он тяжело кивнул, пробормотав:

— Что ни день — все хуже. Даже если Стах приютит ее в Госпитале — Като долго не протянет без своей отравы... Что ж, спасибо вам, мэтр. За все. Уходите. Вам ни к чему сталкиваться с посланцами Карающего Бича.

— Я мог бы поговорить с Инквизитором, — предложил Даниэль.

— Это излишне, — комендант неловко выбрался из-за стола, одернув давно вышедший из моды и протершийся на локтях пиджак. Коротко, словно отдавая честь, кивнул, старательно избегая смотреть в лицо Даниэлю. — Пусть все будет так, как будет. Ваше вмешательство ничего не изменит. Прощайте.

Бакалавру не достало сил повернуться к Сабурову спиной. Сунув тонкий пакет в карман кардигана, он, неуклюже пятясь, вышел из кабинета. Вывалившись в коридор, перевел дух, мысленно желая старому коменданту удачи. Оглянулся — и почти лицом к лицу столкнулся с пожилой дамой в черном, беззвучно спустившейся из комнат наверху.

Бывая в Стержне, бакалавр видел висевший в холле парадный портрет Катерины Сабуровой, написанный лет десять назад. Всякий раз машинально отмечая поразительную схожесть госпожи Сабуровой с обликами гранд-дам двора императриц Евгении или Элеоноры. Крылось в этой высокой, статной, еще не старой женщине сумрачное величие, выпестованное знанием тайн, недоступных прочим смертным. Катерина была немногословна, сдержанна и исполнена леденящего душу презрения к столичному выскочке. Любой разговор с ней выливался для Данковского в сущий поединок здравомыслия и малопонятной непосвященному эзотерики, усугубляемый растворенными в крови Като многочисленными дозами морфия. О том, что Сабурова постоянно держит на столике подле своей кровати шприц и упаковку стеклянных ампул, знал весь Город. Когда она шла просто шла по улице в лавку, обыватели предпочитали загодя перебегать на другую сторону.

Теперь перед Даниэлем стояла, пошатываясь, руина прежней высокомерной Като Сабуровой. Призрак во плоти, с погасшими глазами и ввалившимся ртом. Некогда аккуратный и строгий пучок темных волос развалился на неопрятные пряди. От нее резко пахло кислятиной — лекарствами или скверно переваренной пищей — и Данковский поневоле скривился. Бочком обойти сбрендившую даму и выскочить из особняка? Отступить к дверям в кабинет и крикнуть Сабурову, что его жена бродит по дому… в крайне скверном состоянии рассудка?

Ухватившись одной рукой за стену, тонкими крючковатыми пальцами другой Сабурова непрерывно теребила пристегнутую под глухим воротником платья агатовую брошку. Даниэль не мог понять, узнала она его или нет, пока женщина не проскрипела, качая головой, точно заводная игрушка:

— Мэтр. Уходите? Знаете, Клара тоже ушла. Злая девочка. Сильная, но такая злая. Не захотела смириться. Сказала, я лгу. Всю жизнь лгала.

Услышав голос, Сабуров распахнул дверь и выскочил в коридор, обеспокоенно заговорив:

— Като, тебе не…

— Сначала я рассердилась. Накричала на нее. Мол, мы приютили ее, дали кров, хотели принять в семью — а она дерзит мне в лицо, — не обращая никакого внимания на мужа, размеренно продолжала Катерина. — Но Клара ответила: ей и даром не нужна такая семья, где не желают знать правду. Чистую правду, которую я так хорошо спрятала. Только Виктория и Нина знали. Обе смолчали — одна по своему непомерному великодушию, вторая — из высокомерия пополам с боязнью того, что и с ней может стрястись подобное. Вскоре они обе умерли, не выдержав угрызений совести. Я осталась. Осталась единственной Хозяйкой в Городе. Лишенной совести и магии.

Она хихикнула, словно где-то с нажимом провели по стеклу визжащим гвоздем. Перевела дыхание, прежде чем растерянно произнести:

— Клара сказала — я давно перестала быть Видящей. С той поры, как проиграла свое сражение. Я убежала и спряталась в Стержне, точно паучиха на чердаке. Училась заставлять людей действовать так, как я хочу. Без всякого колдовства. Я очень хорошо наловчилась это делать. Я знала все городские тайны и знай себе дергала за ниточки. Мне так хотелось… — она запнулась, глядя куда-то поверх мужчин, сквозь давящие стены своего убежища, в небо над Степью. — Так хотелось изловить в свои сети хоть одно настоящее чудо. Я думала, я поймала Клару. А она разорвала мою паутину, посмеялась и ушла. Моя любимая, злая, злая девочка. Сказала, что не желает быть Сабуровой, что предпочитает оставаться той, кем пришла к нам — Самозванкой.

Данковский вопросительно скосился на коменданта. Первый раз в жизни мэтр столкнулся с буквальной аллегорией выражения «окаменеть». Город недолюбливал и боялся Катерину, но никто, в том числе ее муж, не сомневались в том, что Сабурова наделена способностью Видеть. Предчувствовать будущее. Наматывать на свой челнок тоненькие нити, бегущие сквозь настоящее, и сплетать из них разноцветное полотно грядущего.

Самозваная провидица просто слишком хорошо изучила людей.

«Надо отдать мадам Сабуровой должное — столько лет она умудрялась благополучно водить всех за нос, — подумал Даниэль. — Она создала себе устрашающую репутацию и пожинала плоды. Ведь не проверишь, настоящая она колдунья или нет…»

В дверь особняка застучали — настойчиво, требовательно. Катерина шарахнулась от стены к стене, вцепилась в рукав Сабурова, шамкающе повторяя:

— Кто там? Кто там? Это Клара пришла за мной?

— Черный ход, в конце коридора, налево, — не поворачивая головы, процедил Александр Сабуров. — Уходите, мэтр. Быстро.

Комендант не стал отцеплять от себя бормочущую старуху в черном. Придержал ее иссохшую руку и шагнул к дверям, поворачивая ручку щелкнувшего замка.

Данковский пронесся по коридору — почти прыжками, коря себя за неуместную трусливость, за нестерпимое желание оказаться как можно дальше от угрюмого дома из серых камней и заточенных в нем несчастных людей. Выскочил наружу, старательно придержав дверь, чтобы не хлопнула. Перемахнул низкий заборчик из плоских камней, быстрым шагом обогнул флигель Стержня, оказавшись подле парадного входа — узкого высокого крыльца под покатым черепичным навесом.

Сплетни разлетаются быстро. На улице уже собралось десятка два горожан, с безопасного расстояния молча следивших за ходом событий. У крыльца топтались патрульные Добровольной Дружины — с карабинами и бело-зелеными повязками на рукавах. Вышел Сабуров, сопровождаемый двумя блюстителями в черных и алых цветах Церкви. Комендант не выглядел испуганным или излишне взволнованным. Он словно отправлялся в сопровождении вооруженной охраны на очередную инспекцию заградительных кордонов. Размеренно печатая шаг, пересек пыльный дворик, выйдя на улицу. Замешкавшимся дружинникам пришлось трусцой кинуться ему вслед.

Дверь Стержня распахнулась, выпустив Катерину — черную тень, внезапно оказавшуюся под ярким солнцем. Оплывшая, нелепая, пугающая одним своим видом женщина вцепилась в чугунные перила крыльца, неотрывно глядя в спину удаляющемуся коменданту. Когда он и его сопровождение свернули за угол, Като Сабурова запрокинула голову к бесцветному небу и завыла, точно потерявшая хозяина собака.

Глава 5. Ольгимский-старший: Фамильные ценности.

Расположенное в самом центре Города недвижимое имущество семейства Ольгимских обегала кажущаяся бесконечной ограда из тонких медных прутьев, выкрашенных под бронзу. Бакалавр шагал к въездным воротам, а величественный особняк неспешно поворачивался перед ним то одним, то другим боком. Демонстрируя рустованный алый и серый гранит, золотистый песчаник наличников, огромные скругленные оконные проемы в медных переплетах и покатую черепичную крышу со множеством труб. Благородный камень пятнали размытые следы копоти. Окна верхнего и нижнего этажей щерились выбитыми стеклами, осколки звонко хрустели под ногами. Память Факельной Ночи, когда собравшаяся толпа забросала особняк самодельными зажигательными бомбами.

Разъяренных и перепуганных горожан можно было понять. Понять и отчасти оправдать. Не в силах одолеть болезнь, они покарали тех, кого сочли виновниками обрушившейся на Город напасти.

Натужно скрипя, на самой высокой башенке Сгустка вращался большой жестяной флюгер в виде пирамидки из стоящих друг на друге животных. Бык, овца, поросенок, курица с зажатой в клюве стрелкой. Символ огромных скотобоен под названием Термитник, потомственного владения и залога процветания дома Ольгимских. Колбаса, отбивные и сосиски от Ольгимских, ваших лучших друзей. Нарядные пакеты с мордочкой улыбающегося пестрого теленка, вьющаяся золотая ленточка-баннероль, «Лучшее для вашего стола, в праздники и будни». Россыпь медалей международных выставок. Бойни, исправно предоставлявшие рабочие места поколениям горожан. Успешное и процветающее предприятие, благодаря настойчивости управляющих которого к Городу протянули железнодорожную ветку.

Бойни, откуда выползла Чума. Бойни, ставшие могильником.

Если верить устойчивым слухам и имевшимся на руках бакалавра доказательствам, первоначальная вспышка Песчанки произошла именно здесь — в приземистых, протяженных корпусах красно-коричневого кирпича, выкрошившегося от ветра и дождей. Раз в десятилетие владельцы фабрики принимали отчаянную и безнадежную попытку окрасить строения в приятный глазу цвет, но краска стремительно облезала, отшелушивалась, повисала на стенах рваными хлопьями и лоскутами, как кожа умирающего от Чумы в последней стадии заболевания. Еще были бесконечные склады готовой и просроченной продукции, цеха, где вымачивались содранные шкуры и коптились потроха, вокруг которых густым облаком висела кисловатая вонь, а земля раскисала от впитавшейся в нее бычьей крови. Буроватая жижа стекала в неглубокий Горхон и его притоки, растворяясь в желтоватой воде, окружая отмели грязно-желтой пеной, плывущей вниз по течению.

Совет директоров предприятия во главе с Ольгимским был всемогущ и всесилен. Налетавшие из Столицы с инспекцией безжалостные санитарные надзиратели увозили с собой подписанные чеки и сведения о щедрых пожертвованиях господ Ольгимских на благотворительность и развитие Города. После шумных банкетов и отбытия гостей все оставалось по-прежнему. Помутневшая от бычьей крови вода струилась между поросших твирью и ковылем невысоких холмов с плоскими вершинами, где высились покосившиеся камни-кромлехи с выбитыми клинообразными знаками, похожими на древние тавро для клеймения быков.

В самом начале эпидемии Ольгимский-старший распорядился замкнуть Термитник. Вместе с работавшими там мясниками, их семьями, родней и всеми, кто укрылся в Долгом и Коротком корпусах огромных скотобоен. Надеясь, что демон болезни пожрет самое себя и сгинет, захлебнувшись человеческой плотью. Бакалавр невольно содрогался только при одной попытке представить, что творилось в наглухо запечатанных зданиях, где оказались запертыми несколько сотен человек — безо всякой надежды на помощь, наедине с неуловимой Песчанкой, всякий час неумолимо собиравшей свою жатву.

Язва недолго позволила держать себя взаперти. Скудное оцепление вокруг Термитника физически не могло удержать под контролем многочисленные входы и выходы фабрики, не говоря уж о подземных туннелях между цехами. Обреченные смерти мясники сумели отыскать выход. Беглецы рассеялись по примыкавшим к бойням Кожевенникам и Дубильщикам, где проживали большинство работников Термитника. Горожане, прознав об этом и словно утратив рассудок, скопом ринулись в Кожевенники, устроив настоящую облаву на выживших, убивая всех без разбора, поджигая дома, где скрывались уцелевшие беглецы. Не отличая больных от здоровых, взрослых от детей.

Позже эту ночь назвали Факельной.

Бакалавр понимал, что один человек не смог бы противостоять обезумевшей толпе — и все же по сей день упрекал себя за то, что остался в стороне, вняв уговорам и рыданиям Евы. Всю ночь до них доносились частые хлопки выстрелов, над черными крышами метались языки пламени, обрисовывая огромный уродливый горб крыши Термитника. Истошно кричали люди — погибая и торжествуя. Беззвучно плакала Ева, в оконных стеклах отражался огонь и кривлялись тени.

К утру погромы закончились — вмешалась Добровольная дружина. По Городу плыл пахнущий гарью серый туман, Дубильщики и Кожевенники превратились в закопченные, дымящиеся развалины. На улицах люди шарахались друг от друга, опасаясь встретиться взглядом. Мортусы вывозили на городскую окраину обугленные трупы, сваливая их в наскоро выкопанные длинные рвы, мародеры спешили поживиться тем, что уцелело на пепелище. Сабуров попытался отыскать и задержать шайку Поджигателей, но не преуспел, ограничившись тем, что распорядился вздернуть всех, схваченных дружинниками на месте преступления. Консервация Термитника и поджоги в зараженных кварталах не помогли — Песчанка проскользнула у погромщиков межу пальцев, яростно набросившись на Город.

Прибывший Инквизитор разогнал оцепление и распорядился снять печати на дверях боен. Бакалавр присутствовал при этом. Первое, что предстало его взгляду — аккуратно сложенные в огромных цехах первого этажа трупы. Ровные ряды мертвецов, укрытых полотнищами брезента. Аппетитный запах корицы, смешавшийся с прогорклой кислотой разлагающейся крови и резью средства для истребления наружных паразитов у крупного рогатого скота — мясники пили эту разъедающую внутренности отраву, веря, что она может одолеть Песчанку. Многих тошнило. Сабуров торчал в дверях, заложив руки за спину, прямой, точно аршин проглотил. В полутьме по сетчатке ослепительно-болезенными сполохами ударяли вспышки магния — фотограф из сопровождения Инквизитора дотошно запечатлевал бесчисленные холмики в загонах для скота.

Решетчатые ворота Сгустка, украшенные вензелем семьи Ольгимских, стояли нараспашку. Ветер гонял по захламленному двору опавшие листья вперемешку с обрывками бумаги. Обезумевшая толпа в попытке разгромить особняк ворвалась на первый этаж, круша все, что подвернется под руку, разбивая в щепки мебель и вышвыривая обломки на улицу. Данковский обогнул лежавший кверху дверцами огромный шифоньер с зарубками от топора на стенках, машинально поднял и расправил зацепившийся за угол шкафа скомканный лист. Фактурный счет-накладная, килограммы, тонны и цифры с множеством нулей. Невесть зачем бакалавр сложил из бумаги птичку и запустил ее в звездчатую дыру бывшего оконного стекла. Птичка впорхнула внутрь и исчезла в темноте.

Массивная дверь черного дерева с металлическими накладками в виде голов животных распахнулась от первого же прикосновения. Стоя посреди просторного вестибюля, бакалавр в замешательстве огляделся, не зная, куда, собственно, идти дальше. По вестибюлю словно пронеслось стадо бешеных быков, запачкав мраморные полы грязью и скрутив медные перила ведущей на второй этаж лестницы в безумную спираль. В неприкосновенности осталась разве что массивная люстра в виде виноградной лозы со множеством гроздьев-лампочек. Лампы не горели, холл освещался косыми солнечными лучами, дробившимся в разбитых стеклах.

— Эй, есть кто живой? — окликнул бакалавр. — Господин Ольгимский, вы здесь? Эй! Это я, Данковский!

— Сюда, — гулко и глухо разнеслось по холлу. Определив источник звука, Даниэль прошагал наискосок через вестибюль к приоткрытой дверце, из-под которой вытекала лужица оранжевого света.

Он угодил в комнатушку без окон, освещенную гудящей керосиновой лампой. Выкрашенные суриком плетеные кресла, место которым на садовой террасе, а не в доме, ломберный столик с полудюжиной пустых бутылок и уцелевший горшок с декоративной юккой. Среди темно-зеленых листьев оранжево пламенели созревшие ягоды.

Одно из кресел занимала грузная, расплывшаяся фигура, зябко кутавшаяся в просторный меховой балахон — навроде тех, что степные кочевники напяливают зимой. Ольгимский-старший, более известный под заглазным прозвищем Тяжелый Влад, некогда процветающий промышленник и первый городской делец. Куполообразная лысая макушка, обрюзгшее с годами лицо, заметные мешки под желтовато-карими, навыкате, глазами, кривая трещина рта. Сложенные на обширном чреве руки, переплетенные пальцы заметно подрагивают.

— Мэтр, — многие из горожан, с которыми бакалавру довелось свести знакомство, разительно переменились за эти дни, но Ольгимский изменился сильнее всех. Вместо благообразного предпринимателя, являвшего собой образец успешного провинциального торговца, перед Даниэлем сидел человек, окончательно утративший опору в жизни. Человек, потерявший все — все до последней мелкой монеты и последнего проблеска надежды. Зная о поступках этого человека, бакалавр испытывал к нему невольное отвращение — но сейчас оно отступило в сторону, уступив место робкому сочувствию. Насколько проще ненавидеть того, кто уверенно стоит на ногах и способен ответить ударом на удар, но не того, чья жизнь сметена лавиной.

Ну, если не задумываться о том, что Ольгимский собственными руками дал толчок лавине, погубившей Город.

— Господин Ольгимский, — в случае необходимости Даниэль мог подпустить в голос металла. — Мне передали, вы хотели меня видеть?

— Да вы садитесь, мэтр, — Тяжелый Влад безуспешно попытался изобразить прежнее радушие. Голос у него осип, сделавшись низким и порой неразборчивым. — Чего ж стоять-то, в ногах правды нет…

Садиться Даниэлю не хотелось. Он лишь оперся на спинку жалобно скрипнувшего садового кресла.

— Виделись с комендантом? — Ольгимский напрочь игнорировал холодность гостя.

— Да, — кивнул мэтр, добавив: — Сразу после того, как мы расстались, за ним пришли люди Инквизитора.

— Моя очередь будет следующей, — торговец на миг прикрыл глаза набрякшими веками. — Этого следовало ожидать. Сабуров выполнил мою просьбу, передал вам... кое-что?

Даниэль помахал в воздухе запечатанным конвертом:

— Пропуска через кордон.

— Хорошо, — человек в садовом кресле гулко вздохнул, словно поднявшийся на поверхность кит. — Мэтр, я достаточно пожил на свете, чтобы не обольщаться касательно вашего мнения обо мне. Возможно, вы правы от первого до последнего слова, и я достоин только того, чтобы Мать-Корова и ее телята залягали меня насмерть. Но поверьте, у меня имелись веские причины поступить так, как я поступил.

— Сэкономить на очистке сточных вод, отделываясь взятками, а потом запереть Термитник и надеяться, что все само собой наладится, — зло напомнил Данковский. Торговец с явным усилием приподнял руку, помахал пальцем-сосиской туда-сюда.

— Вы не судья, мэтр. Вы чужой в этой городе и многого не знаете...

— Расскажите мне, и я буду знать, — раздраженно предложил бакалавр. — Как я уже убедился, здесь обожают играть в секреты.

— Наши тайны порой убивают, — Ольгимский заметил, что его посетитель украдкой скривился. — Хорошо, мэтр, давайте начистоту. Вы не один из нас, никогда не станете одним из нас... но вы не сбежали, не покинули ваш город в тяжелой ситуации. Знаете, я бы никогда не рискнул вести общий бизнес с человеком такого душевного склада, как ваш. Но вот доверить вам деликатное поручение... открыть семейную тайну — да. В этом случае на вас можно положиться. Вы не станете давать пустых клятв, но никогда не проболтаетесь. И исполните то, за что возьметесь. Либо же умрете, пытаясь исполнить.

— Сговорились вы, что ли? — буркнул себе под нос Даниэль.

— Мне бессмысленно куда-то бежать, но вот мои дети... — Тяжелый Влад снова вздохнул, то ли не зная, с какой стороны подступиться к разговору, то ли сожалея о чем-то своем. — Они не должны пострадать. Разыщите их, мэтр. Дайте им возможность выбраться отсюда.

Бакалавр недоуменно сморгнул.

— А... А где они, собственно? Вы не знаете, где ваши собственные дети?

— Нет, — Ольгимский устало пожал плечами, грузно колыхнувшись в кресле. — После Факельной Ночи они оставили меня. Ну конечно, я же всего-навсего отец, круглые сутки пропадавший в правлении фирмы и на фабрике. Когда умерла Виктория, я попытался забыться в делах. Отделывался подарками и вечным «завтра». Итог закономерен: мои дети выросли сами по себе. Я не понимаю их, они не понимают меня. Владу всегда было тоскливо в нашем Городе, фабрика Ольгимских для него не предмет гордости, но обуза и ядро каторжника. Вероника... Ей всего четырнадцать, она доброжелательно смотрит сквозь меня, любые мои увещевания для нее — милый, наивный детский лепет. Ники слушает своего отца только из вежливости. Они шляются невесть где, и я вынужден просить вас, постороннего человека, взять их за шкирку и выбросить прочь из Города. Для их же пользы. Я хочу, чтобы они жили.

На миг в раздавленном силой обстоятельств скотопромышленнике полыхнуло прежнее достоинство — достоинство человека, знающего цену себе и своим делам, гордящегося крепостью своего слова.

— Вы найдете их, мэтр?

Похоже, впервые в жизни Владу Ольгимскому пришлось просить. Первый делец Города совершенно не представлял, как именно это делается — он привык распоряжаться и отдавать указания. В крайнем случае, покупать желаемое. Но просить? Никогда в жизни. Ольгимские не просят. У бывшего магната жалко кривился рот, дрожали пальцы. Он вздрагивал, словно ему было холодно, бесконечно холодно, и он никак не мог согреться.

— Найду, — усилием воли Данковский заставил себя быть спокойным. — Немедленно займусь этим. Поспрашиваю общих знакомых, они ведь наверняка отыскали где-то крышу над головой.

— Одно время Влад снимал меблированные комнаты на Плесне, — нахмурившись, припомнил торговец. — Он водил знакомство с Рубиным и этой припадочной степнячкой из Термитника, Оспиной… Может, они знают, куда он подевался? Ники могла перебраться в Горны, к Каиным — моя дочь неравнодушна к наследнику этой семьи... Хотя в отношениях нынешней молодежи сам черт ногу сломит. Раньше все было куда понятнее. Дети знали свое место и не лезли туда, где им нечего делать.

Данковский вытащил из кармана часы — как всегда, спешившие на четверть часа, щелкнул крышкой:

— Стах должен быть сейчас в Госпитале. Попробую его расспросить… Оспина, Оспина… Я загляну к ней, но ее вполне может не оказаться дома... Господин Ольгимский, я должен что-нибудь передать вашим детям — на словах или письмом? Попросить их зайти в Сгусток перед тем, как... как они уедут?

— Нет, — отрицательно качнул лысой головой торговец. Похлопал по карманам мехового балахона, неловко выудив из кармана две вещи. Пачку почтовых конвертов, аккуратно перевязанных белой шелковой ленточкой, и тускло поблескивающий золотой брелок в виде фигурки быка. — Влад позабыл эти письма в своей комнате. Они от его друзей из Столицы — думаю... думаю, мальчик дорожил ими. Безделушку я обещал подарить Ники на нынешний день рождения, да, похоже, уже не сложится. Отдайте это им, просто отдайте, без всяких слов. Они поймут. Надеюсь, что поймут.

Пачку писем Данковский сунул в карман плаща, золотого тельца прицепил к цепочке от часов — не потеряется. Пожилой торговец смотрел на него, бесстрастно и спокойно, как смотрят сквозь стекло на посетителей зоосада рептилии. Мудрые и злые в своей мудрости, вроде Болотного короля жаб, хранящего в своей голове драгоценный камень и ведающего все секреты мира. Даниэлю стало неуютно под этим взглядом, он торопливо распрощался и выскочил из особняка. Догадываясь, подозревая и зная, что больше никогда не увидит Тяжелого Влада. А если и увидит, то в обстановке, не располагающей к вдумчивым беседам. Удивительно, с какой стороны открылся стареющий делец — многие ли на его месте поступили бы также, озаботившись судьбой своих детей?

С младшим Ольгимским бакалавр познакомился года полтора тому, в Столице, на одной из многочисленных выставок научных достижений и промышленности. Влад-младший ему понравился — язвительно-остроумный, неплохо образованный и следящий за новостями науки, прекрасный собеседник. Ольгимский-младший куда более походил на идеальный образчик столичной золотой молодежи, чем на распространенный образ самоуверенного, глуповатого, нахального и наивного провинциала. Злые языки поговаривали, якобы Влад не слишком разборчив в знакомствах и стал своим человеком на киностудии «Иллюзион», но Данковский пропускал подобные разговоры мимо ушей. Толпе и светскому обществу всегда нужен повод для сплетен. Иногда Даниэлю очень хотелось знать — каких сплетен в кулуарах Университета удостаивается он сам?

— А еще у меня есть сестрица, — как-то обронил в разговоре Влад. — Вероника. Натуральная принцесса из заколдованного замка.

Даниэлю тогда в голову придти не могло, что однажды он пожмет маленькую, твердую и прохладную ладошку барышни Ольгимской, услышав:

— Друзья называют меня Капеллой. Думаю, мы станем друзьями, мэтр, так что считайте — разрешение получено.

Она и в самом деле походила на сказочную принцессу — великодушную, прекрасную, исполненную деятельного сочувствия ко всему живому. Несмотря на юный возраст, Вероника, подобно своей покойной матери Виктории, заботилась о городских беспризорниках и детях рабочих фабрики, убеждая отца ежегодно отпускать кругленькие суммы на содержание школы и детского дома в Кожевенниках. Казалось, Вероника знает наперечет всех детей и подростков — их имена и тайные прозвища, чаяния, игры, мечты и неудачи. Она была маленьким бьющимся сердцем Города, сердцем, тепла которого достанет на всех.

В день знакомства с Капеллой бакалавр вдруг испытал иррациональную, необъяснимую зависть к Владу. Даниэлю внезапно захотелось, чтобы у него была младшая сестра — такая, как Вероника Ольгимская. Не любовница, не подруга или жена — сестрица, сестренка, очаровательная в своей взрослой рассудительности и грезящая наяву. Читающая сентиментальные романы Чарнской для юных барышень и точно знающая, что почем в этом жестоком мире. Влад уже взрослый человек, он в силах постоять за себя, но Даниэль обязан убедиться, что с маленькой Ники все в порядке. Если кто и заслуживал того, чтобы быть вытащенным из кошмара Песчаной Язвы, так это младшая Ольгимская. Она не больна, ведь Вероника слишком молода и Чума не отравит ее своим смертоносным дыханием.

Вот только где искать пропавших отпрысков семейства Ольгимских? Не бегать же по Городу, заглядывая в подворотни и зовя: «Влад, Ники, отзовитесь!»

В театре-Госпитале, куда наведался Даниэль, царила обычная суматоха. Ему пришлось ждать в приемном покое не меньше получаса, покуда не примчалась взъерошенная Лара Равель в криво сидящей шапочке сестры милосердия и застиранном до прорех светло-голубом халате. Лара была испугана и встревожена — доктор Рубин ушел с утра и с той поры не появлялся. Конечно, добровольцы и лекари Госпиталя продолжают выполнять работу, но без главного врача как-то неуютно. Данковскому припомнился недавний разговор с комендантом: у Рубина опять провалился эксперимент, и впавший в уныние врачеватель изъявлял желание повеситься. Скорее всего, Стах отправился в единственное уцелевшее питейное заведение — таверну «Одинокая звезда» в Дубильщиках.

Для очистки совести бакалавр спросил у Лары, не видела ли она в последние дни Влада-младшего? Может, что-то слышала о нем? Мадемуазель Равель старательно подумала, перебирая пальцами складки на плохо накрахмаленном переднике и отрицательно мотнула головой. Ее нисколько не волновало исчезновение младшего Ольгимского, Лара всей душой переживала об отсутствии Рубина.

К просьбе приглядеть за мадам Сабуровой девушка отнеслась рассеянно, без привычной готовности немедля сорваться с места и мчаться помогать очередному страдальцу. То ли поумнела, то ли за время госпитальных трудов слегка очерствела сердцем. По крайней мере, она пообещала в течение дня заглянуть в Сгусток и убедиться, что с Катериной все в порядке.

По всему выходило, надо идти в «Звезду». Искать Влада, а заодно пропавшего без вести заведующего Госпиталем. Или наоборот. В таверне наверняка встретится кто-то, слышавший что-нибудь о местопребываний наследников семьи торговца.

Глава 6. Влад Ольгимский: Любовь.

Кабачок «Одинокая звезда» официально считался закрытым. Согласно распоряжению коменданта Сабурова «Об общественных заведениях и борьбе с заразными заболеваниями». Копия распоряжения с лиловой треугольной печатью болталась на заколоченных крест-накрест дверях, намертво прибитая четырьмя дюймовыми гвоздями. Бакалавр обошел приземистое обшарпанное здание с выступающими мансардными окнами второго этажа. Спустился по ступенькам, ведущим в полуподвал, к железной двери, перехваченной стальной полосой с могучим навесным замком. В двери темнело решетчатое оконце, закрытое изнутри створкой. Даниэль несколько раз грохнул кулаком по ржавому железу, приготовившись к долгому ожиданию.

Окошко приоткрылось, раздосадованный старческий голос проскрипел:

— Глаза разуй, закрыты мы. По распоряжению господина коменданта. Вон, тама на дверях и приказ болтается. Читай, коли грамотный.

— Мне к Липпи, — не менее раздраженно откликнулся бакалавр.

За дверью отмолчались. Створка приоткрылась чуть шире, гостя рассматривали, оценивая степень его опасности и платежеспособности.

— Так бы и говорил. Заходи. Порядок знаешь?

— Да знаю, знаю...

Дверь открылась легко, без малейшего скрипа. Полоса и замок оказались фальшивкой. Внутри скрывался крохотный темноватый тамбур, где несли службу двое — тощий старикан со сварливым голосом и мрачный тип из тех, что заправляли на Складах в шайке контрабандиста Грифа. Собственно, «Звезда» принадлежала Грифу — со всеми потрохами, от настила на сцене до бутылок в баре и подвалах. Здесь торговали твириновкой — ее характерный кисловато-сладкий запах пропитал все помещение подвала — и запасами алкоголя, скупленного и похищенного контрабандистами в первые панические дни эпидемии. Здесь можно было раздобыть ампулы опиума и щепотку толченого савьюра. В задних комнатах покуривали — опиум и сушеные травы Степи, при наличии средств можно было заказать девушку — степнячки, Невесты Травы и Ветра, приходившие в Город в поисках лучшей доли, в большинстве случаев становились обычными гулящими девицами. Здесь играл запинающийся граммофон и утекали сквозь пальцы утратившие былую ценность банкноты. Золотые вещицы пока еще ценились по-прежнему.

За импровизированной стойкой из широкой доски, положенной на два бочонка, скучал бармен Липпи, Филипп Новак, грузный, обманчиво неповоротливый и немногословный..

Из опустевшего зала наверху сюда перетащили вращающиеся табуреты с облупившимся хромом, обтянутые выделанной кожей. При изготовлении сидений мастера выбирали те куски коровьей шкуры, на которых сохранилось фермерское тавро. Каждый из табуретов мог похвастаться собственным прозвищем, темнеющим сбоку или сверху — «Двойной крест», «Джей-Би-Ти», «Чертополох», «Роза и цепь»… Липпи никогда не изрекал сакраментальной фразы — «Что заказываем?». Смотрел исподлобья на очередного посетителя, поворачивал тускло блестящий кран на бочонке или вытаскивал пробку из выбранной наугад бутылки. Красная, бурая или зеленоватая жидкость с бульканьем устремлялась в не слишком чистый стакан. Расплатившись, вы получали напиток и отправлялись искать место за столом. Либо оставались рядом со стойкой, бессмысленно переставляя разноцветные картонные подставки из-под пивных кружек.

Слева от стойки соорудили нечто вроде сцены — невысокий помост с задником из сильно поеденного молью темно-сиреневого бархата. К складкам небрежно пришпилены аляповатые розы, снежинки и звезды из серебряной фольги. Справа стоял бильярдный стол, за ним лениво катали шары двое, мельком глянувшие на новопришедшего. Посетителей было немного — судя по повадкам и обличью, подручные Грифа со Складов. Да несколько горожан, водивших знакомство с Липпи и явившихся сюда в погоне за иллюзорным спокойствием, призраком минувших времен. За возможностью забыться, оглушив себя порцией сладкой твириновки и хоть на несколько часов прогнать неотступные мысли о кружащей рядом Чуме.

Данковский постоял несколько мгновений на пороге, моргая, привыкая к спертому, неприятно обволакивающему теплу, и полумраку, разгоняемому подвешенными к балкам керосиновыми лампами. Лампы мерно шумели, их гул органично вплетался в хрипение граммофона и стуканье отлетающих от обитых зеленым сукном шаров. Под ногами хрустели пустые семена бурой твири. Горожане пристрастились грызть их, уверовав в целебные свойства семечек. Предприимчивый Липпи немедля открыл новый бизнес: нанял подростков обирать кустики твири по два талера за кулек, и продавал семечки посетителям.

Стаха Рубина среди посетителей не замечалось. Бакалавр направился к стойке, миновав компанию парней со Складов, без особого азарта метавших кости на плохо вымытой столешнице. Машинально отметил — тот, что сидит широченной спиной к проходу, уже второй раз всей пятерней шкрябает по скуле, да причем усердно так...

— Эй, ты. Что там у тебя? — Данковский шагнул в сторону, крепко перехватив чужое волосатое запястье и бесцеремонно отведя руку чесавшегося в сторону. Игрок дернулся, оскалился, шарахнулся, в точности напуганный внезапным криком и щелканьем кнута бык. Задетый его локтем стаканчик с костями свалился на пол, кубики разлетелись.

«Девять, тройка и полумесяц», — дотошно зафиксировал рассудок. Левой рукой бакалавр ухватил жестяной колпак низко подвешенной лампы, направляя свет на лицо «объекта». В бесконечном мысленном отчете Данковского безымянный громила со Складов уже получил соответствующий номер, за которым змеились строчки: «Экземное образование, третья лицевая правая доля, площадью около трех квадратных дюймов, интенсивно шелушащееся, с лимфатическими выделениями...»

— Ты чего, чего? — забормотал «объект», пытаясь выдраться. Обычнейшее лицо, жесткий ежик грязных волос, испуганно бегающие глаза. Дружки качнулись было вперед, на выручку приятелю, но, признав бакалавра, настороженно замерли. — Убери клешни, нет у меня ничего, я чистый! Чистый я! У меня лишай с рождения, кого хошь спроси!

Голос «объекта» взвился пронзительным, почти детским фальцетом. В его сторону оглянулись.

— Угу, с рождения, — Даниэль сунул руку в карман, где таскал пропитанный уксусом платок, тщательно обтер пальцы. — На твоем месте я бы со всех ног мчался в Госпиталь. Может, Стах сумеет помочь.

— Он чё, заразный? — приятели игрока, скрипнув табуретами, разом отодвинулись от стола и бывшего знакомца. — Пугало, придурок чокнутый, ты чё, словил Язву и молчал?

— Первая стадия в самом ее начале, характерная чесотка, еще вполне возможно... — начал Данковский.

— Да нет у меня ничего, врет он все! — в отчаяние взвыл Пугало, уцепившись за рукав бакалаврова плаща. — Ну скажите им! Вы ведь тоже можете оши...

Договорить ему не удалось. Или он завершил фразу где-то в ином мире, что намного лучше этого — ибо никто из ушедших туда еще не вернулся обратно, утешить скорбящих родственников и разочарованных кредиторов. Выстрел прозвучал негромко и буднично — словно открыли бутылку шампанского, которого в Городе давно не осталось. Ногти Пугала мерзко царапнули сукно кардигана, он опрокинулся назад и тяжело рухнул на пол. По дощатому полу начало расплываться густое черное пятно. Один из игроков в бильярд неторопливо убрал маленький, сверкнувший никелем пистолет, и вопросительно зыркнул на компаньонов покойника.

— Быренько оторвали зады и прибрали мусор с пола, — не отрываясь от протирания очередного стакана, распорядился Липпи. Словно ничего не произошло и у него на глазах только что не застрелили клиента. — Бензин и брезент в подсобке, лопаты в чулане. Вопросы есть?

— Нет, — троица подручных Грифа нехотя вылезла из-за стола. С явной неохотой уцепила Пугало за руки и за ноги, поволокла через зал к черному ходу.

— Липпи, сменил бы ты своей шарманке пластинку, — посоветовал стрелявший, вернувшись к кию и раскатившимся по зеленому сукну разноцветным шарам. — Обрыдло уже, пятый раз заводишь.

Жизнь в Городе нынче была дешева. Но не до такой же степени. В какой-то миг Даниэль, смотревший вслед трем согбенным под тяжестью мертвеца и переругивавшимся сквозь зубы фигурам, ощутил сильнейшее желание остановить их. Взять соскоб, проверить, убедиться в точности своего предположения.

«И выйдет у тебя одно из двух. Или ты был прав, а парень по кличке Пугало избежал всех радостей гниения заживо, или ты ошибся, и они пристрелили человека с доброкачественным экземным заболеванием. В том и другом случае ты уже ничего не сможешь поделать. Впредь держите язык за зубами, мэтр. Да не вздумайте почесаться в публичном месте».

Неторопливо двигаясь, бармен поднял иглу граммофона, снял пластинку и бережно убрал в конверт. Конверт исчез в картонной коробке, на смену явился другой — Липпи покрутил латунную ручку, опустил пластинку на вращающийся диск. Пронзительно взвизгнул целлулоид под иголкой, зазвучала скрипка, выводя сыгранную невесть кем и когда мелодию. С ней слился живой голос — проникновенный, с нежной хрипотцой, наводивший Данковского на образ забытой на солнце и медленно тающей липкой конфеты. Полосатого леденца в сахарной лужице, над которым с жужжанием кружат осы. Взглянув на сцену, бакалавр с удивлением обнаружил там Анну Ангел — прелестное явление в длинном, переливающемся рыбьими чешуйками блесток зеленом платье.

— Кхм, — напомнил о себе Липпи, ненавязчиво подталкивая в сторону клиента стакан с красноватым содержимым неведомого происхождения. Даниэль отхлебнул, не почувствовав вкуса и смотря на сцену. Мария Каина была не права — только завистник назвал бы Анну безголосой бездарностью. Иное дело, что в полуподвальном помещении подпольного кабачка, пропахшего тоской и страхом, ее талант был совершенно неуместен. Как алмазу для полноценного блеска необходима огранка и золотая оправа, так Анне требовалась большая сцена, кордебалет, грохочущий оркестр и восхищенные поклонники. Здесь же на нее смотрели от силы дюжина человек. Поразмыслив, Даниэль предположил, что Анна вряд ли согласилась выступать из чистой и возвышенной любви к искусству. Новак наверняка ей платит (хотя какой нынче прок от обесценившихся денег?) и снабжает продуктами со Складов. Исполнение музыкальных номеров, возможно, позволяет певице забыться — как другим приносит забвение перебродивший настой твири и виноградной лозы.

Ветер с моря играет зонтиком,

Юность скрипки и терпкость манго,

Гимназистка с седым поклонником

Бесподобно танцуют танго.

Взрывы хохота, виски с содовой,

Млеет лодка во тьме залива,

Говорят, повезло с погодою -

Море ласковое на диво.

Запах пряностей в нежном воздухе,

Ночь, подкравшись, огнями брызнет…

И нет ничего, совсем ничего,

Что напоминало бы мне о моей неприкаянной жизни…

Анна походила на змейку. Тоненькую, игриво сверкающую чешуей змейку.

Усилием воли Данковский отвел взгляд, вспомнив, зачем пришел сюда.

— Липпи, — бармен наполнил стаканы игроков в бильярд и неспешно приблизился. — Липпи, мне позарез нужен Ольгимский...

— Это не ко мне, это в Сгусток, — покачал головой Новак. — Говорят, старик после погромов вернулся в семейный особняк. Сюда он отродясь не заходил. И не зайдет, даже пропустить кружечку за счет заведения перед концом света.

— Младший Ольгимский, Влад, — терпеливо пояснил бакалавр. — Он здесь не показывался? Может, ты слышал, где он сейчас ошивается?

Липпи оторвался от перетирания стаканов — впрочем, особо чистым и сверкающим вышедший из-под его рук бокал мутного стекла все равно не стал — и исподлобья глянул на Данковского. Словно прикинул что-то.

— На кой ляд вам сдался Влад, мэтр?

— Липпи, это что, допрос? — искренне изумился Данковский. — Пытаюсь отыскать давнего знакомого, только и всего. Вдобавок у меня к нему поручение от его отца.

— Тут его многие ищут в последнее время... — неопределенно промычал Липпи. Бакалавр насторожился. Поручение Ольгимского-старшего начало отдавать неприятным запашком. Очередным сгнившим орешком городской тайны внутри цельной с виду скорлупки.

— Липпи. Я не собираюсь пускать Влада на материал для экспериментов или читать ему нотации. Мне просто нужно поговорить с ним. Ты знаешь, где его отыскать?

Песня закончилась, прозвучало несколько жиденьких, вымученных аплодисментов. Придерживая край платья, Анна с достоинством спустилась со сцены. Данковский надеялся, она сядет за один из столиков, но певица целеустремленно свернула к стойке. Облокотилась рядом, приязненно улыбнулась, словно утреннего скандала в Омутах не было и в помине.

— Надеюсь, милейшая Ева не сильно на меня разгневалась за нынешнее досадное происшествие, — прозвенел мелодичный голосок певицы. — Передайте ей мои сожаления. Что вас привело сюда, мэтр, если не секрет?

— Мэтр разыскивает Влада-младшего, — буркнул Липпи, опередив Данковского. — Для поговорить. С поручением от Тяжелого Влада.

Анна с нарочитой рассеянностью выбила ногтями быструю дробь по краю стакана бакалавра. Даниэлю показалось, бармен смотрел на нее выжидательно, словно ожидая некоего решения-разрешения.

— Если поручение в самом деле важно... — протянула Анна. Аккуратно подкрашенные губки чуть надулись. — От господина Ольгимского, говорите?.. Кстати, слухи об аресте Сабурова — правда?

Данковский кивнул, недоумевая — в какую игру с ним играют. С каждым днем певичка нравилась ему все меньше и меньше. Даниэль никак не мог взять в толк, отчего неглупая и сметливая Ева ей симпатизирует.

— Странно, что Тяжелый Влад вдруг вспомнил об этой ошибке природы. Неужто наш расчетливый мясной барон, предвидя неизбежную кончину, решил позаботиться о непутевом сынке? Вам поручено передать Владу отцовское проклятие? Или весть о том, что остатки семейного достояние переходят в цепкие ручки маленькой Ники? — Анна многозначительно хихикнула, наклоняясь поближе. Даниэль почуял запах ее духов, резких и немного приторных. Синие глаза азартно мерцали из-под тщательно подкрученной золотистой челки. Анна Ангел не просто собирала городские сплетни, она жила ими. — Ну признайтесь, мэтр!

Данковский невольно скривился, повторив:

— Мне просто нужно...

— ...побеседовать с ним, — очаровательно улыбнулась Анна. Едва заметно кивнула владельцу заведения: — Вы явились по верному адресу. Он здесь, мэтр. Наверху есть несколько комнат, в лучшие времена Липпи сдавал их… посетителям, нуждающимся в уединении. Верно, Липпи? Влад торчит тут с Факельной Ночи. Третий номер. Можете навестить его, если хотите. Только… — она передернула плечами, — только вам может здорово не понравиться то, что вы там застанете. Впрочем, какая ерунда! — Анна небрежно взмахнула кистью. — Ученый, известный своим вольнодумством, не может быть обременен мещанскими предрассудками. Ступайте и передайте Владу сердечный привет от его обрюзгшего папочки. Нет, не благодарите меня за помощь. Любой на моем месте поступил бы также.

Она удалилась, вызывающе покачивая бедрами. Вопреки доводам логики, соблазнительное и волнующее зрелище вызвало у Данковского приступ брезгливости. Липпи забрал опустевший стакан и нехотя проговорил:

— Поднимайтесь наверх. Через бывший зал, увидите лестницу, не ошибетесь.

Слегка ошарашенный полученными новостями Данковский поднялся с крутанувшегося табурета.

* * *

В бывший обеденный зал ресторанчика, стоявший под замком, давно никто не наведывался — цепочка следов Данковского четко отпечаталась в желтоватой пыли. В дальнем углу, возле криво накрытого шторой пианино, толпились перевернутые ножками вверх столы и стулья. Когда бакалавр прошел мимо, они слегка качнулись из стороны в сторону. Скрипучая витая лестница вывела гостя в короткий коридор, оклеенный старыми коричневыми обоями, пузырящимися и отстающими от стен. В коридор выходило четыре двери, еще одна виднелась в торце. На облупившихся створках красовались цифры из позеленевшей меди. В нумере втором, судя по звукам, кто-то энергично развлекался, за дверью нумера третьего было тихо. Странное место выбрал себе Влад для проживания. Или, напротив, весьма удачное — круглосуточно находящееся под присмотром ребят Грифа и покамест обеспеченное провиантом с выпивкой.

«Место, где скрывающегося человека станут разыскивать в последнюю очередь».

Даниэль негромко постучал в нужную дверь. Ответа не последовало, но незапертая створка чуть приоткрылась.

— Есть кто дома? — вполголоса окликнул мэтр. — Влад? Это Данковский. Можно войти?

Тишина.

Бакалавр осторожно сунулся внутрь.

Узкая, длинная комнатушка со скошенным деревянным потолком. Окно в серых разводах грязи, выходящее на городские крыши и русло Жилки. Обстановка не первой молодости — кривоногий стол, где столпились пустые бутылки и грязные тарелки, пара табуретов и низкая двуспальная кровать, накрытая лоскутным одеялом. Над изголовьем блестело распятие фальшивого золота. В комнате висел кислый запах мокрого белья, горького сигаретного дыма, испорченной пищи и пролитой выпивки. Наверное, именно так пахло человеческое отчаяние.

Когда бакалавр сделал шаг через порог, под каблуком негромко хрустнуло. Он глянул вниз — мелкие осколки, длинное горлышко раздавленной ампулы.

Полностью одетый Влад Ольгимский-младший валялся на кровати, положив ноги в заляпанных грязью узконосых ботинках на изрезанную ножами деревянную спинку. Он пристально рассматривал нечто небольшое, плоско-квадратное. При скрипе двери вещицу сунули в карман, и Влад медленно поднял глаза на незваного гостя.

Холеный, вальяжный и самоуверенный наследник процветающей торговой империи Ольгимских бесследно исчез. Влад осунулся, потемнел лицом, глаза запали, а брился он последний раз не меньше трех или четырех дней тому. Судя по расфокусированным зрачкам и сильно заторможенной реакции, последние дни Влад щедро травил свой организм порциями кровавой твириновки в смеси с содержимым раздавленной ампулы.

— А-а, — с трудом выговорил он. — З-з... заходи.

Бакалавр вошел, не рискнув довериться кривоногой табуретке и привалившись к обшарпанной стене. Диагноз был прост и незамысловат: Влад-младший безнадежно, до стеклянности пьян. До той легендарной стадии, когда люди осознают себя бестелесными душами, воздушными шариками парящими над телом и отстраненно наблюдающими за его выкрутасами. Кто-то в подобном состоянии становится агрессивен и буен, а Влад просто с отсутствующим видом полулежал на грязной постели. Он снова извлек из кармана твердый квадрат, держа его на отлете и пристально разглядывая. Похоже, то был некий фотоснимок, от созерцания которого Влада не могло отвлечь ничто.

Даниэль растерялся. Его память хранила совершенно иной облик наследника мясной империи — циничного, разумного, острого на язык, уверенного в себе. Он не представлял, как вести беседу с человеком, не зная в точности, видит ли он его. Может, в сознании Младшего Ольгимского гость сейчас предстает безликим скопищем цветных пятен, размазанных по стене и испускающих побулькивание. Как бы поскорее вывести его из этого состояния и поднять на ноги?

— Влад, — неуверенно окликнул бакалавр, щелкнув пальцами. — Влад?

— Мэтр Данковский, — отчетливо выговорил Влад, склонив голову набок и разглядывая фото с иной точки зрения. — Не волнуйтесь. Ползущих из стен розовых пауков я не вижу. В полном ступоре я был вчера, а сейчас... — он запнулся, — сейчас вполне терпимо. Только плывет немного.

— Зря ты так, — искренне высказался бакалавр. — Нам всем приходится несладко, но точно тебе говорю — выпивка не поможет.

— А что поможет? — осведомился Влад. — Это тоже больше не помогает...

Он неловким движением швырнул картонку в сторону Данковского. Тот едва успел подхватить планирующий снимок у самого пола.

Фото. Сделанное мастером своего дела в известном столичном ателье «Светопись» и самую малость искусно подретушированое. Мягкие коричневые, бежевые и светлые тона, полутени, скользящая недоговоренность. Поясной портрет молодого человека, стоящего со скрещенными на груди руками вполоборота к фотографу. Светлые волосы, тонкое задумчивое лицо, опущенные ресницы скрывают выражение глаз. Данковский перевернул фотографию, обнаружив на обороте фирменное клише мастерской и каллиграфически проставленную дату, начало нынешнего года.

— Я его знаю, — покопавшись в памяти, заявил бакалавр. — Реми Шенье, киноактер. «Осенние миражи», «Третий выстрел», «Бал призраков». Некоторые критики считают его весьма одаренным, другие твердят, якобы все его достоинства кроются в смазливой мордашке, сводящей с ума романтических гимназисток и восторженных дамочек.

Недоуменный вопрос повис в прокуренном воздухе.

— Знаешь, я ведь прирожденный неудачник, — чуть запинаясь, неожиданно сообщил Влад. — И город наш... неудачливый. Когда-то здесь было маленькое поселение кочевников. Они приходили к Горхону на зимовки, а летом бродили туда-сюда по Степи. Кланялись Матери-Корове, ворожили на травах, никому не мешали… Родоначальник нашей фамилии, если верить семейным преданиям, провел старейшин племен, убедив их перейти на оседлый образ жизни. Когда начали громоздить Термитник, обнаружилось, что в Городе невозможно копать колодцы — вода лежит глубоко, а земля легкая и постоянно обрушивается… С тех пор судьба вечно подбрасывает нам гадость за гадостью. Нас регулярно навещает Песчанка, в годы Второй Смуты к нам привозили на расстрелы сторонников Реставрации… В Курганах до сих пор можно натолкнуться на остатки могильных рвов. Лет семь тому в наших краях настигли и разгромили Караван. Вам еще не показывали это место, мэтр? Городская достопримечательность, там даже памятный знак собирались возвести.

— Кровавый Караван? — недоверчиво переспросил Данковский, машинально постукивая уголком фотографии по стене. — Разве это случилось здесь? В газетах писали… хотя нет, пресса всеми силами избегала упоминания конкретного места завершения большой загонной охоты.

— Здесь, здесь, — нехорошо оживился Ольгимский-младший. — За кладбищем, на восточной окраине. Везение Бубновых Тузов исчерпалось до дна. Или они заразились нашей неудачливостью. Жандармы устроили настоящую бойню, и комендант Сабуров тогда тоже не остался в стороне, пусть сейчас он все отрицает. Скверная вышла история. Сдается мне, наши старики по уши измазаны в тамошней грязи — и оттого предпочитают старательно помалкивать о подробностях тех дней. Заговоры молчания — милая местная традиция. Проблемы не существует, коли не упоминать о ней. Не было никакого Каравана, не было никакого Термитника... и в случае чего — не будет никакого Города.

Он шевельнулся, подавшись вперед и мутно, требовательно уставившись на Данковского.

— Даниэль, скажи правду. Тебе ужасно хочется знать — что для меня означает эта фотография? Я отвечу. Мне надоело лгать, надоело жить среди намеков. Осточертели семейные идолы — быки, вонючие скотобойни и мясники, ссуды, финансовые партнеры. Просыпаясь, я всякое утро мечтал сбежать отсюда. Забыть прошлую жизнь, как страшный сон. Перечеркнуть, вычеркнуть и начать сначала.

Влад качнулся из стороны в сторону, словно потеряв равновесие. Продолжая с тихим, пьяным надрывом, медленно разрезая скальпелем чирей, кожа расходилась в стороны, брызгая кровью и гноем.

— Я любил Реми. Верил ему. Понимал, что я ему не нужен, так, позабавиться и выбросить. Но надеялся, что в кои веки он меня не обманет. Что я не выставлю себя на посмешище — с этой дурной, никчемной любовью. Ты меня презираешь, верно?

— Н-ну, э-э... — Даниэлю показалось, что фотография покрыта тонкой, липкой слизью. Он бросил снимок на кровать, машинально вытев руку о полу кардигана. Фото упало изображением вверх, Реми Шенье с загадочным видом уставился в потолок. Столичные сплетни не солгали, но, в конце концов, двойственная натура человека порой берет верх над соображениями морали и приличий. — Несколько неожиданное признание... Но, если ты был с ним счастлив, то...

— Я не был с ним счастлив! — рявкнул Влад, заставив звякнуть пустые бутылки на столе. — Я никогда не был счастлив, никогда, вообще, ни разу в жизни! Я был здесь, в этой треклятой провинции, а он — там, в Столице! И я понимал, что я не вырвусь отсюда! Я прикован к Термитнику до конца жизни — потому что «поколения твоих предков, ответственность, долг, бизнес!» — он весьма схоже передразнил наставительный голос Тяжелого Влада. — Ты не понимаешь, Даниэль... Никогда не поймешь, даже представить не сможешь, насколько я их всех ненавидел. Папашу с его поучениями, который тщился управлять моей жизнью, блажную матушку и блаженную сестрицу, совет директоров, Термитник, Город! Я мечтал избавиться от них. Раз и навсегда.

Влад хихикнул — тихонько, мерзко, точно ногтем царапнули по шелку.

— Я развлекался, придумывая способы — один невероятнее другого. Разорить Дом Ольгимских. Подпалить бойни. На очередном квартальном совещании сыпануть в начальственный кофе белой плети. Безумие чистой воды. А потом ко мне пришла Она. Это был Реми, но на самом деле это была Она, ведь ей без разницы, в чьем облике бродить по земле.

— Кто — «Она»? — Данковский не мог отделаться от впечатления, что угодил в середину новомодной абсурдистской пьесы. Он не понимал, о чем говорит Влад, но чуял присутствие темной, расплывчатой тени. Тени, сотканной из лжи и недоговоренностей, накрывшей Город, затаившейся под кроватью, шелестевшей пересыпаемыми песчинками.

— Шабнак, — безмятежно отозвался младший Ольгимский. — Степная ведьма, Чума. Вошла ко мне и сказала: я могу получить все, что пожелаю. Если сделаю то, чего желает она. Мы заключили договор. Даже переспали — в Стержне, в парадной спальне, которую заперли после смерти матери. Так пожелала Шабнак. Она хоть и ведьма, но такая сладкая...

«Наркотический бред, — холодно припечатал здравый смысл. — От первого до последнего слова. Засунь его башкой под холодную воду, заставь проблеваться и вытащи отсюда».

— Влад, а чего... чего ведьма хотела от тебя? — новое популярное направление психиатрии рекомендовало не пытаться разубеждать пациентов в их фантазиях, но пытаться следовать логике больных, задавая наводящие вопросы. Бакалавр рискнул последовать методике, борясь с ощущением, что шагает по тонкому льду над замерзшей трясиной.

— Чтобы я помог ей войти в Город и стать сильнее, чего же еще? — пьяно хмыкнул Влад. — Это оказалось намного проще всех моих замыслов. Когда в Термитнике случились первые вспышки болезни, папаша запаниковали. Тяжелый Влад блеял, как овца под ножом, паче смерти страшась другого: вдруг санитарная инспекция в Столице пронюхает о заразе и вынудит закрыть его ненаглядную фабрику? И тогда я... я предложил ему отличный выход из положения. Запечатать бойни. Мол, Чума сожрет сама себя и подавится. Наймем новых рабочих, за этим дело не станет. Наша репутация и честное имя семьи, которыми так дорожит папаша, останутся незапятнанными. Никто ничего не узнает. Шабнак сотрет Город с лица земли, и я освобожусь от этой обузы, — голос Влада слезливо дрожал, выражение лица было вдохновенным и безумным, зрачки сузились в черные блестящие точечки. — Случайность, всего-навсего досадная случайность. А потом Она вернется, уведет меня отсюда, Она обещала. Я жду ее, Даниэль. Она непременно придет ко мне, ведь я сделал все, как она хотела. Отдал ей Термитник с потрохами, и Город на тарелочке.

— Влад, ты хоть понимаешь, что несешь? — ошеломленно пробормотал бакалавр. Лед под ногами раскололся, черная вода запятнала белизну. — Это ведь твой отец приказал закрыть Термитник, он подтвердил это в присутствии Инквизитора!

— Папочка солгавши, ему не привыкать, — криво ухмыльнулся Влад. — После бесконечных фальшивых накладных и подкупленных инспекторов... Он свихнулся на идее продолжения рода и сохранения фамильного достояния. Одна мысль о том, что меня вздернут рядом с ним, повергает его в ужас. Конечно, он промолчал.

— Он отправится на виселицу ради того, чтобы ты мог жить, — медленно произнес Данковский. Осознание того, что услышанное — не полубезумный выкидыш рассудка, отравленного твирью, но правда от первого до последнего слова, навалилось на бакалавра колючим удушающим одеялом. Теперь становилось понятно, отчего Ольгимский-старший с истерической настойчивостью твердил на дознании о своей вине, даже не упоминая имени сына. Повторяя раз за разом: «Это было мое распоряжение, нет, я отдал его в устной форме, нет, оно нигде не зафиксировано, но это было мое, мое распоряжение! Я думал, лучше пожертвовать бойнями и спасти Город, да, я ошибался, но я... мы все были так напуганы и растеряны! Я велел законсервировать Термитник, рассчитывая, что через неделю-другую все закончится. Ситуация вышла из-под контроля, начались погромы и поджоги...» — Завтра или послезавтра твой отец умрет из-за тебя, понимаешь ты это?

— Туда ему и дорога, — икнул Влад. — Я столько раз просил его отпустить меня. Позволить жить своей собственной жизнью. Он даже выслушать меня не потрудился, дырявый мешок сала. Надеюсь, веревка не оборвется под его тяжестью. А я уеду из этой треклятой дыры. Уеду и никогда не вернусь, — он дернулся, низко и жалобно тренькнули пружины в старом матрасе. — Только дождусь Реми.

Порыв ветра бросил в окно пригоршню мелкого песка, и Даниэль невольно вздрогнул. Переброшенная через плечо сумка казалась налитой свинцом. В сумке лежало право на жизнь, право покинуть Город, право уцелеть, бросив остальных на поживу Чуме.

«Любовь, которая должна бы поддерживать нас и возносить к небесам, на самом деле губит ничуть не хуже Язвы, — отстраненно-холодно подумал Данковский. — Тяжелый Влад из-за любви готов принять на себя чужую вину. Его сын из-за любви готов разрушить до основания родной город... И превратиться в безумное чудовище. Влад больше не тот человек, которого я знал, но обезумевшая тварь. Которая не избежит участи всех бешеных тварей».

— Тайное рано или поздно становится явным, Влад. В Укладе рано или поздно узнают, кто на самом деле виновен в гибели Термитника.

— Что с того? — презрительно фыркнул Ольгимский-младший. — Уклад, ха! Испугали быка голым задом. Старейшина, который без отцовского позволения боится лишний раз вякнуть. Малохольная малолетка и одержимая бесами дурная баба. Вот и весь Уклад. Они ничего не могут мне сделать. Они у нас в кулаке, они всем обязаны нам и только нам...

Голос его подозрительно дрогнул. Влад повторил еще раз, настойчивее, убеждая сам себя:

— Они не знают, где я. Их трепотня о степном колдовстве — пустой звук. В мире больше нет никакой магии, есть только Чума, моя королева.

Он захихикал, потянувшись за фотографией. Бакалавру внезапно стало противно и жутко, точно его заперли в клетке рядом с чудовищной рептилией, отравляющим воздух одним своим дыханием. Тяжелый Влад может сколько угодно обожать своего сына, но Даниил Данковский примет свое решение.

— Надеюсь, ты дождешься ее, свою Чуму. И подохнешь в ее объятиях, — бакалавр повернулся и вышел, нарочито тщательно прикрыв за собой дверь. Хотя хотелось со всей силы шарахнуть створкой о косяк, чтобы на пол осыпались чешуйки краски. Влад не болен, у него нет признаков Песчанки — она разъела его душу изнутри и течет ядом в его крови. Он не покинет Город, не понесет заразу дальше.

«Надо же, сколь уверенно мы принимаем решения и распоряжаемся чужими жизнями... Может, ты заодно шепнешь на ушко Оюну, кто принес в жертву мясников фабрики Ольгимских?»

«Может, и шепну! — бакалавр с грохотом спустился вниз по лестнице. Пронесся через подвальный кабачок, провожаемый чуть недоуменными взглядами посетителей и прищуренными, настороженными глазами Анны Ангел. — Он должен ответить за свершенное. Хоть каким способом и ценой, но должен!»

«Благие намерения частенько приводят сам знаешь куда», — философски заметил тихий внутренний голосок.

«Заткнись!» — никогда прежде Даниэль не чувствовал себя столь злым, разочарованным и оскорбленным. Под языком стоял противный горький привкус — как от дурной выпивки, купленной в подворотне из-под полы. Ольгимский-младший был ему симпатичен, бакалавр полагал, что видит наследника мясной империи насквозь, знает о нем почти все — и вот теперь жизнь наглядно демонстрировала Данковскому, насколько тот ошибался.

Он осознал себя стоящим у набережной Жилки, притока Горхона. Несколько раз глубоко вздохнул пропахший гнилой водой воздух, заставляя себя успокоиться, вернуться к здравому и трезвому образу мыслей. В экстремальных ситуациях, как считают исследователи, проявляются не только лучшие, но и худшие качестве человека. Иногда под обманчиво гладкой поверхностью души объявляются такие монстры, которых и в кошмарах-то представить страшно.

Бакалавр сунул руку в карман — вроде в пачке еще оставалось несколько сигарет — и наткнулся на связку писем, адресованных Владу Ольгимскому. Несколько мгновений с ненавистью смотрел на пачку конвертов, затем сорвал белую ленточку и, широко размахнувшись, выбросил чужие письма в реку. На долю секунды они неподвижно зависли в воздухе, потом спланировали вниз. Часть конвертов белесыми пятнами разлетелась по полосе грязного песка, часть поплыла по течению, постепенно тяжелея, пропитываясь водой и погружаясь на дно.

«Он чудовище, — повторил про себя Данковский. — Никакая любовь не может служить ему оправданием. Я поступил справедливо».

Глава 7. Капелла: Шорох кладбищенских трав.

Городское кладбище располагалось на восточной окраине. С одной стороны оно примыкало к ответвлению железной дороги, ведущей к Вратам Скорби скотобоен, с другой — выходило в Степь. В старой части кладбища могилы по традиции украшались черепами быков с огромными рогами, в новой довольствовались вырезанной на надгробии фигуркой быка или коровы с теленком. Засохшие и свежие букеты, заботливо расставленные мисочки с молоком и корками хлеба. Маленькая постройка рядом с воротами, часовня для прощания с усопшим и отпевания, она же домик смотрителя.

В домике обитала Ласка — белокурое, полупрозрачное, тихое создание четырнадцати лет от роду, дочка смотрителя кладбища, минувшей зимой в пьяном виде сверзившегося в недавно откопанную могилу и сломавшего себе шею. Ласка заняла место родителя. Конечно, обращаться с неподъемной лопатой или киркой ей было не по силам, и тяжелые работы выполняли муниципальные рабочие — а Ласка заботилась об умерших. Подметала дорожки, подновляла цветы, оплакивала покойников — принимая в качестве платы только бутылки молока и буханки хлеба, и упрямо отказываясь от денег.

Бакалавр познакомился с Лаской мерзким дождливым вечером, когда ему не посчастливилось налететь на компанию мародеров, грабившую дом. У Данковского не было оружия, однако он рискнул вмешаться — что привело к погоне через вымершие Сырые Застройки и лихой рывок через железнодорожную колею к воротам кладбища. Соваться туда преследователи не рискнули, пошвыряли камнями через забор, громогласно угрожая достать беглеца и на том свете, и сгинули.

Из своей сторожки на шум выглянула Ласка — бледное привидение, асфодель с лугов загробного мира, сошедший в обитель грехов ангел. Ее невозможно было представить сердящейся или возмущенной, она брела через жизнь с робкой улыбкой на устах, всякий вечер выставляя на могилы цветы и ритуальные миски с молоком. Глядя на Ласку, бакалавр никак не мог отделаться от пугающей мысли о том, что для тихой девушки все они — ходячие мертвецы, которым пока не пришел срок улечься в могилы. По-настоящему они заинтересуют Ласку только после смерти.

Чуть позже он узнал о маленькой смотрительнице кладбища еще кое-что. Пусть Ласка редко покидала свои владения — только до ближайшей продуктовой лавки и сразу обратно — она непостижимым образом была в курсе городских новостей, особенно тех, что касались подростков. Враждуют ли нынче ребячьи шайки, где отыскать ту или иную личность, у кого из ребят можно выгодно обменять таблетки корректоров на провиант и патроны. Ласка сидела на крыльце своего покосившегося домика, плела гирлянды из сухой и ломкой травы, перешептывалась с мертвыми и знала все.

Бакалавр надеялся, что молоденькая хранительница кладбища подскажет ему, где искать Веронику Ольгимскую. И убеждал себя в том, что Вероника не окажется точным подобием своего братца, не обернется уродливым отражением в расколотом зеркале.

Когда Данковский вошел в ворота кладбища — чугунные, глубоко утонувшие под собственной тяжестью нижней кромкой в земле и навеки застывшие в таком положении — то наткнулся на совершенно идиллическую сценку. Подле сторожки теплился костерок, над огнем булькал закопченный кофейник. Настоящего кофе в лавках давно не осталось, горожане жарили, мололи и заваривали желуди в смеси со степными травами — но плывший над костерком пряный аромат приятно щекотал обоняние.

Ласка сидела на ступеньках, рассеянно-доброжелательно созерцая окружающий мир и покачивая на коленях страшненькую тряпичную куклу в наряде из белых лоскутков. Компанию ей составляли двое подростков. Аккуратно-опрятная девочка в лиловом платье, похожем на гимназическую форму, с белым отложным воротничком. Долговязый мальчишка — черная кожаная куртка с декоративными заклепками и звякающими цепочками, черные широкие брюки, коротко остриженный бобрик темных волос. Девочка в лиловом повернула голову на звук шагов, в локонах цвета бронзы вспыхнули солнечные искорки.

— Мэтр Даниэль, — светло и приязненно улыбнулась Ники Ольгимская.

— Принесла нелегкая, — чернявый подросток скривился, наградив Данковского убийственным взглядом, куда больше подходившим взрослому человеку, чем мальчишке неполных пятнадцати лет от роду.

— Каспар, я тебя тоже люблю, — огрызнулся Даниэль. Каспар Каин по прозвищу Хан порой становился еще более невыносимым, чем его старшая сестра Мария. А еще мальчишка начинал прямо-таки беситься, если замечал столичного ученого поблизости от Ольгимской-младшей. Юношеская ревность должна была казаться забавной — да вот беда, почему-то не казалась таковой. Иногда Данковский думал, что с Каспара сталось бы в точности уподобиться своему кумиру Ястребку, герою нашумевшего фильма, вожаку подростковой банды — и прикончить того, кто представал в его глазах соперником. Невзирая на разницу в возрасте.

Потому мэтр Данковский разумно предпочел не вмешиваться в отношения между юными наследниками двух наиболее значимых семейств Города, ограничиваясь ироничными подтруниваниями. Но сейчас ему было не до шуток.

— Что-то случилось, мэтр? — как Данковский не старался выглядеть спокойным, Вероника почуяла неладное. Даниэль растерялся: стоит ли рассказывать Капелле о том, как низко пал ее брат, что с ним сделало безумие Песчанки?

— Да нет..

Вероника и Ласка вопросительно смотрели на него — глаза цвета ирисов и прозрачные, как ручей — две девочки на пороге превращения в юных женщин, два распускающихся в Степи цветка. Неистребимое ощущение, что Капелла видит его насквозь, со всеми его тайнами, сомнениями и проблемами.

— Поразительно точный ответ, — не преминул съязвить Каин-младший.

— Хан, ты вызвался следить за кофейником, — мягко напомнила Капелла. — Посидите с нами, мэтр?

— Вероника, я вообще-то хотел обсудить с тобой кое-что... — Данковский примерился было сесть на плоский замшелый валун, но вовремя опознал в нем надгробие давно заброшенной могилы. Ласка не пережила бы такого святотатства. Пришлось устраиваться на шуршащей травяной кочке. День клонился к вечеру, над кладбищем висела сонная, умиротворенная тишина. Здешних обитателей не беспокоили ни Чума, ни вопросы морали и этики, ни запах пожаров и сжигаемых трупов. Время здесь остановилось, только побрякивала крышка на закипающем кофейнике.

— Слушаю, — девочка одернула чуть завернувшийся подол платья.

— Э-э... — Даниэль понял, что не представляет, как толком начать разговор. «У твоей семьи очень большие неприятности?» Будто Вероника сама об этом не догадывается. «Твой брат повел себя, как последняя скотина?» Какой ни есть, а Влад все же ее старший брат, и Капелла любит его. — Вероника, видишь ли...

— Капелла, — поправила младшая Ольгимская.

— Хорошо, Капелла. У меня... твой отец нынешним утром поручил мне кое-что. Он хочет, чтобы ты сегодня покинула Город, — бакалавр покосился на вскинувшегося Каспара и неохотно добавил: — Можешь прихватить с собой ручную зверюшку. У меня есть разрешение на пересечение кордонов, вам помогут добраться до Бод-Бадера, и...

— Вы виделись с Владом? — перебила Вероника. Обычно она никогда так не делала, вежливо и внимательно выслушивая все, что желал сказать собеседник. Спросив, сама и ответила: — Да, виделись. Узнали то, что он пытался скрыть. Он, должно быть, был сильно не в себе, раз ударился в откровенность. А вы потрясены.

Ники сжала маленькие кулачки. Ласка успокаивающе притронулась к ее плечу, Хан придвинулся ближе.

— Влад не виноват, мэтр. Он просто хотел уехать отсюда. Очень хотел.

— Не виноват? — Даниэль не поверил услышанному, некстати вспомнив, как Влад в запале называл свою сестру «блаженной». — Капелла, ты... ты знаешь, что натворил твой братец, и считаешь его невиновным?!

— Его вина намного меньше, чем кажется со стороны, — настойчиво повторила Капелла. — Влад оказался... как это называется... заложником обстоятельств. Ему не повезло оказаться именно тем человеком, на котором сомкнулись линии. Он столкнул лавину — но на его месте мог оказаться любой из горожан. Кто угодно. Все равно было уже ничего не исправить и не предотвратить. Это судьба. Предопределенность.

— Капелла, я тебя не понимаю, — устало признался Данковский. — Нет никакой судьбы, в которую вы так слепо веруете. Есть только человеческие подлость и глупость, с которыми тебе прежде не доводилось сталкиваться, только и всего.

— Да, а Мать Бодхо — всего лишь большая толстая корова, — кивнула Вероника. Хан, шипя сквозь зубы, снял кофейник с железной перекладины и разлил буроватого цвета жижу по мятым жестяным кружкам. Бакалавр взял ту, что оказалась поближе к нему, прихватив ее рукавом кардигана. Он едва успел сделать первый обжигающий глоток, как младшая Ольгимская, вздохнув, сообщила:

— Спасибо, что нашли меня и передали слова моего отца. В последнее время мы... не слишком ладили. Я понимаю, он пытался напоследок позаботиться обо мне. Но я никуда не поеду. И Хан тоже, верно?

— Угу, — с готовностью подтвердил мальчишка.

Только чудом Данковскому удалось не поперхнуться и не выплюнуть состряпанный подростками горчайший настой себе под ноги.

— Вероника. Капелла. Тут нет никакой речи о «поеду — не поеду». Ты обязана уехать. Должна жить. Песчанка не вечна, вполне может сложиться так, что ты... ты окажешься единственной наследницей фамильного предприятия. Ты не можешь рисковать собой.

«Наверное, такими же словами Тяжелый Влад убеждал наследника в том, что его место — за столом совета директоров фабрики и никак иначе...» — эта мысль принесла с собой гадливенькое отвращение.

— А как же они? — Капелла махнула свободной рукой в сторону кладбищенской ограды и видневшихся за ней городских крыш.

— Скоро прибудет Санитарный Корпус, они сумеют остановить эпидемию, — собственные слова казались бакалавру картонными и нелепыми, как любая дурно состряпанная ложь.

— Ага, сумеют — держите карман шире, — не удержал язык за зубами Каспар.

— Капелла, ты не можешь помешать тому, что происходит, и не можешь ничего изменить, — Даниэль пытался отыскать по-настоящему весомый аргумент, тот, который убедил бы упрямую и умную девицу в его правоте. — Только избежать общей участи.

— Никто не может ничего изменить, — Капелла осторожно вращала кружку между ладонями. — Но можно остаться рядом. Можно видеть. Можно научиться понимать и замечать, как на пепелище вырастает новая трава...

— Пассаж из опуса мадам Чарнской или твое собственное сочинение? — желчно осведомился Данковский. — Красивые слова, только за ними ровным счетом ничего не стоит. На этом пепелище растут только надгробия, и я не хочу, чтобы на одном из них высекли твое имя!

Он невольно повысил голос, и Ласка нервно дернулась, прижимая куклу к плоской груди. Да, конечно, на детей нужно воздействовать спокойным убеждением и твердостью авторитета, но у здешних ребятишек имелись собственные авторитеты. Столичные педагоги быстро бы впали в отчаяние, доведись им иметь дело с Вероникой и ее малолетними приятелями со Складов.

— Вы совсем не верите в судьбу, мэтр Даниэль, зато охотно верите в худший поворот событий, — Вероника едва заметно улыбнулась. Осторожно отпила глоток чуть остывшего «степного кофе». — А я думаю, что случившееся с нами вполне может быть заслуженным наказанием...

— Ниспосланным свыше? — Данковского аж передернуло. — Капелла, милая, не ожидал услышать от тебя... подобного. Отчего же ты с такими настроениями не стоишь в первых рядах сторонников Инквизитора? Тебя бы там приняли с распростертыми объятиями. Или не разгуливаешь по Кожевенниками вместе с компанией полоумных, как они там себя называют, Кукольники? — призывая Чуму покарать тебя за грехи прошлых поколений, а?

— Не смейте так с ней разговаривать! — Хан отшвырнул опустевшую кружку, взглядом пытаясь испепелить бакалавра и одновременно бросив руку за пазуху. Левый борт его скрипучей куртки как-то подозрительно оттопыривался — и Данковский не удивился бы тому, что подросток таскает с собой оружие. Раздобытое дома — болтали, у городского судьи, Георгия Каина, подобрана неплохая коллекция охотничьих ружей — или позаимствованное в арсенале Добровольной Дружины. Бакалавру совершенно не улыбалось схлопотать пулю в лоб от сумасбродного пацана, и он примиряюще вскинул руку:

— Хан, не горячись. Подумай хоть разок, сделай мне такое одолжение. Что проку с вашего бессмысленного самопожертвования?

— Это наш Город. Мы его не покинем, — упрямо наклонил голову Каспар. Подростки явно не собирались отступать от своей бредовой идеи, и Данковский машинально прикинул соотношение сил. Допустим, ему удастся сбить Каспара с ног (хотя мальчишка наверняка так просто не сдастся) и отобрать спрятанный под курткой ствол. И что дальше? Волочить их через городские кварталы к Сухому Мосту — Хана за одну руку, Веронику за другую?

— Мэтр, не бойтесь за нас, — ворвался в его размышления звонкий голосок Ольгимской-младшей. — Это... это как дороги и тропки в Степи. Все они рано или поздно куда-то выводят, а сейчас мы дошли до развилки. Мы любим этот Город, мэтр, но в нем слишком много лет подряд лгали, обманывали и предавали. Здесь слишком много позабытых могил, заросших травой, о которых никто не заботится. Может, вы правы — когда все закончится, здесь будет огромное кладбище и более ничего. А может, семена прорастут и дадут новые, добрые всходы. Может, над удастся отыскать то, что мы когда-то потеряли в пути и со временем позабыли...

— И тебе непременно нужно увидеть это своими глазами? — прищурился Данковский.

— Но вы ведь тоже не спешите отсюда уехать, — вполне разумно напомнила Ники. — Хотя у вас есть возможность. Почему бы вам самому не воспользоваться пропуском?

— Я — другое дело, — огрызнулся Данковский.

— И мы — другое, — фыркнул Каспар.

— Вы... — Даниэль на миг поперхнулся воздухом и выпалил то, что давно вертелось на языке, — да вы оба просто сумасбродные юнцы с ветром в голове! Сидите в своей песочнице, несете чушь, думаете, в сказку попали?!

— Не надо кричать, пожалуйста, не надо... — Ласка зажала уши и испуганно прижмурилась.

Капелла метнулась к подружке, обхватила за узкие плечи:

— Мэтр, вы ее пугаете!

— И правильно делаю. Может, она напугается до такой степени, что втолкует вам — надо сматываться, пока не поздно!

— Нет-нет-нет... — Ласка судорожно закрутила головой, тонкие светлые прядки заметались по воздуху. — Мы не можем, не должны отсюда уходить! Если мы уйдем, кто же тогда нальет мертвым молока? Они огорчатся и покинут нас...

— Вот и проваливайте! — Каспар. — Лучшее, что вы можете сделать! Была б моя воля, я б вам дал такого пинка...

— Хан! — теперь уже Капелла повысила голос. — Придержи язык!

— Извини, — подросток насупился. — Он первый начал. Чего он лезет командовать?

— Он всего лишь взрослый, — с неподражаемой интонацией произнесла Вероника и примиряюще взглянула сперва на Каспара, затем на Даниэля. — Здесь неподходящее место для ссор и угроз. Мэтр, я знаю, вы не понимаете нашего решения. Но оно — правильное. Я знаю это. Чувствую. Мы должны так поступить, у нас просто нет иного выбора. А вы... вы бы могли последовать сердцу, а не рассудку. Почему бы вам не пойти в Омуты, и не увезти отсюда Еву?

— Еву? — Ники умудрилась так неожиданно сменить направление разговора, что бакалавр опешил. — Капелла, это не самое лучшее решение...

— Почему? — недоуменно подняла ровные бровки Вероника. — Она ведь вам нравится, да? Так спасите ее.

«Нельзя спасать подруг и приятелей в обход других людей потому, что ты испытываешь к ним чувство личной привязанности, — встрял тихий голосок, обитавший где-то в глубинах души Данковского. — Да, звучит жестоко, но рациональный подход к выбору кандидатур приносит больше пользы, чем эмоциональный. Ева просто хорошенькая девушка, одна из многих, ничуть не лучше и не хуже, скажем, той же мамзель Люричевой. Просто ты остановился в доме Евы, а не в доме Юлии. Просто ее потянуло к столичному гостю, а ты был так занят, что не пресек вовремя ее мечтаний. И теперь весь Город полагает, что между вам что-то есть».

— Ева хорошая, — прошелестела успокоившаяся Ласка.

— Квочка, — припечатал Хан. — Ее умишка как раз достанет для того, чтобы носить за мэтром его портфель и зонтик. А еще готовить ему завтраки по утрам и таращиться восхищенным взглядом.

— Ха-ан.... — укоризненно протянула Вероника.

— А что? Это ж правда. Она глупая, эта Ева. Но красивая.

— Значит, вы твердо решили? — перебил бакалавр, не позволив разговору уползти в сторону обсуждения личности Евы Ян.

— Да, — ответила за всех Капелла. Каин-младший деловито затаптывал костерок, и на миг бакалавром овладело искушение сунуть запечатанный пакет в багрянец углей. Пусть сгорит и освободит его от тягостного обязательства. Он не просил доверять ему это право — выбирать за других. Как ему неоднократно напоминали, он был чужим в Городе, и все же Сабуров с Ольгимским предпочли на прощание наградить этой обузой не кого-нибудь, но именно его. Он не имеет права отказывать и должен довести дело до конца. Найти достойного. Найти и вывести за кордоны.

— Вы безнадежны, — Даниэль встал, отряхнув полы кардигана от приставших колючих семян. — Иных слов у меня просто нет. Вы хоть давайте знать иногда, где вы и что с вами, а?

— Конечно, — обещала Капелла. Ласка вдруг сорвалась с места, юркнула за дверь сторожки и, вернувшись, неловко протянула бакалавру раскрытую ладошку. С лежавшей на ней жестяной коробочкой из-под леденцов в форме сердечка. На крышке виднелись полустершиеся розы и котята.

— Спятила, — совершенно убитым тоном произнес Каспар. — Точно, спятила. Ласка, ты что творишь? Капелла, не разрешай ей разбрасываться этим направо и налево!

— Ему пригодится, — с тихим упрямством заявила маленькая хранительница кладбища. — Он не верит в судьбу, не верит в Шабнак, зато верит в то, что можно потрогать руками и взять на анализ. Это — можно.

Открывая коробочку, Данковский заранее знал, что увидит внутри. Горстку мелкого белого порошка с желтыми и синими вкраплениями, пахнущего аспирином и мятой. Прекрасный способ одолеть Песчанку — мучительное самоотравление.

— Его Спичка сделал, — добавила Ласка. — Это хороший порошок, надежный.

— Надеюсь, мне не выпадет случая проверить его в деле. Но все равно спасибо, — бакалавр тщательно закрыл коробку с зельем, состряпанным юным безумным гением от фармакопеи, сунул в карман кардигана и потянулся за часами. На цепочке тяжело качнулся переданный Ольгимским брелок.

— Все, старческий маразм. Капелла, это тебе вроде как подарок от твоего отца. Тоже откажешься?

— Нет, — золотого бычка Вероника взяла, бережно стиснула в ладошке, точно любимую игрушку. Кивнула каким-то своим мыслям: — Папа все правильно понял. Я буду хранить его, обещаю.

— Он чем-то важен? — спросил Данковский.

— И да, и нет. Это Бос Турох, самый большой из быков, дитя и супруг Матери Бодхо, — Капелла не убрала фигурку в карман платья, вертела в пальцах. На лобастой голове и хребте бычка вспыхивали крошечные сияющие искорки. — Раньше степняки поклонялись ему, а теперь — теперь почти забыли. А еще говорят, в весеннее полнолуние можно увидеть, как он шагает по Степи, неся луну между рогами... Спасибо за кофе, Ласка. Мы пойдем.

Так они и вышли за ворота кладбища — Данковский с Капеллой, и отставший на несколько шагов мрачный Каспар. В начале Поминальной улицы Вероника остановилась, грустно и серьезно взглянув на бакалавра.

— Удачи вам, мэтр. Нам пора.

Даниэль хотел спросить, куда они собрались, но подростки уже удалялись. Капелла чуть впереди, Хан на какую-то долю дюйма позади нее. Они спустились по лестнице в три ступеньки и пропали, а он остался — с болтавшейся на плече сумкой, где лежал запечатанный конверт, и с вопросами, на которые не находилось ответов.

Глава 8. Стаматины: Веревка повешенного.

«Десять тысяч или около того уцелевших горожан, а мне нужно выбрать из них четверых...» — расставшись с Капеллой и Ханом, бакалавр зашагал вдоль узкой железнодорожной колеи к Городу. Не зная, куда именно направляется и зачем. Он прошел мимо разрушенной очистительной станции, в недрах которой до сих пор тлела и ужасающе воняла ватная изоляция. Свисавшие вниз, к мутной воде, трубы напоминали пораженные проказой гигантские слоновьи хоботы. Через горбатый мост ползла повозка мортуса — черный креп, тощая лошаденка, с натугой переставляющая ноги. Двое в клювастых масках, вышагивающие по бокам тележки, очертания сваленных грудой тел под холстиной. Тележка подпрыгивала и раскачивалась, верхний ряд тел медленно, но верно съезжал ниже, и с каждым оборотом колеса чья-то тонкая нога в спортивном тапочке все больше и больше высовывалась наружу. Мортусы ехали в Степь, к Ямам — сжигать тела.

Пропустив повозку скорби мимо, Даниэль побрел дальше. Внизу, еле слышно журча, просачивалась между камнями Жилка. В небе надрывались вороны, пока со стороны Жильников кто-то не пальнул по стае из дробовика. Черные силуэты с истошными воплями брызнули в стороны. Одна из птиц описала спираль и грохнулась вниз.

Бакалавр размышлял о Еве Ян. В стремительной круговерти дней Даниэль не находил времени задуматься над тем, как назвать то, что происходит между ним и Евой. Вряд ли это могло называться любовью — бакалавр полагал, что для зарождения настоящего чувства требуется довольно много времени, что необходимо как можно ближе и лучше узнать человека, проникнуться его привычками, его взглядами на жизнь. Здесь… здесь же не было ничего. Просто женщина, у которой он снимал квартиру. Тихая, покладистая, спокойная провинциалочка, обладавшая немудреной житейской сметкой. Она никогда не навязывалась и умела точно угадывать тот момент, когда постоялец желал видеть ее рядом.

Предложение Вероники все больше казалось бакалавру не лишенным здравого смысла. Да, он знаком с малым кругом горожан, и волей-неволей выбирает кандидатуры среди тех, кого знает. Уж лучше подарить возможность выжить тихой уравновешенной девушке, чем мужчине, обрекшему целый город на гибель — в угоду своей прихоти и желанию вырваться из провинции.

Тихий и злой голосок совести твердил свое: чем он в таком случае будет лучше того же Ольгимского-младшего?

Так ничего толком и не решив, Данковский сбился с шага, краем глаза заметив в обрамлении каменной арки самую высокую и нелепую из построек Города.

Заинтригованный необычным видом здания, бакалавр в первый же день своего пребывания в Городе сходил взглянуть на диковину поближе.

Выстроенная на насыпном островке посреди Горхона громадная многоярусная башня, составленная из десятка плоских многогранников различных форм и размеров. Она не подходила ни для жилья, ни для торговли, ни для административных либо представительских целей. Многогранник просто был, тонкий в основании, расширяющийся в середине и распускающийся наверху двумя огромными заостренными лепестками. Серый на голубом дневном небе и черный на алом закатном фоне. Каменная облицовка нижних ярусов осыпалась, обнажив железную арматуру. Кое-где красовались грубо намалеванные надписи и чернели пятна копоти.

Через лишенный дверей проем бакалавр зашел внутрь. Увидел обширный вестибюль с овальным куполом, спирально завивающиеся лестницы, запустение, кучи мусора да стайку мальчишек, улизнувших этажом выше.

Ева Ян в ответ на расспросы пожала плечами: дети облюбовали Башню для своих игр едва ли не со дня окончания строительства. Комендант не раз приказывал заколотить двери и окна Многогранника, но беспризорники со Складов все равно проникают внутрь. Цель? Да какая может быть цель у нелепого штыря — выстроенного по прихоти Каиных и оплаченного их средствами? Поначалу горожане надеялись, Башня привлечет в Город туристов. Отпечатали рекламные буклеты, построили гостиницу — но наплыва приезжих так и не дождались. Кому охота тащиться за сотни лиг в глухую провинцию ради того, чтобы полюбоваться на никчемную постройку, пусть и весьма экзотического вида? Вот она и торчит, постепенно рассыпаясь, удивительная и бесполезная. В точности схожая со своим творцом.

Создателя Башни бакалавр знал. Давно и довольно хорошо, хотя в последние годы предпочитал не афишировать свое знакомство. Даниэль считал, что былой университетский однокашник собственными руками копает себе глубокую могилу, хотя мог бы воздвигнуть великолепный памятник. Если бы поменьше злоупотреблял наркотиками на основе твири и коки, и не нырял в поисках вдохновения на самое дно бутылки.

Петр Стаматин. Катящийся к полному безумию гений, поражающий мир то образчиками совершенной красоты, то причудливыми монстрами.

Лет пять-шесть тому начинающий архитектор уверенно делал себе имя и сколотил неплохое состояние на павильонах столичной Выставки Прогресса и грандиозном проекте Хрустального Эмпориума в Бод-Бадере. Он мог бы беспечально прожить до конца жизни, подстригая купоны и свысока поучая юнцов с университетской кафедры Архитектуры и Зодчества.

Однако Стаматин не оправдал возложенных на него надежд. Бросив начатое в Озергане грандиозное строительство международного аэровокзала и разорвав прочие контракты, Петр внезапно умчался сюда, в глушь. Не дав никакого внятного объяснения своему поступку, порвав с знакомцами и разъяренными заказчиками. Купил билет, сел на «Северный экспресс» и укатил в Город.

Где из восходящей звезды столетия обратился стремительно рушащимся с небес метеором. Твирь разъела его мозг, а финансирование безумных проектов до дна истощило кошелек. Заодно оскудели и фамильные счета Каиных, взявшихся рьяно поддерживать воплощение в жизнь бредовых фантазий спивающегося архитектора.

За два года кипучей деятельности Петра Стаматина городские кварталы украсились двумя никуда не ведущими Лестницами-в-Небо, а на западной окраине вырос Многогранник — явленное воочию опровержение законов тяготения. Напиваясь в «Одинокой звезде», Петр всякий раз горячо и бессвязно толковал о своей несравненной Башне. Средоточии Абсолютного Знания, кристалле Универсума, символе единства Мироздания и Космоса, удерживающемся не натяжением паутины идиотских тросов и балок, но волей создателя и могуществом самой Земли.

Последний раз Данковский сталкивался с архитектором дня три или четыре тому, на Променаде. Стаматин с отсутствующим видом брел куда-то, шурша распиханными по карманам свертками чертежей и с регулярностью заводной игрушки прикладываясь к неизменной фляге. Даниэль попытался заговорить с ним, но, кажется, Петр просто его не узнал — шарахнулся и испуганно потрусил дальше.

Разыскать его? В конце концов, человека можно вылечить от пристрастия к алкоголю и опиуму — даже против его желания. Где-то в душе Стаматина живет и сияет маленькая искорка потрясающего таланта, способность делать фантастические грезы реальностью. Будет ужасно, невыразимо жаль, если эта искорка сгинет за просто так...

Только где и как разыскать человека, у которого не все в порядке с головой? Одно время Стаматин снимал номер в меблированных комнатах «Степные тропы», но дешевые меблирашки сгорели до основания. Он мог перебраться в любой из брошенных домов, их в городе несколько сотен. Не возвращаться же опять на кладбище, расспрашивать Ласку? Хотя...

Даниэль вспомнил, что знает подходящий дом со скверной репутацией. Довольно далеко отсюда, в Хребтовке. Приземистое здание облезло-зеленого цвета принадлежало бывшей старшей проводнице «Северного экспресса», по завершении трудов вернувшейся в родные края. Дама приторговывала опиумом и специфическими степными травками, тщетно пытаясь утаить свои маленький бизнес от всевидящего ока Грифа. Сохранить независимость ей не удалось, домик проводницы стал одним из источников, питающих Склады — а в начале эпидемии туда ворвались мародеры, застрелив хозяйку и вынеся все более-менее ценное.

...В занесенном песком и уличной грязью холле дома пахло заброшенностью, безлюдьем, недавней смертью. Песок и обломки на полу, следы от пуль на обоях, тлен и разорение. Данковский аккуратно перешагнул через валявшийся на боку разбитый столик-трельяж, прислушался. С чего он взял, что здесь может кто-то жить? Это даже не склеп, это просто помойка. И крысы пищат.

— Эй... — нерешительно позвал он. Дом подхватил голос, заглушил, утопил в ватном молчании. Конечно, здесь никого нет и быть не может. Бакалавр развернулся, собираясь уйти — и тут в глубинах дома возник быстрый, частый и судорожный стук, словно кто-то в исступлении колотил молотком по деревянной стене, вбивая гвоздь.

Наверное, это было не слишком разумно — мчаться на неведомый звук, могущий быть опасным. Но нервы у Данковского и так были натянуты до предела, а способность мыслить логически временно удалилась в отпуск. Он пробежал по захламленному коридору, угодив в грязную комнатушку с выбитыми стеклами в окнах, залитую ослепительно-оранжевым светом заходящего солнца. Даниэлю потребовалось еще несколько мгновений, чтобы понять — кажущийся странно удлиненным силуэт на фоне окна не касается ногами пола. Нелепо выгнувшееся тело зависло в воздухе, судорожно дергаясь и молотя ногами о стену. В бессмысленной попытке отвратить неизбежное человек обеими руками вцепился в удавку, хрипя и пытаясь втянуть хоть немного воздуха. Посреди комнаты валялся опрокинутый стул с высокой гнутой спиной, довершавший картину попытки самоубийства.

Даниэль не смог вспомнить, когда и как он подтащил стул ближе и вскарабкался на него, чувствуя, как хрустит и прогибается под ногами плетеное сидение. Обхватив несостоявшегося висельника под коленями, он попытался приподнять его, ослабив натяжение веревки. С равным успехом он мог бы вцепиться в тяжеленный бесформенный мешок, набитый рассыпающейся картошкой. В дряблый мешок, от которого тошнотворно воняло гнилью и влагой. Бакалавра замутило, а грузное тело в руках дергалось, угрожая вот-вот столкнуть его с хлипкого стула и закончить начатое. Удавленник не соображал, что у него есть шанс ослабить и скинуть петлю, а может, затянул ее слишком сильно и при всем желании не мог с ней справиться. Даниэль слышал задыхающееся хрипение над своей головой, понимая, что еще пара ударов сердца — и он разожмет руки, веревка натянется и хрип перейдет в предсмертное сипение.

Что-то свистнуло — тонко, пронзительно. Повешенный внезапно обмяк, сделавшись невероятно тяжелым. Стул качнулся, Данковский потерял равновесие и грохнулся на загаженный пол, больно ударившись локтем. Откатился в сторону, оставляя смазанные следы в пыли, и неловко уселся.

Скрючившийся на полу человек надсадно сипел, давясь воздухом и корчась, словно полураздавленное насекомое. Вокруг него плотным облаком висел запах твириновки, к ней примешивалась острая резь непроизвольно выплеснувшейся мочи. Синюшное лицо с черным провалом рта, слепо вытаращенными глазами и криво торчащим носом и в обычные-то дни не отличалось особой привлекательностью, но сейчас и вовсе выглядело отвратительной маской смерти. Машинально поглаживая ушибленный и ноющий локоть, Даниэль поискал взглядом вещь, перерубившую веревку — широкий и тяжелый нож-наваха, глубоко воткнувшийся в противоположную стену.

Бакалавр перевел взгляд на дверной проем, где, привалившись к косяку, красовалась тощая фигура в прорезиненном плаще черно-зеленого цвета. Острые, звериные черты лица, гладко зачесанные назад сальные темные волосы. Человек, с которым бакалавру не хотелось сталкиваться лицом к лицу, и которого жители Города вздернули бы при первой возможности. Однако он был достаточно умен и ловок, чтобы ускользнуть от разъяренных, но туповатых обывателей и ликторов Инквизитора — также как на протяжении десяти лет ускользал от полиции трех соседствующих стран. Пропадая и возникая снова, как дьявольский чертик из коробочки с сюрпризом. Оставляя за собой горящие здания и сошедшие с рельс поезда, вопли, слезы, розыскные листы, отметки в протоколах «тело не поддается опознанию», полицейские ориентировки и размашисто выписанную на закопченных стенах алую букву «А». Анархия, хаос, борьба ради борьбы, безнадежное сражение с закосневшими устоями общества, самодельная бомба в брюхе плюшевого медвежонка, брошенного под колеса правительственного автомобиля. Он нашел себе единомышленников даже здесь, сколотив шайки Поджигателей и устроив Факельную Ночь.

Брат, сторож ли ты брату своему?..

Петр Стаматин, творец. Анджей Стаматин, разрушитель. Анджей, прибывший сюда на одном из последних рейсов «Северного экспресса». Якобы проведать младшего братца.

Даниэль прикинул расстояние до стула — сможет ли он в случае чего схватить сей ветхий предмет мебели и использовать его в качестве своеобразного щита.

— Придурок, — Анджей двигался на удивление тихо и быстро. Просто перемещался из одного места в пространстве в другое, только что был здесь, и его уже нет. Он исчез из дверного проема, возникнув над хрипящим и булькающим Петром, с оттяжкой пнул брата по ребрам и протянул нараспев: — Хренов придурок. Ну какого ляда ему занадобилось лезть в петлю головой, а?

— Не знаю, — Данковский счел, что вопрос относится к нему. — Когда я зашел, он уже болтался между небом и землей.

— Должно быть, нажрался и услышал голоса в своей пустой башке, — у Анджея Стаматина был непривычный взгляд, не задерживающийся ни на чем более нескольких мгновений, и вместе с тем — колюче-цепляющийся, точно шарики чертополоха. Он пересек комнату, пристав на цыпочки и выдернув из стены засевший в дереве нож. — А тебя я знаю. Ты Данковский, столичный бакалавр. Чего тебе тут занадобилось?

— Я разыскивал его, — Даниэль поднялся на ноги, кивнув в сторону несостоявшегося висельника. Тот сумел подползти до стены — должно быть, она представлялась ему самой надежной опорой в мире. Съежившийся Петр тихонечко подвывал себе под нос, скуля, как недобитое животное. Петля с огрызком веревки так и болталась у него на шее. — Хотел поговорить.

— Ну так говори, только не знаю, поймет он или нет. Эй, ты! — рявкнул Анджей. — Хули вешаться вздумал, а?

Зрачки мутных, еле-еле обретших некое подобие осмысленности глаз архитектора с трудом перекатились, уставившись на Анджея. Петр невнятно булькнул, едва шевеля распухшим и не помещавшимся во рту языком. С третьей или четвертой попытки ему наконец удалось вытолкнуть из себя нечто маловразумительное, отчасти похожее по звучанию на «шлак». Или — «шабнак»?

— Шабнак? — переспросил Даниэль. Да что за день такой выдался, все как сговорились поминать через слово песчаную ведьму. — Ты видел Шабнак?

— Она забрала чертежи, — фраза прозвучала на удивление отчетливо и ясно. Стаматину удалось подобрать под себя неуклюже-голенастые конечности. Теперь он напоминал нахохлившуюся птицу — с длинным клювом и торчащими в разные стороны мокрыми перьями. — Все мои чертежи. Забрала и унесла. Сказала, коли мне не удалось возвести дом для чудес, то и жить мне незачем. Я же старался, — неудачливый архитектор судорожно провел рукой по губам, вытирая грязно-желтую слюну. Умоляюще, как побитая собака, покосился на брата и Даниэля. — Я правда старался. Я видел его… ее… Башню, мою сокровищницу тайн, мой мост от земли к небу… Она смеялась, знаете, как она смеется? Как серебряный колокольчик…

— Бредит? — одними губами спросил Данковский.

— А я знаю?.. Может, к нему и вправду заходил некто, удачно сыгравший на его безумии… и на здешних сказочках, — хмыкнул Анджей.

— А чертежи, о которых он упоминал?

— У него по карманам постоянно распиханы какие-то бумаги, — пренебрежительно отмахнулся старший брат архитектора. — Он их постоянно теряет спьяну, потом находит. Может, он вообще это выдумал.

Человеческая руина в обличье Петра Стаматина заунывно оплакивала недостижимую потерю, чудеса, проскользнувшие сквозь пальцы. А ведь совсем недавно в этой голове под всклокоченными, грязными волосами возникали образы невиданных зданий, рождался новый стиль, достойный пережить создателя, радуя взоры потомков. Из пустоты сотворялось нечто, оформляясь в изогнутые вольты и витые колонны, этажи и перекрытия, оконные проемы и лестничные пролеты…

— Он умрет здесь, — негромко сказал Даниэль.

— Мы все сдохнем, — кончиком навахи Анджей старательно вычищал из-под ногтей комочки слежавшейся земли. — Одни раньше, другие позже. Я не против. Мне всегда мечталось умереть в каком-нибудь похожем местечке. Чтобы вокруг все горело и разваливалось.

— Ты — да. А если бы.... если бы была возможность вытащить Петра отсюда? Вернуть обратно в Столицу?

— У него дурь в башке и дурь в душе, — отмахнулся старший Стаматин. Крутанул нож между пальцами и с некоторым интересом воззрился на бакалавра: — Что, правда? Ты можешь вывести его из Города?

Данковский кивнул. Несколько мгновений Анджей размышлял, затем сгреб брата за шиворот и рывком поставил на ноги:

— Ну так пошли. Нечего ему тут делать, в самом-то деле. А не врешь? Смотри, если врешь — порешу и закапывать не стану. Куда идти-то?

— К заставе на Сухом мосту, — бакалавр поразился легкости, с которой было принято решение. А может, так и надо поступать — подчиняясь импульсу, не занимаясь долгим взвешиванием всех «за» и «против»? Анархист-поджигатель не колебался, мгновенно решив чужую судьбу — судьбу человека, который сейчас вяло пытался высвободиться из его хватки.

— Не дури, — голос Анджея, обращавшегося к брату, звучал почти ласково. — Пойдем. И не спорь, мне лучше знать. А чертежи новые нарисуешь, эка беда. Идем, идем. Держись за меня и шагай, левой-правой, левой-правой. Уедешь отсюда, поправишься, перестанешь маяться дурью. Глядишь, выстроишь еще какую-нибудь хреновину.

Петр в панике цеплялся за брата, бормотал что-то неразборчивое, но шел, куда вели. Идти пришлось по задворкам и задним дворам, стараясь не попадаться на глаза патрулям. Иногда из-за плотно занавешенных окон пробивался лучик света, и тогда Даниэль непроизвольно начинал думать о Еве Ян.

Ева. Искушение. Так просто подарить кому-то жизнь, надежду, спасение. Он ведь не злоупотребил данным ему правом, он честно выполнил взятое обещание, отыскав подходящего кандидата. Не его вина, что Капелла с Ханом наотрез отказались уезжать, а братец Вероники не заслуживал ни единого доброго слова.

А Ева... ну, всегда же принято спасать с тонущих кораблей и из горящих домов женщин и детей.

— Анджей, нам нужно заглянуть кое-куда и прихватить еще одного человека.

Глава 9. Ева Ян: Куда приводят мечты.

День прошел в ожидании — пустом и тягостном, цвета застиранных занавесок и перешитых по десятому разу платьев. Ева проводила гостей, убрала со стола и вымыла посуду. Тщательно закупорила бутылку с вином, где оставалась еще половина, и спрятала в буфет — вдруг будет случай допить ее вместе с Даниэлем? Хотя вряд ли ей так посчастливится. Он приходит поздно, уставшим и вымотанным, она кипятит для него воду в жестяном тазу и готовит ужин из того, что ей удается раздобыть за день, он благодарит ее и уходит в свою комнату, спать. Не догадываясь, что она стоит под его дверью, прислушиваясь к малейшим звукам — скрипу старой узкой кровати, дыханию, его разговорам с самим собой и фонографом. С тем, чтобы утром опять проводить его в Город, глядя вслед сквозь узкое дверное окно, прижимая пальцы к мутному стеклу и умоляя неведомо кого: пожалуйста, пожалуйста, пусть сегодня он вернется пораньше. Ей хотелось расплакаться, такой одинокой и покинутой она себя чувствовала. Хотелось, чтобы Даниэль обернулся и помахал ей на прощание. Обман, возбуждающий едва ли не больше объятий: они уже давным-давно живут вместе, и всякое утро она провожает его в Университет…

Прихватив корзинку, Ева отправилась в традиционный обход пяти близлежащих лавок. Город, еще месяц назад снабжавший образцовыми колбасными изделиями Столицу и соседей, голодал. Термитник не работал, содержавшихся там животных зарезали в самом начале эпидемии. Туши сожгли, опасаясь, что мясо может быть зараженным. Оголодавшие горожане все равно пробирались к фабрике и срезали с обуглившихся костей обгорелые до черноты куски мяса — чему быть, тому не миновать, но лучше умереть сытым, чем голодным. Какие-то запасы сохранились на муниципальных складах и в холодильниках боен — их раздавали по тщательно проверяемым спискам, и в те дни Ева с утра до вечера стояла в бесконечных очередях. Чем-то приторговывали ребятки Грифа со Складов, но эти предпочитали менять продукты на что-то более существенное, чем бумажки-ассигнации. Ева уже рассталась с почти всеми золотыми безделушками семьи Ян и с ужасом думала о днях, когда ей будет нечего предложить взамен. Даниэль платил ей за квартиру и за домашние обеды, но бумажные деньги почти ничего не стоили.

Однако сегодня ей посчастливилось: в колбасной лавке ей продали полфунта вырезки, выглядевшей вполне съедобной. Идя домой, Ева тихонечко ликовала — у них будет настоящий ужин. Она шла, играя сама с собой в детскую игру — не наступать на трещины — и следя за тем, как мелькает ее отражение в уцелевших витринах. Размышляя о том, что, если бы не Чума, Даниэль никогда не приехал бы сюда и они не познакомились бы. Даниэль стал для нее всем, солнцем и надеждой, но что она сама значит для столичного бакалавра? Она знала, что не хватает звезд с неба — а в Столице у него наверняка есть знакомые девушки, которые намного образованней и сообразительнее, чем скромная провинциалка.

Ева заглянула еще в пару магазинчиков, ее корзина сделалась чуть тяжелее. Вернувшись в Омуты, затопила печку и принялась хлопотать над своим немудрящим хозяйством. Ну и пусть она не очень умна, зато ей нравится заботиться о ком-то.

За окнами стемнело. Готовый ужин стоял в кастрюльке, тщательно обмотанной полотенцами, дожидаясь, когда его разогреют. Часы отбили четверть восьмого, и Ева выглянула в прихожую. Улыбнулась отражению в старом зеркале — улыбка вышла неловкой, но искренней.

В дверь позвонили — два коротких, резких звонка. Девушка все еще улыбалась своим мечтам, поворачивая ключ и нажимая латунную ручку. Даря нежную, выпестованную улыбку стоящему на крыльце человеку. Ева растерянно сморгнула, запоздало поняв, что визитер — не ожидаемый ею мужчина, но женщина в наброшенной на плечи широкой пелерине с капюшоном.

— Анна? Анна, что-то случилось? — опешила Ева. Чего ей хотелось меньше всего, так объясняться с некстати объявившейся певицей. Судя по размашистым жестам, пребывавшей слегка навеселе. Зачем только Анне взбрело в голову на ночь глядя придти в Омуты?

— Дорогая, в этом городе не случается ровным счетом ничего, достойного внимания… — Анна чуть качнулась на высоких каблуках, обдав Еву смешанным запахом незнакомого вина и мускусно-сладких, приторных духов, и ухмыльнулась. От вида этой улыбки Еву пробрал холод. Никто никогда так не смотрел на нее. Она не понимала тайного смысла символа, в который сложились тонкие, искусно подкрашенные нежно-карминовым цветом губы столичной певицы.

— Ева, Ева. Ах, наивная, очаровательная Ева. Любой змей без труда уговорил бы тебя отведать яблока с запретного древа…

— Анна, прости, я сейчас занята, — собравшись с духом, пробормотала хозяйка Омутов. — Если тебе что-то нужно, просто скажи. Ты не очень вовремя, я … я ожидаю кое-кого.

— Разумеется, ожидаешь, — Анне было тесно в простенке между вешалкой и стеной с пузырящимися, отклеивающимися обоями. — Обрати внимание, я даже не спрашиваю, кого именно. Он придет, не волнуйся, — снова улыбка, двусмысленная, пьяная и игривая. — Ведь он же обещал тебе, да? Он так честен. Всегда выполняет свои обещания, кому бы он их не давал…

Изучающий взгляд синего льда из-под небрежно завитой пшеничной челки. Ева невольно попятилась, прижавшись спиной к дверному косяку, точно старый дом, вырастивший не одно поколение семьи Ян, мог защитить ее. Она не находила подходящих слов, умоляя только об одном — скорее бы пришел Даниэль и спас ее, выставив Анну прочь.

— Я зашла тебя проведать, а ты шарахаешься, будто у меня песчанка в последней стадии, — хмыкнула Анна, чуть подавшись вперед и всем телом навалившись на лишенную возможности отступить Еву. Хозяйка Омутов жалобно пискнула, когда ее обняли — грубовато, по-мужски. Она не успела отвернуться, и сухие, горячие губы Анны требовательно впились в ее рот. Певица теперь была совсем рядом, гибкая, гладкая и сильная под своим шелковым платьем.

«Я сейчас упаду в обморок», — Ева не понимала, что с ней творится, ей было страшно и неловко. Рот заполнила сухая горечь отвращения… а из каких-то неведомых глубин сознания вынырнуло гаденькое, искушающее любопытство. Ева Ян полагала, что неплохо изучила крепость мужских объятий и вымученную небрежность их поцелуев, но ее ни разу не целовала женщина — вот так, всерьез.

— Ну же, Ева, — пробормотала певица, нехотя отрываясь и чуть откидывая назад голову, раздраженная неподвижной податливостью барышни Ян. — Не стой, как вкопанная. Порадуй меня на прощание. Если ты так себя вела с очаровательным мэтром, то неудивительно, что он искал утешения в других постелях.

— Что ты сказала? — последние слова все же проложили себе дорогу к разуму хозяйки Омутов.

— Не притворяйся глухой, моя милая. И более глупой, чем ты есть на самом деле, — Анна хихикнула. — Как полагаешь, где он пропадал долгими темными вечерами? В городе полно желающих утешить столичного красавчика, пальцев не хватит сосчитать. Хоть того пола, хоть этого. Если хочешь знать, — певица злорадно и торжествующе прищурилась, глядя в лицо Еве, — сегодня днем твой ненаглядный Даниэль явился в таверну, дабы провести часок со своим давним знакомцем Владом. В комнатах наверху. Ууверена, ты прекрасно знаешь, кому и зачем Липпи сдает эти комнатушки.

— Неправда, — заплетающимся языком возразила Ева. — Даниэль не может… не мог… Он не такой!

— Ну да, ты ведь прекрасно знаешь, каков он, — невнятно хмыкнула Анна. Обескураженная, потерявшаяся Ева дрожала, давясь слезами и нарастающей обидой. Ангел лжет. Анна наверняка лжет, Даниэль никогда бы так не поступил, он не мог столь жестоко обмануть ее… — Ну, не надо рыдать, это лишнее.

Мягкая подушечка пальца с наманикюренным ноготком стерла покатившуюся по щеке Евы слезу, оставив липкий смазанный след.

— Он всего лишь мужчина, ничуть не хуже и не лучше других, — нашептывала певица, ластясь, сделавшись такой нежной, точно тающий на языке крем заварного пирожного. Ева невольно задохнулась, выгибаясь, слабея в чужих руках. — Ты мое сокровище, моя принцесса, я позабочусь о тебе, обещаю. Ты не умрешь.

Расстегнутая юбка съехала с бедер Евы, скомкавшись у колен.

— Ева, Ева, — низким, грудным голосом выпевала Анна Ангел, горячо дыша в ухо под пепельными прядками. — Тебе приятно? Лучше, чем с ним, с Даниэлем?

— Лучше, — неожиданно для себя покорно подтвердила Ева. Она напрочь позабыла о темноволосом бакалавре, об убегающих минутах и своем ожидании.

— Скажи, что любишь меня, — шептала златокудрая певица кабаре, и Ева Ян из Омутов глухо повторяла, кивая: «Я люблю тебя, Анна».

— Скажи: «Я обожаю, когда ты меня трахаешь», — приказала Анна. — Ведь я сейчас тебя трахаю, моя прекрасная, холодная Ева? Смотри-ка, ты подтекаешь. Как мило.

Пальцы Анны вытворяли нечто такое, от чего хотелось истошно визжать и смеяться одновременно. Ева Ян презирала себя — и жаждала продолжения, всей душой, всем телом.

— Я буду любить тебя, Ева, — лицо с лихорадочно блестящими синими глазами и пятнами на скулах, неопрятно прилипшие к вискам мокрые белокурые прядки. — Я вытащу тебя отсюда и всегда буду любить тебя. А он пусть уходит, правда? Нам никто больше не нужен, никто-никто…

«Я отвратительна», — вместе с одуряющей мыслью пришла другая, совершенно неуместная и незнакомая, порожденная прихотью рассудка и вытолкнутая на свет еле ворочающимся языком:

— Вербу ты тоже любила, да? И залюбила до смерти?

— При чем здесь Верба? — драной кошкой взвизгнула Анна. — При чем тут глупая восторженная телка? Я никогда не любила Вербу! Она просто-напросто свихнулась от столичного блеска и повесилась, вот и все! Ева, Ева, как ты можешь быть такой жестокой? Я ведь люблю тебя!

— Ты меня имеешь, — Ева выгнулась, упираясь лопатками в стену, чувствуя, как что-то рвется — в ее теле, в ее душе. Она отвернулась, затуманенный взгляд зацепился за оставшуюся стоять нараспашку входную дверь. За силуэт в дверном проеме, сгорбившийся, с остро торчащими локтями глубоко запихнутых в карманы просторного кардигана рук. Вернее, за силуэты, потому что позади Даниэля стоял еще кто-то, расхохотавшийся злым, колючим смехом.

На кукольном личике Анны Ангел вспыхнула и погасла мимолетная улыбка торжества.

Ева бессильно уронила ставшую слишком тяжелой голову, словно бы со стороны увидев обшарпанную прихожую, освещенную тусклой лампой. Себя, растрепанную, с горящими щеками, в упавшей на пол юбке и распахнутой блузке.

— Прошу прощения, что помешал, — чужим, царапающе-сухим голосом бросил мэтр Данковский. Развернулся на каблуке и ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Ева Ян оттолкнула Анну, влепив изумленно округлившей ротик белокурой певице короткую, размашистую пощечину, и беззвучно зарыдала.

— Вот так и бывает — живешь, думаешь, знаешь девчонку как облупленную. А она откалывает такой номер, что сразу и не решить — плюнуть и уйти, или треснуть ей как следует по роже, чтобы впредь знала свое место, — рассуждал Анджей Стаматин. — Не-е, от баб лучше держаться подальше. Получил свое — и отвалил. Сколько живу, а встретил только одну девку, которой можно было доверять и у которой в голове были мозги, а не вата.

«Да, да», — рассеянно кивал Даниэль. Он почти ничего не слышал, живя только своей внезапно накатившей болью, резкой и холодной, как удар исподтишка. Почему, зачем, за что? Почему Ева просто не рассказала ему, он бы понял, постарался понять… Он ведь хотел спасти девицу Ян, дать ей шанс, помочь, он ведь почти любил ее…

Сухой Мост выплыл из сумерек, как огромное горбатое животное, прикорнувшее на окраине Города. Патрульные заградительного кордона были на месте, их старший несколько удивился предъявленным бумагам, но оспаривать приказ коменданта Сабурова не решился. Стаматину привели лошадь — тощую, смирную кобылку — архитектор с помощью Данковского и старшего брата вскарабкался в седло. Даниэль был убежден, что Петр Стаматин не осознает происходящее: его ведут — он идет, не задавая вопросов, не споря и не протестуя. Он не оглянулся, когда сопровождающий потянул лошадь под уздцы и под мерное постукивание копыт они начали удаляться от Города. Данковский и Стаматин стояли на насыпи, глядя им вслед — пока сдвоенный силуэт не растворился в темноте.

— Даже если он пропадет, я сделал для него все, что мог, — проворчал Анджей. — Пусть теперь сам выкручивается.

— А ты? — осторожно спросил Даниэль. — Ты — куда?

— Никуда. Называется, думал отсидеться в глуши, а то под ногами становилось слишком уж горячо. Степь большая, пойду в чисто поле, сяду где-нибудь на камешке и пущу себе пулю в лоб, — хмыкнул старший Стаматин. — Полиция столько лет не могла меня достать, а Чума — достала.

Они проходили под раскачивающимся, тусклым фонарем, и Анджей рывком закатал рукав, показав расплывшуюся от запястья до локтя мокнущую язву. Даниэль невольно шарахнулся в сторону, сообразив, что провел несколько часов рядом с человеком в первой стадии Песчанки. Пусть бакалавр изучал болезнь, но он боялся ее — также, как и любой обитатель Города.

— Что, страшно? — понял его опасения Стаматин. — Ты не бойся, чего бояться, когда уже все едино. Сделаешь для меня кое-что? Сущую мелочь — поди к вот этому дому, передай письмецо. Просто сунь под дверь.

— Давай, — поколебавшись, согласился бакалавр. В руки ему сунули мятый и потрепанный, явно давно хранившийся в кармане конверт. Адрес был написан крупными, размашистыми буквами, похожими на листовочный шрифт: «Ребро, Невод, Ю.Л.»

«Вот даже как? — устало удивился Данковский. — Впрочем, какое это теперь имеет значение? Никакого».

…Давно стемнело. Накрапывал мелкий дождь, оставляя на плитах тротуара расплывающиеся черные кляксы. Сгорбившийся Даниэль Данковский стремительно полушел, полубежал мимо изломанных силуэтов домов, в окнах которых навсегда померк свет. Иногда ему казалось, он различает доносящиеся из-за стен и заколоченных дверей стоны разлагающихся заживо людей. Пугающая иллюзия — мортусы вытащили из домов почти все без исключения трупы. Разве что какой-нибудь бедняга отходил в подвале, сражаясь с наваждениями собственного гибнущего мозга.

На перекрестках торчали высокие шесты с повешенными на них чучелами, изображавшими Песчаную Язву, и раскачивались шерстистые связки мертвых крыс. Порой бакалавр видел в отдалении короткие алые проблески выстрелов — патрули городского ополчения разгоняли мародеров. Пищали, возясь в канавах, невероятно расплодившиеся грызуны. Звякало под ногами битое стекло. Сладко пощипывал язык аромат корицы, запах смерти и разложения. На каком-то из перекрестков он столкнулся в темноте с человеком, также украдкой пробиравшимся вдоль стен. Горожанин шарахнулся назад, Данковский разглядел, что это девушка-подросток — в нелепом бушлате, низко надвинутой вязаной шапочке и обмотанным вокруг шеи красным шарфом. Испуганно вскрикнув, девушка шарахнулась в черный зев ближайшей арки и скрылась, до бакалавра донесся глуховатый топот убегающих ног.

10. Аглая Лилич: Карающий бич Инквизиции.

11. Каины: Обломки павшей цитадели.

12. Лилич и Бурах: Чертежи и планы.

13. Мария Каина: Погоня за смертью.

14. Бурах: Десять кубиков панацеи.

15. Лара Равель: Гори огнём!

16. Оспина: Вопросы веры.

17. Гриф: Злое зелье.

18. Капелла: Отражения в черных зеркалах.

Эпидемия, день девятый.

Глава 10. Аглая Лилич: Карающий бич Инквизиции.

Светлое, прохладное утро. Хрусткая кайма первого предзимнего заморозка на мелких лужицах и кровлях домов. Степной ветер с горьковатым привкусом дыма — кажется, его можно набрать в ладони и пить, так он чист и легок.

Призрачно-золотистая тень Многогранника перечеркивает площадь перед Собором, стекает с облетевших ветвей и завитков чугунной решетки.

— Ваше святейшество, госпожа Лилич, да мать вашу Богородицу, в конце концов! Это касается нас всех, всего Города. Вы обязаны меня выслушать!..

— Ничего я вам не должна, Данковский. Это вы мне должны по гроб жизни — тем, что разгуливаете на свободе, а не украшаете своей особой карцер в Управе. И перестаньте богохульствовать. Это вам не к лицу.

Слабые надежды бакалавра добиться хотя бы толики внимания с неслышным звоном разбивались о черный с алой каймой шелк сутаны Инквизитора. Ликторы посланницы Церкви часа полтора продержали явившегося на рассвете Данковского у запертых дверей Собора, явно в ожидании того, что окоченевший бакалавр поймет намек и уберется сам. Наконец Лилич решила проявить каплю милосердия, двери приоткрыли и Данковскому позволили войти, не пустив далее переднего притвора. Инквизитор стояла там во всем блеске парадного одеяния, готовясь выйти на площадь перед Собором — и умудряясь при этом читать некий документ, торопливо подсунутый ей клерком.

Даниэль предпринял новую попытку:

— Госпожа Лилич, вы служительница Господа — вроде как милосердного и склонного прощать заблудшие души. Вы же именем Его сеете смерть налево и направо. Что вы скажете в оправдание своих приговоров, когда вернетесь в Столицу?

— Есть заблудшие и оступившиеся, достойные прощения и помощи, а есть сознательно предавшиеся тьме, намеренно творящие зло и оттого подлежащие беспощадному искоренению, — отрезала Инквизитор. — Комендант Сабуров и промышленник Ольгимский относятся к последним. Решение вынесено и не оспаривается. Их смерть послужит достаточным устрашением для тех, кто рискнет пойти по их стопам.

— Но послушайте, вы же не знаете подлинных обстоятельств дела! — настаивал на своем бакалавр. — Вы даже не стали толком разбираться, а схватили тех, кто показался вам виновным более всего!

— А вы, выходит, знаете? — хмыкнула Лилич. Остро глянула на стоявшего рядом с ней клерка, тот понятливо показал на пальцах — время еще есть. — Ну хорошо, мэтр. Удивите меня, если сможете. Только побыстрее.

Данковский перевел дух и заговорил.

Над правомерностью своего поступка он размышлял почти всю ночь напролет. Бакалавр не вернулся в Омуты — ему не хотелось вновь видеться с Евой. Да и мысль о том, чтобы на ночь глядя пересекать Город от Сухого Моста до Собора показалась ему не самой верной. Он постучался в вагончик Миши, стоявший на заброшенной линии путей железной дороги. Маленькая мастерица кукол сперва долго и недоверчиво расспрашивала его из-за закрытой двери, но согласилась пустить на ночлег. Полка в бывшем плацкартном вагоне оказалась на удивление жесткой, а два-три часа сна под пристальными немигающими взглядами пуговичных глаз головастых кукол — зыбкими и тревожными.

Мэтр был уверен в том, что поступает верно. Инквизитор должна узнать правду. Да, Аглаю Лилич трудно назвать ангелом милосердия, скорее уж, она больше смахивает на карающего архангела — но ее возмездие будет неотвратимым.

— Хм, — раздумчиво протянула она, выслушав и ни разу не перебив бакалавра. — Весьма занимательно. Ваши разыскания иногда оказываются полезны. Только что это меняет?

— Все, — удивился вопросу бакалавр. — Признание Влада снимает бОльшую часть вины с его отца и Сабурова, в корне меняя историю гибели Термитника. Поместите ваших обвиняемых под арест, доставьте в Столицу — пусть их судят там, согласно закону.

Инквизитор помолчала. Солнечный луч пробился сквозь запыленное стекло витража, запачкав черноту ее одеяния россыпью белых и розовых брызг.

— По мне, вывод из вашего рассказа один — по окончании церемонии воздаяния я немедля отправлю ликторов в «Одинокую звезду», по душу Ольгимского-младшего, — наконец произнесла она. — Он виновен не менее прочих и должен поплатиться за свои прегрешения. И только. Вы не хуже меня осознаете, что происходит вокруг, мэтр. У меня нет ни времени, ни возможностей отдавать виновных на милость столичного суда. Светского суда присяжных, подчеркиваю, который Ольгимский с легкостью купит и продаст, избежав кары. Нет, он совершил свое преступление здесь — здесь он и расплатится за него. Он давно на это напрашивался. Благодарю за оказанную помощь, мэтр, — Надзиратели в черных плащах распахнули перед ней двери, Инквизитор прошествовала мимо ошарашенного Данковского, задев его краем одеяний.

Обладай бакалавр способностью проницать чужие мысли, он бы поразился царившему в душе и разуме Инквизитора смятению и крайней неуместности ее помыслов. Лилич размышляла о его скромной персоне — но совершенно не в том духе, в каком подобало бы служительнице Церкви, давшей обет непорочности.

Аглая ненавидела себя за подобные мысли — и никак не могла от них отделаться. Она злилась — на себя, за неспособность справиться с собственными чувствами, на Данковского. На кой ляд ему приспичило объявиться в Соборе именно сегодня и изводить ее своей дотошностью? Она должна добиться результата — результата, который она сможет швырнуть в лицо Совету Иерархов.

Ее отправили сюда, надеясь, что она потерпит неудачу и будет с позором отлучена от лица Церкви — а то и казнена.

Она досаждала Церкви — своей прямотой, своими откровенными высказываниями и развязанным ею скандалом, приведшим к расколу среди столичного клира. Лилич осмелилась вслух обсуждать то, что в среде служителей господних принято облекать вежливым молчанием. Заговорила о том, что Церковь более не служит оплотом веры, став средством сделать карьеру и пополнить кошелек. Что обряды лишены внутреннего смысла, храмы пусты, а верующие с каждым днем все больше и больше впадают в скептицизм и атеизм, отпадая от благодетельного лона Церкви. Что церковники заняты интригами и подковерной борьбой в стремлении занять более доходное местечко, напрочь позабыв о вверенных им душах.

Лилич не скрывала своего презрения к соратникам и своего разочарования в их моральном облике. Она устроила несколько публичных выступлений и лекций, писала разоблачительные статьи в светские и церковные газеты, спорила до хрипоты, способствовала громкому падению нескольких высокопоставленных служителей Церкви — и вызвала сильнейшее неудовольствие Совета Иерархов.

Инквизитор надеялась на свою решительность и поддержку единомышленников, но прочиталась. Когда стало ясно, что Совет в ярости и вот-вот полетят головы, мятежница осталась в одиночестве. Ее осудили и выслали сюда. Издевательски предложив доказать крепость собственной веры — ведь известно, что насланную Господом кару может преодолеть только истинно верующий. Провинившуюся Лилич швырнули в даль и глушь, в провинциальное вязкое болото, зная, что никто там не окажет ей помощи и не пойдет навстречу. Требуя доставить в Столицу головы тех, кто допустил вспышку эпидемии — и навсегда выполоть тянущиеся к солнцу ростки дурной травы, Степного Уклада. Избавить мир от заразы, от невнятного шепота ворожбы — того, что два десятилетия назад очаровал ее сестру, сгубив ее душу. Нина могла бы многого достичь, могла стать прекрасным цветком на древе Церкви — но предпочла здешнюю глушь, замужество и сомнительную репутацию чародейки.

Аглая с первого взгляда возненавидела Город, очаровавший и похитивший ее старшую сестру. Город, навсегда разлучивший сестер Лилич. Она положит конец здешним еретическим воззрениям. Сотрет Уклад в порошок. И всех, кто имел глупость поддерживать его.

И она не станет думать о Даниэле Данковском. Ни за что не станет. Она есть воплощенный дух, а плоть… Что с нее взять? Женская плоть слаба и глупа.

Карающий бич Инквизиции вступила на ступеньки Собора. Оглядела жидковатое сборище горожан и цепь ликторов, виселицу и приговоренных. Те выглядели именно так, как ей хотелось — униженными, раздавленными, потерявшими всякую волю к сопротивлению. Именно так подобает выглядеть поверженному врагу. Она расправится с этими двумя и займется младшим Ольгимской. И его сестрой тоже. Юная девушка с большим состоянием нуждается в опеке и твердой наставляющей руке, удерживающей ее на верном пути. Ах, если бы ей еще удалось изловить вожака Поджигателей и прячущиеся в зараженных кварталах остатки шаек… Если бы ей удалось прижать этот Город к ногтю и вынудить покориться. Тогда она бы позволила себе проявить милосердие и понимание. Она бы спасла их — даже вопреки их желаниям.

Клерк надтреснуто прочел приговор, щедро пересыпанный громкими словами навроде «преступная некомпетентность», «халатность», «коварный сговор» и «преступление против человечности». Приговоренным традиционно даровалось право последнего слова, но ни тот, ни другой не пожелали им воспользоваться. Лилич внятно разъяснила старому коменданту и дельцу вред длинных языков — и они быстро уловили ход ее рассуждений. Пафосная комедия с произнесением речей с помоста сейчас будет крайне неуместна.

Дело просто должно быть исполнено.

Ликтор выбил из-под ног осужденных грубо сколоченные табуреты. По жидковатой толпе, собравшейся перед Собором, пробежал общий вздох. Тело коменданта, издалека казавшееся неестественно длинным, качнулось в петле, унизительно и беспомощно суча ногами. Впрочем, продлилось это недолго. Дернувшись еще пару раз, Александр Сабуров завис в торжественно-мертвенной неподвижности, слегка раскачиваясь взад-вперед.

Веревка, затянувшаяся на толстой шее Влада Ольгимского, угрожающе затрещала. Пара оборвавшихся волокон закрутилась тугими спиралями, но драматически-позорного падения развенчанного мясного короля не случилось. Тяжелый Влад оплывшим грузным мешком завис между небом и землей, почти касаясь помоста кончиками вытянувшихся в последнем усилии ног. На ногах у него были разношенные полуботинки, испачканные в грязи и сухой траве.

Две вертикали, органично дополнившие росчерк плоских колонн Собора, устоев виселицы и чугунных опор фонарей. Нити, сшившие небо и землю добротными пеньковыми веревками.

Ее преосвященство Лилич стояла на верхней ступеньке широченной лестницы, безразлично созерцая казнь. Солнце играло в переплетениях священного символа ее высокого сана. Ветер украдкой вытянул из узла гладко зачесанных назад волос Аглаи Лилич тонкую светлую прядь, нерешительно затеребил ее. Карающая Длань вновь была спокойна и уверена в себе. Она поступила правильно — как велели ее долг и совесть.

Девушка-подросток, затесавшаяся среди пришедших посмотреть на казнь обывателей, разжала стиснутые кулачки. Пепел летит по ветру, души повешенных удрученно скулят над Степью, не находя приюта и покоя. Убедившись, что приговоренные — мертвы, девушка поглубже натянула вязаную шапочку и, ссутулившись, шмыгнула прочь.

Инквизитор чуть прищурилась ей вслед, пытаясь высмотреть среди безликих горожан долговязую фигуру в потрепанной охотничьей куртке болотного цвета. Гаруспика не было. Опять мотается по своим загадочным делам, рискуя шкурой. Именно тогда, когда ей позарез требуется переговорить с местным уроженцем и получить толковый совет. Ей необходимо убедиться в том, что Артемий жив и с ним все в порядке. Присутствие Бураха придавало ей стойкости — хотя, рассуждая здраво, она должна стереть угрюмого менху с лица земли. Он ведь фактически служитель еретической секты. Воплощение всего, что враждебно Церкви. Он — враг.

Но общество Бураха успокаивало ее, а вид мэтра Данковского — злил и заставлял мыслить о неподобающих вещах.

— Братья и сестры, — Лилич не было никакой необходимости повышать голос. Притихшая площадь и так отлично слышала ее. Инквизитор знала, что сможет одними только повелительными интонациями удерживать испуганных горожан около Собора столько, сколько ей потребуется. Однако сегодня она не намеревалась произносить длинных речей. Лишь слегка постращать и вернуться в здание, в свой закуток, где она сможет немного согреться. Ветер из Степи забирается под шелк ритуальной хламиды, кончики пальцев мерзко покалывает холодом и она ощущает себя фанатичной пророчицей. Но это необходимо. Необходимо для их же блага, для того, чтобы напомнить им: расстояние — не преграда, око Церкви видит все и повсюду: — Дети отца нашего Всемогущего, заблудшие и потерянные. Вы изнемогаете под беременем обрушившийся на вас кары, но, подобно восходу солнца, неизмерима и неизменна милость Господня. Принесите к алтарям покаяние в грехах ваших, очиститесь и отриньте от себя безнадежное неверие. Вместе мы очистим этот город от проклятой заразы, и Господь в милости своей не оставит нас…

— Ложь! — надрывный, тонкий голос хлестнул по толпе, острым ножом разрезая напряженную тишину. — Ложь на губах твоих, святоша и убийца, ложь, ложь!..

Аглая без особого удивления оглядела собравшихся — отметив, как в толпе спешно возникает круг пустоты. Эдакое подобие расходящегося кольца от брошенного в грязный пруд камня, взбаламутившего застоявшуюся воду. Горожане опасливо пятились, оставляя в центре стремительно разрастающегося свободного пространства нахалку, осмелившуюся прервать речь Инквизитора. Юную девицу с копной иссиня-черных волос, в порыжелом кожушке и длинной темной юбке. Она не осталась в полном одиночестве, к ней шагнул пожилой, все еще импозантный мужчина в темном полупальто, с достоинством несущий непокрытую седую голову и сжимавший в руке тяжелую трость. В движениях мужчины и девицы, в манере держаться, даже стоять, надменно вскинув голову, крылось нечто пугающе-сходное. Сдвоенное отражение в кривых зеркалах. Дядюшка и племянница.

Втайне Инквизитор ждала эксцессов — и те не замедлили случиться.

Ликторы и Наблюдатели, не дожидаясь указания, двинулись к парочке. Карающий Бич жестом остановила блюстителей, отметив, что девчонка уже не кажется такой самоуверенной, и поманила мужчину и девушку к себе. Мгновение они колебались, но все же подошли — мужчина при этом крепко придерживал молоденькую спутницу за локоть. Проходя мимо блюстителя Церкви, девушка брезгливо подобрала подол широкой юбки, словно опасаясь испачкаться.

— Судья, — голос Лилич прозвучал спокойно и приязненно. — Как удачно, что вы пришли, Ваша честь. Мне как раз необходимо перемолвиться с вами словечком.

Девицу Инквизитор умудрялась успешно игнорировать. Словно той совсем не было, словно она не сверкала на Бич Церкви разъяренными черными глазищами.

«Шипи, шипи, змея. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Две головы из трех уже отрублены, и вам недолго осталось. А ваши замшелые тайны и ваше высокомерие я вобью вам в глотку — вместе с зубами», — внутри себя Аглая торжествующе улыбнулась. Наконец-то ей удалось сдернуть с благообразного лика городского судьи Каина навеки приросшую маску снисходительного превосходства. Три семьи правили Городом, осталась лишь одна, и та скоро будет повержена.

— Прошу простить мою племянницу, ваше высокопреосвященство, — здравомыслия Георгия Каина достало для того, чтобы понять — сейчас не лучшее время для споров со служительницей Церкви. Лилич достаточно отдать приказ, и Мария Каина отправится в подвалы под Собором. Или разделит судьбу ставших жертвой гнева Карающего Бича. — Вы же знаете юных барышень, они не всегда могут справиться со своими чувствами…

— Я в ее возрасте превосходно справлялась, причем без всякой посторонней помощи, — поделилась опытом Инквизитор. — Горестно видеть в столь многообещающей особе отсутствие надлежащего воспитания и дисциплины. Да, о чем бишь я… — первоначально Лилич не намеревалась вести с судьей Каиным прилюдный разговор, но внезапно передумала. Пусть услышит каждый, пусть услышат все, благо заинтересованная толпа вновь начала скапливаться у ступенек соборной лестницы. — Знаете, судья, в ходе проводимого расследования вскрылись крайне интересные вещи... касающиеся, как это ни странно, вашей земельной собственности.

— Какой земельной собственности? — нахмурился выбитый из колеи Георгий Каин.

— Торчащей в Степи за Городом и проходящей по кадастровым документам как «Здание широкого представительно-торгового профиля, оно же Многогранник», — Карающая Длань позволила себе улыбку. Нет, не улыбку, тень, абрис, намек на таковую. Члены братства пресвятой Инквизиции не улыбаются. Даже будучи на приеме у Первосвященника и получая из его рук благодарственную хартию. — Знаете, я была очень удивлена, обнаружив, что здание до сих пор является не муниципальной собственностью, но частным владением. Это намного облегчает мою задачу. Ибо, согласно параграфам 6 и 7 Постановления о чрезвычайном положении в условиях массовых заболеваний, представитель властей имеет неоспоримое право на конфискацию и уничтожение частной собственности, могущей служить источником заражения. Владельцам собственности позже будет вручена соответствующая компенсация.

В толпе сдавленно ахнули. Забормотали, зашоркали ногами, передавая услышанное их уст в ухо.

— Вы не сделаете этого, — низким, вибрирующим от едва сдерживаемой ярости голосом произнесла, почти пропела Мария. Ее почтенный дядюшка молчал, глядя на Инквизитора чуть выцветшими с возрастом темно-карими глазами под тяжелыми веками. Молчал, то ли в растерянности, то ли готовясь к новой атаке, и не препятствуя сорвавшейся с незримой цепочки племяннице бушевать: — Вы не посмеете! Многогранник наш, ты пальцем его не тронешь!

— Посмею, милая, еще как посмею, — доброжелательно кивнула Каиной-младшей Инквизитор. — А ты и твой почтенный дядюшка всецело поддержите меня — как и положено честным гражданам, радеющим о спасении родного города и никак не желающим прослыть саботажниками, выступающими против Церкви. Или ты настолько эгоистична, что для тебя не имеет значения, что станется с твоими родными? У тебя ведь есть отец, Мария… и младший брат, если я верно помню. В спокойные времена вам было вОльно заниматься строительством по своему усмотрению, но сейчас, увы, времена не те. Ваша башня торчит на водоносном пласте, связанном с крайне несовершенной очистной системой боен. Итог закономерен — Многогранник просто источает заразу. Он должен быть уничтожен в ближайшее же время.

— Ваши… ваши сведения не соответствуют действительности, — надо отдать ему должное, старый Судья вынес удар, почти не дрогнув. Мария побледнела и шагнула вперед, непроизвольно стиснув острые кулачки, не замечая того, что к ней предусмотрительно подступают блюстители Церкви.

— Какая разница? — черный с багровой каймой рукав одеяния Инквизитора взлетел и опал. — В развалинах кишат беспризорники и беглые мясники из Термитника, ходячие источники болезни. Чем меньше останется в Городе потенциальных источников заражения, тем лучше для всех нас, не так ли, Судья? Ты не согласна, Мария?

Аглая Лилич не могла выносить одного вида кривой, никчемной постройки — да еще возведенной по соседству с Собором. Башня, многозначительная оболочка для Ничего, кладезь несуществующих тайн, языческий храм Каиных во имя Пустоты. Многогранник должен рухнуть, полыхая дымным, чадящим, очищающим от скверны пламенем. Никто не сможет помешать ей в этом намерении.

Стоя на ступеньках Собора, Инквизитор ощущала бьющееся внутри жгучее и немного злорадствующее чувство, выжидая — осмелится Георгий возразить или смолчит, смирившись? Мгновение Лилич надеялась, что схватка грядет, что Судья бросится в эту расставленную для него ловушку… но старейшина семейства Каиных только скрежетнул:

— Полагаю, нелепо даже заикнуться о возможности договориться?

— О чем вы, Судья? Это необходимо для спасения Города, а для подобной высокой цели все средства хороши, — чуть повела головой Инквизитор. — На вашем месте я бы давным-давно уничтожила эту нелепицу. Вы не удосужились сделать этого, теперь мне приходится выполнять за вас грязную работу. Впрочем, Церковь никогда не гнушается замарать руки ради того, чтобы ее дети были счастливы. Рада, что вы проявили благоразумие и понимание, Судья. Я вас больше не задерживаю.

Карающий Бич неспешно, с достоинством повернулась к Каинам спиной, собираясь подняться к вратам Собора. На миг задумавшись о том, был Данковский свидетелем этой цены — или решил поберечь остатки истрепанных нервов и давно ушел.

Аглаю удержали. Тонкие пальцы, когтями гарпии впившиеся в черный шелк одеяния. Лилич, не думая, брезгливо оттолкнула их, как смахнула бы свалившегося на одежду паука. Однако пальцы оказались на удивление цепкими. И фирменный взгляд Инквизитора — льдистый, убийственный — не оказал привычного воздействия — ибо наткнулся на такой же, исполненный холодного презрения:

— Наша башня чиста и пребудет такой. А ты умрешь в одиночестве и грязи, тщетно взывая о помощи.

— Мария, — дядюшка безуспешно попытался оттащить племянницу в сторону. — Мария!

— Всего-навсего лет пятьдесят тому назад за подобные выходки отправляли прямиком в каземат, на покаяние в течение месяца с хлебом и водой, — Лилич наконец удалось избавиться от удерживающих ее пальцев. Казалось, их горячечный жар проникает даже сквозь плотный шелк. — Но мы живем в цивилизованном мире. Я бы посоветовала вашей племяннице холодный душ, запертую снаружи комнату и визит врача. Ваша подопечная, господин Каин, явно не в себе. Только поэтому я прощаю ее. Уберите ее с глаз моих, — распорядилась Инквизитор. — Сами и быстро. Иначе мне придется поместить ее за решетку. Ради ее же собственной безопасности и общественного спокойствия. Ну?

Хвала Всевышнему, у Каина достало ума сгрести полоумную дочурку своего малохольного братца в охапку и утащить прочь. Карающий Бич не стала тратить время на то, чтобы проводить двух раздавленных неудачников мелодраматичным взглядом. У нее хватает иных дел и иных забот. Предстоятеля Церкви не устрашат вопли полоумной девчонки.

Хотя на пару кратких, заполошных ударов сердца Аглае стало жутковато. Мятущейся от скуки в провинциальном захолустье девчонке нужны либо услуги психиатра, либо срочно замуж. Одно из двух, и другого не дано. Выискалась пророчица, тоже мне.

Аглая Лилич не прислушивалась к перешептываниям взволнованной толпы. Наблюдатели оповестят ее обо всем, что она пожелает узнать.

Глава 11. Каины: Обломки павшей цитадели.

Мать внушала ей, как следует поступать в подобных случаях, но наставления напрочь вылетели у Марии из головы.

«Спрячься, — терпеливо повторяла Нина. — Если ты дома, беги в комнату. Если на улице — отойти в тихое место и затаись внутри себя. Онемей, ослепни. Ты должна научиться запоминать все, что тебе удастся разглядеть. Все, до последней мелочи. Вот что по-настоящему важно, а отнюдь не то, насколько глупо ты будешь выглядеть в глазах окружающих. Потом ты всесторонне обдумаешь то, что увидела, осознаешь и прочувствуешь, пропустишь через себя. И только после этого можешь говорить. Хотя разумнее будет промолчать. Знанием так легко причинить вред, а его последствия очень трудно исправить. Учись владеть собой, Мари. Ведь однажды твоя Сила предложит сыграть с тобой в игру, и ты проиграешь. Сила принадлежит тебе, а не ты — Силе».

Маленькая Мария преданно смотрела на мать. Нина Каина была истинной Видящей, ткачихой грез и видений, одной из Хозяек города, уверенно ступавшей по земле и не ведавшей страха. Правившей Каменным Двором и Городом твердой, решительной рукой. Мария помнила чувство, охватывавшее ее в присутствии матери — как будто она стояла рядом с ослепительным костром, сыплющим искрами, согревающим и обжигающим одновременно. Нина была лучшим другом своих детей, советчиком, товарищем по играм, хранительницей секретов. Но в трещину между ее мудростью и пониманием украдкой выглядывало безумие — веселое, древнее, не ведающее моральных оков.

Нина рано ушла за Грань. Слишком рано, оставив двенадцатилетнюю дочурку с пробуждающимися задатками Видящей и семилетнего сына на попечение мужа и его старшего брата. Прекрасный, незыблемый мир Марии разбился вдребезги — и то, что ей с трудом удалось воссоздать из осколков, не шло ни в какое сравнение с ее прежней жизнью. С временами, когда они были семьей Каменного Двора — цельной, сомкнутой, готовой поддержать друг друга. Нина, Виктор, Мария, Каспар — и дядюшка Георгий, старший брат маминого мужа.

Марии не хватало матери, ее поддержки, ее советов и ее отваги. Всякий день на протяжении минувших шести лет она вела нескончаемый бой с собственным Даром — сознавая, что платит за победы ценой неумолимо портящегося характера. Она знала, что становится злой, желчной и вспыльчивой — но Мария не знала другого способа держать людей подальше от себя. Для их же пользы.

Ей приходилось до всего додумываться самой. Отец после смерти Нины почти не замечал детей, а дядюшка, пусть и заботился о племянниках, был всего лишь мужчиной. Дядя Георгий понятия не имел, как видит мир Хозяйка. Не понимал, что это такое — когда на тебя внезапно накатывает тяжелая горячечная волна, когда небо наливается жутким оранжевым пламенем, а люди превращаются в стеклянные фигуры, наполненные цветным дымом. Когда ты смотришь и видишь, сходя с ума от того, что не понимаешь смысла увиденного. Кричишь, пугая людей в попытках избавиться от преследующего тебя кошмара. Кричишь, выплескивая свой ужас, свой испуг и свое знание о том, что случится.

Нина умела сдерживаться. Ее дочь — нет. Мария понимала, что пребывает в подвешенном состоянии, между небом и землей, между детством и зрелостью. Уже не ребенок, но еще не взрослая женщина. Утратившая способность понимать и принимать те вещи, о которых с легкостью рассуждает Вероника Ольгимская.

Видения стонали у нее в голове. Рой назойливо гудящих, черных светляков, витающих вокруг Инквизитора, ползающих по ее мантии. Зеленоватый мерцающий яд, растворенный в крови Карающего Бича. Беззвучный, отчаявшийся зов в пустынной тишине: «Где ты где ты пожалуйста где ты помоги мне...», не находящий ответа. Мария увидела все это, ухватив Аглаю Лилич за руку, взбешенная одной мыслью о том, что по прихоти столичной святоши будет погублен Многогранник.

Дядя Георгий не читал ей нотаций и не порицал за неуместную, опасную выходку. Дядюшка знал, кто растет в его семье. Он любил Марию — на свой лад, сдержанно и неуловимо, но любил. У него не было своих детей, и он заботился о племянниках, о ней и ее сумасбродном братце, и сейчас вел ее домой — молчаливую и тихую, как всегда после приступа. Не просто вел, аккуратно поддерживая, а настойчиво тащил за локоть, так что порой Мария спотыкалась на выбоинах между булыжниками.

Идти было недалеко — Каменный Двор располагался напротив Собора, за широким бульваром облетевших каштанов. С площади перед храмом были видны причудливые жестяные флюгера на крыше семейного особняка. Вечно стоящая нараспашку чугунная калитка, обвитая засохшим плющом, просторный двор, увядшие клумб, аллегорические статуи — Знание, Тайна, Природа, Материнство.

— Нам нужно поговорить, — тяжко обронил Георгий, когда они поднимались по выщербленным ступенькам. — Устроить семейный совет прямо сейчас, ибо время пришло. Ты сможешь?

— Я все смогу, — Мария решительно вскинула голову.

— Хорошо, — они вошли в обширный и пыльный холл Горнов, обильно отделанный темными деревянными панелями. Георгий Каин, обращаясь к галерее второго этажа, резко и требовательно выкрикнул: «Виктор! Каспар! Спуститесь в гостиную!» — и распахнул перед Марией натужно скрипнувшую дверь давно не открывавшейся гостиной.

Братец, о чудо из чудес, оказался дома. Ступеньки застонали и захрустели, выбрасывая фонтанчики пыли, когда Хан сбежал вниз, топоча тяжелыми башмаками, и исподлобья уставившись на сестру и дядю.

Обликом и сложением брат и сестра Каины пошли в покойную Нину — худощавые, темноволосые, черноглазые и скуластые. Иногда Мария всерьез подумывала о том, как бы ночью удушить младшенького братца подушкой. Из едкой зависти — в отличие от нее, Каспар мог пропадать целыми днями, бедокурить с Песиглавцами, влипать в истории, просто жить. За то, что Каину-младшему хватает нахальства плевать на требования старшего поколения семьи и преподавателей гимназии. За то, что он — взрослеющий юноша, не обремененный грузом видений.

После смерти матери Каспар наотрез отказался от собственного имени, взяв себе прозвище «Хан» и вынудив родных и знакомцев обращаться к нему именно так. Хан Каин, копирующий манеры Ястребка, вожака подростковой шайки, героя фильма «Третий выстрел», сыгранного нынешней звездой кинематографа Реми Шенье. Мария специально съездила в Бод-Бадер и купила билет в синематограф, удостоверившись в подозрениях. Черная кожаная куртка с заплатами на локтях и со множеством звякающих цепочек, остриженные ежиком волосы... и затаившийся в ременной петле под полой «Кентавр».

Ворвавшись в гостиную, Хан демонстративно бухнул свое ненаглядное оружие на стол, вызвав у дядюшки очередной скорбный вздох.

— Тридцать тысяч крон на аукционе, — еле слышно пробормотал Георгий, возводя глаза к скрещению тяжелых балок под потолком. — Редчайший образец, сейчас таких больше не выпускают. Ореховое резное ложе, отделка серебром… Каспар, я понимаю, времена теперь неспокойные. Коли тебе позарез требовалось оружие, отчего ты не позаимствовал что-нибудь попроще?

— Я Хан, — упрямо напомнил подросток. — И оно мне понравилась. Незачем ему пылиться на стене. Другие — просто красивые безделушки, а оно — настоящее. Оно живет.

— Воистину ханский поступок — обрубить стволы коллекционному охотничьему ружью, — Георгий с печалью взглянул на искалеченный бриллиант своего оружейного собрания — изящную охотничью вертикалку фирмы «Кентавр», чьи стволы Хан безжалостно спилил. Вертикалка превратилась в подобие кавалерийского карабина времен Второй Смуты — тяжелого, короткого и смертельно опасного на близком расстоянии. Мария была уверена, что дядюшка до сих пор не простил Каспару надругательства над драгоценным «Кентавром». — Ты еще руку себе не вывихнул, стреляя из него? Надеюсь, оно хотя бы добавило тебе авторитета среди сверстников?

— Хан у нас без всякого ружья — авторитет, — невесело съехидничала Мария. — Уверена, он при всяком удобном и неудобном случае хвастается своей железкой перед Ники Ольгимской.

— Это не железка! — обозлился Хан. Георгий Каин удрученно взглянул на племянника:

— Каспар… Хан, где твой отец? Он не слышал, что его звали?

— Торчит в библиотеке, где ему еще быть. Сбегать? — предложил подросток. — Что стряслось? У вас обоих такой вид, будто вы только что кого-то схоронили.

— Инквизитор вздернула старшего Ольгимского и Сабурова, — машинально отозвалась Мария.

— Чё-ё-ё?! — наследник семейства Каин отпустил краткое, но емкое ругательство, за что немедля схлопотал от дядюшки по затылку. Подросток зло заворчал себе под нос. Георгий, не обращая на него внимания, привычно занял свое место за большим дубовым столом, жестом предложив племянникам садиться.

В дверях, шаркая разношенными домашними туфлями, возник Виктор Каин. Младшему из братьев Каиных исполнилось немногим более сорока, однако выглядел он ровесником Георгия, бывшего старше на добрых полтора десятка лет. Тихий, равнодушный, вылинявший, утративший интерес к жизни — он вроде и присутствовал, и вместе с тем его не было. Иногда Марии казалось, что отец смотрит на нее с братом, как на досадливых гостей, самовольно поселившихся в Горнах, напрочь позабыв, кто они такие.

Прежде Виктор служил старшим счетоводом в отделе сбыта на фабрике Ольгимских — и весьма успешно. После смерти жены он уволился, уйдя в добровольное заточение на втором этаже Горнов, в обширной библиотеке особняка. Банковский фамильный счет позволял ему заказывать новые книги в столице и в Бод-Бадере — Виктор скупал их едва ли не ящиками, стремительно пролистывая и небрежно сваливая между высоких стеллажей. Когда Мария научилась не только читать, но и понимать прочитанное, она сунулась в скупленные отцом книги, без удивления отметив, что все они посвящались одному и тому же вопросу. Монографии, брошюры и романы, написанные учеными и мистиками, шарлатанами и священниками. Книги о попытках общения живых с миром мертвых.

Виктор тосковал по утраченной жене, опалившей его жизнь и угасшей. Тосковал тихо и безнадежно, теша себя несбыточными надеждами, марая навощенный паркет библиотеки тщательно срисованными из присланных книг пентаграммами.

У него не получалось. Мария знала, что ничего не получился, но не могла подобрать подходящих слов, чтобы объяснить это отцу — окончательно разбив все его мечты.

Оживился он единственный раз — года два тому, когда в Городе объявился столичный архитектор Стаматин. К Виктору ненадолго вернулась былая энергия и воля. Он убедил старшего брата выделить средства на постройку Многогранника, часы напролет мог корпеть вместе с архитектором над чертежами, составлял мудреные диаграммы и схемы. Но спустя полгода после того, как Многогранник взметнулся к небу, Петр Стаматин сделался завсегдатаем «Одинокой звезды», а Виктор Каин вернулся к прежнему апатичному времяпровождению. Теперь все стало еще хуже — он больше не выписывал книг и ничего не читал. Часами сидел у выходящего в сторону Горхона и Многогранника окна и беззвучно шевелил губами. У Марии при взгляде на эту незамысловатую картину нестерпимо разболелась голова, и она ушла. Больше подглядывать за отцом Каина-младшая не пыталась.

Но выстроенный Многогранник ее очаровал. Настолько, что Мария не представляла Города без этой склоненной над рекой башни. Порой ей чудилось, что она видит Башню в совсем ином обличье, чувствует сходящиеся к ней нити — те самые, из которых Хозяйки ткут покров из чудес и реальности.

Мария куснула губу и решительно опустилась в кресло Нины. Семейный совет — так семейный совет. Хватит с нее недомолвок, недоговоренностей и «это не твоего ума дело. Подрасти сперва». Она выросла. Она больше не ребенок.

Георгий обвел собравшихся домочадцев сумрачным взглядом. Мария дорого бы дала за то, чтобы понять, о чем он думает. Сосредоточившись, она могла уловить нечто вроде ауры чужих размышлений — дрожащий, переливающийся ореол, вуаль акварельной прозрачности, исчезающая от неосторожного взмаха ресниц. Дядю окружали темно-зеленые, лиловые и черные полутени — таким для нее представало сильное душевное смятение.

— Виктор, Мария, Каспар, — дядюшка обратился к каждому из них, как требовали традиции Каменного Двора. То, что семью Каменного Двора теперь составляли четыре человека, для Судьи не имело значения. — Обстоятельства настоятельно требуют общего сбора семьи. Нет смысла лишний раз говорить о том, что сейчас переживает Город. Нас стирают с лица земли. Инквизитор собирается разрушить Многогранник, считая его источником распространения заразы. Она это сделает, я больше не сомневаюсь в этом. Ее прислали с этой миссией, и она выполнит свой долг — уничтожит все, к чему прикоснется.

Георгий Каин говорил спокойно, без надрыва и пафоса, и Марии вдруг подумалось: если она переживет Песчанку и когда-нибудь выйдет замуж, она была бы совсем не прочь, чтобы ее супруг нравом и обликом смахивал на дядюшку. Почему мама предпочла не старшего из братьев, а младшего, куда более слабого духом и разумом?

«Год, когда Нина ушла от нас, стал водоразделом. Хребтом между тем, что было, и тем, что стало. Отец бросил работу. Дядя подал в отставку с поста мирового судьи, но быть Судьей он все равно не перестал. Горожане продолжали идти к нему — за советом и решением. Их семейные драмы и имущественные споры столь лет решались в приемной Горнов, быстро и тихо, без крикливых споров и взаимных обид. Дядюшка судил не по букве Закона, а следуя его духу. Он был справедливым, ему верили. А теперь… что же нам делать теперь?»

— Даже если мы выживем, наш мир никогда уже не станет прежним, — словно отвечая мыслям племянницы, продолжал Георгий. — Мы… мы потерялись. Дело не в Чуме, эпидемия просто подвела итоги и расставила все по своим местам. Мы гибнем не от болезни, а потому, что наше время, время Трех Семей, подходит к концу. Я больше не могу ничего решать за вас, не могу защитить вас, не могу навязывать вам свое мнение, — он помолчал, дернул плечом. — Больше всего мне бы хотелось, чтобы вы, дети, уцелели и смогли уйти отсюда. Но вы не тронетесь с места, сколько бы я не уговаривал, да, Хан?

— Я никуда не уйду, — отмахнулся подросток и деловито осведомился: — Дядя, а что, если попробовать шлепнуть Инквизитора? Без приказа ее псы не рискнут приблизиться к Многограннику.

— Зато они без всяких угрызений совести схватят и прикончат убийцу, — отозвался Георгий. — Тогда тебе уже не будет никакого дела до того, устоит Многогранник или нет, а мне… мне бы не хотелось видеть, как тебя вздернут около Собора. Стоит ли пустая каменная башня твоей жизни, мальчик?

— Это не просто башня, дядя, — упрямо наклонил голову Каин-младший. — Мы все это знаем.

— Позволь открыть тебе одну тайну, мой друг — теперь я сильно сомневаюсь в этом, — невесело улыбнулся Георгий. — Когда-то я тоже надеялся, но время шло… Ничего из того, на что мы рассчитывали, начиная строительство, не сбылось. Я утратил веру в чудеса. Теперь это просто башня, владение нашей семьи, от которого нет ни пользы, ни вреда. Пусть Инквизитор сожжет ее и развеет прах по ветру, но не тронет нас. Моя совесть будет чиста — дети Нины останутся в живых. Это куда важнее каменной постройки.

— Нет, — подал голос Виктор, неожиданно для всех заговорив быстро, горячо и на удивление убедительно. — Недостойно нас склоняться перед столичной выскочкой с крестом на шее, рассчитывая, что нам удастся тихо отсидеться в углу. Зачем детям такая жизнь — купленная ценой отступничества? Если мы и уйдем, то уйдем по собственной воле, так, как подобает правителям Каменного Двора.

— Поджечь Горны синим пламенем? — Мария не узнала собственного голоса, хриплого и резкого. — Вместе… вместе с собой?

Виктор повернулся к дочери. Обычно тусклые, невыразительные глаза младшего из братьев Каиных теперь наполнились пугающим, багровым отсветом.

— Да! — почти с радостью воскликнул он. — Вот именно! К чему нам эта жизнь, в которой мы покорно плывем по течению? Наши имена, наши мечты и замыслы смешаны с грязью, мы стали никем и ничем. Мгновение боли, которое забудется — зато там, на той стороне, нас ожидает Нина. Лучше самому подвести черту под прожитой жизнью, чем всякий день просыпаться, не зная, коснулась тебя Чума или решила обождать еще денек. Недостойно Каиных в мучениях подыхать под забором, забыв даже собственное имя. Вы согласны со мной, дети? Пойдете со мной?

— Хрена с два! — не задумываясь, выпалил Хан.

Мария сделала неуверенную попытку отодвинуться от стола вместе с тяжеленным креслом, но ей не удалось сдвинуть его с места даже на дюйм. Никогда прежде она не видела отца таким, привычно-тихий, незаметный Виктор пугал ее. Его слова и объявший его ореол — темно-алый с проблесками холодной синевы.

— Каспар, не дерзи отцу, — Виктор нахмурился. — Собственно, я мог не спрашивать вашего мнения. Видишь, твоя сестра согласна со мной.

— Я не Каспар, я Хан, и я буду говорить то, что хочу, — подросток вскочил, аж обеими руками вцепившись в мягко сияющее полировкой ореховое ложе «Кентавра», — и ты не сможешь мне запретить. Ты отказался от нас. И Марии ты тоже не заморочишь голову, да, сестренка? Скажи ему, не молчи же!

— Да, — Мария сглотнула, ощутив, как по горлу прокатился холодный, колючий шарик. — Мама мертва, отец. Она умерла и похоронена. Может, ее душа и присматривает за нами, но встретиться с ней мы никогда не сможем. Я хочу жить.

— Вы не смеете так поступать… — растерянно пробормотал Виктор, в поисках поддержки развернувшись к старшему брату. — Георгий, они всего лишь маленькие дети, они не должны…

— Они давным-давно уже не дети, — отрицательно покачал головой Судья. — Жаль, что ты этого не заметил. Моя вина в том, что я предоставил событиям идти своим чередом и не вытащил тебя за шкирку из твоего убежища, ткнув носом в реальность. Ты отгородился своими мечтаниями, предпочтя служение памяти Нины заботе о ее детях. Дети выросли — как чертополох в запущенном саду. Не вини их, но и не требуй от них слепого повиновения. У них своя дорога через Степь, у тебя — своя.

— Спасибо, дядюшка, — почти серьезно произнес Каспар. — Прости, если я делал что не так. Я не со зла.

— Я знаю… Нет, Виктор, ты уже сказал все, то хотел и мог, — оборвал возмущенно открывшего рот младшего брата Георгий, повернулся к племяннику: — К сожалению, я не могу назвать тебя добрым мальчиком, Кас… Хан — но, может, оно и к лучшему. Ники Ольгимская разбирается в людях куда лучше меня — будь ты злым, она не позволила бы тебе стать ее другом. Мне жаль, что я не смог сберечь единство семьи — но я надеюсь, что вы уцелеете. И окажетесь достаточно разумными, чтобы не наделать непоправимых глупостей. Пусть дух вашей матери сохранит и убережет вас.

— А как же ты? — растерянно спросила Мария. — Что станется с тобой?

— Понятия не имею, — Судья ободряюще улыбнулся девушке. — Но я точно знаю, что сделаю прямо сейчас — поднимусь наверх, откупорю бутылочку и подожду, что пожелает ниспослать мне мир.

— Они не должны уходить… — бормотал Виктор, бессмысленно возя ладонями по запыленной столешнице и оставляя размазанные следы. Он недоуменно и потерянно и смотрел на своих детей. — Останови их, почему они уходят?..

Лицо пассажира за пыльными стеклами промелькнувшего поезда, подумалось Марии. Лицо незнакомца со смазанными чертами, рассеянно взирающего на мелькающий мимо пейзаж. И это — наш отец? Что бы сказала Нина, увидев своего супруга теперь?

— Пойдешь со мной? — Хан потеребил сестру за плечо, и она машинально поднялась. Обернулась к отцу, произнеся со всей доступной ей твердостью:

— Мне стыдно за тебя, отец.

На миг она поверила, что отец услышит ее, вновь станет тем жизнерадостным, полным сил человеком, воспоминания о котором пылились в дальнем уголке ее памяти. Но Виктор Каин отмолчался.

Брат и сестра прошли к дверям особняка — такого пустого, гулко откликающегося на сдоенный перестук их шагов. Пустые дома, как их теперь много в Городе.

Мария повернула дверную ручку — прохладную, гладкую, вытершуюся от множества прикосновений до тускло-золотистого цвета. Раньше слуги под присмотром Нины всякую неделю начищали всю серебряную утварь в доме, все ручки, перила и статуэтки, и вещи сияли — каждая своим внутренним светом. Горны сияли, сама жизнь была сплошным сиянием, только они не осознавали этого, считая, что так и должно быть.

Порыв ветра из Степи бросил в лица вышедших на крыльцо Каменного Двора младших Каинов пригоршню песка и опавших листьев. Мария зябко поежилась, заставила себя вскинуть голову. Хан сунул обрез винтовки в кожаную петлю кобуры, которую он собственными руками соорудил из обрезков шкур.

— Папаша настолько спятил, что и впрямь готов укокошить сам себя, — высказался он. — Надеюсь, дядюшка отговорит его. А не отговорит, тоже невелика потеря.

— Тебе ничуть его не жаль? — поразилась Мария.

— С какой стати? — фыркнул дорогой братец. — Да, он наш отец. И что с того? Где он был, когда мы нуждались в нем? Праально, безвылазно торчал в библиотеке, с головой зарывшись во всякую некромантскую гадость. Ага-ага, я тоже сунул нос в то, что ему присылали из столицы. Лучше бы он почаще приходил к Многограннику. Или хотя бы навещал могилу мамы. Ты там бываешь?

— Бываю, — призналась Мария. — Пожалуй, я и сейчас схожу туда. Подумаю, как мне быть.

Они пересекали двор, особняк громоздился за ними, торжественный и строгий, похожий на вылущенную скорлупу. Мария как наяву слышала пронзительный, жалобный звон — обрывались нити, связывавшие поколения семьи Каин.

— Ты куда, к Веронике или на Склады?

Раньше Мария не упускала случая зло посмеяться над трогательной привязанностью братца к Ники Ольгимской. Мол, образцовый союз, готовый брачный контракт между наследниками двух влиятельнейших семейств Города. Сейчас же ей стало досадно: Хану всегда есть, куда пойти. Ему будут там рады, а вот куда денется она, демонстративно презиравшая всех жителей Города скопом? Кто даст ей совет, кто поддержит ее в беде? Ей больше не хотелось возвращаться в Каменный Двор, ей хотелось выговориться. Посоветоваться с кем-нибудь. Хотя бы с фотографией Нины на цоколе надгробного памятника.

Мария решила, что не станет оглядываться. Она будет твердой, будет храброй, достойной наследницей своей матери. Пусть отец сходит с ума, пусть дядя полагается на судьбу, пусть брат со своей подружкой Капеллой строят планы. Мария Каина пойдет своим путем.

Глава 12. Лилич и Бурах: Чертежи и планы.

Кода гаруспик добрался до бульвара перед Собором, все уже завершилось. Осталась только кучка замешкавшихся зевак, неприкаянно бродивших по скверу, и черная стая Надзирателей. Виселица с двумя болтающимися телами. В своем стремлении к справедливому воздаянию провинившимся Инквизитор не ведала компромиссов.

Впрочем, нет. Один-единственный компромисс на ее счету имелся. Он сам, Артемий Бурах. Карающему Бичу надлежало казнить его в первую очередь, не тратя время на поиск улик и составление обвинения. Просто так, для острастки Уклада.

Но Инквизитор не тронула менху. Мало того, своей властью остановила начинающуюся охоту на предполагаемого Потрошителя, разрешив ему посещать ее в любое время дня и ночи.

Охранявшие двери Собора ликторы при всяком его появлении злобно ворчали сквозь зубы, но все же распахивали для него тяжелые створки с литым изображением Страстей Господних. Бурах еле удерживался от искушения подразнить их — так, мимоходом, чтобы служилось веселей.

Внутри Собора всегда висел светло-сизый сумрак. Независимо от того, был снаружи разгар солнечного дня или глухая полночь. Вечные серые сумерки, оттененные пурпурными, золотистыми и лазоревыми пятнами витражей. Робкое мерцание немногочисленных ламп, бесстрастные лики застывших на высоких постаментах безглазых статуй безымянных подвижников, святых дев и ангелов. Черные одеяния, перечеркнутые алыми полосами и тонкой золотой цепью.

Карающий бич Церкви, Инквизитор Лилич. Горожане, упоминая Инквизитора, предпочитали говорить о нем в мужском роде, называя его по заглазному прозвищу или фамилии, и стараясь лишний раз не упоминать имя.

Аглая.

Аглая Лилич.

Аглая Лилич, Инквизитор.

Прозрачно-серые глаза, стылая вода северных фьордов. Льняные волосы, стянутые на затылке тугим узлом. Узкие губы, шорох и переливы черного шелка. Ум, разящий без пощады и изворотливый, как древесная гадюка. Холодная, спокойная, невозмутимая. Разумно-жестокая, готовая ответить за свои слова и деяния. Незадолго до отъезда в Город Бурах читал исполненные многозначительности газетные заметки, касавшиеся скандала и раскола в среде высших церковников — скандала, вспыхнувшего стараниями Аглаи Лилич. Своими нападками и разоблачениями она вызвала крайнее неудовольствие высших иерархов Церкви. Ее отправили сюда, дав единственный шанс оправдаться. Наделив обширными полномочиями и набросив на шею призрачную веревку.

Бурах всегда представлял Инквизитора фигурой на шахматной доске. Королевой, летящей наискосок по черно-белым клеткам навстречу врагу. Черной королевой с сияющим мечом, разящей без сомнения и страха. Воплощением справедливости, которое невозможно подкупить, улестить, переубедить. Пусть рухнет мир, но восторжествует закон.

Им прямо-таки было предначертано стать непримиримыми противниками. Ну, еще бы — посланница Церкви и менху, служитель религии, официально внесенной в список еретических и запрещенных законом сект. Высокопоставленным столичным шишкам, наверное, даже не приходило в голову, что Матерь Бодхо и ее дети до сих пор не сошли с великого колеса жизни. Они все еще здесь. Бродят в Степи, всякое летнее и зимнее равноденствие раскрывая для Великой Матери линии достойнейшего из быков, рассказывают у костров свои сказки — длинные и запутанные, как степные тропы и ручьи.

Они должны были стать врагами.

Но не стали.

Не вышло.

Артемий отдавал себе отчет в том, что Инквизитор дружелюбна с ним только до тех пор, пока находит его полезным. В день, когда его полезность исчерпается, она недрогнувшей рукой подпишет распоряжение о его казни. Наблюдать за ней — все равно, что наблюдать за работой жутковатого механического жнеца, каждым взмахом срезающего новые и новые колосья.

Она то ли вежливо приказала, то ли настойчиво попросила держать ее в курсе отчаянных попыток найти эффективное средство против Песчанки. И гаруспик наведывался в Собор почти всякий день, даже если новостей не было вообще. Ради возможности увидеть ее, хотя бы четверть часа в день. Убедиться, что Язва не дотянулась до нее и ее убеждения не претерпели изменения. Посидеть в боковом приделе, где Инквизитор устроила подобие кабинета и штабного центра — и где спала на армейской раскладушке, за занавеской из поеденного молью бархата. Клерки заваривали для нее травяной чай на фырчащей керосиновой плитке, она пила его из огромной кружки темной глазури, с нарисованным на боку ухмыляющимся котом. Допив, прижимала тяжелой кружкой стопки докладов Наблюдателей.

Сегодня над массивным канцелярским столом Инквизитора, позаимствованным в Управе, пронесся ураган. Распоряжения, приказы, памятные заметки Лилич — все было безжалостной рукой сметено на пол. Двое клерков, сидя на корточках, поспешно сортировали бумаги по матерчатым папкам. На зеленом сукне были разложены несколько здоровенных листов плотной темно-синей чертежной бумаги, переложенных прозрачно-голубой шуршащей калькой. Края листов упрямо закручивались, и Инквизитор, сквернословя сквозь зубы, придавливала их томиками проповедей святых отцов и литыми серебряными подсвечниками. Испещрявшие синюю и голубую бумагу белые и черные линии складывались в изображение внутренностей большого и чрезвычайно запутанного здания. Бурах видел их вверх ногами, озадачившись вопросом, с чего вдруг Карающий Бич заинтересовалась архитектурой. Меж чертежами была всунута крупномасштабная геодезическая карта Города.

— Явился, чтоб тебя!.. — рявкнула она, увидев менху. Раздраженно махнула рукой, шуганув возившихся с бумагами клерков, и брезгливо сморщила носик: — Бурах, я все понимаю, ремесло обязывает, но…

— От меня смердит, — понимающе закончил фразу Артемий. — Ну извини. Вчера выдался тяжелый день, а все прачечные, как назло, оказались закрыты.

— Убийца с чувством юмора, как мило, — Лилич глянула по сторонам, убедившись, что подчиненные убрались из зоны подслушивания, и вполголоса потребовала: — Куртку сними и брось где-нибудь подальше. Даже мертвяки в Термитнике так не воняют, как ты, а к мученичеству и подвижничеству я еще духовно не готова. Стрельба в районе Складов вчерашним вечером — твоих рук дело?

— Не моих, — наотрез отказался Бурах.

— А чьих? — потребовала ответа Инквизитор. Сверля его взглядом, яснее всяких слов говорившим: «Не лги. Я вижу тебя насквозь и все равно узнаю правду!»

— Добровольной Дружины, — гаруспик прежде не пробовал себя в роли доносчика. Эффект получился смешанный, одновременно приятный и раздражающий. — Они развязали небольшую войну с… с людьми Грифа.

— Которые днем ловко обчистили их арсенал, надо полагать? — не отставала Карающий Бич. — Ну да ладно, пес с ними. Завтра я отправлю Дружину и ликторов на зачистку Складов, а тех, кто уцелеет — разгоню по домам. Все равно от них никакого проку, окромя вреда. Есть хочешь?

— Всегда, — Артемий огляделся, ища, куда бы присесть и где бы повесить пахнущую запекшейся кровью и прелой травой куртку.

— Вот, — Лилич подвинула в его сторону щербатую тарелку с обрезками чесночной колбасы не первой свежести и несколькими ломтями скверно выпеченного хлеба. — Мэтр Данковский счел своим долгом упрекнуть меня в немилосердии и излишней жестокости. А я так скажу, — она ткнула кулаками в столешницу. — У меня нет и никогда не было привычки рубить сплеча. Я просмотрела отданные комендантом распоряжения и переговорила с уцелевшими работниками фабрики Ольгимских. Если бы не преступная медлительность Сабурова, эпидемию можно было бы пресечь еще в начале осени. Я даже не упоминаю о том, что комендант оказался не в силах изловить Поджигателей. О том, что на взятки Ольгимского с компанией можно было выстроить не один, а несколько комплексов очистительных сооружений, не сливая кровавую мерзость из Термитника прямиком в реку. Кстати, о реках! Дожуй колбасу, иди сюда и взгляни, — она вытащила карту, положила ее поверх чертежей и постучала по ней согнутым пальцем. — Что ты видишь?

— Геодезический план Города и разрез почв по линии север-юг и восток-запад, — несколько невнятно отозвался менху.

— Составленный геодезистами столичного Землемерного института в те годы, когда Ольгимские начали строительство Термитника, — подтвердила Инквизитор. Помотала головой, сильным движением указательных пальцев помассировала веки, потемневшие от постоянного недосыпания. Ткнула в карту пальцем с коротко остриженным ногтем: — Вот бойни, вот река, вот два притока — Глотка и Жилка. Река течет с востока на запад, множественные трубы от скотобоен сливают отходы вот сюда, а здесь у нас… здесь нас тянется водоносный пласт, подпитывающий Горхон и позволивший наладить в Городе постоянное водоснабжение. Пока все ясно?

— Более чем, — кивнул гаруспик, поневоле заинтересовавшись. Он родился в этом Городе, но ему никогда не приходило в голову узнать, откуда берется вода в Горхоне — хотя он не раз слышал об источниках на дне реки. И вот человек, проведший в Городе всего несколько дней, посвящает его в столь удивительные подробности.

— Прекрасно. Смотрим дальше. Вот искусственный насыпной остров и стоящий на нем Многогранник, — она зашелестела чертежами, уложила поверх карты синий лист с перекрестьями белых тонких линий. — Весьма оригинальный в своем архитектурном решении — видишь, я умею восхищаться чужим талантом! — но промыслом своего создателя, гениального до сумасшествия Стаматина, воткнутый в наиболее уязвимое место водоносного пласта. Он торчит там, аки пробка в бездонной бутылке — наполняющейся водой пополам с заразными фабричными отходами и той дрянью, что скапливалась там веками. Ты знал, что на месте нынешнего русла Горхона располагались древние скотомогильники? Они и посейчас там, глубоко под землей. Следишь за моей мыслью, еретик нераскаявшийся?

— Откуда ты все это разузнала? — искренне удивился Артемий.

— У Церкви много возможностей, — туманно отозвалась Карающий Бич и хмыкнула: — Ладно, не позволю тебе умереть от любопытства. Геодезическими картами меня снабдил один из твоих знакомцев. Старейшина Оюн с боен. Чертежи Многогранника принес один из моих друзей, чье имя я предпочла бы не открывать. Мы замечательно потолковали с Оюном — для предстоятеля секты скотопоклонников он весьма разумен и рассудителен. Он дал мне неплохой совет, и в ближайшее время я намерена кое-что предпринять. А именно — взорвать Многогранник. Нынешним же вечером. В Управе уцелело несколько ящиков динамита — марки НВ-72 или 75, не помню точно — и взрыватели к нему. Динамит просроченный, но, думаю, сработает. Надо только подломить штырь-основание, на котором держится эта махина. Остальное рухнет само собой. Потом мы извлечем остатки фундамента Многогранника из земли и откроем путь воде. Да, Город ожидает небольшое наводнение — но усилившееся течение унесет с собой зараженные массы и промоет почву. Долой один из основных факторов постоянного распространения заражения.

Бурах подавился твердой, как камень, колбасой. Аглая бесцеремонно стукнула его твердым кулачком по спине, взяла с тарелки оставшийся ломоть хлеба, отломила кусочек и отправила в рот.

— Так что скажешь? — она вопросительно вскинула бровь.

— Хм, — Артемий подтянул карту и чертежи Многогранника к себе. — Возмущение горожан, само собой, ты в расчет не принимаешь. Собираешься разрушить местную достопримечательность — во имя чего? Сомнительного плана по очистке водопроводных вод?

— Во имя спасения уцелевших горожан, — отрезала Инквизитор. — Пожертвовать одним-единственным зданием ради спасения людей — невеликая цена. Я пытаюсь вас спасти, как ты не понимаешь? — впервые на памяти Бураха в голосе Лилич прозвучало неподдельное отчаяние.

— Я все понимаю, — мягко заверил он ее — и это было ошибкой. Карающий Бич немедля разъярилась:

— Я делаю хоть что-то, а чем заняты ты и твой приятель Рубин?! Где панацея, которую вы уже который день сулитесь изготовить? Обещания, обещания, одни обещания! — она наклонилась вперед, угрожающе прищурившись: — Бурах, имей в виду: если я не смогу утереть нос Санитарному Корпусу, я захвачу с собой всех, кого смогу. Тебя в том числе.

— Спасибо, хоть предупредила. Доброта твоя просто не ведает границ, — Бурах ни мгновения не сомневался в том, что Инквизитор выполнит обещанное. — О старых скотомогильниках я что-то слышал. И о комплексах пещер и естественных каверн под Термитником — в их существование мне верится с трудом, слишком легкая тут почва. При большом количестве пустот она бы просто обрушилась. Не забывай, пусть я здесь родился, но я все-таки чужак. Я многого не знаю. У меня есть отцовские записи, есть все, что я узнал в Столице — но этого не хватает, чтобы создать сыворотку. Иногда мне кажется, что нам недостает… — он помолчал, не в силах предугадать, как Инквизитор воспримет его слова, — недостает капельки чуда и веры. Не твоей столичной веры, принесенной извне и навязанной нам, но нашей собственной. Веры Уклада.

Лилич закатила глаза, невероятным усилием воли удержавшись от искушения начать многочасовой диспут о религиозных заблуждениях Бураха — и о том, какие муки ожидают менху в посмертии.

— Ты сказала, тебе нужен мой совет, — медленно проговорил гаруспик. — Вот он. Повремени с уничтожением Многогранника. Пожалуйста. Хотя бы до завтрашнего дня. Я наведаюсь в Термитник, поговорю со Старейшиной и Оспиной. Попрошу о помощи и о знании. Может, мы с Рубиным что-то упускаем. Что-то, лежащее на поверхности. Он и я — мы в бОльшей степени ученые, нежели последователи Уклада. Мы можем не знать чего-то важного, чего-то, о чем известно только посвященным в жизнь и ритуалы Уклада.

— Так пойди и узнай! — тоном раздраженной королевы приказала Лилич. — Да не забывай извещать меня. Хочешь, я приставлю к тебе вестового? У меня тут уйма клерков, которые все равно ничем толком не заняты. Болтаются под ногами и смотрят собачьими глазами.

— Обойдусь, — отказался от предложенной чести Бурах.

В притвор сунулся один из упомянутых клерков — бледный, взволнованный и перепуганный.

— Ваше святейшество… — неуверенно заикнулся он, косясь на собеседника Карающего Бича.

— Ну?

— Ликторы, отправленные вами за Ольгимским-младшим…

— Отлично. Пусть ждет, сейчас я им займусь, — кивнула Инквизитор.

— Ваше святейшество, возникла проблема…

— Какая именно? — Лилич нахмурилась. Клерк мелко затрясся.

— При попытке войти в таверну ликторы наткнулись на организованное сопротивление. Там оказались присные Грифа со Складов, они начали отстреливаться. Ваше святейшество, около таверны Новака и в квартале Дубильщиков вспыхнула настоящая перестрелка…

— Свободен, — Карающий Бич коротко махнула ладонью. Клерк с готовностью испарился.

— Зачем тебе занадобился еще и Ольгимский-младший? — спросил Бурах.

— Для коллекции, — огрызнулась Лилич. — Наткнешься на мэтра Данковского, можешь расспросить его о подвигах Влада в скотобойнях. Извини, долг зовет, — она начисто утратила интерес к Бураху, схватив с табурета плащ и торопливо влезая в рукава. — Только этого мне не хватало… Не стой столбом, иди! В Термитник, в Степь, куда угодно, только добудь мне ответы. Или сыворотку. Или хоть что-нибудь. Ступай же! — она начинала по-настоящему злиться, и воздух вокруг нее потрескивал, как в грозу. Бормоча под нос проклятия Грифу и своим бестолковым подчиненным, Инквизитор черной молнией вылетела из придела.

За стенами Собора маленькими смерчами шелестели опавшие листья — в точности разлетевшиеся со стола Инквизитора деловые бумаги. Качались тела на виселице, качалось чучело Песчанки на фонарном столбе.

«Почему, отчего? Почему именно она, а не уроженка Степи или Столицы? Кто в небесах заставил меня сделать этот выбор и теперь смеется, глядя на землю с медленно тянущихся к югу облаков? Что я для нее, что она для меня? Враг, которому можно открыть душу — а потом прикончить, чтобы секреты остались секретами?»

Бурах спустился по ступенькам Собора, всей спиной ощущая неприязненно-жгучие взгляды Наблюдателей. Зашагал в сторону ближайшего моста через Глотку, к Термитнику, намереваясь всерьез потолковать с Оюном и Оспиной — высокий, с упрямо наклоненной вперед головой, обманчиво нескладный и выглядящий в своей поношенной куртке настоящим оборванцем. Пальцы левой руки непроизвольно поглаживали фетровый кошель с Инструментами. Разрушить Многогранник, это же надо было до такого додуматься. Но если Аглая не ошибается и не введена в заблуждение…

И все-таки, как ей удалось разжиться стаматинскими чертежами?

Глава 13. Мария Каина: Погоня за смертью.

Фотография на эмалевом овале за семь прошедших зим и лет ничуть не пожелтела и не облупилась. Запечатленная вполоборота темноглазая и темноволосая, ослепительно прекрасная женщина взирала на Марию с насмешливым вызовом, затаив улыбку в уголках нежно изогнутых губ. Мария провела ладонью по шероховатому черному мрамору с глубоко вырезанными и залитыми серебром буквами: «Нина Каина. Любила и любима». Перевернутый факел, изображение сломанной розы — и несколько засохших букетов у подножия обелиска, скукожившиеся яблочные дольки, деревянные чашечки с солью и настоем твирина. Подношения, призванные умилостивить дух усопшей и призвать на живущих ее милость.

Нину похоронили на Малой Излучине — там, где Глотка сливается с медленными желтоватыми водами неглубокого Горхона. С чугунной скамьи, где сидела Мария, открывался вид на Степь за рекой: плавные изгибы холмов, тусклое небо, пробегающие волны колеблемой ветром сухой и ломкой травы.

Когда Мария поворачивала голову влево, за облетающими кустами шиповника она видела скругленную крышу другого склепа, сложенного из блоков песчаника цвета умбры и сизого шифера, украшенного бронзовым литьем.

Две женщины, нашедшие последний приют не на городском кладбище, а здесь, у слияния двух рек, по соседству друг с другом. Две извечные подруги и соперницы, две Хозяйки, две Видящие, Нина Каина и Виктория Ольгимская, Ночь и День, Пламя и Воздух. Яростная, почти неукротимая сила в железных тисках воли и безмятежное, мягкое спокойствие всепонимающей мудрости. Как сейчас понимала Мария, эти две женщины походили на мудреный китайский символ вечного противоборства и слияния сил Тьмы и Света — где каждая из сил несла в себе зародыш своей противоположности и органично превращалась в свою тезу. Виктория несла покой и умиротворение, смирявшие вечное стремление Нины преодолеть законы природы, пересечь запретную черту и взглянуть, что скрывается там, за бархатным занавесом Обыденности. Нина изменяла судьбы людей по своей прихоти, карала и миловала, разрушала, чтобы на развалинах создать нечто новое. Виктория врачевала тела и души, одаряла и заступалась.

Вместе они ткали полотно жизни.

Они умерли в один и тот же год. Нина — на зимнее равноденствие, Виктория — спустя месяц. Город осиротел, оставшись без своих Видящих, без своих Хозяек, если не считать Катерину Сабурову, замкнувшуюся с той поры в стенах Стержня. Говорили, что ни та, ни другая никогда ничем не болели, что Нина сгорела в своем беспощадном внутреннем огне, а Виктория истаяла, как свеча — добровольно решив последовать за Каиной и удерживать вечно мятежный и своевольный дух подруги от стремления вмешиваться в жизнь живых.

Старшее поколение Хозяек ушло. Младшее еще не выросло и не достигло возможности познать самое себя, соприкоснуться с Силой, заточенной внутри их разумов и тел.

Мария, подрастающая Хозяйка, съежилась на холодной скамье, плотно стиснув колени и зажав между ними складки тяжелой твидовой юбки.

«Что мне делать, мама? Все чудеса мира доступны мне — но отгорожены стеной из хрустального льда, я не могу ее разбить. Не могу даже оставить на ней малейшей трещины. Не могу вмешаться, не могу спасти, не могу уничтожить. Я могущественна, но невежественна и потому бессильна. У меня много врагов и почти нет друзей. Я никого не люблю… хотя мне нравится мэтр Даниэль. Впрочем, какая разница, ему нет до меня дела. Я всегда была сама по себе. Я знаю, что отец заблуждается, пытаясь обманом проникнуть в мир мертвых. А мне так нужен твой совет… — она прикусила ноготь на мизинце, размышляя. — Обратиться к Ласке? Хранительница кладбища вроде бы обладает умением слышать голоса с той стороны. Я пойду и навещу ее. Хотя она может и не захотеть помочь мне. Нину многие любили — но многие боялись. Недаром ее заглазно именовали Черной Ниной».

Она решительно поднялась. Поправила разлетевшиеся букеты, улыбнулась фотографии.

«Может, это и есть твой совет? Хорошо, я последую ему».

Чтобы добраться до кладбища, требовалось пересечь Город с запада на восток. Если повезет, на это уйдет около часа.

Мария спустилась вниз по течению Глотки до ближайшего моста, перешла на другую сторону, поравнявшись с городским Театром, превращенным в госпиталь. Обогнула Театр… и запнулась, озадаченно нахмурившись.

На мостовой перед ней горели следы. Расплывчатые черные следы босых ног, обведенные невысокой каймой ядовито-зеленого пламени. Язычки огня извивались, точно дразня ее.

Каина-младшая присела на корточки, коснувшись непонятного явления пальцами. Ничего, кроме жгучего покалывания, какое бывает, когда с мороза входишь в натопленное помещение. Стало быть, в реальности настоящего следов нет. Они там, где она может их увидеть.

Но тогда неизбежно возникает второй вопрос — кто мог оставить эти следы?

«Шабнак, Степная ведьма, — не колеблясь, решила Мария. — Демон прошел здесь. Невидимый, неслышимый, укрывшийся под маской чьего-то лица. Но следы ему не скрыть — а я их увидела. Интересно, отчего я увидела их именно сегодня — и не замечала прежде? Сегодня что-то изменилось, я стала на день старше — и чуть способнее?»

Она постояла на пустынной улице, переводя взгляд с окон Театра на убегающую вдаль цепочку следов.

«Я пойду по ним, — Мария аж притопнула ногой. — Они кажутся… недавними. Я пройду этим путем и узнаю, кто принес смерть в наш Город. Пойду за Шабнак и убью ее… если смогу. Но я буду точно знать, что у меня был шанс, и я его не упустила. Что сделала все, что могла».

Следы истаивали у нее на глазах, точно кусочки льда на раскаленной плите.

Мария обеими руками поддернула подол юбки и побежала, следуя за тлеющими на камнях мостовой черными расплывчатыми пятнами.

Она благополучно добежала до моста к Жильникам и приостановилась. Мария не страшилась людей, она просто не могла представить, чтобы кто-то решился напасть на наследницу семейства Каиных — но там, за мостом, изломанной линией чернели выгоревшие кварталы и закопченные корпуса опустевших заводов. Над ними тяжко разлеглось медленно бурлящее пепельное облако, в глубинах которого глаз молодой Видящей различал смутные очертания мечущихся туда-сюда силуэтов — людей и животных. Души умерших в Факельную Ночь, беспокойные и опасные. Духи умерщвленных на скотобойнях животных, бесприютные, растерянные, заблудившихся в поисках небесных пастбищ.

«Я могу, — шепотом произнесла она. — Я преследую демона, я ничего не боюсь».

Она перевела дух и припустила вдоль каменной стены завода, длинной, кажущейся бесконечной. Серый крошащийся камень, высохшая и обгоревшая трава под башмаками. Тысячи людей всякое утро проходили тут, торопясь успеть к проходным фабрики Ольгимской, прислушиваясь к тягучей перекличке гудков, и всякий вечер расходились по домам. Их тени мимоходом задевали плечами идущую сквозь них Каину-младшую, наступали на ноги, толкали локтями в спину. Тысячи коров, телят, овец и свиней погибли, превращаясь в выделанные кожи, мили колбасных связок и куски требухи. Кровь и кости, дым и вонь. Уклад. Слово, включающее в себя все это — и еще немного сверх того.

Мария не рискнула приближаться к курящимся, присыпанным едкой известкой Ямам, где хоронили трупы жертв Песчанки, боязливо обогнув их по краю квартала Сырых Застроек. Мортусы возились с мертвецами, стаскивая трупы с повозок и спихивая в длинные, неглубокие рвы. Падая, тела издавали неприятный скрипящий звук. Мария сглотнула, стараясь глядеть только себе под ноги.

На нее упала тень Термитника — густая, черно-красная, непроглядная. Идти сквозь нее было — как по вязкому болоту, когда всякий шаг дается с огромным трудом, а ноги по щиколотку утопают в мягко-липком торфе и гнилой воде. Следы горели, манили за собой, мерцали призрачными огоньками. Младшая Каина миновала огромные, в три человеческих роста, Врата Скорби — главные ворота скотобоен, красные от ржавчины и облупившейся масляной краски, перебралась через шпалы и рельсы заводской узкоколейки. Ворота стояли чуть приоткрытыми, в щель между толстыми створками виднелось несколько обшарпанных вагонов для перевозки скота. Сильно, томительно пахло корицей, запахом смерти, ароматом Чумы. Следы уводили в степь, и, когда Мария отошла подальше и оглянулась, Термитник напомнил ей тушу огромного быка, распростертого на земле. Возможно, дохлого и выпотрошенного, над которым с карканьем вьется воронье.

Она отвернулась и торопливо пошла дальше, высматривая черные следы в зеленом ореоле. Они попадались все реже и реже, на большом расстоянии друг от друга, и с каждым шагом становились все малозаметнее. В конце концов, они просто исчезли, растворились среди кустиков дымной твири и ковыля.

Мария выругалась. Вслух, как не подобает приличной барышне, не слишком умело, но от души. Она ушла довольно далеко от города, забредя в неглубокий распадок, эдакое углубление на плоскости Степи, поросшее хрусткой сорной травой. К ее юбке обильно прилепились сизые шарики чертополоха и цепкие семена полыни, а ботики перепачкались в грязи. Она ровным счетом ничего не достигла и не узнала, ее душу переполняли досада и злость. Зачем, зачем она рванулась сюда в одиночку, ничего толком не зная и не понимая? Что бы стала делать, если бы из желтого чумного облака к ней и в самом деле протянула руки Шабнак-Адыр?

«Ступай домой», — посоветовал внутренний голос.

«И правда, там мое место…»

— Мария.

Младшая Каина развернулась на каблуке, точно готовая атаковать змея. Под каблуком образовалась ямка просевшей мягкой земли.

Шагах в пяти от нее стояла женщина. Взявшаяся невесть откуда, ведь всего мгновение назад в округе не было никого и ничего, кроме самой Марии и покосившегося курганного камня. Женщина в совершенно неуместном тут вечернем платье багрово-винного оттенка с открытыми плечами, с темными локонами, убранными в высокую прическу. Женщина с белой кожей и ослепительно сияющими темными глазами, бездонными и насмешливыми, под тонкими дугами бровей.

Умом Мария понимала, что никакой женщины рядом нет и быть не может. Это амарко, бродячий дух Курганов, дух предков-степняков, призрак, принявший обличье той, кого втайне мечтала увидеть младшая Каина.

— Нина, — девушка не бросилась к матери, напротив, нахмурилась и отступила на пару шагов. Сожалея, что не имеет привычки таскать с собой в кармане подкову или серебряный ножик для разрезания бумаги. Утешала лишь мысль о том, что Шабнак-Адыр, если верить преданиям, способна захватить только тело живого человека. Нина Каина вот уже семь лет как безнадежно мертва и покоится над Излучиной в гробу дорогого черного дерева. С кистями и позолотой. Это просто степной дух. Зловещий, но безобидный. Он может подать ценный совет — если Мария сумеет правильно повести разговор. Ведь она же шла сюда за советом? — Я… — девушка запнулась, вспоминая, как следует обратиться к встреченному в Степи духу, дабы не разгневать и не напугать его. — Я приветствую тебя… образ матери моей и хранительницы. Я рада встрече с тобой — в этот день и в этот час. Какое послание ты несешь мне?

— Умная девочка, — таким знакомым движением, приязненным и одновременно высокомерным, кивнула призрачная Нина. Свет не проницал сквозь нее, она отбрасывала еле различимую тень, но трава не гнулась под ее ногами и к складкам платья не прилипали колючие семена. — Как выросла. Какой стала красивой. В тебе горит такое же чистое пламя, — она протянула к Марии руку. Сверкнул браслет на тонком запястье — рубины, оправленные в черненое серебро. — Знаешь, зачем мы здесь? Знаешь, что это за место?

Мария огляделась. Приземистый курган с оплывшими от времени склонами, распадки, различимые только по неглубоко просевшей от осенних дождей земле, очертания крыши Термитника над горизонтом. Степь, извечный шелест трав, обменивающихся недоступными человеку секретами.

— Не знаю, Нина.

— Иди за мной, — бывшая Хозяйка церемонным жестом подобрала подол и поплыла сквозь заросли к кургану, усевшись на высунувшейся из земле каменной растрескавшейся плите. Мария поколебалась и села на травяную кочку, решив, что юбка все равно погибла — ее не отчистить и не отстирать. — Поговорим. Сядем на склоне холма и будем рассказывать истории о древних королях. Или о королевах, что более уместно, — она рассеянно улыбнулась, и Марию словно обдало дуновением ветра, ледяного и иссушающего одновременно. Амарко полной горстью черпала воспоминания из ее души, Нина-видение была так похожа на Нину настоящую…

— Их было четверо на каждой стороне. Четыре благословенные Хозяйки и четыре прОклятые королевы, — нараспев произнесла Нина Каина, глядя на едва различимую отсюда темную линию городских крыш. — Виктория, Катерина, Оспина из Уклада, Нина. Сражение происходило на кургане, — она беззвучно топнула туфелькой по глухо охнувшей земле. — И здесь же была подведена черта окончательного расчета. Их всех похоронили здесь. Видишь рвы? Они там. Прислушайся, ты различишь их шепот. Им холодно и одиноко, они требуют отмщения.

— Караван? — неуверенно спросила Мария, чей ум лихорадочно сопоставлял услышанное с обрывками разговоров взрослых, долетевших до ушей внимательной девочки из семьи Каиных. — Караван Бубновых Тузов, ты о них говоришь? Лоскутные людоеды. Убийцы, похитители детей, растлители душ, грабители и воры. Караван из Таруны. Цирк смерти. Их преследовали и нагнали... здесь?

Как всякий подросток Города, в детстве Мария слышала передаваемую шепотом и под большим секретом историю зловещего балагана. Ей казалось, она помнила ту ночь — когда далеко в Степи захлебывались частым стуком пулеметы, строчившие в ритме перетружденного человеческого сердца. Она лежала в кровати, свернувшись в испуганный комок, с головой накрывшись одеялом, вздрагивая, недоумевая и боясь. Ощущая отголоски чужих смертей, вонзавшиеся в ее душу, как древние стрелы с иззубренными каменными наконечниками, что дети порой находят в степи.

Утром к ней пришел отец. Мария бросилась расспрашивать Виктора о ночном происшествии, но тот отрицательно качнул головой:

— Не нужно вопросов. Забудь, дорогая. Мы сделали то, что нужно было сделать. Тень не коснется тебя. Ни тебя, ни других детей. Этому злу давно надо было положить конец.

И Мария промолчала. Она уже знала: существуют вещи, относительно не стоит проявлять излишнего любопытства. Вещи, которые происходят, потому что их не избежать, но которые не принято обсуждать за семейным ужином.

Матери в те дни было скверно, она не выходила из своих комнат, не разговаривала ни с кем, не хотела никого видеть.

Время шло и прошло, все забывалось, уходило в прошлое, как будто ничего и не было.

А теперь, спустя семь лет, явившаяся из Степи призрачная Нина сама заговорила с ней о Караване.

— Чем они были на самом деле? — тихо говорила Нина. — Паяц и его Колода? Они звали себя Колодой — тузы, короли, дамы, валеты, карты помельче. Бубновая масть — козырная масть, и Паяц был самозваным королем над жизнью и смертью. Королем раскрашенных картонных задников и холщовых декораций, королем мишуры и фокусов, повелителем дрессированных животных и погубленных душ. Вождем мошенников, гипнотизеров, гулящих девиц и насильников. Циркачи. Все дети любят цирк. Паяц вел свой Караван из ниоткуда в никуда, из города в город, из поселения в поселение. Ускользая от засад и облав, опережая розыскные отряды. Оставляя за собой рыдающих родителей, которые никогда больше не увидят своих пропавших детей, мертвецов в канавах, глумясь над усилиями властей захватить их. Кто-то называл их сбродом низших демонов, вырвавшихся из ада — но они были людьми, моя дорогая. Обычными людьми из плоти и крови, знавшими, что почём в этом мире, умевшими играть на потаенных людских желаниях и страхах. Они приходили ночью, утром разбивали палатки и шатры, меняли названия и расклеивали плакаты, зазывали детей на представление — а вечером ожидали взрослых. Готовых платить за свои удовольствия. Молчаливо способствовавших бегству Каравана, потому что иначе им было стыдно взглянуть в глаза друг другу. Круговая порука — знаешь, что это такое, Мария? Знаешь, какова ее сила и власть? — степная амарко хихикнула голосом Нины.

— З-знаю…

— Ничего ты не знаешь, дитя. Но можешь узнать, если захочешь, — Нина вскинула голову. — А ты — хочешь? Хочешь знать правду — неприглядную и замызганную, как всякая вещь, которую долго и старательно прятали в грязном чулане?

Мария прикусила губу, размышляя. Не о том она хотела спросить, но дух Степи сам решает, о чем говорить с пришедшим к нему человеком. А тайны прошлого… Как часто их прогнившие семена дают всходы в настоящем.

— Хочу. Хозяйки и Королевы каравана — вот твоя правда?

— В последние недели у цирка Бубновых Тузов земля горела под ногами, — буднично произнесла Нина. — Они колесили по заброшенным дорогам, обходя поселения, пытаясь скрыться от ищеек, но оставленный ими след был слишком насыщенным… слишком горячим и сладко пахнущим. Караван добрался до Города, надеясь найти здесь временное укрытие. Паяц и Королевы пришли к Хозяйкам. Даже тогда, с жаждущей крови погоней на хвосте, они не склонили головы и не намеревались просить о помощи. Нет, они бросили Городу вызов. Победят Бубновые Тузы — Хозяйки дадут им уйти, степной пылью запорошив глаза преследователям. Победят Хозяйки — что ж, значит, таков приговор судьбы. Караван сдастся — а дети арены перейдут под покровительство Города. Они хотели жизни для своих детей. Для тех, кто был неповинен. Кто стал заложником судьбы, собственного таланта, собственной красоты, своего дара.

— Хозяйки одержали верх? — с замиранием сердца спросила девушка.

— Нет, — почти беззвучно уронила слово Нина. — Они проиграли.

— Ка-ак?

— А вот так, милая, — амарко развела руками. — Като Сабурова в тот день навсегда лишилась Дара. Оспина впала в забытье — к тому же она изначально была слабее прочих. Виктория и я… мы пребывали в смятении и растерянности. Нашлась сила, которая одолела нас. Да, мы сломили трех Королев, но Королева Пик твердо стояла на ногах, исполненная решимости продолжать бой… а мы уже ничего не могли противопоставить ей. Мы были вынуждены признать себя побежденными.

— Но Караван… — напомнила Мария.

— Караван никуда не ушел, верно, — задумчиво подтвердила Нина. — Мужчины Города заявили: они не давали никакого слова. Они не намерены способствовать тому, чтобы Караван и дальше уродовал людские судьбы. Судья Каин, Ольгимский, комендант Сабуров и штабс-капитан Равель, отец Лары. Они собрали городское ополчение, задержав отправление Каравана на несколько часов. На те несколько часов, которых хватило для того, чтобы на нашу станцию примчался экспресс с отрядом столичных гвардейцев. С карабинами и скорострельными пулеметами, против которых не устоит никакая магия. Была ночь, было много стрельбы и пролитой крови, были длинные рвы и молчащие Хозяйки. Были статьи в газетах, прославляющие героев, но помалкивающие о точном названии места, где завершились странствия Бубновых Тузов. Было много шума, поздравлений, розданных медалей и орденов, вспышек магния и интервью с участниками загонной охоты. Но нигде не было фотографий с места расправы над Караваном, нигде не прозвучало ни слова о том, какая сила создала Бубновых тузов и погнала их в путь — и что хранило их все то время, пока они вершили свои кровавые дела. И Город тоже разумно предпочел помалкивать. Ни к чему лишний раз ворошить прошлое. Ни к чему упрекать Хозяек — да и кто осмелится напомнить им о содеянном бездействием? Ничего не было.

Нина гибким движением поднялась на ноги, расправила зашуршавшие складки, потекшие переливами багрового и винно-алого. Оглядела настороженно притихшую Степь:

— Ничего не было, девочка, но ничто в мире не остается безнаказанным. Ложь, взращенная на предательстве, не принесет сладких плодов, только ядовитые. Мертвые стонут под грузом земли, погибшие и неоплаканные, прОклятые и забытые. Никто не приходит сюда, никто не оставит здесь хотя бы плошки с молоком. Никто не задает вопросов. Живые молчат, заткнув уши и не внимая голосам мертвых. Чума — единственный способ заставить их прозреть и ткнуть носом в собственное дерьмо. Вы сами призвали ее на свои головы. И мне так жаль, что я не могу помочь тебе. Ты всегда хотела быть сама по себе, Мари, и добилась своего, — Нина вздохнула. — Я так хочу обнять тебя. Проститься. Виктория права, мертвым не стоит видеться с живыми. От этого становится еще тоскливее.

«Это не амарко. Это не дух, это настоящая Нина Каина. Нина такая, как она есть. Какой она была. Это моя мать. Она пришла ко мне — потому что ей не дано успокоиться из-за преступления прошлого».

— Мама! — Мария шагнула навстречу Нине Каиной, как бросалась раньше, будучи маленькой девочкой. Тогда она искала помощи и утешения, но теперь ей нужно было самой принести успокоение кому-то. — Мама, послушай, — она прижалась к Нине, ощутив биение живого сердца и тепло тела под тонким бархатом. — Мама, ты ни в чем не виновата. Так было нужно. Я выслушала твою тайну и согласна — иначе поступить было нельзя. Караван не заслуживал жизни. Все правильно.

— Ты так считаешь? — Нина высвободилась, приподняла голову дочери за подбородок. Пристально заглянула ей в глаза — сознание Марии заполнил удушливый запах преющей травы и влажной земли — и кивнула: — Да, именно так ты считаешь. Истинная наследница своей матери и поколений городских Хозяек. Кровь на руках твоих, Мария Каина. Кровь, что смывается только кровью.

Что-то с чудовищной силой ударило младшую Каину в левый бок. Твердое, длинное и острое, с хрустом раздвинувшее ребра и глубоко вонзившееся в зашедшуюся беззвучным воплем боли плоть, но не дошедшее до сердца. Мария осознала, что ее приподняли в воздух и отбросили спиной вперед в сторону — как дети небрежно швыряют тряпичную игрушку.

Она судорожно дергала ногами, шарила стремительно теряющими подвижность и чувствительность ладонями по намокшему и липкому сукну, пытаясь ухватиться за пронзившую ее вещь. Амарко, Чума, Нина — чем бы не являлось напавшее на нее создание — исчезло. Она осталась одна, одна посреди равнодушной Степи.

«Невежда, ты купилась на ее трюки. Ты ничего не поняла. И умрешь за это. За то, что совершили Хозяйки».

Зашелестела трава. Кто-то бежал, обострившимся слухом Мария улавливала приближающийся топот — топот обычных человеческих ног по сухой земле. Она захрипела, забилась, пытаясь привлечь внимание, позвать на помощь.

Бежавший остановился рядом с ней, еле слышно вскрикнул. Мария видела его — вернее, ее — то смутно расплывающуюся, то неожиданно четко проявляющуюся фигуру в радужном ореоле. Долговязая девушка-подросток в черном френчике, вязаной шапочке и с длинным ярко-красным шарфом, небрежно обмотанном вокруг шеи. Клара по прозвищу Самозванка, приемыш Сабуровых. Как она здесь очутилась? Неважно, все неважно, лишь бы перестала течь кровь. Клара поможет ей, приведет кого-нибудь из Города…

— Кх… Клара, — Мария попыталась поднять трясущуюся руку, дотянуться до девушки. Та отступила на крошечный шажок назад, бесстрастно и пристально разглядывая бившуюся в агонии младшую Каину.

Мария затихла. Пронзивший ее обломанный бычий рог торчал из темной ткани пальто, поблескивая на изломе оттенками молока и жемчуга. Клара, прицелившись, сплюнула рядом с покойницей, развернулась и ушла, засунув руки глубоко в карманы и горбясь.

Глава 14. Бурах: Десять кубиков панацеи.

Около полудня небо затянуло низкими тучами и пошел дождь — мелкий, всепроникающий, пропитавший вельвет куртки гаруспика волглой и липкой теплотой, от которой начинало пробирать невольным ознобом. На углу пораженный Язвой упал прямо под черный зев водосточной трубы. Мутная вода лилась в разверстый рот, человек слабо дергался, захлебываясь. По стенам обгоревших зданий расползлась паутина буро-зеленой плесени, затягивая шлифованный гранит частым переплетением ажурных нитей. Вниз по улице Айян над тротуаром плыл, колышась, сизый Чумной Призрак, вполне разумно заглядывая в уцелевшие окна вторых этажей. Словно искал кого.

Небо отворачивается от земли, Мать Бодхо больше не защищает своих детей.

До прихода Чумы три соседствующих квартала — Кожевенники, Дубильщики и Жильники — были весьма неплохим местом. Несколько однообразные, но аккуратные и приятные взгляду казенные дома для работников заводов Ольгимских. Дворики и палисадники, где летом хлопали развешенные на веревках белые и полосатые простыни. Школа, детские площадки с нежно поскрипывающими качелями на цепи. Лавки, магазинчики, мастерские, трактиры и кафе. Фабрики процветали, и жизнь в городке была не так уж плоха. Скучна и размеренна, как во всяком провинциальном городе, но у большинства обывателей имелась крыша над головой, небольшой вклад в местном банке и уверенность в завтрашнем дне. На скамейках сидели старики, дымили трубками, вспоминая минувшие деньки. Здесь, на открытой террасе, долгими летними вечерами устраивались танцы под аккордеон и скрипку. Играли дети. По набережным гуляли влюбленные парочки. Здесь была жизнь — какая ни есть, но жизнь.

Обычный город, каких полно на карте страны.

Обычный захолустный городишко, окруженный Степью. Степью, испокон веков существовавшей по своим собственным законам, не всегда понятным и разумным. Уроженцы Степи куда лучше разбирались в интонациях мычаний быков и коров, чем в человеческой речи, читая судьбу по звездам и косточкам нерожденных телят. В медных котлах выпаривали и перегоняли твирь — дымную, пепельную, подснежную и кровавую — получая настой, позволявший видеть незримое и разгадывать тайный смысл узора переплетенных линий. Линий судьбы на человеческой ладони, паутины троп в Степи и линий кровяных жил во внутренностях быка.

Бурах прошел в стоявшие нараспашку ворота Долгого корпуса Термитника. Его шаги гулко разносились по пустынным, обезлюдевшим цехам. Все остановилось, все замерло: балки с крючьями для разделки туш, вагонетки и тележки. Громыхающие стопки цинковых поддонов, бегущие резиновые ленты подносчиков на роликах, автоматические ножи и зубчатые колеса. Рычаги, цепи, клетки, загоны, кормушки. Бетонный пол с углублениями для стока нечистот, решетки лязгают под ногами. Впитавшийся в железо и камень запах пролитой крови, настолько ощутимый, что его можно резать ножом — он тугой и вязкий, густо-коричневого цвета свернувшейся крови.

После того, как Инквизитор распорядилась отомкнуть ворота боен и вынести трупы, уцелевшие рабочие вместе с семьями перебрались на второй ярус Термитника, в Короткий корпус, попытавшись превратить разделочные цеха в нечто, пригодное для жилья. Люди и посейчас оставались здесь, им было больше некуда идти, большинство лишилось своих домов в Факельную Ночь. Гаруспика провожали взгляды — настороженные, испуганные, полные смятения и робкой надежды. Покачивались развешанные то там, то здесь керосиновые лампы-«молнии», отбрасывая длинные, бесформенные тени, мечущиеся по стенам.

Старейшина Уклада Оюн и его подопечная обитали в бывшей комнате старших смены. Дверь отсутствовала, и когда Бурах откинул занавешивавшую проем мешковину, он обнаружил вполне мирную картину: Оюна, сидевшего на провисшей парусиновой койке, и игравшую на замызганном полу девочку. Девочке на вид было лет семь, у нее светло-каштановые локоны, круглая симпатичная мордашка и яркие блестящие глаза. Она до смешного походила на прелестную куклу, по прихоти мастера игрушек наряженную не в нарядное платье с кружевами и лентами, но в растянутый вязаный свитер с чужого плеча и мальчишеские шаровары. Игрушками ей служили головастые и пучеглазые уродцы, сшитые руками Миши, несколько бычков из лоскутов кожи и меха, и неведомо как угодившая в Термитник кукольная коляска из дорогого магазина. В данный миг девочка безуспешно пыталась с помощью обрывков ленточек запрячь в коляску бычка.

— День добрый, Тая, — поприветствовал девочку Бурах. — Мое почтение Старейшине.

Тая Тычик, дочка не пережившего Факельной Ночи управляющего бойнями Герберта Тычика, вскинула голову, улыбнувшись менху — жизнерадостно и светло, точно в глухой ночи вспыхнул гостеприимный огонек.

— Где ты был? — немедля пожелала узнать она. — Видел ли что-нибудь интересное?

— Инквизитор обвенчала с Конопляной Тетушкой коменданта и старшего Ольгимского, — Артемий привык к тому, что детей Уклада не запугать и не удивить ничем. Тая пережила заточение в Термитнике, смерть стала для нее привычной и будничной. — А еще она намерена взорвать Многогранник. Это мудрый совет ей подал никто иной, как Старейшина. С какой радости?

— Она собирается взорвать Многогранник? — переспросил Оюн. Слова он произносил медленно, словно обдумывая тайный смысл каждой прозвучавшей буквы, отчего складывалось ошибочное впечатление о туповатости Старейшины. Усиливалось впечатление его внешним видом — кряжистый здоровяк средних лет, лобастый и широкогрудый, неуловимо похожий на породистого быка, сильного, но туго соображающего. Покатые плечи и могучие руки выдавали в нем человека, способного без труда сломать подкову или свернуть шею врагу. Оюн носил поношенную куртку с сохранившимся на спине набивным трафаретом «Фабрика Ольгимских» и бычьей головой, порыжевшие от старости кожаные бриджи и высокие охотничьи сапоги.

Оюн, маленькая Тая и угрюмая степнячка Оспина — три этих человека олицетворяли Уклад Степи. Оюн и Оспина вот уже лет десять были предстоятелями и хранителями, затем к ним присоединилась Тая. Ее избрали среди множества детей фабричных рабочих, руководствуясь невесть какими критериями, и сделали маленькой некоронованной принцессой Термитника. Ребенком, которого изо всех сил старались сберечь, накормить, обогреть. И чье маленькое сердечко было готово в ответ полюбить весь мир.

— Да. В подтверждение того, как деятельно она исполняет свою миссию, — Бурах подвинул к себе расшатанный табурет и уселся. — Ты навел ее на мысль сопоставить геодезическую карту Города и чертежи Многогранника. Она полагает, что фундамент башни, как пробка, запер водоносные слои под Горхоном. Там скапливается заразная кровь, несомая течением со скотобоен, и отправляется прямиком в водозаборную систему Города. Если разрушить фундамент, вода найдет себе дорогу и промоет водоносный пласт, ослабив вероятность заражения. Звучит невероятно, но Инквизитор ухватилась за эту идею, как клещ, впившийся в бычью холку. Я уговорил ее отложить взрыв до завтрашнего дня, но я хочу знать, Оюн — с чего бы промеж тобой и Инквизитором вдруг возникла такая нежная дружба?

— Нельзя разрушать башню! — взвилась Тая Тычик. — Нельзя и все! Без нее все распадется. Она… она как… — от недостатка слов девочка лихорадочно замахала перед собой руками, пытаясь изобразить нечто вроде оси с вращающимися вокруг нее предметами. — Да, словно нитка, на которую нанизывают бусы. Без нее все разлетится и раскатится по углам! Она — как коробочка с секретом, коробочка с надеждой! Оюн, зачем ты все рассказал этой женщине?

Бурах скептически глянул на девочку. Говорят, у Таи есть талант к Видениям, но как прикажете взрослым людям понимать восьмилетнюю провидицу, которая не в ладах с языком? И по этой причине не может растолковать свои мысли — многогранные и пестрые, как переливающиеся стекла калейдоскопа, и туманные, как всякое предсказание.

— Каины возвели себе игрушку до небес и отравили нашу воду, — возмущение Таи ничуть не задело Старейшину. — Пусть у Инквизитора сердце из стали и она чужая нам, однако она совершит то, за что возьмется. Я поговорил с ней, да. Она выслушала и согласилась. Мы должны что-то делать, Тая, а не просто сидеть в пустых цехах и трястись в ожидании завтрашнего дня. Если река и воздух станут чистыми, болезнь уйдет. Мы вырастим новых быков. Фабрика снова начнет работать.

— Но башня… — в отчаянии начала Тая.

— Гори он огнем, этот Многогранник! — рявкнул в ответ Старейшина. — Никакого с него проку! Капелла Ольгимская заморочила вам головы пустыми сказками, вы и поверили! Башня Каиных — просто никчемная хоромина.

— Неправда! — девочка топнула ножкой и гневно уставилась на гаруспика: — Скажите ему, это неправда!

— Понятия не имею, милая, но Многогранник, если верить картам, и впрямь воткнут в водоносный пласт, — уклонился от роли третейского судьи Бурах. — Тая, раз тебе так дорога эта башня, помоги мне. Наши с Рубином попытки изготовить панацею или вакцину закончились полным провалом. Нам чего-то недостает. Если к завтрашнему дню я отыщу недостающий компонент и убедительно докажу его действенность — Карающий Бич оставит Башню в покое.

— А ежли этой панацеи вовсе не может быть? — озадачился Оюн. — Вы со Стахом вон какие умники, сколько бьетесь — а ничего у вас не выходит.

— Теоретически она должна существовать, — Бурах всю ночь возился с перегонным кубом и останками тел неудачливых дружинников, ему хотелось спать, под веки словно песка насыпали, но долг требовал оставаться на ногах. — Нам удалось выделить малую порцию вакцины, купировавшей Песчанку на первой стадии… — он сообразил, что собеседники не понимают его, попытался высказаться попроще: — Лекарство, помогавшее тем, кто только-только подхватил болезнь. Правда, его действия хватало ненадолго — им становилось лучше, но потом Чума все равно брала верх. Значит, мы пошли по верному пути, но где-то свернули на окольную тропку. И теперь блуждаем вокруг да около… Помогите мне, — он подавил чудовищный зевок, раздиравший челюсти. — Я многому научился в Университете, но этого недостаточно. Я не знаю этой земли. Не ведаю ее тайн. Я пытаюсь, и Рубин пытается тоже, но… это все не то. Город умирает, времени все меньше и меньше.

Тая, успокоившись, взяла одного из игрушечных бычков, покрутила в руках. Вздохнув, спросила:

— Есть ножик? Маленький.

Бурах порылся в карманах куртки, отыскал складной перочинный ножик и сунул Тае. Под удивленными взглядами менху и Старейшины девочка перевернула бычка кверху брюхом. Пошептала, раскрыла нож и аккуратно разрезала суровые нитки, прошивавшие живот игрушки. Наружу полезла солома и клочки ваты. Тая сунула пальцы в прореху, вытащила длинную склянку. Приглядевшись, Артемий опознал пузырек из-под дешевых духов — такие обычно покупали в галантерейных лавках фабричные девушки и небогатые горожанки.

Склянка до самой пробки с фальшивой позолотой была заполнена темно-красной густой жидкостью.

— Держи, — Тая вручила одолженный нож и пузырек менху. — Добавь в зелье.

— А что это, собственно? — Бурах поболтал пузырьком перед глазами, следя за скоростью стекания потеков. Отвинтил крышку, вдохнул характерный резковатый запах. Странно. Уже после суточного хранения в столь неподходящем контейнере кровь должна свертываться и дурно припахивать. Но эта — свежая. Словно только что выпущенная из жил человека или животного.

— Кровь быка, — Тая извлекла катушку ниток с воткнутой в нее иголкой.

— Тая, милая, я могу влить кровь в препарат, но это ровным счетом ничего не даст, — гаруспик ощутил приступ острой головной боли при одной мысли о том, как он попытается объяснить ребенку невозможность синтеза панацеи из человечьей и бычьей крови по причине разницы антител и генетического несовпадения. — У быков и людей разный состав крови. Лекарства, которые помогают животному, бесполезны для человека, и наоборот…

— Это не обычная кровь, — отозвалась Тая, не поднимая головы и мелкими старательными стежками зашивая распоротое брюхо игрушки. — Я собрала ее на церемонии. Мы пытались раскрыть быка для Матери Бодхо и умолить ее остановить Язву. Когда еще все только начиналось. Оюн раскрыл особенного быка, он все делал по правилам, но ничего не получилось. Мать не услышала.

— Тая, — мягко и вместе с тем угрожающе окликнул девочку Оюн. Огромные кулаки Старейшины непроизвольно сжались. — Тая, так нельзя поступать. С церемонии ничего нельзя уносить. Это закон Уклада.

— Я и есть закон Уклада, — невозмутимо возразила Тая. — Я знаю, что нужно делать, а ты — нет. Ты служишь Матери, я слушаю ее голос. Не упрекай меня, ты, пошедший на поклон к Инквизитору.

— Тая! — интонации Оюна стали умоляющими. Он переводил хмурый взгляд с девочки, возившейся с тряпочным бычком, на гаруспика, державшего в ладони пузырек искусственного хрусталя. Бураху показалось, Старейшина едва сдерживается, чтобы не броситься на него, отобрать подарок Таи, сохранить какую-то из тайн Уклада в неприкосновенности.

— Решения должны приниматься тремя голосами, — торопливо напомнил он. — Давайте спросим Оспину, что она думает. Где она, кстати? Уже дня два, как ее не видел.

— Я не знаю, — нахмурилась Тая. — Оюн, где Оспина?

— Ушла в Город и с тех пор не возвращалась, — теперь и Старейшина встревожился. — Она могла пойти в Степь, слушать голоса предков.

— Общаться с духами — в такое-то время? — пожал плечами Бурах. — Хотя почему бы и нет. Может, именно сейчас они нас услышат. Попросим Оспину погадать на травах и костях — что нам делать. В общем, я иду ее искать, — он вытащил из кармана кошель с Инструментами, развернул и бережно уложил флакончик рядом с поблескивающими скальпелями. Тая немедля сунулась посмотреть и потрогать, провела пальчиком по ребристой металлической рукояти. Мечтательно вздохнула:

— Красивые. Давай я пойду с тобой, а? Скучно тут сидеть…

— Оюн, ты не против? Как только отыщем Оспину, сразу известим тебя. Как знать, может, она заболела и валяется где-нибудь, — гаруспик вспомнил живого мертвеца у Костного Столба, которому уже было ничем не помочь.

Старейшина кивнул — мол, ступайте.

Дождь закончился, но тучи не рассеялись — висели, выпятив мешковатые сизые животы. Тая бодро прыгала по камешкам мостовой, зажав под мышкой заштопанного бычка, и норовя шлепнуть разношенными ботами по лужице.

— Тая, чем таким особенным отличался тот бык, которого вы принесли Матери Бохдо? — как бы невзначай спросил Бурах, заинтересованный и заинтригованный содержимым флакончика из-под духов.

— Это был аврокс, — отозвалась девочка. — Самый особенный из телят Бос Туроха. Высший бык. Раньше в Степи было много таких, а теперь ни осталось ни одного. Умерли. Кто заболел и издох. Кого раскрыли и съели. Я знала, что кровь должна пригодиться, вот и собрала. Тогда не знала, зачем. Теперь знаю. Для тебя и твоего лекарства, — она попыталась пробежать по качающемуся бревну на детской площадке, упала и захихикала. Детский смех странно и дико звучал в пустом и заброшенном квартале, но Таю это ничуть не беспокоило.

«Авроксы. Порода священных быков, чья родословная и впрямь восходит к Бос Туроху и Босу Нудра. Отличались особо внушительным сложением, черной мастью с белыми крапинами и характерно изогнутыми кривыми рогами. Когда требовалось принять важное, судьбоносное решение, степняки предпочитали раскрывать линии именно высших быков. Благородные Аписы Степи. В молодости я их видел. Они шли по траве, как корабли через океан».

Жилищем Оспине — по совместительству укрытием для всех беглых и нуждающихся в помощи — служил небольшой покосившийся домик на стыке Сырых Застроек и Жильника, выходивший подслеповатыми окнами на пустырь. Теперь там зловеще курились Ямы, а за откосом узкоколейки виднелась ограда кладбища. Тая первой добежала до домика, дернула щелястую дверь — «Открыто!» — и сунулась внутрь, выкликая: «Оспина, это мы! Это Тая, ты где?»

Домик пустовал. Бурах и девочка сунулись во все три комнатушки и на кухню, откинули крышку и спустились в погреб, где воняло давно прокисшей картошкой, а на полках смутно поблескивали стеклянные банки с перебродившими настоями.

— Никого нету, — констатировал Артемий. — Где теперь прикажешь ее искать?

Тая деловито хлопала дверцами кухонных шкафчиков. Отыскала пригоршню орехов, заплесневелую хлебную корку и пустую бутылку из-под молока, сделала вывод:

— Она давно сюда не приходила. Хочешь орешек?

— Давай два, не жадничай, — Бурах раскусил твердый орех, кисловатый на вкус. — Тая, у меня есть предложение. Ты все равно отдала мне эту кровь — так? Давай заглянем в Логово Браги, заложим ингредиенты в куб. Им нужно выстояться на водяной бане часа два, а мы пока пробежимся через Город. Может, Оспина в «Одинокой звезде». Или кто-нибудь видел ее. Она приметная.

Тая догрызла орехи и согласно мотнула головой.

Оспина в самом деле была приметной. Постаревшая и погрузневшая Травяная Невеста, все еще красивая неуловимой и непривычной глазу диковатой красотой степнячек. Злая на язык, деятельная, настойчивая. Водившая дружбу с Ники Ольгимской, и, как подозревал Бурах, давно состоявшая в невенчанном браке с Оюном. Насчет последнего гаруспик мог заблуждаться, но Старейшина и Оспина порой вели себя, как живущие бок о бок супруги — она пилила его, он беззлобно отругивался. Оспина была умна, но странным умом — так в сказках Степи мыслили животные, мудрые, расчетливые, подходившие к миру людей со своей странной, вывернутой наизнанку меркой. Мясники Термитника побаивались Оспину — но шли к ней за советом. Наверное, ее можно было бы назвать одной из городских Хозяек — но Хозяйкой, сосредоточенной только на своих подопечных, работниках скотобоен.

Менху и Тая пролезли сквозь дырку в дощатом заборе, оказавшись на территории опустевших мясоперерабатывающих заводов. Обогнули здание котельной — закопченные стены, высокие серые трубы, окна из множества мелких стекол, намертво заросшие многолетними слоями грязи и паутины. Любопытная Тая упрыгала вперед и остановилась, словно споткнувшись о что-то. Вскрикнула, панически замахала руками. Бурах побежал к ней, топча бурьян, перепрыгивая через наваленные грудой кирпичи и доски.

Оспина лежала на краю заполненной дождевой водой промоины, бессмысленно уставившись в низкое небо.

«Вторая стадия, — Артемию вспомнились попытки мэтра бакалавра классифицировать течение болезни. — Самое начало. Живые ткани отмирают, замещаясь струпом и рассыпающейся песчаной псевдоплотью. Сейчас она без сознания, но спустя четверть часа придет в себя и начнет вопить от боли», — он вытащил из кармана пару прорезиненных перчаток. Натянул, присел рядом, приподнял руку Оспины. Рука бескостно гнулась в любых направлениях, шафранового цвета пальцы свисали, точно переломанные веточки. А вот и созревающий, истекающий желтоватой сукровицей струп — тянется от уха и вниз по шее к предплечью.

— Мы не можем бросить ее здесь! — Тая аж подпрыгивала на месте, теребя игрушечного бычка и взволнованно таращась на гаруспика. — Ведь не можем, да? Ты ей поможешь? Ты ее вылечишь?

— Тая, Песчанка не лечится, — устало напомнил Артемий.

— Но у тебя есть кровь! Ты можешь изготовить лекарство! — девочка почти кричала.

«Что мы теряем, в конце концов…»

— За мной, — Бурах подхватил легкое, почти невесомое тело степнячки, перекинул через плечо. Звякнула связка подвешенных к поясу Оспины бронзовых оберегов в виде крохотных тавро и подков. Голова женщины нелепо упала вперед, стукнув Артемия под ключицу. — Шевели ногами!

— Я бегу, бегу! — пропыхтела девочка.

Обогнув котельную и юркнув в болтавшуюся на одной петле калитку, они выбежали к Логову Браги. Где на оставшихся после постройки колеи к Термитнику просмоленных шпалах рядком, как воробьи на телеграфных проводах, расселись трое подростков. Кукольница Миши, взлохмаченный белобрысый Спичка и его дружок, известный Бураху как Желек. Увидев приближающегося трусцой менху и бегущую следом Таю, они дружно повернули головы и уставились на небывалое явление.

— Тая, ключ от Логова у меня в кармане, — пропыхтел Бурах, поравнявшись с приземистым домиком. — Не в левом, в правом. Отпирай. Эй, вы! Миши! Не удирайте, мне нужна ваша помощь!

— А что такое с Оспиной? — спросил Желек.

— Совсем дурак или как? — одернула его Миши. — Заболела она.

Тая Тычик и пришедший ей на выручку Спичка вдвоем справились с проржавевшим замком и заедающим ключом, отворив тяжелую дверь. Гаруспик сгрузил тело Оспины на обитый жестяным листом разделочный стол, торопливо зажигая все имеющиеся в Логове керосиновые лампы и отдавая распоряжения:

— Желек, разожги огонь в печке. Дрова вон там, в углу. Миши, достань ящик с пробирками, тот, что выкрашен белой краской и с номером пять, только не разбей, ради Матери. Спичка, помоги Желеку. Тая — поддоны, вон там, в углу, волоки сюда. Спирт — вон в той бутылке, чистые тряпки — вон там. Протри их, как можно тщательнее. Миши — штатив, колбы, бутылки с растворами, упаковку с новыми шприцами. Тащите сюда холодильный ящик.

Подростки засуетились, умудряясь не сталкиваться друг с другом в тесноте прозекторской и ничего не разбить. Бурах заранее обмирал в ожидании, что вот-вот раздастся хруст расколотого стекла, ведь лабораторной посуды в его распоряжении было — всего ничего. За неимением лучшего менху частенько использовал обычные бутылки, прокипяченные по нескольку раз и начисто промытые спиртом.

По бетонному полу заскрежетал ящик с двойными стенками, пространство между которыми было забито пакетами хрустящего колотого льда — Бурах выменял их у Грифа. Ящик был тяжеленным, подростки волокли его вчетвером, переругиваясь, толкаясь и наступая друг другу на ноги.

Оспина, не приходя в сознание, застонала — на одной низкой ноте, как сбитое пролетающим поездом и отброшенное в канаву агонизирующее животное. Бурах, поколебавшись, вогнал ей дозу морфия — последнюю ампулу из своих запасов. Да, дети ко всему привычны, они не испугаются криков заживо пожираемого Песчанкой, но ее вопли не позволят ему сосредоточиться.

— Тая, мои тетради. Они вон в том ящике. Все готовы? — четыре пары глаз с любопытством и нетерпением уставились на него, четыре взъерошенные головы кивнули. — Начинаем. Действуем быстро, но осторожно. Пробирки и колбы руками не хватать, они горячие, — Бурах подумал, не раздать ли детям прорезиненные перчатки.

Они развели огонь под перегонным кубом, подпертым чурбачками и кирпичами, и с наложенными на боках железными заплатами, и куб запыхтел, потрескивая. Разлили приготовленные настои и вытяжки по пробиркам, разместили их в держателях над булькающим кипятком водяной бани. И уселись ждать. Гаруспик перелистывал тетради, строя предположения о том, какое количество крови аврокса добавить в каждую из пробирок — он заложил сразу серию опытных препаратов, из тех, что в прошлые эксперименты показали наилучшие результаты. Дети следили за огнем, перешептывались, заворожено таращились на длинную стеклянную трубку змеевика, из носика которой время от времени в подставленную эмалированную кювету падала тяжелая капля экстракта темно-желтого цвета. Когда экстракта набралось в достаточном количестве, его аккуратно слили через воронку в большую бутылку, кажется, из-под коньяка, и добавили по нескольку капель в пробирки с настоями. Артемий извлек флакончик с загадочной несвертывающей кровью, мысленно пожал плечами — все равно ведь не угадаешь — и, ощущая себя средневековым алхимиком, самонадеянно пытающимся вырастить гомункулуса из подручных средств, добавил кровь в образцы, где по одной капле, где по две. Цвет некоторых образцов немедля изменился, других — остался прежним.

Они ждали. Миши поставила на ящик-холодильник нашедшиеся на полке песочные часы и старательно переворачивала их, когда бурый песок пересыпался из одной колбочки в другую. Бурах, яростно скрипя карандашом, записывал условия проводимого опыта — если все пройдет удачно, а он не запротоколирует процесс в мельчайших подробностях, Инквизитор и Данковский его убьют. На совершенно законном основании, за попытку лишить науку важнейших сведений. Спичка, пытаясь разогнать сгустившееся в прозекторской напряжение, начал рассказывать историю, но сбился. Остальные раздраженно шикнули на него. Сейчас было не время для сказок — сейчас они сами пытались сотворить чудо. Чудо, выплавленное из перебродившего раствора науки и легенды.

— Пробуем первую, — наконец распорядился гаруспик. Тая вытащила колбу из держателя, слегка повращала ее, чтобы содержимое растеклось по стенкам и охладилось. Принюхалась к едва заметному дымку над горлышком, чихнула:

— Горько.

Получившийся состав менху набрал в шприц, решив, что десяти кубиков для начала хватит. Стриж ножницами распорол рукав шерстяной хламиды Оспины, открыв тонкую, иссохшую руку. Бурах поискал вену, понял безнадежность своего намерения и вогнал содержимое шприца прямо под начинавшую шелушиться темную кожу, чуть повыше локтя.

Подростки затаили дыхание.

Ничего не случилось.

— Ну да, — умудренным тоном произнесла Миши. — Так не бывает, чтобы сразу. Надо обождать, верно?

— Верно, — согласился с маленькой мастерицей игрушек Бурах. — Не больше десяти минут. Если никакой реакции не будет, попробуем следующую.

— А что должно произойти? — спросила Тая.

Бурах не успел ответить — лежавшая пластом Оспина дернулась, затряслась, часто колотя ногами по столу. Желек и Спичка от неожиданности и испуга шарахнулись назад, свалив тщательно сложенные горкой кюветы — те рассыпались, оглушительно загрохотав.

Последующие секунд десять или двадцать Оспину непрерывно колотило, выгибая дугой, она скребла ногтями по жести стола, широко разевая рот и издавая сиплые вскрики. Гаруспик пытался удержать степнячку от полета на бетонный пол вниз головой. Миши размахивала руками и честила мальчишек, а Тая Тычик, единственный не потерявший самообладания человек, героически спасала забытые над водяной баней пробирки, грозившие вот-вот треснуть от перегрева. Не при делах оставался только игрушечный бычок Таи, таращившийся на суету в прозекторской выпуклыми стеклянными глазами-пуговицами.

Постепенно сумятица улеглась. Оспина пришла в сознание, она все слышала, но отвечать не могла — голосовые связки не слушались, она могла только издавать невнятное сипение и кивать либо отрицательно мотать головой в ответ на расспросы. Бурах смерил ей температуру — чуть выше нормы — и принялся торопливо набирать крови для анализов.

— Она поправилась или нет? — настойчиво дергала менху за рукав ходившая следом Тая.

— Не знаю, — честно признался гаруспик. — Может, у нее ремиссия… в смысле, временное улучшение. Когда мы пытались лечить людей вакциной, такое случалось. Сперва больным вроде бы становилось лучше, а потом Песчанка накидывалась на них с удвоенной силой и они умирали. Часа через три-четыре смогу сказать точнее.

В чудесное исцеление Артемию не верилось. Оставалось только предположить, что добавленная кровь особенного быка и впрямь содержала в себе некие загадочные компоненты, запускавшие механизм усиленной выработки защитных антител в человеческом организме.

Подростки уверились, что Бурах совершил чудо, и норовили украдкой прикоснуться к неподвижно лежавшей Оспине. Дай им волю, они бы наверняка потыкали в нее палочкой. Спичка и Желек бродили по прозекторской, рассматривая импровизированную лабораторию и всюду суя свои любопытные носы. Когда они открыли холодильный ящик, чтобы поглядеть на хранившиеся там человеческие органы, Артемий решил, что больше мальчишкам тут делать нечего. Миши хотя бы вела себя спокойно.

— Парни, есть дело. Проводите Таю в Термитник. Тая, расскажи Оюну, что видела — пусть берет ноги в руки и немедля сюда. Мне бы хотелось потолковать с ним.

Тая не стала спорить. Маленькая хранительница Уклада вместе с мальчишками вышла из Логова Браги, до менху донеслись их голоса, оживленно обсуждавшие возвращение Оспины к жизни — и тут же они заголосили наперебой, зовя гаруспика и Миши наружу:

— Пожар, там пожар, бегите скорей, в Городе пожар!..

Горело в Сердечнике. Горело сильно, с клубами обильного черного дыма, подсвеченного изнутри оранжевыми всполохами. Густой жирный дым колонной поднимался к сизым облакам, растекаясь плоской тучей. Стриж и Миши немедля заспорили о том, что может так яростно полыхать.

— Знаете, — встрял Спичка, — вот вы хоть что думайте, а я считаю — Театр загорелся.

— В смысле, госпиталь? — поправила его Тая. Испуганно осеклась и взглянула на менху: — Но этого же не может быть? Там ведь должны быть бочки с водой и с песком. Актеры всегда опасаются пожаров, я сама слышала. Там же много дерева. И старой ткани. И там же люди. Из окрестных кварталов, кто еще оставался здоров или только-только заболел…

— Сходи за Старейшиной, — ответил ей Бурах. — И будьте осторожны, ладно?

Глава 15. Лара Равель: Гори огнём!

Госпиталь переполняли звуки. Они порхали вдоль коридоров и под потолком, возникая то здесь, то там. Отголоски разговоров, глухие стоны, вскрики, детский плач. Звуки висели, точно большое ватное облако, сквозь которое приходилось пробиваться, отчаянно работая локтями.

Ряды кресел в бывшем зрительном зале сдвинули к стенам и взгромоздили друг на друга, чтобы освободить место для кроватей — позаимствованных из разоренных частных клиник и двух маленький муниципальных больниц. Гримерки, кабинет директора, бухгалтерская и костюмерная стали приемными врачей и лабораториями.

Театр изо всех сил сопротивлялся намерению тех, кого он всегда считал своими очарованными зрителями, превратить его в госпиталь. Со стен на больных недовольно косились гипсовые маски Комедии и Трагедии, под ногами шелестели забытые программки и афиши, в ящиках любого стола вы натыкались на коробочки с засохшим гримом и красками для лица, пудреницы, кисточки и забытые веера, открывая шкаф, обнаруживали затесавшееся меж казенных блекло-голубых халатов кричаще-яркое платье или топорщащий широченные рукава-буфы камзол. Театр не желал натягивать на себя подобающую случаю маску, он хотел оставаться самим собой.

Лара ощущала это нежелание, скрытое в множестве досадных мелочей. Считалось, что в Городе подобралась весьма неплохая сценическая труппа, однако Лара Равель не могла оценить их игру по достоинству. Она редко посещала театр и скверно в нем разбиралась. Также как и во множестве иных вещей, привычных для большинства обывателей. Лара редко выходила за порог дома. Сперва — потому что этого не желали ее родители, потом, когда мать и отец умерли — из-за собственного страха перед миром. Она плохо представляла, как нужно вести себя и обществе, что нынче ценится, а что — нет, как выглядит модная одежда и что подобает барышне ее возраста.

Лара Равель была серой испуганной мышкой, боящейся громких звуков. Больше всего ей нравилось задергивать все шторы в тихом, пыльном доме, и часами сидеть, забравшись с ногами на диван, читая старинные романы или сочиняя очередное печальное стихотворение.

Она была добра глуповатой, бесцельной добротой, которая никак не могла отыскать себе толкового применения. Лара подбирала на улицах брошенных котят и щенков, возилась с ними — но очень скоро они ей надоедали. Зверята портили оставшуюся от прабабушки мебель, кричали по ночам, дрались, требовали еды и внимания — и очень быстро удирали из ее дома обратно на улицу. Она принимала деятельное участие в нескольких благотворительных обществах, но ее подопечные, подростки из рабочих кварталов, не испытывали к ней ни уважения, ни благодарности.

— Лара, да не нужно к ним подлизываться и совсем не нужно жалеть их, тем более напоказ, — однажды сказала ей Вероника Ольгимская. — Подружись с ними, и увидишь: они вовсе не такие, как в глупых книжках о честной бедности. Они славные.

Но Лара Равель не умела дружить и считала, что облагодетельствованные детишки из фабричных семей обязаны хотя бы говорить ей «спасибо» за все, что она для них делает.

Единственным человеком в Городе, хорошо относившимся к Ларе, была Ева Ян. А теперь еще — Стах Рубин.

Лара стала добровольной санитаркой в Госпитале, потому что так именно следовало поступить благовоспитанной барышне из хорошей семьи в трудный час.

К Станиславу она привязалась вопреки всем тем правилам благопристойности, которым так старательно учил ее отец. Гвардейский штабс-капитан Альберт Равель, не колеблясь, счел бы Рубина крайне неподходящей компании для своей девочки. Рубин был степняком по происхождению, он даже доктором не мог именоваться с полным правом — так, дипломированный фельдшер-самоучка из провинциальной больницы. Который якшается с фабричным сбродом и Укладом.

Но Альберт Равель лет пять тому упокоился на кладбище, и теперь никто не мог запретить Ларе поступать по своему усмотрению.

Ей было достаточно просто быть рядом. Помогать. Слышать время от времени слова признательности и одобрения. В кои веки она стала нужной, и осознание этого заставило ее выпрямиться, подняв вечно опущенную голову. Она приносила пользу, действительную пользу — утешая, перевязывая, возясь с осиротевшими детьми и перепуганными стариками, разнося лекарства, хлопоча по хозяйству Госпиталя. Сегодня ей удалось совершить невозможное — утихомирить Като Сабурову. Вдова коменданта почти не соображала, кто она и где находится, требовала морфия, грозилась, звала своего мужа, кричала и пугала больных. Лара добилась того, чтобы Сабурову поместили отдельно, просидела с ней всю ночь и часть утра, пока у Катерины не иссякли силы и она не заснула, свернувшись на узком продавленном топчане. Лара накрыла ее штопаным одеялом и отправилась посмотреть, не вернулся ли Стах — поневоле оказавшийся одним из организаторов и управляющих Госпиталем. Заглянула в его импровизированный кабинет, потом в лабораторию.

Вчера утром Рубин, чьи эксперименты над созданием вакцины против Песчанки вновь оказались безрезультатными, ушел в Город. Лара всю ночь беспокоилась за него, но сегодня он вернулся. Сидел в темной лаборатории, сложив руки под подбородком, и смотрел на выстроившиеся на столе пробирки и реторты с образцами крови больных.

Стах Рубин был немногим старше Лары. Осунувшееся лицо с острыми чертами, темные волосы, увязанные на затылке в жиденький хвостик, непреходящие тени под глазами. Он не обернулся, услышав осторожное шорканье ее больничных тапочек, но окликнул:

— Лара, ты? Посиди со мной.

— Что-то случилось? — она вытащила из-под стола вращающийся табурет, торопливо присела рядом.

— Ольгимского и Сабурова повесили. По распоряжению Инквизитора. Около «Одинокой звезды» утром была стрельба. Как я понял, парни Грифа, которым нечего терять, схлестнулись с ликторами Карающего Бича.

— Ой, — испугалась Лара, пропустив мимо ушей новость о перестрелке. — Как же теперь Ники Ольгимская?

— Тяжело ей будет, — согласился Стах. — Но я думаю, она справится. Они стойкие, эти Ольгимские.

Лара воспитанно промолчала. У нее болела спина, болели ступни и руки до локтей, ныли ободранные пальцы — она не привыкла заниматься тяжелым физическим трудом, а в Госпитале постоянно требовалось что-то перетаскивать, мыть, стирать, кипятить в баках инструменты и грязные халаты — но сейчас ей было хорошо. Она сидела рядом со Стахом и эти несколько минут принадлежали только ей.

— Лара?..

— Да? — с готовностью откликнулась она.

— Знаешь, иногда мне приходят в голову странные вещи, — медленно проговорил Рубин. — Если б не Чума, я так бы и остался фельдшером на подхвате, который вечерами безнадежно мечтает когда-нибудь выучиться на хирурга, но точно знает, что всех его сбережений не хватит на житье в Столице. Еще год или два — и я бы точно повадился всякий вечер таскаться в «Звезду» и пить твириновку пополам с джином, чтобы похоронить все свои мечты. А ты, чем бы была ты?

— Старой девой, дающей уроки музыки, которая терпеть не может своих учеников, — Лара сама не ожидала от себя столь точного и циничного признания. — Скучной, склочной, пугливой и никому не нужной. Да, именно этим я бы и стала, — она нервно сглотнула.

— Город умирает, а мы только почувствовали настоящий вкус жизни, — тихо и печально сказал Рубин. — Если б не Песчанка, мы бы вообще никогда не встретились.

«Сейчас он меня поцелует, — Ларе показалось, ее сердце подпрыгнуло куда-то вверх, да так и застряло в горле. — Сейчас. Поцелует, а потом захочет бОльшего. Прямо здесь, вон там, на кушетке за ширмой, где он спит. Потому что он прав — нам нечего терять. Может, мы завтра заразимся и умрем. Я никогда не была с мужчиной, никогда, ведь то, что было — оно не в счет, это плохо, скверно и неправильно, пусть папа и уверял, что так он заботился обо мне».

Стах и в самом деле повернулся к ней, она видела белеющее пятно его лица с провалами глаз и узкой щелью рта. И та Лара, которой она была, перепуганная домашняя мышка из-под половицы, в страхе выпалила:

— Почему ты сидишь в темноте?

— Керосин кончился, — удивленно ответил Стах.

— Я принесу, — она вскочила, табурет с визгом проехался колесиками по полу.

— Лара, не надо. Успеется. Я сам потом схожу, — Рубин протянул к ней руку, но Лара уже выскочила из комнаты, шмыгая носом и проклиная себя. Стах смотрел ей вслед, по его лицу расплывалось недоуменное удивление. Он ни на что особо не рассчитывал, и если бы барышня Равель сказала — нет, он оставил бы ее в покое. Но Лара ему нравилась. Тихая, спокойная, никогда не отлынивает от грязной работы, всегда рядом и всегда готова помочь. Не обидел ли он ее, сам того не желая? В последнее время он плохо соображает — постоянный недосып, таблетки амфетамина для того, чтобы подальше оставаться на ногах, инъекции дофамина с той же целью, он частенько забывает поесть, и вот результат. Надо будет поговорить с ней, когда она вернется. Он не имел в виду ничего дурного. Просто ему так одиноко. И страшно.

Запасы керосина хранились в помещениях бывшей гардеробной, в фойе Театра. Лара сунулась туда, погремела канистрами, налила густую светлую жидкость в захваченный с собой бидончик — как раз хватит, чтобы заправить лампы в кабинете и лаборатории Рубина. И поняла, что не хочет — вернее, боится — возвращаться к Стаху.

«Ничего не случится, если я немного прогуляюсь, — уверяла она себя. — Дойду до Лестницы в Небо и сразу вернусь обратно. Четверть часа, не более того. Мне нужно подумать и проветриться».

Она вышла из распахнутых дверей Карантинного госпиталя, неся тяжелый бидончик чуть на отлете.

* * *

Утром кто-то подсунул под дверь Невода потрепанный грязный конверт. Плохо заклеенный, пропахший табаком, адресованный ей.

Юлия прочла вложенный в конверт листок, сидя на диване в аккуратной, обставленной по последнему слову мебельной моды гостиной. Машинально потянулась за сигаретой, и тихо ругнулась, вспомнив, что сигарет больше нет. Ничего больше нет, даже надежда — и та потихоньку угасает. Итог закономерен. Она знала, что рано или поздно это случится, но не думала, что — так.

Он больше не напишет ей. Не придет. Эта часть ее жизни — яркая, бурная, опасная — завершилась навсегда.

Юлия достала коробок со спичками и сожгла письмо, уронив пепел на ковер кремово-синих оттенков. К черту сентиментальность. Пусть другие хранят старые письма и плачут над ними. Она не станет. Лучше она выйдет из дома и пойдет, куда глаза глядят. Здесь стены смыкаются вокруг нее, особняк начинает оправдывать свое название — Невод. Она не станет рыбкой в его сетях.

Юлия Люричева не была уроженкой Города. Здесь жили ее бабушка и дед, здесь родились ее мать и тетка. Мама хотела стать учительницей, поехала в Озерган, поступила в тамошний педагогический институт, встретила там отца. Они поженились и перебрались на Белое Побережье, к его родственникам. Юлия появилась на свет и росла на Побережье, она любила тамошние края всей душой. Соленый запах морской воды и смолистый — сосен, серебряный простор залива, белые и желтые домики под красной черепицей, утопающие в розах и можжевельнике.

Оттуда Юлия уехала покорять Столицу и Университет, мечтая когда-нибудь вернуться, обзавестись коттеджем на морском берегу, писать книги и смотреть на чаек, а вечерами гулять по пустынному пляжу.

Все вышло не так, как виделось ей в розовых мечтах. Отец и мать никогда не могли оставаться в стороне и молчать, и, когда на Белом Побережье начались волнения, они оказались в первых рядах.

А потом Юлия получила краткое извещение об их смерти — случайной смерти в ходе подавления стихийно вспыхнувших беспорядков.

Юлия ни мгновения не верила в сухую официальную формулировку. Она отправилась на Побережье — выяснять истинные обстоятельства гибели родителей.

Что ж, она их выяснила — навсегда проникнувшись глубоким отвращением к властям, привыкшим силой решать свои проблемы и торопливо прячущим концы в воду. Выяснила, приняла решение, в верности которого никогда не сомневалась — и провела несколько весьма бурных лет, ставя властям палки в колеса. Пока жизнь не стала слишком беспокойной и друзья не посоветовали ей уйти в тень. Как раз в эту пору умерла сестра матери, отписав племяннице по завещанию свой дом — и Юлия стала хозяйкой Невода. Она перебралась сюда, в провинцию — и вскоре обнаружила, что размеренная круговерть провинциальной жизни с ее мелкими скандалами и незначащими проблемами вполне ее устраивает. Юлия работала преподавательницей литературы в школе для девочек, делала наброски для будущей книги, вела переписку и запрещала себе мечтать о чем-то еще.

И вот он, сгоревший привет из прошлого.

Хотя гарью пахло не переносном, а в самом прямом смысле слова. В воздухе кружил пепел. Подняв голову, Юлия увидела языки пламени, жадно облизывавшие зеленую крышу Театра.

Мимо нее стремительно пробежали один за другим несколько человек, ныряя в арки внутренних дворов.

«Поджигатели. Опять Поджигатели!»

Когда Юлия, запыхавшись, добежала до Госпиталя, вся задняя часть здания была объята пламенем и любому становилось ясно — пытаться тушить пожар уже не имеет смысла, надо выводить наружу тех, кто остался в фасадной, еще не горящей части здания. Две пожарные команды Города прекратили свое существование в Факельную Ночь, одна из машин, обгоревшая и на спущенных колесах, так и осталась стоять на площади Костного Столба.

Перед Госпиталем быстро собиралась толпа. Кто-то орал, пытаясь распоряжаться и организовать цепочку с ведрами от театра до Глотки. Надрывно плакала женщина, выкрикивая чье-то имя и порываясь кинуться внутрь. Ее удерживали за руки. Из распахнутых дверей в клубах дыма выбегали люди, спотыкались на ступеньках, падали, катались по мостовой, пытаясь сбить пламя, кашляя и обливаясь слезами. Со звоном вылетело оконное стекло, в проем впихнули лестницу-стремянку, кто-то полез вниз, оскальзываясь. Разбилось второе стекло, за ним мелькнул силуэт женщины в черном, молотившей руками воздух. Женщина кричала, Юлии показалось, что она узнает Като Сабурову, но, впрочем, она могла ошибаться — за спиной женщины полыхнул огонь, и та исчезла.

«Наш театр горит», — Юлия стояла у каменных столбов, обрамлявших вход на Шнурочную площадь, некогда одну из самых красивых площадей Города. Смотрела на дымный столб в вихре искр и не находила в себе сил сдвинуться с места.

Пока рядом с ней не заорали, громко, с истерическим привизгом, так, чтобы услышали все:

— Хватай ее! Вон она, это она сделала, держите ее, люди!

Юлия заполошно обернулась, зная, что в такие мгновения нерассуждающая толпа способна кинуться на кого угодно, на любого, кого огульно сочтут виновным, в кого ткнет палец.

Неподалеку от нее стояла Лара Равель, нелепо заботливым жестом прижимая к груди эмалированный бидончик. Остекленевший взгляд сфокусировался на горящем здании. Мир перестал существовать, ведь горел не просто Театр — горели ее нелепые, глупые, робкие мечты. Горели высоким, дымным пламенем.

— Лара, беги! — Юлия наконец справилась с оцепенением. Пока толпа еще не разобралась толком, что происходит, у Лары оставался крохотный шанс на спасение — рвануться с места и скрыться, добежать до Сгустка, надеясь, что влияние и здравый смысл Ники Ольгимской пересилят оголтелое стремление толпы расправиться с виновником пожара. — Лара, беги в Сгусток! Лара!

— Вон она, Поджигательница! — теперь Юлия увидела и кричавшую — молодую женщину в халате санитарки, оравшую и указывавшую пальцем, но не двигавшуюся с места. На санитарке была низко надвинутая шапочка, но Юлия заметила выбившийся из-под застиранной ткани длинный золотой локон. — Хватайте ее!

Лара выронила бидончик, тот покатился, звеня отлетевшей крышкой и расплескивая керосин по мостовой.

— Лара! — Юлия сорвалась с места. Ей удалось схватить Лару за рукав и сдвинуть на пару шагов с места, но тут кто-то ударил ее в спину. Юлия пушинкой отлетела в сторону и приземлилась в облетевшие розовые кусты, высаженные по периметру площади, беспомощно размахивая руками и крича.

Лара не видела бегущих к ней людей, не видела озлобленных лиц, не видела протянутых рук, готовых убивать. Она смотрела на пожар, и в ее несчастной голове что-то плавилось. Мир причудливо менялся, небо и здания вокруг превратились в нарисованные на черной пустоте. Потёками разноцветных красок они стекали вниз, оставляя Лару посреди беззвучно визжащего ужаса. Она видела своего отца — Альберт Равель стоял посреди площади, обличающее тыча в нее пальцем и скрипучим, въедливым голосом отчитывая дочь:

— Когда ты научишься чему-нибудь толковому, Лара? Скверная, глупая, ленивая девчонка. Признавайся, это ты сделала? Ты? Говори правду, или будешь наказана. Где ты была, Лара? С кем? — маленькие глазки обшаривали ее с ног до головы, выворачивая наизнанку, не оставляя места для малейшей лазейки, ни единой капли ее самой. — Отвечай, Лара!

— Я не виновата, прости меня, папочка, я больше никогда не буду! — завизжала Лара, выкрикивая слова, что привыкла твердить всю свою жизнь, с того дня, когда научилась ходить и понимать смысл непрестанных отцовских упреков. — Я не буду! Не буду! Не буду!.. Ста-ах!

Юлия выпуталась из хватки шипастых кустов как раз вовремя — чтобы увидеть, как Лара Равель исчезает за спинами окруживших предполагаемую Поджигательницу горожан. Люричева зажала себе рот ладонями, но это не помогло — ее все равно стошнило.

Укатившийся в сторону пустой бидончик Лары незаметно для всех подобрала девочка-подросток в черном кожаном бушлате до колен и алом шарфе вокруг шеи. Девочка улизнула из общей сумятицы в сквер позади горящего Театра и, прищурившись, всмотрелась в темные очертания Собора, поднимавшегося на другой стороне Глотки. Бидончик она трогательно прижимала к себе, словно любимую игрушку, и нежно улыбалась.

* * *

Она беспрепятственно вошла в храм — никто не пытался ее остановить или спросить, что ей здесь понадобилось. Да и некому было. Инквизитор, ликторы и Наблюдатели в спешке удалились гасить вспыхнувшую в Дубильщиках заварушку, клерки занимались бумагами. Никем не замеченная, она прошла в правый придел, остановившись перед статуей Богоматери.

Ева Ян не умела толком молиться, не знала, как и о чем говорить с высокомерной каменной женщиной. Та все равно бы ее не услышала. Поэтому Ева оставила у подножия статуи свое приношение — кожаный саквояж бакалавра и его тщательно упакованный фонограф. Между ручками саквояжа она вложила конверт с запиской. Конверт был из былых времен, другого ей отыскать не удалось — слащавого розового цвета, с букетиком анютиных глазок.

Со смиренным видом стоя около статуи, Ева украдкой огляделась по сторонам. Увидела то, что ей требовалось — низкую приоткрытую дверцу и уводящие наверх ступеньки. Выждала момент и шмыгнула туда, едва не ударившись головой о притолоку. Прислушалась, затаив дыхание — никто не окликнул, требуя немедля вернуться, никто не побежал ей вслед.

Витая лестница оказалась крутой и бесконечно длинной. Ева запыхалась, несколько раз остановилась передохнуть. Мимо нее плыли узкие длинные проемы, справа мелькал удаляющийся вниз Город, слева — балки, поддерживавшие купол собора, запыленные фрески, ящики и провода. На маленькой площадке наверху ее встретила еще одна дверца, железная. Ева навалилась на створку плечом, размышляя, что же она будет делать, если дверь заперта. Но та грузно распахнулась, и Ева выбралась на крышу Собора, крытую серыми железными листами.

Она все тщательно обдумала. Размышляла всю ночь и под утро поняла, как ей следует поступить. Да, будет очень больно и страшно, но эта заслужила это. Она виновата и должна искупить свою вину. Искупить бесцельную, пустую жизнь, в которой не было ничего — ни любви, ни детей, ни даже привязанностей. Анна Ангел была права в одном: их полуденные чаепития и впрямь были чаепитиями обреченных. Обреченных стать жертвами Чумы и рассыпающимися телами в Ямах. Анна показала ей, чего она стоит на самом деле.

Ева шмыгнула носом. Может статься, Даниэль огорчится, узнав о ее поступке. Но, подумав, он поймет. У нее не оставалось другого выхода. Так будет лучше. Она сама подведет все итоги и оплатит свои счета.

Оскальзываясь, она прошла по громыхающим плитам к краю крыши. Город лежал под ней — ее Город, хранимый Степью и отделенный от нее течением Горхона. С приземистой красно-бурой, цвета сырого мяса, громадой Термитника в восточной части и безумно-бездумной легкостью Многогранника в западной. Крыши, улицы, перекрестки, площади — все, что она знала в жизни, все, что видела.

Театр-госпиталь горел, около него мельтешили людские фигурки. Ева равнодушно проследила за их перемещениями, отвела взгляд. Лучше она будет смотреть на Многогранник, парящий в небе, отрицающий законы природы. Степняки говорят, чтобы здание стояло долго и прочно, оно должно обладать душой. Душой и жизнью, которыми с ним добровольно поделится кто-то из живущих.

Может, Собор захочет принять к себе ее душу? Может, тогда жестокий Господь Инквизитора услышит и протянет свою длань — чтобы простить и спасти их затерянный среди бескрайней степи городок?

— Я всего лишь хотела любить, — произнесла Ева Ян, обращаясь к миру вокруг.

И сделала шаг.

Глава 16. Оспина: Вопросы веры.

Общими усилиями Бурах и Миши соорудили из сдвинутых ящиков и набитых травой мешков в углу Логова Браги подобие кровати. Гаруспик перенес туда Оспину и попытался уложить, но степнячка тихим шепотом заявила, что сидя чувствует себя лучше и настояла на своем. Голос постепенно возвращался к ней, но струпья не исчезли и ничуть не уменьшились. В остальном она чувствовала себя неплохо — как человек, приходящий в себя после полной анестезии и тяжелой операции. Миши вскипятила для нее на муфельной печке травяного настоя. Оспина крохотными глоточками пила его, медленно поворачивая голову и озираясь по сторонам, словно все предметы вокруг стали для нее внове, и она с трудом вспоминала их названия.

Последним ее воспоминанием было — она идет к Термитнику, на нее накатывает черное облако. Она хотела знать, что с ней произошло. Бурах, помявшись, рассказал — предъявив в доказательство склянку из-под духов, на донышке которой оставались две или три капли крови. Теперь Оспина сжимала флакончик в руке, упрямо не желая с ним расставаться.

И думала, думала, думала — хмурясь, беззвучно шевеля губами в белесом налете. Бурах уже начал тревожиться — может, растворенный в ее крови состав оказал необратимое воздействие на психику женщины?

Оюн и Тая вернулись без мальчишек — те замешкались подле Театра, поглазеть на пожар и узнать, чем все закончится. Старейшина, увидев вполне живую Оспину, остолбенел на пороге. Тая прыгала рядом с ним, вереща:

— Я же говорила тебе, я говорила, а ты не верил! Она живая!

— И это не похоже на ремиссию, — вынес решение Бурах, отрываясь от своих записей. — Я не могу снять точные показания, но, насколько я могу судить — она почти в порядке.

Больше всего он сожалел об отсутствии микроскопа. Микроскоп имелся у Данковского, и Данковский же разработал методику, позволяющую выделить из крови возбудителей болезни и полюбоваться на них под стеклом препарата.

— Этого не может быть, — наконец выдавил Старейшина.

— Но это есть, — гаруспик пожал плечами. Он сам толком не понимал, что сделал. Может, к науке и в самом деле прибавилась капелька чуда — чуда, о котором он говорил Инквизитору. Чуда, явившегося по желанию подростков, которым так хотелось увидеть небывалое исцеление. — Оспина, ты как?

— Не так хреново, как нынче утром, — пробормотала женщина. — Может, даже жить буду. Только на кой?..

— Неблагодарная, — менху закрыл исписанную тетрадь. — Могла бы хоть спасибо сказать.

Наверное, он должен был испытывать законную гордость ученого при мысли о том, что ему удалось создать невозможное.

Однако вместо гордости его переполняло недоумение. Дурное ощущение занятий шарлатанством — как странствующие зазывалы, продающие доверчивым обывателям микстуры из натурального рога единорога и чешуи василиска, гарантированно излечивающие любые болезни. У эксперимента не было научного обоснования. Были случайность и загадочный компонент, подаренный Таей. Итог: несколько пробирок с якобы панацеей — чьи чудодейственные свойства не мешало бы проверить еще на ком-нибудь из зараженных. И был сгоревший Госпиталь — где укрылось изрядное число здоровых горожан, рассчитывавших, что тщательное соблюдение карантина не позволит Песчанке завладеть ими. Что ж, они погибли не от болезни, а от огня. Надо срочно выяснить, уцелел ли Рубин. Может, мальчишки догадаются вернуться с пожарища в Логово Браги и рассказать?

— У нас есть панацея, а толку с того? — Бурах пощелкал ногтем по пробирке с настоем. — Для ее изготовления необходима кровь особенного быка, но бойни теперь пусты. Там нет ни обычных быков, ни особенных — вообще никаких. Я могу передать Инквизитору эти несколько доз, мы спасем жизнь еще дюжине горожан — и все. Бесполезная победа.

— Оюн, — подала голос Оспина. — Оюн, мы с тобой никогда не давали никаких клятв и обетов, мы просто молчали. Мы пытались помочь Укладу и его людям — теми средствами, что оставались в нашем распоряжении. Но теперь я хочу говорить. Запретишь ли ты мне?

— Как я могу тебе запретить? — явно через силу выговорил Старейшина. Маленькая прозекторская Логова была тесна для него, ящик, на который он присел, зловеще похрустывал, — Ты Эсь’Пайна, наследница слушающих голос Матери Бодхо, а я всего лишь менху, избранный, дабы наблюдать за верностью жизни Уклада. Я старался блюсти традиции, я скверно знаю линии, но я делал все, что было в моих силах. Говори.

Гаруспик удивленно хмыкнул. Вот, оказывается, каково истинное имя Оспины и ее титул в запутанной иерархии Уклада. А он-то считал ее просто степной знахаркой, знающей, опытной, но вздорной и упрямой.

— Я родилась Травяной Невестой, меня учили слушать голоса ветров и Степи, — начала Оспина, сидя на постели, обхватив ноги руками и покачиваясь из стороны в сторону. — Я была прилежной ученицей, но что-то вокруг меня твердило: все это — пустое. Наши обряды, заклинания, традиции, кровь и травы — просто вылущенная оболочка ореха. Кожа, сброшенная змеей, кокон, покинутый вылупившейся бабочкой. Бабочка, наша степная магия, упорхнула. Просочилась сквозь пальцы, оставив нам прогорклый мед пустых слов. Нам нужно было решать иные вопросы, простые и понятные. Как добиться того, чтобы наши дети были сыты и в тепле. Чтобы рабочие на бойнях получали достойный заработок и жили не в протекающих холодных бараках, а в хороших домах. Чтобы молодежь Уклада имела возможность учиться и узнавать больше о мире вокруг нас. Мы создали из Уклада пугало, которым можно было припугнуть чужаков, ставших нашими хозяевами — Ольгимских. Они дали нам вместо святилищ — фабрику. Жизнь изменилась, ничего больше нельзя было вернуть назад. Магия не живет в разделочных цехах, — она вымученно улыбнулась, — место магии — на курганах, где танцуют Невесты Ветров и истинные менху поят землю кровью принесенного в жертву быка. Мы — подделка. Набитые гнилой травой чучела в одеяниях и амулетах прежних великих заклинателей, способных приказывать Ветру и Дождю, — она протянула руку, и Старейшина бережно коснулся лопатообразной ладонью тонкой, изможденной ладошки степнячки. — Чужаки пришли в наши земли с войной, чужаки основали Город, женщины чужаков стали Хозяйками — а мы затаились. Спрятались за невнятным бормотанием степных ведьм, за зловещими легендами, за россказнями стариков и старух. Ты понимаешь меня, Артемий?

— Да, — гаруспик кивнул.

— Но ты совершил невозможное, — просто сказала Оспина. — Ты вернул чудо. Создал панацею. Она горит во мне, и я знаю, она — истинна. Действенна. Через месяц-другой никто бы не смог сказать, что я была больна Песчанкой… если бы у меня были эти два месяца. Слушай же, поддельный менху, не перебивая… и постарайся понять меня. Понять не разумом, но сердцем.

Она перевела дух, хлебнула из кружки остывшего настоя. Старейшина, Артемий и притихшие девочки смотрели на нее, ожидая завершения невеселой повести.

— Панацея — это спасение. Спасение для всего Города, а не только для кучки избранных. Мы отвечаем за Уклад, и мы обязаны спасти его. Да, у нас больше не осталось быков. Да, у нас нет крови. Н-но… — она задышала тяжело и резко, словно через силу выталкивая из себя слова. — Крови нет — и она есть. Незримая живым оком, живая и горячая, не ведающая разложения и смертного тлена, кровь бурлит в туннелях под бойнями. Столетиями мы, дети Бодхо, сливали ее туда. Во время жертвоприношений на курганах, во время работы фабрики. Когда служительницы Матери поняли, что былому Укладу приходит конец, они добились того, чтобы Ольгимские основали Термитник на традиционном месте поклонения Бос Туроху. Из жрецов менху, олонги, собиратели трав и Невесты стали мясниками и наемными рабочими, клерками и фасовщицами. Но суть их деяний осталась прежней, хотя с каждым прошедшим десятилетием и новым поколением истинный ее смысл утрачивался все больше и больше. Повинуясь заветам Матери, мы выращивали племя авроксов, отдавая кровь павших под ножами священных быков и их потомков земле. Преобразовываясь, очищаясь и превращаясь, она оживала. Кровь под нашими ногами, пульсирующая кровь в жилах великого удурга, города, зачатого и выросшего на крови.

На краткий, неуловимый миг изнуренная болезнью степнячка стала похожа на своих предшественниц, грозных и мудрых служительниц бродящей под звездами Матери Бодхо и ее сына, Первого Быка. Вязкая, бездонная тьма жадно шевельнулась в прищуренных глазах и сгинула.

— Мы никогда не задавались вопросом, зачем и ради чего мы делаем это. Зачем всякое новолуние совершаем положенные ритуалы и раскрываем линии. Сегодня мы дождались ответа. Бурах, менху и наследник менху, ради спасения города превратит кровь в панацею, — она устало уронила руки на мешковину. — Вот наша тайна. Вот почему мы не роем глубоких колодцев и почему наша земля рассыпается в руках. Вот ответ на твои загадки, Бурах.

— Нет! — Оюн взревел раненым быком, заставив пламя керосиновых ламп испуганно вздрогнуть в стеклянных коконах. — Нет, говорю я тебе! Ты больна, ты сама не понимаешь, что несешь! Мы спускались в эти треклятые тоннели, и ты сама, своими глазами видела, что в них — пустые каверны, истлевшие туши давно издохших быков, и не единой капли крови! Нет, будь ты хоть трижды Эсь’Пайна! Я запрещаю тебе играть с этой фальшивой верой, покуда я — Старейшина Боен!

— Оюн, не блажи, — попытался вмешаться Бурах. Старейшина и Оспина проявили редкостное единодушие, хором рявкнув на него: «Заткнись!»

— Ты их лучше сейчас не трогай, — шепотом сказала Тая. — Они… им нужно решить, куда повернуть колесо. Это… это сложно.

— А я, можно подумать, не понимаю, — буркнул Артемий. — Но мне бы не хотелось, чтобы они убили друг друга, выясняя, кто прав, а кто нет.

— Они — не убьют, — менху осознал, что девочка вот-вот разрыдается, и встревожено повернулся к Тае. — Убьешь — ты.

— Тая, милая, что ты говоришь? — опешил гаруспик. Девочка прижала палец к его губам: молчи.

— Значит, пришло время избрать другого старейшину, — отмела нападки Оюна степнячка. — Не злословь понапрасну. Мы оба хороши. Я не воспрепятствовала твоему намерению провести ритуал Боса Примигениоса, хотя и догадывалась, что, не ведая толком языка линий, ты раз за разом искажаешь его подлинную суть. Мы швырнули под жертвенный нож всех наших оставшихся авроксов, но Мать не ответила. Наше время кончилось, Оюн. Сделай мне последнее из одолжений — уйди сам, добровольно. Я передам власть и ее знаки следующему Главе Уклада. Мне будет легче уходить, зная, что ты остался в живых…

— Куда уходить? — не сдержавшись, взвыл Бурах, у которого услышанное до сих пор не укладывалось в голове. Предания о тоннелях он, конечно, слышал и раньше — в детстве и юности. Но, как верно заметила Оспина, предания Степи были для детей вылущенным орешком без ядра истины. — Оспина, поимей снисхождение! Что ты задумала? Ты ведь можешь объяснять все по-человечески, что на тебя опять нашло?!

— Она задумала сместить меня, отдать Уклад тебе и совершить Кледу, пробуждающую удурга, — на удивление кратко и внятно растолковал Оюн. — Я против этого. Не потому, что так уж сильно цепляюсь за титул Старейшины — хотя, полагаю, я неплохо справлялся со своей должностью. Но если я пойду у нее на поводу — значит, я признАю истинной всю эту чушь о знаках и предназначениях. Магии нет. Она ушла. Есть только мы и бойни. Теперь и боен нет. Все и всё умирает, и твоя панацея ничего не изменит.

— Уклад вечен, — Оспина устало, тоскливо вздохнула. — Степь вечна, как жизнь под небом. Эпидемия окончится. Все вернется на прежние круги. Приедут новые жители, родятся новые дети. Город отстроят. Только не будет Многогранника.

— А башня-то здесь при чем?! — Бурах окончательно отчаялся понять логику Оспины.

— Ты сам себе ответил, только не понял ответа. Многогранник — средоточие Сил. Стаматин полоумный, но сердцем чует ход линий. Следуя подсказкам Каиных, он возвел свою нелепую и прекрасную Башню там, где Линии стягиваются в наибольшем напряжении. Каины мечтали получить ловушку для чудес. Стаматин — сотворить небывалое. Все они просчитались. Многогранник не пожелал откликнуться на их зов. Жаль, что ради спасения Города ему придется погибнуть. Второй такой башни не сыщешь на всем белом свете, — степнячка перевела взгляд на Артемия. — Твоя подружка-Инквизитор все правильно поняла, только малость ошиблась. Если разрушить башню, из земных недр хлынет не вода Горхона, но горячая кровь. Кровь, которую сделает зримой и осязаемой Кледа — ритуал раскрытия человеческих линий. Ты изготовишь свою панацею, на травах и бычьей крови — столько, сколько потребуется.

Бурах открыл рот. Закрыл. На удивление ровным и бесстрастным тоном уточнил:

— Верно я понимаю: мы ведем речь о человеческом жертвоприношении?

— Ой-ей, — присвистнула Миши.

— Да, — не стала ходить вокруг да около Оспина.

— Я отказываюсь, — Бурах встал, задев головой керосиновую лампу. — Нет и еще раз нет. Да, я хирург и мои предки были истинными менху, степными заклинателями, но это — это для меня уже слишком.

— Вот именно, чушь сущеглупая, — с готовностью поддержал его Оюн. — Ну подумай сама, — с неожиданной горячностью обратился он к степнячке, — ты умрешь — и ничего не изменится. Не появится никакой крови, потому что ее нет и никогда не было! Это выдумки! Детские сказки. Ты сама смеялась над ними, называла их бреднями старух, обкурившихся савьюра.

— Я заблуждалась, — запавшие глаза Оспины горели тусклым, болезненным огнем. — Я отчаялась и разуверилась, сочла себя жрицей у опустевшего алтаря. Мои обряды и молитвы были лишены веры — и оттого я не слышала речей Матери Бодхо. Оглохшая слышащая. Но теперь слух и зрение вернулись ко мне, и я говорю — вы поступите так, как я скажу, — она сглотнула и умоляюще добавила: — Пожалуйста. Иначе какой смысл мне жить дальше? Чародейка без колдовских сил, опозоренная жрица-лгунья — я слишком долго была отражением Като Сабуровой. Две уцелевшие Хозяйки, связанные заговором молчания — и обе фальшивые, обе укрывшиеся под размалеванными масками. Я должна что-то сделать. Должна вернуться на предназначенное мне судьбой место, место, которое по праву занимали моя мать и ее мать, и поколения женщин моей семьи. Должна снова стать Травяной Невестой. Должна вернуть магию Степи. Неужели ты откажешь мне в этом?

— Я… — Бурах не знал что сказать. Нужные слова нашел Старейшина:

— Если ты уйдешь — что я буду без тебя, моя Эсь’Пайна?

— Ты придешь ко мне — думаю, мне не придется долго ждать, — теперь ее взгляд был исполнен горестного сочувствия. — Я пройду через свое испытание, ты — через свое. Ты всегда боролся до последнего. Зря я настаивала на том, чтобы ты ушел добровольно. Сражайся, как подобает истинному менху — и возвращайся ко мне. Бурах, — она вскинула голову. Коротко остриженные каштановые волосы топорщились во все стороны, — я понимаю, тебе нужно подумать. Иди. Пожалуйста, уходи и позволь мне — нам — провести эту ночь одним. Завтра я буду ждать тебя — на кургане Раги, за городским кладбищем. Ты без труда узнаешь его, там на вершине стоят два кромлеха. Приходи. Приноси то, что ты носишь у самого сердца. Приноси свои ножи и свое ученое неверие, а я принесу свою новорожденную веру. Приходи и посмотрим, кто из нас прав, а кто ошибается. Посмотрим, сможем ли мы сразить Шабнак тем оружием, что еще осталось в наших руках.

— Пойдем, — Тая встала, сунула под мышку игрушечного бычка, зябко поежилась.

Выходя, Артемий оглянулся. Старейшина сидел на импровизированной постели Оспины, обнимая степнячку. Та обессилено уткнулась лбом в широченное плечо Оюна.

Снаружи давно стемнело. Ночь плыла мимо, касаясь людских лиц холодным шершавым языком мертвой коровы. Театр догорел, Город затаился, свернувшись в темноте испуганным клубком и стараясь не издавать ни единого звука. Мерцали робкие огоньки, свечи в бесконечной пустоте — готовые потухнуть от малейшего дуновения ветра. Звезд видно не было.

— Я никогда не знала своей мамы, — сказала Тая, когда они втроем ковыляли по топкому берегу Жилки к вагончику Миши. В темноте еле слышно булькала река, пробираясь между тростниковых островков. — Вместо нее была Оспина. Она была мне больше, чем мама. Учила меня всему. Рассказывала обо всем. Я слушала и догадывалась: она не верит в то, о чем говорит. Как, должно быть, ей было горестно жить. У нее ничего не оставалось, даже веры. Она бродила одна и злилась, потому что не могла никому рассказать об этом. Ты ведь исполнишь ее просьбу?

— И не подумаю, — буркнул гаруспик.

— Но это — твоя обязанность, — по-взрослому строго напомнила Тая. — Ты менху. Раскрывающий линии.

— Это убийство, Тая. Понимаешь — убийство!

— Нет, это ее выбор, — вмешалась молчавшая до того Миши. — Можешь с ней не соглашаться, но не отказывай ей в помощи.

— Иначе она попросит Оюна, — подхватила Тая Тычик. — Он не сможет сделать все, как надо. Он ведь любит ее.

— А я что, равнодушный зверь какой?

— Ты должен быть… как это… оставаться в равновесии, — старательно выговорила Тая. — Это ритуал. Не имеет значения, что ты думаешь. Ты должен. Ты ведь хочешь спасти Город?

— Д-да… Но не такой же ценой!

— А какой? — въедливо спросила маленькая мастерица игрушек. — Какая цена будет достаточной? Одна отнятая жизнь за многие сохраненные? — она поскользнулась в грязи, Бурах вовремя поймал ее за воротник курточки и поставил на ноги.

Глава 17. Гриф: Злое зелье.

Дожидаться окончания повешения не имело смысла. Ему не удалось переубедить Инквизитора, не удалось даже на мгновение поколебать ее уверенность в собственной правоте. Бакалавр постоял на ступеньках Собора и ушел. Город рассыпался, как карточный домик с подломленным основанием. Столпы гражданской и финансовой власти болтались в петле, а власть духовная, Каины, была бессильна. За ними не стояло ничего, кроме традиционного боязливого уважения обывателей. Былые авторитеты больше не имели значения — Городом правила Чума.

Данковский прошел мимо Омутов, мрачно покосился на задернутые шторами окна. Глупо ходить вокруг да около, нужно войти туда, собрать свои вещи, записи и Тетрадь. У Евы достанет ума не устраивать скандал. Может, он вообще не столкнется с ней. Возьмет свое имущество и уйдет. Он найдет, где устроиться — к примеру, в доме Капеллы или у барышни Люричевой.

Нет, так не годится. Трусливо и недостойно избегать тягостного разговора. Он должен понять смысл дикого поступка Евы. Узнать, что связывает ее с Анной. Нельзя решать и судить, не зная всех обстоятельств.

Он поговорит с Евой Ян. Но не сейчас. Сегодня вечером. Да. Вечером он придет сюда — потому что на самом деле ему не хочется подыскивать себе другое жилье. Сейчас он признавал: ему нравилось в доме Евы, где сохранялась хрупкая иллюзия того, что вокруг все в порядке и мир крепко стоит на своем месте. Ему нравилась тихая Ева — может, так и являются на свет первые ростки любви?

«Вечером», — повторил про себя Даниэль.

Он шел, куда глаза глядят — больше у него не было определенной цели, он мог лишь наблюдать за происходящим, не в силах помешать или изменить. Бессилие раздражало. Он надеялся, его исследования дадут возможность Бураху и Рубину создать устойчивую вакцину против Песчанки, но просчитался. Вакцины не было. Решения не было. Завтра прибывает состав с Санитарным Корпусом. Они привезут с собой медиков Академии и необходимое оборудование — и тогда он сможет передать им собранные материалы о Чуме.

Бакалавра занесло к южной Лестнице-в-Небо, одной из двух, спроектированных Стаматиным. Разбитая на месте бывшего пустыря композиция напоминала разрушенную древнюю колоннаду, прямоугольником очерчивающую незримый, нарисованный воображением зрителя дом. В центре располагалась пустая чаша внутреннего фонтана, от нее воспаряла легкая узкая лестница в один пролет, обрывавшийся косо срезанной ступенькой. В зависимости от точки, с которой смотрел зритель, лестница казалась то безжалостно исковерканной временем, то сливающейся с небом, когда низкие облака становятся гармоничным продолжением ступенек.

Данковский присел у основания колонны, боясь с желанием выкурить одну из малого запаса оставшихся у него сигарет и глядя на здание Станции — слишком большое и помпезное для маленького Города, с пузатой башенкой, увенчанной непропорционально коротким шпилем. Лестница находилась на самой окраине Города, где-то в миле к югу виднелась темная зелень и сухие заросли камыша болотца, чьи родники давали начало Глотке.

Бакалавру померещилось, что на срезе последней ступеньки кто-то сидит. Подросток, из озорства вскарабкавшийся на шаткую верхотуру Лестницы? Даниэль видел черную куртку и алый шарф, но, когда повернул голову, то понял — всего лишь иллюзия, игра теней и неярких солнечных лучей. Никого там не было.

«Какие глупости лезут в голову, когда понимаешь: жить тебе осталось совсем немного…»

— Эй! Мэтр!

Пугаться неожиданных окликов бакалавр уже отвык — скорее, удивился. Огляделся, углядев приближающуюся со стороны крайних домов Городка парочку типов, явно относившихся к компании со Складов. Когда они подошли ближе, Даниэль чуть встревожился, признав участников вчерашнего эксцесса в «Одинокой звезде», приятелей Пугала, так неожиданно для себя оказавшегося носителем Песчанки. Не ради же мести за застреленного дружка его разыскивают?

— Мэтр, Гриф хочет тебя видеть, — без лишних предисловий заявил один из громил, поравнявшись с Данковским. Приглашение звучало столь недвусмысленно, что любой бы понял — спорить и отказываться бесполезно.

— По поводу? — пожелал узнать бакалавр. Особых дел с лидером контрабандистов он не имел, если не считать визита на Склады в самом начале эпидемии в попытке обзавестись оружием. Цена, заломленная Грифом за приличный пистолет и патроны к нему, оказалась слишком велика, Даниэль сплюнул и ушел с пустыми руками.

Посланцы переглянулись.

— Скверно ему, — неохотно выдал тот, что стоял справа, обладатель клетчатой кепки с пуговицами, бывшей в моде у столичной шпаны года три назад. — Все поразбежались. Ликторы Инквизитора вздумали громить кабак Липпи, ну, парни подхватились и ускакали туда, кормить их свинцовыми орешками. Только мы остались. Гуртовому нашему совсем никак.

— А при чем тут я? Поищите Бураха, — посоветовал бакалавр. — Если Грифа поцеловала Песчанка, ему ничем не помочь. Может, у Бураха найдется морфий.

— Морфий и у нас есть. Атаман сказал — найти тебя и привести, — стоял на своем Кепка. — Сам пойдешь или как?

— Идем, — сдался Даниэль. Визит к зараженному был ему не по душе, но связываться с парочкой, способной навалять столичной шишке по первое число, хотелось еще меньше. Да не все ли равно — сама жизнь в Городе является хорошим шансом заразиться.

Склады походили на маленькую крепость. Обманчивый для неопытного взгляда хаос из снятых с колес грузовых вагонов, баррикады из контейнеров, ящиков и бочек, бараки для хранения приготовленной к отправке продукции заводов Ольгимских, с ловушками для незваных посетителей и тайными тропками. Несколько раз Данковскому велели пригнуться или ступать осторожнее, смотря себе под ноги, чтобы не задеть натянутую тонкую проволоку. Попетляв между выкрашенными облупившейся зеленой и краской вагонами, они вышли к кирпичному зданию без окон, с откатывающимися на роликах дверями. Спутники бакалавра вполголоса спорили между собой — им явно не хотелось входить на склад, но страх перед Грифом оказался сильнее страха перед Чумой. Дверь чуть откатили в сторону, три человека поочередно проскользнули в темноту склада, разжиженную тусклыми керосиновыми лампами.

Изнутри барак представлял настоящий лабиринт ящиков, тюков и коробок, разделенных узкими извилистыми проходами. Бакалавр невольно задался вопросом, что хранится в ящиках. Все знали, что до начала эпидемии Гриф приторговывал оружием и краденым добром, в изобилии скупал у сборщиков трав корни савьюра и черный твирин, перегоняемый в настои, пользовавшие большим спросом у ценителей экзотических галлюциногенов в Столице. Подделать твириновку было невозможно, никакой другой напиток не давал подобного эффекта отделения души от тела, и бизнес Грифа процветал. С приходом Чумы некоторые из людей Грифа затеяли промышлять мародерством, но быстро бросили это занятие — вещи из домов погибших оказались заразными. Торговать продуктами из краденых запасов в обмен на драгоценности и золото горожан было куда выгоднее.

«Тут хранятся миллионы, — пришло в голову Данковскому, когда он заметил приоткрытую картонку с торчащими из нее горлышками полных бутылок. — Умри Гриф, державший своих головорезов железной хваткой, куда все это денется и кому достанется?»

Вожак городских контрабандистов лежал в закутке, образованном деревянными ящиками с черной маркировкой «Портвейн» и задернутом холстиной. Когда один из громил отдернул тряпку в сторону, бакалавра окутало теплое, вонючее облако вони с отчетливым сладковатым привкусом корицы.

«Если выживу, меня будет тошнить от одного вида булочек с корицей».

Невесть отчего Даниэлю казалось: обладай степные волки умением перекидываться в людей, они принимали бы облик, схожий с обликом Грифа. Но теперь перед ним на колченогом топчане свернулся не хищник в образе человека, хитрый и сильный, способный без колебаний вцепиться в горло, защищая то, что он почитает своим, а смертельно больное, подыхающее животное.

«Финал первой стадии, через полчаса-час перейдет во вторую, с экземой и стремительно распространяющимися струпьями», — не колеблясь, вынес приговор бакалавр. Все признаки налицо, хоть пересчитывай по пальцам: конвульсивные подергивания конечностей, испарина от высокой температуры, непроизвольное стремление почесаться — а начинающееся исподволь омертвение тканей не позволяет больному осознать, что он раздирает свою плоть до крови и костей. Обескровленная бледная кожа, следы недавнего обильного носового кровотечения, а вон стоящий у изголовья тазик с рвотными массами — там тоже полно кровяных сгустков.

Гриф не потерял сознания, как случалось с большинством зараженных. Когда бакалавр, прижимая к лицу пропитанный уксусом платок, шагнул в закуток, он повернул к нему лицо. Запавшие, мутные глаза окружала корка подсыхающего гноя, веки и губы мелко дрожали, но голосом своим контрабандист владел по-прежнему:

— Данковский? Что-то я хреново вижу в последнее время…

— Я, — подтвердил бакалавр. Приближаться к топчану не хотелось, но его бесцеремонно подтолкнули в спину. — Говорю сразу — помочь вам я не смогу. Ваши… подчиненные обмолвились, якобы среди ваших запасов имеется морфий. Это единственное, что я могу порекомендовать. У Рубина в Госпитале было несколько порций вакцины, но ее эффективность чуть выше нуля. Полегчает, но потом все вернется обратно, — он замялся, выдавив банальное: — Мне жаль.

— Уверен? — прохрипел контрабандист. — Что, вся твоя наука ничего не может сделать? Даже если я заплачУ? Хорошо заплачу, мэтр, вам на всю оставшуюся жизнь хватит…

— Той жизни, возможно, мне осталось два или три дня, — пожал плечами Данковский. — Толку мне с ваших денег. Песчанка неизлечима, господин Гриф. От нее нет спасения — во всяком случае, я разуверился в попытках отыскать его. Вас не спасет ни медицина, ни чудо. Через несколько часов вы умрете.

Гриф не отреагировал. Лежал, хрипло и размеренно дыша, втягивая воздух легкими, которым вскоре предстояло стать драными обвисшими мешками, не способными к сокращению.

— Хорошо хоть врать не стали, — наконец выговорил он. — Ну и пес с ним. Лихо пожил, лихо помру. Мэтр, сколько морфия нужно — чтобы заснуть и не проснуться?

— Четырех грамм хватит с гарантией, — бакалавр машинально прикинул процентное соотношение веса пациента и летальной дозы препарата. — Можно и больше, но тогда возможно отторжение морфинов организмом, особенно в таком ослабленном состоянии.

— Я понял, — Гриф откашлялся, брызнуло кровью. — Кольнете, мэтр? У этих остолопов руки корявые, а у меня дрожат — ничего взять не могу, все роняю.

Данковский кивнул. Единственное, что он мог толком сделать для контрабандиста — приготовить состав и сделать инъекцию, которая позволит Грифу избежать мучительного перерождения в нашпигованную песком, живую и сходящую с ума мумию.

— Место после меня — Костлявому, — жестко распорядился Гриф. — Не то с того света вас достану. Помрет Костлявый — собирайте сход и решайте сами. Товаром попусту не разбрасываться, свар не творить, лишнего на душу не брать. Станет горячо — уходите в Степь, не цепляйтесь за склады. Мы все едино свое возьмем, — оказавшиеся в роли душеприказчиков атамана громилы молча и понимающе кивали. Даниэль ни мгновения не сомневался: распоряжения Грифа будут исполнены в точности. Даже если потребуется прикончить кого-нибудь упрямого и несогласного. Гриф правил Складами, оставаясь королем и в посмертии.

Кепка ушел за ящики, вернувшись с металлическим ящичком, где лежал поблескивающий хромом шприц и ампулы с зелеными полосками. Данковский поочередно обломил стеклянные горлышки, набрал прозрачную жидкость, привычным легким нажатием поршня выдавил через иглу излишки воздуха. Гриф смотрел в закопченный потолок, слезящиеся глазные яблоки тяжело ворочались в глазницах, он часто смаргивал.

Даниэль отложил шприц, чтобы взять руку контрабандиста, задрать рукав и найти подходящее место, куда вонзить иглу. При движении в кармане кардигана что-то тяжело качнулось и брякнуло. Данковский хмыкнул, вспомнив о подарке Ласки, достал жестяную коробочку из-под монпансье с цветами и котятами на крышке.

— Что там у вас? — вяло осведомился Гриф. Бакалавр ответил честно:

— Порошочек. Дети мастерят такие из всякой лекарственной дряни…

— Что?! Дай сюда! — Гриф тяжело рванулся, пытаясь сесть, кашляя и захлебываясь пошедшей горлом кровью. — Дай! — цепкие пальцы когтями впились в коробочку в форме сердечка. Невероятным усилием воли контрабандист заставил свои руки перестать трястись, подцепил отросшим ногтем крышку. Жестянку на две трети наполнял мелкий кристаллический порошок желтовато-красного цвета, остро пахнущий сассапарилью. — Где ты его взял?! Знаешь, кто его сделал?!

— Спичка… — вспомнил слова Ласки ошарашенный столь бурной реакцией бакалавр. У него за спиной восхищенно присвистнули. — Мне его подарила Ласка, девушка, что присматривает за кладбищем. Но послушайте, Гриф, это же отрава, дичайшая смесь медикаментов! Вы же не всерьез собираетесь?..

— Стрый, тащи бутылку, — потребовал Гриф, не обращая ровным счетом никакого внимания на бакалавра. — Кружку!

Он тщательно, до последней крупицы, вытряс порошок из жестянки в поставленную перед ним внушительную жестяную кружку. Набулькал туда же до половины содержимого бутылки, судя по запаху — неплохого коньяка. Взболтал, судорожно втянул воздух — и залпом выпил получившийся настой.

После чего выронил кружку и пластом вытянулся на топчане, закатив глаза и своим осунувшимся и пожелтевшим обликом напоминая мертвеца.

— Ну, знаете ли… — Данковский потряс головой. — Крайне оригинальный способ покончить с собой. И что теперь?

— Подождем, — высказался Стрый. Воспользовавшись случаем, он допил остатки коньяка в бутылке. — Если зелье толковое — оживет.

— Скорее, помрет в муках от жесточайшего отравления.

— Оживет, — настаивал на своем контрабандист. — Порошок — вещь надежная.

Вступать в долгий и безнадежный спор о том, что созданный детьми порошочек не имеет ровным счетом никаких лекарственных свойств, бакалавру не хотелось. Напротив, ему пришла в голову мысль о том, что он имеет шанс стать свидетелем прелюбопытного эксперимента, сведения о котором существенно пополнят его Тетрадь. Во внутреннем кармане кардигана хранились чистый блокнот и карандаш, и Данковский начал описывать состояние очередного «объекта»: «Пульс нитевидный, редкий, температура пониженная, цвет кожных покровов… Пес его знает, какой цвет, при таком-то освещении. Запишем так — иссиня-бледный с шафранным оттенком. Гнойные выделения из глаз и носа, кашель с многочисленными кровяными сгустками, что свидетельствует о повреждениях гортани…»

Он исписал два или три листа. Гриф лежал неподвижно, но было заметно, что глаза под опущенными веками быстро движутся из стороны в сторону. Стрый откупорил новую бутылку, ее пустили по кругу. Порой бакалавр бросал взгляд на часы, отмечая время — и где-то спустя полчаса после приема порошка начался кошмар.

Грифа выгибало и скручивало, точно от сильнейшего эпилептического припадка, он свалился с топчана на пол, хотя его удерживали в шесть рук. Приступ длился и длился, Гриф хрипел, отплевываясь кровью и гноем, его рвало желчью, он обессилено затихал на несколько минут — и все начиналось сызнова. Данковскому уже начало казаться, что это никогда не кончится. Вернулись уцелевшие в перестрелке у «Одинокой звезды» бандиты Грифа — кто-то отодвинул Даниэля в сторону, дав возможность передохнуть. Кто-то сунул ему в руку кружку — не с алкоголем, но с горячей смесью твирина и чая, от которой у бакалавра прояснилось в голове. Гриф кричал и бился на полу, его крики эхом разносились по захламленному бараку и отдавались в ушах — и, когда наступила тишина, Данковский не сразу это осознал.

«Все кончилось. Он или умер… или исцелился?»

Он сунулся в закуток. Гриф сидел на постели, Стрый поддерживал его за плечи. Выглядел контрабандист так, словно за минувшие несколько часов похудел на десяток фунтов и совершил вынужденный трехнедельный круиз по пустыне без единой капли воды — высохшая кожа обвисла длинными складками, обрисовав выступающие кости черепа. Но глаза смотрели вполне разумно и ясно — и из них больше не текло.

— Буду жить, — сказал Гриф, завидев Данковского.

— Гм, — высказал свое авторитетное мнение столичный бакалавр.

«Чудо? Не смешите меня. Чудес не бывает. Уникальный спонтанный случай самоизлечения, основанный на повышенной внушаемости пациента и сочетании принятой ими смеси препаратов, запустивших механизм ускоренной регенерации организма? Посмей я выступить в Медицинской Академии с описанием такого случая, меня бы засмеяли и закидали тухлыми овощами после первых двух абзацев. И доказательств нет. Но Гриф-то — вот он. Живой. Подобные феномены уже описывались — ага, всевозможные чудесные исцеления от прикосновения к священным предметам или в результате прямого контакта со святым. Спишем две трети подобных историй по разряду шарлатанства, но чем тогда считать остаток? Внезапно задействованными резервами человеческого тела и сознания, о которых мы не имеем ни малейшего представления — или воистину чудом?

Надо будет предложить Инквизитору поразмыслить над этим вопросом. У философов от теологии всегда на все отыщется ответ и подведенная под него убедительная теоретическая база. И на кого снизошло чудо, спрашивается? На контрабандиста и мошенника. В соответствии с постулатами веры Карающего Бича касательно нищих духом», — Даниэль поймал себя на том, что вот-вот рассмеется в голос, и с размаху прикусил кончик языка. Боль отрезвила. Не хватало еще, чтобы люди Грифа таращились на него, как на помешанного. Хотя ему так и так не по себе от мрачных чудес Города.

— Ты жив, — признал он, дотошно осмотрев Грифа. — Правда, не слишком здоров. Сильнейшее истощение и обезвоживание организма, но в остальном… да, ты жив. Признаков Песчанки нет. Ты жив.

— Хорошо, — протянул контрабандист, думая о чем-то своем. — За мной должок, мэтр. Такой, что отдается только кровью и жизнью.

— Порошок был сделан Спичкой, — дотошно напомнил Даниэль.

— Ты принес его сюда. И отдал, — серьезно возразил Гриф. — Про мальца я не забуду. Но должок мой — тебе. Что за гундеж? — сипло окликнул он несшего дозор Кепку.

— Парни вернулись от Липпи. Проредили нас, гуртовой, — помявшись, доложил контрабандист. — Почти дюжину человек уложили. Мы, конечно, тоже в долгу не остались. Теперь Карающему Бичу придется самому петли вязать и злоумышленников вешать. А Липпи шлепнули. Он под прилавком дробовик прятал. Выпалил по ликторам, а они, добрые души, в ответ прижарили его залпом. Его аж в стену впечатало и на кусочки разметало. Так что нет у нас теперь кабака.

— Инквизитор прислал ликторов за младшим Ольгимским? — спросил бакалавр, припомнив утренний спор с Лилич.

— Хрен его знает, зачем они приперлись. Коровяк говорит: просто начали с улицы в трактир ломиться. Кто ж тут станет разговоры толковать? Может, им выпить приспичило, — фыркнул Кепка. — А Влад с парнями пришел. Сидит тут, спрашивает, можно ли атаману словечко шепнуть. Кликнуть его?

— Вот погань живучая, — вырвалось у бакалавра. Гриф остро глянул на него:

— А мне сдавалось, вы с младшим нашим дельцом вроде как хорошее знакомство водите.

— Водили, — не стал отрицать Даниэль. — До тех пор, пока я не узнал о нем нечто. После чего мне не хочется даже находиться с этим человеком в одном помещении.

— Серьезно, — жутковатое подергивание провалившегося рта, очевидно, означало улыбку Грифа. — Не поделишься секретом?

— Термитник, — после краткого размышления произнес Данковский. — Влад, а не его отец распорядился запереть бойни. Влад привел в Город болезнь — возможно, это наркотический бред, однако он верит в это. И… — он запнулся, ища подходящие слова, — кажется, я тоже начинаю ему верить.

Гриф молча смотрел на него, шумно втягивая воздух. Щелкнул пальцами не слишком хорошо повиновавшейся ему руки, распорядился:

— Позови господина Влада.

В недавней переделке младшему Ольгимскому изрядно досталось. Он еще не успел привести себя в порядок: брюки в пыли и грязи, рукав куртки полуоторван, на плечах и спине — размазавшиеся следы осыпавшейся штукатурки. Увидев Данковского в обществе контрабандиста, Влад поперхнулся воздухом, но быстро взял себя в руки. Решив, что наилучшим выходом будет — делать вид, будто бакалавра тут вовсе нет:

— Гриф, мне нужна твоя помощь…

— Всем нам нужна чья-то помощь, — философски откликнулся хозяин Складов.

— Не финти, гуртовой, — сейчас Влад вновь стал похож на человека, с которым Данковский познакомился в Столице — уверенного, знающего, что и зачем он делает. — Не прикидывайся тупее, чем ты есть. Папашу сегодня утром вздернули, так что теперь наследник семьи — я. Этого у меня никто не отнимет.

— И что? — Гриф сохранял взятый тон обманчивого недопонимания.

— Мне надо выбраться отсюда. Ты знаешь, за тобой давние долги нашему дому. Мы закрывали глаза на твои грязные делишки, отмазывали перед Сабуровым. Не то он давно бы уже устроил кавалерийский набег на твое логово и выкурил вас отсюда, — зло напомнил Влад. — Выведи меня за кордоны, Гриф. Толковой охранной цепи больше нет. Я и сам бы ушел, но ты знаешь Степь, как свои пять пальцев. Мне нужна лошадь или две, доехать до Бод-Бадера. Мне нужно добраться до нормального города и банковского отделения. Перевести счета на себя — и тогда я сполна расплачусь с тобой. Чем попросишь. Деньгами, лекарствами или помощью. Сколько угодно. Да, ты скажешь — мертвым деньги ни к чему. Но у почти у всех твоих оторвиголов есть дети. Дети, которым нужно будет на что-то жить, когда эпидемия окончится. Она не может длиться вечно. Дети не болеют, ты сам это знаешь. Дети выживут. Или вам все едино, вы бросите их ползать по руинам и побираться?

Контрабандист пожевал губами. Раздался мерзкий хлюпающий звук.

— Пиши расписку, — велел он. — Обязательство. На двадцать кусков. Доберешься — будешь открывать счета и переводить деньги в присутствии моих людей. По списку.

— Гриф! — возмутился Данковский.

— Молчи, — рявкнул на него контрабандист. — Ты свое слово сказал.

— Но…

— Дело есть дело, — отрезал Гриф, и Даниэль только зашипел от бессильной ярости. Чума могла сколь угодно пожирать Город, Ольгимский мог совершить хоть двадцать преступлений и стать виновником гибели сотен человек, чудо могло вернуть Грифа к жизни, но было неспособно его изменить. Для контрабандиста возможность подзаработать оставалась на первом месте, и деньги, которые посулил ему Ольгимский-младший, решали все. Пусть взятка и прикрывалась благородным флером заботы о будущих сиротах обитателей Складов.

Принесли бумагу и невесть как угодившую на Склады дорогую перьевую ручку с золотым пером и перламутровой вставкой. Влад составил расписку — почерк у него был быстрый и четкий, с наклоном влево. Даниэль не удержался, прошипев:

— Как же твоя королева, Влад? Она тебе прискучила, ты решил ее не дожидаться?

— Она найдет меня, где бы я не был, — Ольгимский-младший не отводил взгляда от бумаги. — Так какой смысл гнить здесь, в глуши? Рано или поздно она придет ко мне, — он расписался.

Гриф попытался встать и пошатнулся, упав обратно на топчан:

— Что встали столбами, дурачье? Отыщите палку, что ли… Стрый, Рыболов, Важинек — со мной. Мэтр, ты тоже.

Вместо палки Грифу раздобыли пару костылей. Контрабандист сунул их под мышки, неуклюже проковылял по складу, задевая обшитые жестью углы ящиков и ворча себе под нос. Освоившись, распорядился:

— За мной.

— Куда это ты собрался? — Влад не тронулся с места, подозрительно косясь по сторонам.

— Взять его, — тем же будничным, спокойным голосом велел Гриф. В Ольгимского-младшего вцепились с трех сторон, заломив ему руки за спину — и Даниэль ужаснулся осознанию того, как вышколил свою стаю старый волк. Никто не задавал вопросов, не сомневался, не мешкал. Приказ был отдан — и приказ был исполнен, отбивающегося и ругавшегося на чем свет Влада потащили наружу. Бакалавр шагнул следом, но контрабандист вскинул костыль, преградив ему дорогу и негромко спросив:

— Уверен, что хочешь видеть?

— Да, — Данковский кивнул.

Они вышли из склада — в сумерки, выкрашенные оранжевым светом заходящего солнца и мутно-синими оттенками темнеющего неба. От угроз и проклятий Влад перешел к просьбам, умоляя атамана контрабандистов одуматься, вспомнить, чем контрабандист обязан его семье. Гриф отмалчивался. Обвисшего и волочившего ноги по земле Влада полувели, полутащили вперед, между вагонами и контейнерами. Бакалавру стало жутковато, он не мог понять, что затевают контрабандисты. Пристрелить Ольгимского? Зачем тогда уводить его так далеко?

Остановились перед одним из товарных вагонов, на облезлой дощатой двери которого еще различались огромные черные буквы «Сильвания-Транзит — Северо-Восточная Торговая компания перевозок». Стрый вытащил из кармана гигроскопическую маску и резиновые перчатки, натянул их, отомкнул замок и откатил дверь в сторону — открыв темное нутро вагона, наполненное душно-сладким ароматом Песчанки. Изнутри выплыл звук — едва различимый ухом скорбный, трепещущий стон.

Ольгимский заорал — бессмысленно, на одной пронзительно-высокой вибрирующей ноте. Бешено рванулся, сбив с ног Рыболова и почти вырвавшись. Гриф врезал ему костылем, отбросив назад, в руки Стрыя и Важинека. Владу с размаху двинули в ухо, он потерял ориентацию в пространстве и зашатался, обмякая — это мгновение понадобилось контрабандистам, чтобы зашвырнуть младшего Ольгимского в вагон, захлопнув дверь. Лязгнули сомкнувшиеся дужки замка. Даниэль услышал, как Влад остервенело колотит кулаками по толстым доскам, захлебываясь собственным криком и прося об одном: «Выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня…»

— Что в вагоне? — спросил бакалавр, с замиранием сердца догадываясь о том, каким будет ответ.

— Наши мертвые, — Гриф с сипением втянул в легкие воздух. — И еще живые. Те, до кого дотронулась Песчанка. Мы не отдаем их мортусам, чтобы те швырнули их в Ямы, как безымянную грязь. Те из нас, кто уцелеет, потом сожгут их. Мы сами хороним своих мертвецов, мэтр, — он ухмыльнулся. — Кровь за кровь. Я так решил. Ты не согласен?

«Влад говорил правду, сам не зная об этом — королева Чума отыскала его. Теперь он навсегда останется с ней», — Даниэль содрогнулся. Они довольно далеко отошли от вагона «Сильвании-Транзит» — но ему казалось, он все еще различает вопли Влада, похороненного заживо вместе с зачумленными контрабандистами Складов.

— Можешь остаться у нас на ночь, — предложил Гриф. Бакалавр помотал головой, отказываясь.

Глава 18. Капелла: Отражения в черных зеркалах.

Он выполнил обещание, данное себе утром — вернулся в Омуты. На звонки никто не отозвался, когда же Даниэль посильнее нажал витую дверную ручку, дверь распахнулась сама.

— Ева!

Ответом ему была тишина. Данковский с удивлением и нарастающей тревогой пробежал по комнатам маленького особняка, страшась наткнуться на Еву, бьющуюся на полу в агонии Песчанки. И он ничем тогда не сможет ей помочь. У него нет ни шприца с морфием, чтобы облегчить ей путь на ту сторону жизни, ни порошочка, способного одолеть Чуму.

Евы не было. Одежда и прочее имущество бакалавра аккуратными стопками лежали на постели. Фонограф, записи и Тетрадь пропали. Особняк выглядел чистым и пустым, а когда Данковский сунулся в тайник Евы — плохо прибитая половица в комнате для рукоделия — то нашел там шкатулку с ее безделушками. Значит, не ограбление, да и какой сейчас смысл грабить? Ева навела в доме порядок, забрала фонограф и Тетрадь, и ушла. Куда? Не к Анне же Ангел?

Бакалавр в растерянности топтался посреди маленькой гостиной Омутов. Всего сутки назад Ева принимала здесь своих гостей, вон в буфете стоит недопитая ими бутылка вина. Теперь Ева пропала. С ней могло случиться все, что угодно. Она могла попасть под случайный выстрел во время заварушки около «Одинокой звезды». Могла подцепить Песчанку, потерять сознание и свалиться в канаву где-нибудь по пути из продуктовой лавки.

Но зачем она прихватила с собой фонограф? Боялась оставить дома? Или отправилась искать его, Данковского, чтобы вернуть ему то, что прежде составляло смысл его жизни? Мечта написать исследование о таинственном и страшном заболевании, книгу, последняя часть которой будет посвящена методам излечения Чумы.

— Ева, — в растерянности произнес Даниэль. В тишине особняка имя звякнуло надтреснутым колокольчиком.

Глухо и размеренно отбили часы. Восемь вечера.

Данковский понял, что не может, не хочет оставаться здесь. В доме, лишенном души, опустевшем без своей хозяйки.

Он нашел листок бумаги, нацарапав записку в надежде, что расстроенная Ева осталась переночевать у кого-то из подруг и завтра утром вернется. Да, убеждал он себя, именно так она и поступила. Унесла фонограф и тетради, чтобы не оставлять их в пустом доме — вдруг заберутся мародеры. Или уцелевшие Поджигатели швырнут бутылку с горючей смесью в окно. Даниэль писал, что заходил и не застал ее дома, что непременно вернется завтра — и что им нужно поговорить. Пусть она не обижается на него. Он не станет ни в чем ее обвинять. Она взрослая женщина, он не вправе указывать ей.

Записку он оставил на видном месте — за оправой висевшего в прихожей старинного зеркала. Мутная поверхность отразила его — ссутулившегося, с потемневшим, осунувшимся лицом и запавшими глазами, под которыми набрякли коричневые мешки. Давно не мытые волосы слиплись, модно подстриженная челка висела неопрятной сальной прядью. В этом человеке никто бы не признал молодого блестящего ученого из Столицы. Этому человеку было под пятьдесят, он устал, его прежние идеалы потеряли смысл, он утратил веру в рациональное и начинал склоняться к тому, чтобы, как та девочка из сказки, поверить в необъяснимое.

Даниэль покинул Омуты, тщательно прикрыв за собой дверь. В городе было тихо. Ни перестрелок патрулей Добровольной дружины с мародерами, ни пожаров, ни криков. Так тихо, что звенит в ушах и становится жутковато.

Бакалавр пересек мост через Глотку, быстрым шагом, почти бегом, миновал пустой Променад, свернув за облетевшим сквером на юг, к Утробе. Он рассчитывал дойти до дома Люричевой, расспросить, не знает ли она о Еве и попроситься на ночлег. Если Юлия откажет, можно рискнуть и забраться в какой-нибудь из пустующих домов.

Он обогнул темную громаду опустевшего Сгустка, поравнялся с выходившим окнами на набережную Жилки нарядным двухэтажным флигелем, где прежде обитала Капелла. Остановился, заметив пробивающиеся из-за плотных штор лучики света. Где-то забрался в дом? Или Капелла вернулась в родовое гнездо? Капелла, оставшаяся круглой сиротой — и формальной наследницей огромного состояния Ольгимских. Влад был прав, упоминая семейные счета и деловые связи Ольгимских — деньги, крутящиеся в банках страны, никуда не денутся, несмотря на эпидемию в Городе. Деньги ждут своего часа, ждут подписей преемников, чтобы перейти в новые руки.

Бедная девочка.

Должен ли он заглянуть в Сгусток и сообщить ей об участи брата?

Даниэль поднялся на крыльцо в две ступеньки, подергал бронзовое кольцо, продетое сквозь нос бычьей головы. Заперто. Вот будет здорово, если он сейчас нарвется на мародеров, шарящих в особняке.

И все же он постучал, не придумав ничего получше. За дверью почти сразу зашебуршились, настороженный голос подростка окликнул:

— Кого там несет?

— Это Данковский, — назвался бакалавр. — Я… я разыскиваю Ники Ольгимскую, Капеллу. Она дома? Могу я с ней поговорить?

Из-за толстой дверной створки вновь донеслось неразборчивое шушуканье.

— Вы один?

— Да, — откликнулся Данковский, услышав лязганье вытаскиваемого из скоб засова и щелканье отпираемого замка. Дверь приоткрылась, в грудь ему уткнулось длинное, блестящее вороненым железом дуло охотничьего ружья. Затем из темноты холла высунулось бледное пятно лица. Мальчишка, кажется, из шайки Хана, подозрительно осмотревший бакалавра и попытавшийся заглянуть ему за спину. Убедившись, что Данковский и в самом деле один, караульный отвел ствол в сторону, позволив незваному гостю пройти внутрь. Дверь тут же захлопнулась, оставив их в полутьме. Второй из несших дозор подростков принялся торопливо опускать засовы на место.

— Где вы таким добром разжились? — удивился Данковский, обратив внимание, что дети стерегут особняк отнюдь не с подержанными армейскими карабинами или дешевыми духовыми ружьями для охоты на птиц.

— Места знать надо, — с оттенком превосходства хмыкнул подросток. — Капелла и остальные наверху, в гостиной. Идите тихо. Не мешайте им.

Недавний погром в Сгустке не коснулся флигеля Ольгимской-младшей. Лиловый ковер на лестнице цел и не изорван в клочья, цветы в нишах выстреливали во все стороны тонкие зеленые листья и голубые соцветия. Бакалавр поднялся на второй этаж — невольно пытаясь ступать на цыпочках, что было довольно-таки затруднительно проделать в тяжелых и высоких сапогах. Дом переполняло напряжение, но не угрожающее напряжение сгустившегося воздуха перед грозой, а нечто иное, бодрящее, неуловимо кружившееся в воздухе. Так ранней весной после затянувшейся и холодной зимы глаз безуспешно пытается отыскать на черных ветвях первые признаки пробивающейся зелени, но замечает только смутную прозрачную дымку, и ощущает не аромат распускающихся цветов, но призрак грядущего запаха.

Даниэль толкнул дверь гостиной Ники — та открылась без малейшего скрипа. Он увидел теплое мерцание свечей, расставленных на полу и низком чайном столике. Уловил присутствие детей, рассевшихся на диванах и брошенных на пол подушках, их дыхание и приглушенное перешептывание. Услышал монотонный, завороженный собственной повестью голосок Спички, первого признанного сказочника городской детворы:

— …Поезда приходили туда, но обратно не возвращались, и больше никто никогда их не видел. Машинисты боялись водить составы, и жадные торговцы решили заключить с Дочкой Ночи договор на крови. Теперь, когда поезд приходил на станцию, в полночь на крышу паровоза взбирался степной колдун. Номарх, обученный машинному делу — глухонемой, с длинными пальцами и острыми зубами. Он простирал руки свои над спящей Степью, заклиная духов и древних, спящих богов, чтобы земля не гневалась на тех, кто увозит прочь шкуры и мясо ее погибших детей.

Степь рыдала под стальными рельсами, располосовавшими ее на части, цепями сковавшими ее свободу. Огромные черные звери выходили из мрака, мчались рядом с поездом, глотая сыпавшиеся из трубы огненные искры. Сотканные из лунного света и одиночества Дети Степи склоняли рогатые головы к вагонам, прощаясь со своею плотью и кровью, переступали через локомотив, рыча в бессильном гневе, не смея тронуть поезд, защищенный силой заклятий степного номарха. Так ехали они до самого утра. Когда же наступал рассвет, звери с воем исчезали в Степи, а колдун слезал с локомотива и тайными степными тропами возвращался в свое стойбище.

В новолуние же наступал срок исполнения договора между торговцами и Дочкой Ночи. Колдун входил в город и уводил с собой человека, того, которого сочтет подходящим — неважно, мужчину, женщину или ребенка. Он подходил к избраннику, брал его за руку и уводил за собой, куда и зачем — никто не знает. Но вот однажды…

Огоньки свечей разом качнулись, наклонившись в сторону двери. Даниэль вспомнил, что человеку для жизни вообще-то необходимо дышать и сдавленно кашлянул. Темное очарование рассеялось. Кто-то чихнул, кто-то нервно рассмеялся, кто-то повернул фитиль притушенной керосиновой лампы, и та вспыхнула, осветив ночное сборище.

В гостиную набилось человек тридцать детей. Некоторые рожицы показались Данковскому знакомыми. Мальчики и девочки из враждующих подростковых шаек, Двудушников Ноткина и Песиглавцев Хана. А вот и сам Ноткин-хромоножка, вкупе с верным адъютантом — бакалавр не знал, какое прозвище носит рыжий пацан с нахально вздернутым носом — и подружкой, Ташей. Хан, с независимым видом рассевшийся на широком подлокотнике дивана. И Капелла, в платье темно-вишневого цвета и бронзовыми локонами, убранными под бархатный черный обруч.

— Прошу прощения за неожиданный визит… У вас тут что, Зеравшанская мирная конференция? — осведомился Данковский. Дети захихикали. Взгляд Даниэля невольно скользнул в угол гостиной, где на расстеленной скатерти горкой лежало аккуратно сложенное оружие — хорошего качества винтовки и ружья. — И съезд любителей стрелкового оружия, как я посмотрю.

— Не без этого, мэтр, — в тон гостю откликнулась Капелла, вставая и одергивая подол. — Хорошо, что вы пришли, — она хлопнула в ладоши, привлекая всеобщее внимание, и повысила голос. — Так, послушайте меня. На сегодня достаточно. Советую не расходиться, а переночевать здесь — места на всех хватит. Ноткин, смени караульных. Помни — двери и окна.

— Слушаюсь, мэ-эм, — откозырял младшей Ольгимской вожак Двудушников. — Валим, ребята.

Большая часть детей разбрелась по особняку, перекликаясь и готовя места для ночлега. Несколько девочек убирали с пола подушки и подсвечники с оплавившимися свечами. Хан не тронулся с места, хотя Ники выразительно скосилась в его сторону, указав глазами на дверь. Бакалавр присел к столу, перед ним немедля появилась дымящаяся чашка с жидким бульоном.

— Больше ничего нет, — огорченно развела руками Капелла.

— Все равно спасибо. Кого ограбили? — Даниэль кивнул на импровизированный оружейный склад. — И с кем собрались воевать?

— Позаимствовали коллекцию у моего дядюшки Судьи, — буркнул Хан. — Ему она больше ни к чему. Он решил покориться судьбе.

— А как к этому отнесся твой отец?

— Не знаю, — подросток зло прищурился. — Виктор застрелился. Сегодня днем.

— Хан, — Вероника положила ладонь на плечо приятеля и повернулась к бакалавру, объясняя: — Виктор Каин был добрым человеком, но душевных сил у него было немного. Пока рядом с ним была Нина — он, подобно луне, светил ее отраженным светом. Нет, он не заболел Песчанкой. Просто не мог больше без своей жены. Он вернулся к ней.

— А Мария потерялась, — раздраженно сказал Хан. — Утром ушла из Горнов — и с концами. Я никак не могу ее отыскать. Никто ее не видел. И Ники не слышит, где она.

— Сочувствую, — потери стали привычными, боль от них притупилась, и, узнав о чьей-то смерти, ты просто ставил в своем мысленном списке пометку напротив имени: этого больше нет, та умерла, этой семьи коснулась Песчанка. — Капелла, Хан, вы ничего не слышали о барышне Ян? Ее нет дома.

— Она… — начал Хан. Ольгимская-младшая перебила его:

— Она ушла в свой внутренний покой, мэтр — туда, где никто не причинит ей боли. Не тревожьтесь, вы увидите ее. И скажете ей все, что намеревались, — она слабо улыбнулась. — Да, мы готовимся к войне. Но только в том случае, если на нас нападут. Если нас оставят в покое — стрельбы не начнется. Завтра утром в Город прибывает Санитарный Корпус, вы знали об этом?

— Нет, — бакалавр насторожился. — Откуда это тебе известно, Ники?

— Просто знаю, — Ольгимская-младшая на миг закрыла глаза. — Слышу, как поезд идет по рельсам. Как он подъезжает все ближе и ближе. Чувствую смерть, которая цепляется за его колеса и кружит над ним. Завтра утром мы, уцелевшие дети Города, уйдем в Многогранник — но прежде я должна рассказать вам кое-что. Хан, девочки, выйдите.

— Никуда я не пойду, — набычился Каспар.

— Выйди… пожалуйста, — Ники не повысила голоса, не прикрикнула — но спорить с ней было невозможно. Хан скривился, спрыгнул с подлокотника, оглушительно хлопнул дверью. Младшая Ольгимская удрученно вздохнула:

— Не сердитесь на него.

— Капелла, что за новая идея тебя посетила? — с досадой осведомился Данковский. — Сначала ты вела речь о неотвратимости судьбы, а теперь сколачиваешь дружину с винтовками наперевес. И при чем тут Многогранник?

— Он защитит нас, — убежденно заявила Капелла. — А мы — мы защитим его. Рациональность и наука не могут нам помочь. Остается только чудо.

— Твой порошочек исцелил Грифа, — машинально сообщил бакалавр. — Я видел это своими глазами, — он подумал, не упомянуть ли о бесславной судьбе Влада, но что-то в облике Капеллы, печаль в ее глазах цвета ирисов предостерегло его от этого намерения. Ники сама все знала. Как знала обо всем, что творилось в Городе. Из талантливой девочки она превращалась в юную Хозяйку — и сейчас ее пальцы неловко сплетали первую из нитей судьбы. Услышав о Грифе, она слегка кивнула:

— Достойный выбор. Гриф кажется очень скверным человеком, но на самом деле он не такой.

— Я знаю, — согласился Даниэль. — Капелла, милая… Многогранник — всего лишь пустое заброшенное здание. Что вы станете делать там?

— Ждать, — просто ответила Ники. — Осталось уже совсем немного. Сутки, не больше. Сутки, в которые все решится и все закончится. Я не знаю, чем именно… но у меня был сон, сон-видение, — она, как примерная гимназистка, сложила руки на коленях. — Оно касалось вас. Будете слушать, господин скептик?

— Можно подумать, у меня есть выбор, — смирился бакалавр.

— Я видела вас в Степи, на кургане. На особенном кургане — наши мясники ходят туда в новолуние, режут быка и поят кровью Матерь Бодхо. Там стоят валуны, оставшиеся от ледника, на них выбиты тавро, которыми клеймят быков. Вы стояли там, — Капелла сжала кулачки, сосредотачиваясь и пытаясь как можно точнее выразить в словах свою грезу. Послание, указывающее на то, какую из дорог предпочесть, какую нить ей предстоит вплести в свой гобелен. — Перед вами в воздухе висело зеркало. Простое такое зеркало, в узкой черной оправе. В нем отражался Город, но вашего отражения почему-то не было. Вы упирались в это зеркало обеими руками, как делают люди, когда пытаются распахнуть неподатливую дверь, и кричали. Словно пытались дозваться кого-то. А потом… потом вы заплакали — от скорби и разочарования. Вы узнали нечто такое, что навсегда перевернуло вашу жизнь. Вы не хотели этого знания, оно само пришло к вам, и вам пришлось его принять. Заплатив чем-то очень важным. Чем-то дорогим для вас.

Юная провидица перевела дух.

— Вы отскочили от зеркала. У вас в руке появился пистолет. Старинный, с длинным стволом. Вы закрыли глаза левой рукой и выстрелили в зеркало. Оно словно взорвалось изнутри, разлетевшись облаком серебряной такой пыли. Весь наш Город разбился вдребезги. Осталась висящая в воздухе пустая рама, но за ней не было видно степи и курганов вокруг. Просто черный прямоугольник. Вы вглядывались в него, и вдруг оттуда кто-то вышел. Я не разглядела, кто. Безликая тень. Она подошла к вам, поцеловала и взяла за руку. Вы ушли вместе. А в раме от зеркала опять возникли дома и улицы. Аккуратненькие, чистенькие, все в зелени и цветах — знаете, в книжках для детей так рисуют пряничные городки. Очень красивые… и пустые. Ни одного человека на улицах. Я точно знала, что это наш Город — но в нем больше не было ни Многогранника, ни Термитника. Только Город.

Девочка замолчала. Она выглядела уставшей и опустошенной.

— Твое видение означает, что мне суждено погубить Город? — негромко спросил Данковский.

— Не знаю, — столь же тихо отозвалась Вероника. — Погубить или исцелить. Вы должны выстрелить — и ваш выстрел изменит прошлое и будущее. Но я также понимаю, что выстрел не обязательно стает выстрелом в прямом смысле этого слова — из пистолета, винтовки или любого другого оружия. Это могут быть вовремя сказанные слова. Действие. Сам факт вашего присутствия в определенном месте. Судьба шепчет мне на ухо, но я не всегда понимаю тайный смысл ее слов. Я подумала, вам нужно знать об этом. Помню, вы не верите в предначертания судьбы и верите, что можете менять ее по своему усмотрению. Что судьбы нет, а есть лишь люди и их поступки.

— Теперь я уже не знаю, во что мне верить, — с горечью признался бакалавр. — Все, что было моей опорой прежде, рушится. Еще немного — и я уверую в твою Судьбу, Судьбу с большой буквы.

— Судьбе не нужно, чтобы в нее верили. Она просто есть, — Капелла встала, легко дотронулась до плеча бакалавра. — Переночуйте у меня, если вам некуда больше идти. И… — она помедлила. — Да, я знаю, что случилось с моим братом. Его нить расплелась и оборвалась. Я пойду и поплачу о нем. Влад никогда не знал счастья, а теперь никогда не обретет покоя.

Она вышла, оставив дверь приоткрытой, Даниэль услышал ее голос в коридоре. В гостиную сунулась Ташка, заявив, что они нашли отдельное помещение для гостя — бывшую комнатку для горничных. Без окна, но с рукомойником и узкой провисшей кроватью. Ташка принесла лампу, поставив ее на единственный табурет. Бакалавр покрутил бронзовый вентиль, из носика крана вытекла тонкая струйка ржавой, вонючей воды. Дом жил детским беспокойством — то и дело кто-то пробегал вверх-вниз по лестнице, топоча ногами в разношенных башмаках, что-то перетаскивали с места на место, роняя и переругиваясь, подростки окликали друг друга, стучали дверями, смеялись — так беспечно, словно за стенами флигеля не было никакой Чумы.

Кто-то стукнул в дверь комнаты и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. Даниэль ничуть не удивился, увидев на пороге Хана — губы поджаты, брови насуплены, выражение лица самое зловещее.

Подросток и молодой мужчина раздраженно смотрели друг на друга, разделенные узким латунным порожком комнаты.

— Ну? — бакалавр оказался более нетерпеливым. Ему неимоверно хотелось спать: глаза слипались сами собой, предметы приобретали зыбкие, расплывчатые очертания и всякое движение требовало недюжинных усилий. — Войдешь или будешь маяться в коридоре? Тогда лучше закрой дверь — с той стороны.

— О чем она говорила с вами? — сквозь зубы процедил Каспар.

— Спроси у нее сам.

— Она не скажет! — самообладание подростка дало трещину, куда устремилось наболевшее: — Она никогда ничего мне толком не говорит, ну да, она же Хозяйка, а я никто! Но вам — вам она почему-то все рассказывает, только вам! — на последнем восклицании ломающийся голос Хана дал петуха. Подросток ожесточенно дернул спрятанной под полой просторной куртки правой рукой. Добротная подкладка затрещала.

Мгновенное замешательство Хана спасло бакалавра если не от верной смерти, то от неизбежного ранения. Младший Каин наконец выдернул зацепившееся за петлю ружье и выпалил перед собой. В маленьком помещении грохот выстрела прозвучал настоящим взрывом. Данковский шарахнулся в сторону, ощутив упругое колебание воздуха от пролетевшей мимо пули. Комок свинца угодил в стену, проделав в выцветших обоях большое рваное отверстие, откуда струйкой потекла известка.

Спустя еще один толчок сердца Каспар получил размашистого пинка сапогом под колено, не удержался на ногах и боком влетел в комнату. Дверь за его спиной захлопнулась, бакалавр еле успел накинуть крючок. В коридоре послышался частый топот приближающихся ног и громкие встревоженные голоса.

Данковский припечатал подошвой сапога мальчишеское запястье и повернул ногу. Каспар сдавленно взвыл, из последних сил цепляясь за резной приклад.

— Отдай пушку, не то пальцы сломаю, — тихо и угрожающе произнесли над его головой. — Заткнись. Молчи, как труп.

На дверь обрушился град молотящих рук и ног.

— Мэтр, вы живы? Кто стрелял? — наперебой голосили снаружи.

— Простите за панику, — громко откликнулся Данковский, выдирая карабин из цепких рук Хана. — Я сегодня приобрел на Складах подержанный слонобой. Хотел почистить и ненароком выпалил. Пострадавших нет, только здоровенная дыра в стене. Капелла, ты там?

— Она спит, — гул за дверью слегка притих. Бакалавр узнал голос Спички: — У вас точно все в порядке?

— Лучше не бывает! — Даниэлю пришлось пнуть Хана по ребрам, чтобы вожак Песиглавцев, зашипев, наконец расстался с оружием. — Еще раз прошу прощения. Всем спокойной ночи. Стрельбы больше не предвидится.

Зашаркали удаляющиеся шаги. Судача и делясь мнениями, гости Ольгимской-младшей разбредались по комнатам флигеля.

— Вставай, — устало разрешил Данковский, убирая ногу и со щелчком извлекая из обреза роскошной охотничьей двустволки со спиленными стволами второй, неиспользованный патрон. Каспар, растирая отдавленное запястье, нехотя поднялся на ноги, с ненавистью косясь на бакалавра. — Чучело, ты хоть когда-нибудь научишься думать головой? Ты что, собираешься истреблять любого, кто спросит у Капеллы, который час, или откроет перед ней дверь? Она хотела обсудить со мной свое видение.

— Неправда! — взвился Хан. — Вы не верите в судьбу и в видения! Она не стала бы говорить с вами об этом! Она поговорила бы со мной!

— Каспар, — Данковский мимолетно пожалел о том, что пренебрег кратким курсом лекций об особенности психологии подростков. — Хан, послушай меня. Постарайся не перебивать, а выслушать. Уверен, ты толковый и сообразительный парень — и ты поймешь, о чем я тебе толкую, не сейчас, так позже. Капелла не такая, как другие девочки. И, когда вырастет, станет не такой, как другие женщины. Она всегда будет все решать сама. О чем и с кем ей говорить. Что открыть, о чем умолчать. Ей будет труднее, чем множеству других женщин — она обречена видеть больше, чем может сказать. И ты — ты не должен пытаться выведать ее тайны. Не должен указывать ей. Единственное, что ты можешь для нее сделать — это быть рядом. Поддерживать ее. Да, такая роль удается не всякому — ведь мы привыкли, что решают мужчины, а женщины лишь следуют указанным мужчинами путем. Но у вас все будет наоборот. Если будет. Но не зря же она выбрала тебя. Она тебе доверяет. Не совершай того, что огорчило бы Веронику. Как думаешь, что бы она сказала завтра, если бы тебе удалось пристрелить меня?

— Ничего, — с горечью произнес Каспар Каин. — Она ничего бы не сказала. Не стала бы ругать меня. Но мне больше никогда не удалось бы встать рядом с ней. Она бы ушла и оставила меня. Она добра, наша Капелла — но вы даже не подозреваете, какой жестокой она может быть.

— Она — Хозяйка, — признал Даниэль.

— Да, — тяжело уронил подросток. — Она — моя Хозяйка, — он протянул руку: — Простите. На меня что-то нашло. Отдайте ствол, а?

— Нет. Это мой боевой трофей и твоя плата за урок жизни, — отрезал Данковский. — Считай, ты дешево отделался. Сгинь с глаз моих.

Мальчишка проглотил готовую вырваться дерзость, мрачно зыркнул на свою бывшую собственность и вышел.

Даниэль рухнул на кровать, разглядывая ружье. Двустволка, пока Каспар не потрудился над ней с ножовкой, была великолепна. Резное ложе темного ореха, серебряный овал с рельефным изображением фигурки скачущего человекоконя и наименованием фирмы-производителя, «Кентавр» — похоже, младший Каин изувечил жемчужину коллекции своего дяди.

— А я Даниил, — в полусне представился оружию бакалавр. — Будем знакомы. Полежи пока тут. Завтра подумаем, что с тобой делать.

Никаких снов ему не снилось — ни вещих, ни обыкновенных.

19. Данковский: Железнодорожный мост.

20. Лилич: Неумолимость справедливости.

21. Бурах и Оспина: Кледа.

22. Люричева: Выстрелы.

23. Данковский: Отчет.

24. Пепел: Росчерк пера.

25. Бурах: Край бездны.

26. Данковский: Рука помощи.

27. Капелла: Чудеса и диковины.

28. Клара: Истина.

Глава 19. Данковский: Железнодорожный мост.

Дети покинули Сгусток перед рассветом. Ушли на редкость организованно, без неизбежного в больших подростковых компаниях шума, перебранок и смешков. Шаги в коридоре флигеля разбудили бакалавра, и он вышел посмотреть на этот удивительный исход. Дети уходили, сбившись в маленькие стайки, по трое-пятеро растворяясь в желтоватом тумане, окутавшем Город, превращаясь в маленьких призраков. Данковский не представлял, отчего они выбрали в качестве убежища столь странное место, как Многогранник, но сознавал, что переспорить их невозможно. Вчера подростки собрались в доме Капеллы, чтобы принять окончательное решение. Сегодня они его выполнили, и мнение родителей, родных, преподавателей, любых взрослых больше не имело для них значения.

Население Города разделилось на тех, кому уже исполнилось пятнадцать и тех, кто не достиг этого рокового возраста. Разделение было полным и бесповоротным. Дороги младшего и старшего поколения навсегда разошлись. Взрослые отступили перед Чумой, и она уводила их из жизни одного за другим. Перед детьми, похоже, отступила Чума. Но они уходили сами. Из городских кварталов — в башню Стаматина. Из прежней жизни… в новую?

Данковский стоял на крыльце опустевшего особнячка Капеллы, глядя вслед исчезающим в тумане фигуркам. «Там же полно заразы, в этом тумане. Воздушно-капельные конгломераты, верная смерть. Впрочем, детей она не берет. Невероятно, непостижимо, но факт. Ева!.. если она выйдет из дома… Да нет, Ева, наверное, еще не вернулась. В такую рань, в этом тумане, она не рискнет одна идти через Город. А я рискну? Я соприкасался с Песчанкой так плотно и так часто, как, наверное, никто из жителей Города, кроме разве что Бураха, Рубина и служителей-мортусов. Пока, слава уж не знаю кому, обошлось… Ласка говорила что-то о моем иммунитете… рискну».

Даниэль размышлял над идеей отправиться на Станцию. Если предвидение Капеллы истинно, он вскоре увидит и услышит приближающийся экспресс. Телеграфная станция разрушена, связи со Столицей нет. Прибывшие руководители Санитарного Корпуса будут настоятельно нуждаться в свежей информации. Много ли в Городе живых и заболевших, какие кварталы в первую очередь нуждаются в помощи, где разместить прибывших медиков и развернуть полевой госпиталь. Не исключено, вместе с Корпусом прибудет кто-нибудь из его знакомых, выпускников или преподавателей Имперской Академии. Будет неплохо, если их встретит осведомленный человек, способный быстро и толково ввести новоприбывших в курс дела.

«Пойду на Вокзал», — Данковский спустился к набережной Жилки, свернув вверх по течению. Река неспешно текла меж пологих берегов, заросших лопухами и полынью, побитых первыми заморозками. Поднявшийся утренний ветер, слабый, холодный, шевелил листья на мостовой, помаленьку разгоняя туман. Пахло застоявшейся сыростью и гарью — должно быть, догорал вспыхнувший вчера днем Госпиталь. Бакалавр дошел до конца каменной набережной, протиснулся между прутьями решетки на территорию примыкавших к реке Складов. Впереди показались очертания перекинутого через Жилку железнодорожного моста, по которому бежала узкоколейка к Термитнику. Горожане прозвали мост Медным. За ним начиналась та часть Складов, которой владели Двудушники, шайка Ноткина.

Под опорой моста дымил жиденький костерок. У костра сидели подростки, четверо не то пятеро — едва завидев их, Даниэль поспешил укрыться за остатками старой кирпичной стены. Не из осторожности — хотя все мальчики были вооружены, кто обрезом армейского карабина, кто изящной охотничьей винтовкой, явно из коллекции Георгия Каина — но от неожиданности. Почему они здесь, если все уцелевшие подростки Города этим утром стекаются к Многограннику? Кого-то ждут? Кого?

Мальчишки выглядели совершенно спокойными. Один ворошил веткой в золе, у другого в руках появилась гитара, и бакалавр с изумлением услышал струнный перебор.

…Когда закончилось все, мы осознали, что остались ни с чем.

Генералы делили победу за нашим плечом.

Мы стояли на коленях в храме среди тысяч свечей,

Благодарили небо за право пожить еще.

Корабли уходили без нас, нас не брали на борт,

А в газетах писали, что каждый уцелевший герой.

Нашим домом, похоже, надолго становился порт,

И рада нам была только та, что звалась Сестрой…

С гитарой парень обращаться умел, а голос у него был детский, ломающийся, хрипловатый. Данковский, стараясь не шуметь, сполз спиной по кирпичной кладке, присел на корточки. Ему вдруг зверски захотелось курить — до сведенных скул, до дрожи в пальцах. Эту песню он знал. За нее в свое время исключали из Университета с «волчьим билетом». И уж никак не тринадцатилетнему парнишке ее петь.

…Неотправленные письма, как испуганные птицы в силках,

Ломали крылья, пропадая в почерневших лесах

Старуха выносила мертвых на костлявых руках,

Живые теряли разум, заглянув ей в глаза.

Мы стояли по горло в трясине, улыбаясь весне,

Мы глохли от взрывов, мы видели вещие сны,

Мы сжигали деревни, и плавилось солнце в огне,

Мы знали слишком много такого, чего знать не должны…

Певец прервался, закашлялся, сипло попросил:

— Стрижик, дай флягу. Горло промочу.

В утренней хрупкой тишине все звуки различались совершенно отчетливо. Забулькала фляга. Другой голос спросил:

— Это про Белый Берег, да? Говорят, жуткое дело было.

— Там, знаешь, такое было… — задумчиво произнес третий. — Что там было — про то в газетах не напишут, а хоть и напишут, да соврут. Говорят, например, были антиправиль… Ну, в общем, мятеж против Империи. Вооруженный и оплаченный этими… конфедра… ну, врагами, в общем. Которые за Горькой рекой. Только врут они все. Вот у Ярикова дяди сводный брат служил в Девятом легионе, том самом, чудом уцелел. Расскажи, Яр.

— Да я уж рассказывал, — неохотно сказал певец. — Чего рассказывать. Сводный без ноги вернулся, так и пьет с тех пор… Лучше песню докончу.

— А я не слышал! и я! — загалдели двое наперебой. — Правда, что там наемники с имперской гвардией схлестнулись? А…

— Да ничего не правда, — с досадой перебил Яр. — Газеты больше читай, в них и не такое напишут, понял? Ладно. Расскажу. Был там до войны рыбацкий городок. В войну построили порт, посадили гарнизон и военного коменданта. И вот солдаты… не гарнизон которые, а другие… никакие они были не наемники. Просто демобилизованные ветераны Девятого легиона, застрявшие в ожидании транспортов, чтобы вернуться по домам. Раненые, или которые на побывку ехали, или увечные калеки, как сводный. А у нас тогда сложные отношения были с Конфедерацией. Все ждали, с кем они союз подпишут, с нами или с теми, и велено было считать, что Конфедерация — это вероятный противник. Белый Берег сразу стал вроде как на линии фронта. Вероятный противник-то вон, рукой подать, за Горькой рекой. Дядя говорил, та река — одно название, с одного берега на другой — камнем добросить. Горькая впадает в Агатовый залив, а там и курорты, и рыбные фермы, и рыбачьи флотилии — что наши, что конфедератов — и все друг друга знают. У всякого полно родственников на другом берегу реки и по ту сторону залива. Это ж до Смуты была одна страна, ты на уроках что делал, мух хлебалом ловил или на девчонок пялился?

— А чего я-то?.. Яр, давай дальше!

— Дальше тебе… Дивинов, комендант Белого Берега, то ли умом был тронутый, то ли служака из тех, кому одну извилину фуражка натерла. Может, выслужиться хотел, кто его знает. Повсюду ему шпионы конфедератов мерещились. Как-то раз приказал обстрелять лодки, что возвращались с ночного лова. Повесил кого-то, якобы за преступный сговор — а у парня просто невеста жила за Горькой, вот он к ней каждый день и мотался на лодке туда-сюда. Конечно, местные возмущались, но до поры терпели. А потом комендант приказал конфисковать все рыбачьи лодки. Чтоб не плавали через Горькую — вроде как шпионаж в пользу врага и все такое. Лодки-то забрали, а чем людям жить? На Побережье испокон веков рыбной ловлей кормились. Земли там красивые, но под посев не годны, на них только сосна да можжевельник хорошо растут, а рожь или там пшеница — ни за что. Ну, рыбаки пошли к управе, стали свое обратно требовать. И жены рыбацкие с ними были, они ж мирно шли, не думали, как обернется. Дивинов приказывает: «Разойдись!» — они ни в какую. Тогда комендант поднял по тревоге гарнизон…

Рассказчик умолк, задумчиво перебирая струны.

— И что? — жадно спросил кто-то.

— Тут и началось, — вздохнул Яр. — Солдаты давай прикладами их мордовать, и, видать, в раж вошли. Дошло до штыков, и до стрельбы. Многих покалечили, кого и вовсе насмерть… Разогнали, в общем… Дивинов победный рапорт в столицу послал, мол, выступление враждебных агентов подавлено… А на следующий день к управе уже не только рыбаки пришли, но и легионеры с ними — поперек горла им стало такое паскудство. Оружия при них, считай, не было, разве что ножи, багры и, может, дробовики охотничьи, но умения да злости хватало с лихвой. К тому времени по всему Белому Побережью стоял дым столбом. Коменданта вздернули на фонаре, гарнизон порядком поистребили. Поостыли, ужаснулись — братья-сестры, что ж мы натворили-то? Ну, обратились в Столицу с покаянием и за справедливостью. Дали им покаяться, в полный рост, а как же, — в голосе рассказчика прорезалась горечь. — Прислали Серебряную Бригаду и полковника Пепла. Все, конец истории.

— Как это? Ну, прибыла бригада, потом-то что было?

— Ничего потом не было, Стрижик, — зло сказал певец, дернув струну. — Ни Белого Берега, ни Девятого легиона. Очень мало кто выжил, и никто в точности не знает, как именно все случилось. Говорят, была какая-то… как ее… провокация, да. Пепел приказал открыть огонь. Легионеры с горожанами вскрыли арсенал, держались два дня, но куда им с карабинами против пушек и огнеметов. Девятый расформировали вскоре после этого дела, вот только песня от них и осталась… — мальчишка повернул голову, повысил голос, окликнув:

— Мэтр, хватит прятаться! Идите к нам! — и, пока сконфуженный Данковский брел к костру, снова взялся за гитару.

Это конец войны.

Несколько лет в аду.

Только дождись меня,

Я по воде приду,

Я по воде...

— почти беззвучно закончил певец.

Данковский присел у костра, подобрав полы кардигана. Мальчишки смотрели в огонь, Даниэль разглядывал мальчишек, испытывая двойственное, жутковатое ощущение от чумазых детских лиц, их взрослой спокойной неподвижности и тяжелых карабинов, лежащих поперек костлявых детских коленок.

— Водички хотите? Сладкая, ключевая? — нарушил молчание коротко, почти наголо стриженый мальчуган лет десяти — Стрижик. Бакалавр взял протянутую флягу, пил долго и с наслаждением. Вода и впрямь была удивительно чистой и вкусной.

— Мэтр, Яр правду рассказал? Про Белый Берег? — требовательно спросил Стрижик, принимая флягу обратно.

Даниэль грустно усмехнулся — в Столице прямой и честный ответ на подобный вопрос мог бы стоить ему как минимум долгой опалы.

— Правду.

— То есть, выходит, этот… Пепел, он что — целый город убил? Там ведь и женщины были, и дети, наверное? И их…тоже?

Солгать — невозможно, утешать — нелепо, подумал Данковский. Эти дети с недетскими лицами за последние три дня видели больше смерти, чем иной взрослый за всю свою бестолковую жизнь.

— Да, Стрижик. Насколько мне известно… из неофициальных источников… вполне достоверных… было около двух тысяч погибших. Вероятно, среди них были и дети.

— Так почему ж ему самому до сих пор лоб зеленкой не намазали?! — взвился рыжий паренек, сидевший справа от бакалавра. — Еще и генералом сделали такую сволочь!

Данковский обнаружил, что ему тоже хочется смотреть в огонь. Это было куда приятнее, чем смотреть в яростные глаза рыжего мальчишки. Странно, но, когда схожие вопросы задавали в Столице — студенты-вольнодумцы, после третьей кружки, в тесном «своем» кругу, понизив голос и с оглядкой — ответить было не в пример легче.

— Потому что потому, Вьюн, — сумрачно отрезал гитарист. — Зачем хозяину злая собака? Чтоб на людей науськивать.

— А Пепел, значит, чтоб города жечь, — выдохнул Стрижик. — Оттого и Пепел. Вот и к нам…

— Язык без костей! — страшным голосом рявкнул Яр. Стриженый парнишка втянул голову в плечи. Повисла неловкая пауза.

— Пепел — это не прозвище. Это его настоящая фамилия, — сказал бакалавр, пытаясь сгладить неловкость. — Просто так совпало. Послушай, Яр, эта песня… Знаешь, это не самая популярная песня. Где ты ее слышал?

— Стаматин пел, — пожал плечами мальчишка. Угрюмоватый, ширококостный, со степняцкими чертами скуластого лица, в своей команде он явно был за старшего — и по возрасту, и по авторитету. — Не Творец. Брат его. Анархист который. Он с нами часто вожжался — песням учил, стрелять учил, ножики кидать. Рассказывал… о разном. Хороший был человек, упокой Степь его душу.

— Откуда ты знаешь, что он умер? — удивился Данковский.

Подросток вновь неопределенно повел плечами и не ответил ничего. Чахлый костерок угасал, стреляя редкими искрами. Рыжий Вьюн отошел к реке и стоял у самой воды, время от времени швыряя в воду камешки. Кургузый винтовочный обрез неуклюже болтался у него на плече.

— А почему вы здесь? — в свою очередь поинтересовался Яр. — Мы-то понятно. Капелла велела встретить-проводить кой-кого. Вы тоже, что ли, встречаете?

— Встречаю, — признался бакалавр. — Эшелон Санитарного корпуса.

При этих словах подростки, сидевшие у костра, обменялись быстрыми взглядами. Несмотря на то, что ни один из них не двинулся с места и даже не переменил позы, у Данковского вдруг возникло странное чувство — словно вокруг него мгновенно возникла зона отчуждения. Так чувствует себя человек, ляпнувший нечто совершенно неуместное в тесной компании посвященных. Он собирался тут же разъяснить эту странность, но в эту секунду Вьюн коротко свистнул в три пальца и крикнул от воды:

— Идут!

…Вдоль речного берега со стороны Вокзала шли трое — высокий мужчина и двое детей. Мужчина шагал слишком быстро и широко, чтобы дети могли поспевать за ним. Им приходилось почти бежать, но это не мешало подросткам наперебой убеждать мужчину в чем-то — и создавалось странное впечатление, что взрослый бежит от детских упреков.

Когда они поднялись на откос узкоколейки, Даниэль без труда признал всех троих — менху Бураха, мастерицу кукол Миши и Таю Тычик из Термитника, маленькую хранительницу Уклада. Тая была расстроена до слез и шмыгала носом, Миши хмуро косилась по сторонам, а Бурах…

Артемий Бурах пребывал здесь — и где-то в другом месте. В очень скверном месте, куда он попал против своей воли, где ему не хотелось оставаться, но у него не было иного выхода. Он глядел на мир покрасневшими глазами, обведенными багровыми тенями усталости, нервно топтался на месте, не зная, куда девать руки — крупные руки с сильными и ловкими пальцами прирожденного хирурга.

С гаруспиком Данковский не сталкивался уже три дня, довольствуясь неопределенными слухами о том, где пребывает и чем занят менху, зловещий Потрошитель, чья вина так и не была определенно доказана. А теперь они случайно встретились на Медном мосту, на узкоколейке, чьи истертые множеством тяжелых вагонеток рельсы успели потускнеть и поржаветь от дождей. И Данковский втайне обрадовался — в конце концов, Бурах, как и он сам, прибыл из Столицы. Он заканчивал тот же Университет, что и Даниэль, они не раз сталкивались в анатомическом театре и на лекциях, в популярном среди студентов и преподавателей кафе «Фолиант», в книжных лавках и на общих семинарах — хотя друзьями так и не стали. Уроженцу Столицы и горожанину до мозга костей Данковскому провинциал Бурах казался угрюмым и замкнутым, слишком сосредоточенным на занятиях в ущерб простым радостям жизни — о которых, казалось, молчаливый степняк из отдаленного городка и не подозревал.

Наверное, судьбе показалось ужасно забавным свести их здесь, на степном краю земли, в умирающем городе.

— Ты-то мне и нужен, — выпалил менху, не успев толком перевести дыхание после стремительного подъема по осыпающемся откосу. — Спасай. Я забыл, что обещал держать ее в курсе дела, и теперь Лилич наверняка собственноручно заводит и расставляет взрыватели. Беги в Собор. Скажи Инквизитору, чтобы не трогала Многогранник. Пусть выставляет около него караул, пусть сама стережет рядом, если хочет — но чтобы она забыла о своей идее взрыва.

— Какого взрыва? — оторопел от подобного натиска бакалавр.

— Инквизитор хочет разрушить башню, — влезла с пояснениями Тая.

— Зачем?! — Данковский почувствовал, что ему необходимо сесть. Все равно куда, хотя бы даже на холодные рельсы.

— Она считает, что таким образом очистит воду Горхона от заразы, — раздраженно отмахнулся Бурах. — Она права и одновременно глубоко заблуждается. Ее надо остановить. Хотя бы на время. На несколько часов. Потом — пускай взрывает. Мне позарез нужны эти несколько часов! — светло-зеленые глаза менху горели беспомощной злостью, вызванной невозможностью растолковать все по порядку. — Пожалуйста, поговори с ней. Убеди. Может, она тебя послушает. Отдай ей… — он торопливо захлопал себя по многочисленным карманам куртки. Миши толкнула его локтем в бок и молча протянула бакалавру несколько плотно закупоренных пробирок, вложенных в станок-переноску. — Ага, вот они где. Скажи — я сделал панацею. Ее катастрофически мало, но теперь у меня есть методика. Через час, когда мы закончим одно дело, вакцины хватит на всех, — он в отчаянии взглянул на Таю Тычик. Девочка помотала головой. — Н-ну, я думаю, что хватит…

— В Многограннике — дети! — Данковский наконец смог вставить в поток бессвязных просьб и невнятных объяснений гаруспика свое слово. — Капелла увела туда подростков Города. Вбила себе в голову, что в этом их спасение, а остальные поддержали ее! В башне сейчас около трехсот детей — здоровых, не зараженных Язвой детей!

Менху длинно и заковыристо выругался. Подростки встревожено смотрели на двух взрослых. Миши теребила куклу, в балках Медного моста тоненько посвистывал ветер, журчала речушка.

— Тем более беги в Собор, чего ж ты в землю врос? — взревел менху. — Беги и останови ее!

— Пойдем вместе. Вроде она склонна более прислушиваться к тебе, нежели ко мне, — предложил Даниэль. Судя по выражению лица, гаруспик отчаянно колебался перед выбором и в конце концов принял решение:

— Не могу, Данковский. Хоть убей — не могу.

— Но почему?

— Мы идем на курган Раги, — непреклонно заявила Тая. — Артемий будет проводить ритуал Кледы.

— Нашли время заниматься шаманством! — не выдержал Даниэль.

— Вовсе никаким не шаманством. Это его долг! — разозлилась девочка.

— Тая, довольно, — устало попросил Бурах. — Я дал тебе слово. Не вынуждай меня сожалеть о сказанном, — Тая осеклась и испуганно прикрыла рот ладошкой. — Данковский, ты выполнишь мою просьбу? Слушай, а на кой ляд тебя вообще понесло в Степь?

— Я ждал поезд, — признался бакалавр. — Санитарный Корпус. Капелла сказала, мол, эшелон приближается и сегодня утром прибудет на станцию. Я решил выйти им навстречу, обсказать, как тут и что… Думал, вдруг там будет кто из моих однокашников?

— Это не Санитарный Корпус, — подала голос молчавшая до сих пор Миши. — Это… как его… мобильная бригада. Серебряная Бригада под командованием генерала Пепла. Это совсем не врачи. Это истребители. Они везут с собой пушки, а не лекарства. Большие пушки на платформах.

— Что?! — у Данковского сорвался голос.

— Вот-вот, — мрачно согласился Бурах. — Она уже часа три твердит об этом. Говорит, ей куклы нашептали, — он пожал плечами. — Я ей верю. По-моему, все дети в Городе знают об этом — а мы понятия не имеем, что к нам приближается — спасение или гибель. Поэтому я и тороплюсь. Так ты сходишь в Собор? Поговоришь с Лилич?

— Д-да, — бакалавр заставил себя мыслить здраво, не поддаваясь внезапно нахлынувшей панике. — Конечно. Отдать вакцину, убедить Инквизитора не трогать Многогранник. Дождаться твоего возвращения.

— Правильно. Спасибо. Удачи тебе, — Бурах сделал неловкое, судорожное движение, словно намеревался по привычке пожать бакалавру руку на прощание, но сразу передумал — то ли опасаясь заразы, то ли боясь наградить собеседника чем-то похлеще Чумы. Сделал несколько шагов по шпалам, остановился и окликнул: — Данковский! Мэтр, тебе, часом, не приходило в голову одно простое соображение — все так и было задумано, с самого начала эпидемии? Никто не собирался присылать сюда никаких врачей, напротив, они просто ждали часа, когда мы тихо-мирно передохнем? А мы все трепыхаемся и трепыхаемся, назло судьбе! — он зло рассмеялся, как закаркал, и быстро пошагал через Медный мост. Девочки припустили за менху — похожие на маленьких, но яростных фурий, богинь неотвратимого возмездия. Яр с дружками деловито затоптали костерок, похватали карабины и ружья, и тоже поспешили следом.

Гитару они оставили, прислонив инструмент к каменной опоре железнодорожного моста. Струны чуть подрагивали — и Данковскому стоило большого труда убедить себя в том, что струны дрожат сами по себе, а не от вибрации рельсов под приближающимся тяжелым составом, грохочущим на стыках.

Глава 20. Лилич: Неумолимость справедливости.

Стараниями Инквизитора вокруг Собора развернулась бурная деятельность — Данковский увидел это издалека, проходя мимо Омутов. Не удержавшись, забежал в особняк. Записка торчала на прежнем месте, на зов никто не откликнулся, Ева Ян не вернулась. Бакалавр оббежал массивную решетку, ограждавшую Собор, скривился при виде виселицы. Напротив широких ступней храма стояла вместительная телега на резиновом ходу, загруженная выкрашенными в защитный оливковый цвет ящиками с крикливо-алыми надписями: «Осторожно, взрывчатые вещества!» За полным отсутствием в Городе лошадей Наблюдатели, похоже, волокли телегу вручную — и теперь отдыхали, черными нахохленными воронами рассевшись на ступеньках Собора. Ликторы, чье количество изрядно уменьшилось, строились в кривоватое каре. Никто не остановил Данковского, когда он торопливо взбежал по ступеням и проскочил в стоявшие нараспашку тяжелые двери с бронзовым литьем.

Внутри царил организованный кавардак. Клерки суетливо сортировали и раскладывали казенные папки по ящикам, закрывали крышки и накладывали пломбы. В притворе стоял железный ящик-жаровня на ножках, заполненный углями и исходивший удушливым чадом — туда швыряли клочья изорванных документов. Карающий Бич распоряжалась, успевая повсюду и не позволяя никому ускользнуть от надзора ее бдительного ока. В руках у нее был длинный список, в котором она то и дело делала пометки. Заметив бакалавра, махнула ему рукой, подзывая.

— Все всё и заканчивается, мэтр, — ему показалось странным выражение ее лица. Словно Карающий Бич в кои веки попыталась ощутить себя не бесстрастным инструментом Закона, но молодой женщиной, обремененной тяжким грузом долга. — Санитарный Корпус, должно быть, уже где-то милях в двадцати от нас. Как раз достаточно времени, чтобы разобраться с Многогранником, — он невольно повернула голову, взглянув на витраж, за которым поднималась к небу башня Каиных.

— Вы не должны этого делать, — по дроге бакалавр разобрался со своими аргументами — хотя и не раз проклял Бураха за то, что менху не пожелал или не успел ничего толком объяснить ему. — Во-первых, у нас есть панацея, — он поставил на опустевший стол Карающего Бича картонку с пробирками. — Да, ее мало. Но Бурах обещает в ближайшее время сделать больше. Во-вторых, он передает вам настоятельную просьбу — не трогать Многогранник. Хотя бы в ближайшие часы. Я же добавлю, что вам лучше вообще оставить замысел подорвать башню. Там дети. Там дети Города.

— А что они там делают? — Инквизитор не возмутилась, как ожидал Даниэль. Просто хотела знать причину столь странного поступка детей.

— Они собрались по слову Капеллы. Надеются, Многогранник защитит их…

— А, маленькая Вероника Ольгимская, — кивнула Лилич. — Жаль, не выдалось случая побеседовать с ней. Она казалась мне наиболее разумной в своем семействе — а барышне вздумалось поиграть в Крысолова с дудочкой? — она бережно взяла станок с пробирками, поднесла их поближе к глазам. — Что, это впрямь вакцина? Вы видели ее действие, мэтр?

— Нет. Но Бурах заверил меня в том, что она действенна. Можно испытать ее на ком-нибудь, — предложил бакалавр.

— Некогда, — отрицательно качнула светловолосой головой Инквизитор. В задумчивости рассеянно постучала ногтем по тонкому стеклу пробирки с густой темной жидкостью внутри. — Почему именно Многогранник, мэтр? Чего испугались дети? Корпус в первую очередь позаботится о них, их вывезут в Бод-Бадер…

— Дети полагают, к нам выслали не медиков, а Серебряную Бригаду, — выпалил Данковский.

— О-о, — почти беззвучно выдохнула Карающий Бич. — Никак вы поверили детским страшилкам?

— Здешние дети, как я убедился, порой знают куда больше, чем разумные образованные взрослые, — огрызнулся бакалавр. — Вы не тронете Многогранник?

— А где, собственно, носит самого Бураха? — откликнулась вопросом на вопрос Аглая Лилич. — Странно, что он лично не прибежал со своим снадобьем, а прислал вас. Он бы не упустил случая хоть немного потрафить своей гордыне.

— Я встретил его с четверть часа назад на Медном мосту. Вместе с Таей Тычик и Миши-кукольницей. Они направлялись в Степь. Бурах говорил, он собирается провести какой-то ритуал Уклада, как его… Кледа, — вспомнилось Данковскому оброненное Таей загадочное словечко. — Он уверен, что в результате обряда у него появится достаточное количество материала для вакцины.

Инквизитор сдвинула брови.

— Любые ритуалы Уклада основываются, насколько мне известно, на приношении божествам кровавой жертвы, — проговорила она медленно, точно советуясь сама с собой или листая невидимый справочник. — Обычно степняки режут быков, но быков в Городе больше не осталось. Тут вообще нет никаких животных, даже кошки и собаки не то передохли, не то сбежали. Что он затеял, прах его побери? — она в раздражении топнула ногой. — Он полагает, я закрою глаза на его безумные еретические выходки? Где он проводит этот свой… обряд? — последнее слово Лилич словно выплюнула.

— На кургане Раги. Но послушайте, Лилич, сейчас не до того! Пусть Бурах потрошит, кого ему вздумается. Наверняка в Термитнике уцелела овца или теленок. У нас полно других проблем! — попытался воззвать к здравому смыслу Карающего Бича бакалавр.

— Нет, — отрезала Инквизитор. — Нет и не может быть ничего важнее, чем преступление против истинной веры. Мэтр, вы что, не понимаете? Уклад рожден на крови, но им неоткуда взять кровь животных. Значит, они воспользуются той единственной, что еще осталась в их распоряжении. Человеческой. Говорите, с ним шли девочки? Местными детьми владеет извращенная и фанатическая вера в силу чудес, у них достанет ума предложить себя в качестве жертвы. Хорошо, Многогранник может обождать пару часов, но подобное преступление — нет! Я должна быть там! — она резко повернулась, взлетели матовые черные шелка одеяния. Бакалавр машинально бросился за ней:

— Тогда я иду с вами. Даже не пытайтесь меня отговорить!

— Я не пытаюсь, — она склонила голову набок, пристально и озадаченно вглядываясь в лицо Данковского. Нахмурилась: — Мэтр, я прошу прощения, но вы… Я ошибаюсь или вы до сих пор не знаете?

— Не знаю — о чем именно? — раздраженно уточнил бакалавр.

— О вашей знакомой, барышне Ян, — Карающий Бич протянула руку, ухватив Даниэля за рукав и оттащив в дальний угол придела. Впервые на памяти Данковского в голосе Карающего Бича Церкви прозвучало нечто вроде простого человеческого сочувствия. — Мне очень жаль. Моя вера не одобряет таких поступков и считает подобных людей навеки обреченными пекельному огню грешниками, но все-таки мне жаль ее. И вас. Мы положили ее в подвале, вместе с Ларой Равель — там достаточно холодно. Вам лучше не ходить туда, поверьте моему слову.

— Но…

— Она оставила это вам, — Инквизитор вытащила из складок черной хламиды карамельно-розовый конверт, протянула Даниэлю, оледеневшему в предчувствии чего-то скверного, очень скверного. — Ева принесла сюда ваши вещи и записи, мы поставили их вон туда, с ними все в порядке, — она кивнула в угол, где стоял черный саквояж Данковского и фонограф, упакованный в кожаный кофр с металлическими накладками по углам. Безжалостно-сочувственный голос Лилич расставил все по своим местам: — Когда вспыхнул пожар в Госпитале, толпа обезумела, сочтя мамзель Равель соучастницей поджога. Ее буквально растерзали на части. Воспользовавшись суматохой подле Театра, госпожа Ян поднялась на крышу Собора и прыгнула вниз. Будьте сильным, мэтр, — она еще раз мимолетно притронулась к плечу Данковского и ушла, прямая и черная. Не ведающая жалости к преступникам, но знающая о снисхождении к тем, кого ей выпало защищать.

Бакалавр сделал шаг назад, зацепился ногой за стул, неловко упал на сиденье. Что-то стиснуло его сердце, мешая дышать, мешая смотреть на мир, сводя с ума. Навалилось тяжелой глыбой, неощутимой и неподъемной, раздавливая и сминая в лепешку. Неловкими руками он вскрыл конверт, вытащил косо обрезанную четвертушку писчей бумаги. С короткой строчкой, выведенной аккуратным почерком отличницы-гимназистки:

«Пусть у Собора будет душа шлюхи, чем никакой. Может, хоть теперь храм защитит нас от Чумы. Даниэль, не надо сожалений. Пожалуйста, пойми меня и прости. Ева».

Данковский уронил листок и впился зубами в запястье. Не помогло. Боль не уходила. Боль шептала, что теперь навсегда пребудет с ним — сколько бы дней и лет он не прожил. На языке появился солоноватый привкус крови. Ева. Пепельные кудряшки, нежная кожа, усталый светлый взгляд. Ева шагнула с крыши Собора. Бедная, глупая Ева Ян. Наивная мечтательница, грезившая о любви столичного гостя. Несколько стремительных мгновений полета в пустоте. Звук, с которым человеческое тело разбивается на камнях. Кровавое жертвоприношение, как в старые добрые времена. Собор окроплен кровью девственницы, добровольно легшей на алтарь. А он решил отложить разговор с ней. Обещал себе заглянуть попозже.

«Капелла предсказала мне скорбь и дала точный ответ на вопрос о том, куда пропала Ева — а я не понял ее слов. Она во внутреннем покое своей души, там, где уже никто не сумеет причинить ей боли».

Он сидел, сгорбившись и обхватив руками голову. Не замечая ничего, происходящего вокруг.

Глава 21. Бурах и Оспина: Кледа.

Бурах опознал бы это место даже без настойчивых подсказок Таи, хотя прежде не бывал здесь. Насыпной курган высотой в два или три человеческих роста, плавным всхолмием выраставший над Степью — как остров в море серебристой травы. На плоской вершине застыли напротив друг друга принесенные древним ледником валуны. Две массивные гранитные глыбы с вкраплениями киновари, поросшие мхом в основании и с глубоко вырубленными клеймами причудливого вида — тавро, которыми Степь метила своих животных до появления скотопромышленного концерна Ольгимских.

Пахло холодом, близкой зимой и одиночеством.

Курган Раги располагался довольно далеко от Города. Сюда редко кто приходил — не считая дней новолуния, когда мясники Уклада приводили на возвышенность жертвенного быка. Окончив ритуал, они обычно забирали тушу с собой — лишенное одухотворяющей его частицы Матери Бодхо, мясо становится просто мясом.

Сегодня одинокий холм стал весьма оживленным местечком. Оспина решила провести церемонию согласно всем древним ритуалам. К тому времени, когда Бурах со своей маленькой свитой добрались до кургана Раги, там собралось уже не меньше дюжины человек. Явившиеся из Степи олонги, Говроящие-с-Травами — вечно согбенные создания неопределенного возраста, закутанные в черные балахоны и носившие белые безликие маски. Бурах даже не мог определенно сказать, мужчины олонги или женщины — передвигались они нелепыми подскоками, редко отрывая взгляд от земли, разговаривали одинаково скрипучими голосами, напоминавшими лай степных лисиц. Олонги должны были выглядеть смешными и неуклюжими в своих долгополых хламидах — но отчего-то казались зловещими.

Чего нельзя было сказать о Травяных Невестах. Пять молодых степнячек в сплетенных из колючей травы сетчатых одеяниях, плотно облегавших фигуру. Пять прекрасно-диковатых созданий, танцовщиц и заклинательниц, звеневших медными бубенчиками на запястьях и лодыжках, всякое движение которых было верным и отточенным. Бурах поразился тому, где Оспина сумела разыскать их — ведь большинство оказавшихся в городе Невест очень скоро становились гулящими девицами в «Одинокой звезде» или подружками громил Грифа.

Но, помимо Невест и собирателей, на кургане присутствовали две личности, появления которых менху никак не ожидал. Тихая белокурая Ласка, смотрительница кладбища, и Капелла Ольгимская. На черном платье Вероники ярко блестела золотая фигурка бычка — Ники прикрепила ее на длинную цепочку и носила на шее. Похоже, у Капеллы выдалась скверная ночь — она была бледна, и любой бы понял, что она пролила много слез. Но все же Ольгимская-младшая заставила себя быть спокойной и улыбнуться навстречу гаруспику.

— Мы знаем, что ты собираешься совершить, — заговорила она, предупредив вопрос менху. — Это важно для всех. Для всего Города. Поэтому мы будем здесь, с тобой. Чтобы не случилось ничего плохого. А мальчики постерегут, — она махнула рукой, показав на окрестную степь, по которой рассеялись и затаились подростки из шайки Хана.

И еще была Оспина. Оспина, сидевшая на маленьком домотканом коврике, расстеленном ровно между двумя валунами. Печальная Оспина, смотревшая на Термитник и обернувшаяся, когда гаруспик приблизился к ней.

— Ты все же решился, — спокойно произнесла она.

— И да, и нет, — признался менху. — Похоже, мое мнение уже не имеет никакого значения. Ты все решила. Они, — он кивнул в сторону шептавшихся девочек, — они все решили.

— Верно, — согласилась Оспина. — Ты — всего лишь инструмент в их руках. Я, последняя из старших Хозяек, ухожу — а они займут наши места, — она слабо улыбнулась, перечисляя: — Посмотри на них, пока они еще молоды, пока не перешагнули Черту — и запомни их такими. Сейчас, пока они еще остаются детьми. Ласка, чей камень — туманный опал, хранительница мертвых, шепчущаяся с душами. Вероника, пламенный рубин, владычица чудес. Миши, черный агат, одухотворяющая неживое и видящая незримое. Тая, ослепительный золотой топаз, подательница жизни. Ожерелье из четырех драгоценных камней на ладони Матери Бодхо.

— Они станут Хозяйками? — менху протянул степнячке руку, помогая подняться, и по въевшейся в кровь привычке отметил — сейчас она совсем не выглядела больной. Даже струп уменьшился и подсох, сделавшись почти незаметным. — Они четверо? А как же Мария Каина — все в Городе полагали, она заменит свою мать, покойную Нину…

Оспина покачала головой из стороны в сторону:

— То, что она дочь своей матери, еще не дает ей права стать Хозяйкой. Она Видела, да, этого у нее не отнять. Но этого оказалось недостаточно. Марии больше нет среди нас.

Степнячка отцепила от пояса гремящую связку бронзовых подков и маленьких тавро, подержала ее в вытянутой руке и отпустила. Талисманы, всю жизнь сопровождавшие ее, с жалобным звоном упали в траву. Оспина хлопнула в ладоши — резкий звук оживил терпеливо ждавших участников церемонии, заставил вращаться диковинную карусель. Олонги расселись вдоль невидимого круга, центром которого стали менху и степнячка, низкими, стенающими голосами затянув мелодию, похожую на отдаленное мычание коров. Невесты извлекли длинные пучки разноцветных лент, растянули их на земле, оградив место будущего ритуала. Закружились в танце, обходя вершину кургана, напоминая несомые ветром листья. Будущие Хозяйки собрались под защитой одного из валунов, не приближаясь, но пристально следя за всем, что происходило.

— Оспина, тебе хотя бы доводилось слышать о том, чтобы кто-то проводил Кледу и чем это закончилось? — гаруспик понимал, что пустыми разговорами пытается отсрочить необходимое. Да, у него был немалый опыт операций — и на живых, пациентах университетской больницы, и на мертвых в анатомическом театре. Но те операции были источником познания и способом спасения человеческой жизни, а то, во что втягивала его Оспина… Оно заставляло его испытывать страх — леденящий, скручивающий внутренности, иррациональный страх перед неведомым. Перед тем, что у него ничего не получится. Что все надежды Оспины окажутся не более, чем пустой выдумкой, а ее смерть — банальным убийством, замаскированным под ритуальное жертвоприношение. Ему не место здесь. Он должен уйти. Заняться реальной помощью горожанам, а не стоять тут, на пронизывающем ветру.

— Да, менху и жрицы Уклада уже совершали колесо Кледы, — подтвердила Оспина. — Давно, когда Города еще не существовало. Тебе страшно? — догадалась она. — Не бойся. Ты справишься, сделаешь все, как нужно, вот увидишь. Не покидай меня здесь одну. Я ведь тоже боюсь, — она вымученно улыбнулась. — Знаешь, о чем я сожалею? Мать не дала нам с Оюном детей. Всю жизнь я воспитывала чужих птенцов — и одна из моих воспитанниц теперь взлетит высоко к небесам. Давай начинать, Бурах. Пока у меня и у тебя еще хватает решимости, — она подняла руки, распуская туго стянутую шнуровку платья.

Травяные Невесты поднесли ей медную чашу, наполненную крепкой дымной твириновкой — той, что уводит крепко уснувшего человека в миры по иную сторону воображения, в страну грез, из которой можно и не вернуться. Оспина мелкими глотками осушила чашу, провела ладонью по губам, на которых остались темные следы. Она присела на коврик, Бурах опустился рядом с ней — держа степнячку за руку, покуда та засыпала. Настою не сразу удалось взять верх над упрямой женщиной: Оспина роняла голову и закрывала глаза, вздрагивала, приходила в себя — и снова погружалась в неодолимую дремоту, пока наконец ее тело не обмякло и она мягким грузом навалилась на гаруспика.

«Ей не будет больно. Она ничего не почувствует», — Бурах достал кошель с Инструментами, развернул мягкий фетр. Острые тонкие лезвия сверкнули, отразив бледные лучи встающего над Степью солнца. Монотонный напев раскачивающихся влево-вправо олонгов стал громче, насыщеннее, оплетая всех присутствующих невидимой паутиной, приковывая их к начавшему раскручиваться колесу свершающейся Кледы. Оспина лежала на спине, беспомощно раскинув руки и ровно, мерно дыша. Гаруспику пришлось сперва разрезать ее шерстяной балахон и застиранную холщовую рубашку. Оспина была довольно крупной женщиной, но за дни эпидемии сильно отощала, теперь напоминая фигурой девушку в пору созревания — безмятежно уснувшую в Степи девушку, не ведающую, что над ней занесен нож.

Кошмар Бураха не исполнился — Оспина не очнулась с воплем боли, когда он сделал первый разрез. Изжелта-светлая кожа степнячки под нажимом скальпеля легко разошлась в стороны, открывшаяся глубокая рана заполнилась ярко блестевшей кровью.

Истинные менху, наверное, произносили во время ритуала положенные слова, заклиная Небо и Землю. Бурах этих слов не знал, и потому механически твердил себе под нос зазубренный наизусть перечень органов, костей скелета и артерий — как делал это во время работы в анатомическом театре. Он не мог прижигать перерезанные сосуды, кровь лилась, ее становилось все больше и больше, она бурыми струйками текла по телу Оспины, пропитывая землю. Менху стоял на коленях над женщиной, перевоплощавшейся под его руками из живого существа в удивительное, невероятное создание. Ее волосы становились шелестящей травой, вены — ручьями, кости — тропами и дорогами. Ее кожа и плоть были землей Степи. Ее кровь, горячая и соленая, оживляла мир, заставляя весной распускаться цветы и вызывая дождь, пробуждая в жизни оледеневшие за долгие зимы семена и омертвевшие людские сердца. Она была миром и был ею, ее линии скорбели о грядущем горе, взывая к ушедшим и позабытым богам.

Она была добровольной жертвой, а он — избранным ею жрецом. На язык Бураха само собой ложилось ее имя, ее подлинное имя — Эсь’Пайна, Эсь’Пайна, вкрадчивое перешептывание ветра в травах жарким июльским полднем. Он больше не ощущал ни холода, ни страха, ни сожаления — только звенящее чувство верности содеянного, мягкость и твердость тканей под лезвием, и самого себя — движущийся Инструмент, безжалостно иссекающий бренную реальность, дабы позволить родиться вымыслу. Он не мог отвлечься, не мог бросить взгляд по сторонам, погрузившись в транс — двигались только его руки, следовавшие за причудливыми изгибами линий судьбы. Кровь. Магия. Степь. Судьба.

Кружились в безумном танце Невесты, звенели и стонали бубенцы. Низко, захлебываясь, выли олонги. Трепетали на ветру пестрые ленты, незримые ступицы вращающегося колеса Кледы, колеса судьбы. Капелла и Ласка крепко держались за руки, Ласка бледно, призрачно улыбалась, Капелла щурилась, точно пыталась рассмотреть вдалеке нечто крошечное. Миши сползла вниз, к основанию гранитного валуна, и сидела там, запрокинув лицо к небу. Глаза мастерицы кукол закатились под веки, были видны только налившиеся прозрачной голубизной белки. Тая прижимала к себе игрушечного бычка и тихонько хныкала. Ветер упруго хлестал по траве, заставляя ее пригибаться к самой земле — но здесь, на кургане Раги, царило мертвенное спокойствие. Лишь дрожал воздух, как бывает в жаркий день, когда над Степью появляются миражи небывалых земель.

Колесо закрутилось. Колесо Кледы давило небесный виноград, истекающий кровью.

— Остановитесь, силой Божьего слова заклинаю вас остановиться! — голос Инквизитора звучал так отчаянно-требовательно, назойливо ввинчиваясь в уши. Она и ее маленький отряд ликторов подошли со стороны Термитника, благополучно миновав засаду подростков — а может, у тех достало ума не связываться с воинами Церкви, тренированными и подготовленными, слывшими мастерами боевых искусств и безоружного сражения. Мальчишки допустили их к кургану, и теперь Карающий Бич поднималась по склону, путаясь в траве, прямая и тонкая в своем развевающемся черном плаще с алым подбоем.

— Остановитесь! Бурах, не смей!

Ее никто не услышал. Мир на плоской вершине холма жил по своим законам, и, добежав до отмеченной ленточками и флажками границы, Карающий Бич остановилась, словно наткнувшись на невидимую стену. Прищурившись, оценила представшую ее глазам живую картину — олонгов, выводивших дрожащую мелодию, танцующих Невест, стоящих под защитой камня Хозяек. Менху, склонившегося над своей жертвой — его не знающие усталости, не ведающие ошибок руки, сжимавшие потемневший от крови скальпель.

Полудюжина ликторов, уцелевших после стрельбы у трактира, окружили свою госпожу, ожидая распоряжений. Инквизитор не колебалась, жестом приказав им выстроиться в линию и взять карабины наизготовку. Окликнула:

— Вероника! Слышишь меня, девочка? Отойди в сторону. Отойди и уведи своих подруг.

Капелла, сгорбившись, отрицательно повела головой из стороны в сторону. Миши очнулась, с трудом поднялась на ноги — и Хозяйки схватились за руки, образовав кольцо. Воздух заныл от сгустившегося напряжения готовых вот-вот вырваться наружу сил. Невесты кружились темными кометами, творя сложный рисунок танца, с каждым шагом приближаясь все ближе к ликторам, закрывая своими телами место жертвоприношения.

— Уйдите! — рявкнула на них Инквизитор. Стремительные танцовщицы замерли нервной линией на склоне холма, глядя испуганными, влажными глазами диких лошадей, переступая босыми ступнями по колючей стерне, прижимая руки к груди, но не двигаясь с места. — Уйдите, кому сказано!

Олонги неуклюже поднялись на ноги, заковыляли к Невестам, не прекращая тянуть ноющую, сводящую зубы мелодию — похожую на тонкий заунывный звон натянутой до отказа металлической проволоки. Карающий Бич от неожиданности сделала шаг назад, но тут же опомнилась:

— Мы будем стрелять, предупреждаю первый и последний раз! Прекратите и разойдитесь! Бурах, ты слышишь меня?!

Ее голос доносился до менху — как мог бы доноситься крик с соседнего континента. Он даже видел ее краем глаза — искаженный, кривляющийся облик, отраженный в сверкающей сфере, крохотная черная фигурка, что-то требовавшая от него. Странным образом он был привязан к этой фигурке, ее злой в своей беспомощности крик задевал его. Она не понимала сути происходящего, но ее вела вера и инстинкт, твердивший ей о необходимости вмешаться. А он — он не мог ничего сказать ей, не мог дать ей то, что в чем она нуждалась. Они стояли на колющемся льду, и с каждым мгновением льдины под их ногами уплывали все дальше и дальше друг от друга по черной воде. .

Сердце Эсь’Пайны сократилось в последнем трепещущем усилии — упругий комок мяса и мускулов, даривший жизнь отважной и злоязыкой женщине по прозвищу Оспина.

— Стреляйте в них… в него! — хрипло выкрикнула Лилич.

Треснули выстрелы. Пронзительно закричала, падая, одна из Травяных Невест, всхлипнул навылет пронзенный пулей олонг.

Удург вздохнул.

Огромный удург, бык, поднявшийся из Бездны и бродящий по тончайшей грани между Здесь и Не-здесь. Великий Бык, по черной шкуре которого рассыпались сверкающие звезды, а между изогнутыми рогами дрожал тонкий полумесяц, зверь, бережно несущий на своем хребте галактики и миры. В своих бесконечных странствиях он прилег отдохнуть посреди поля шелестящей золотой травы, и заснул, убаюканный песнями степных чародеек. Он заснул и растворился в напоенном терпким запахом твири воздухе, став призраком и символом, легендой и вымыслом стариков, но не прекратив Быть.

Быка не существовало — и он был. Живой, дышащий, дремлющий. Город вырос на его спине, он был Городом и Город был им. Он умирал на бойнях, отдавая людям свое мясо, жилы и кости, и возрождаясь вместе с телятами, в первый раз распахивающими мутные глаза и тыкающимися мордой в материнское вымя. Он падал под жертвенным ножом, кровь его вновь и вновь возвращалась к нему же. Маленькие люди бродили по его широченной спине, убивая его тысячи раз — и он снова поднимал тяжелую рогатую голову, воскресая в своих снах.

Но на сей раз он не мог очнуться. Слишком много столетий пролетело над ним, тяжелым грузом придавив к земле. Кровь в его жилах была отравлена заразой и не обновлялась, перетекая по замкнутому кругу. Он состарился, стал слишком грузным и неповоротливым, быстрые и сильные прежде ноги отказывались держать его. Впервые он понял, что может умереть, окончательно и бесповоротно, без надежды на исцеление и возрождение. Он слышал отчаянные голоса людей, совершавших смешной и глупый ритуал в попытке дозваться его, требовавших, чтобы он хоть на мгновение пробудился от своего тягостного мертвенного сна, помог им — и тогда они помогут ему. Пусть он умрет — они сохранят искорку его жизни, они станут заботиться о его наследнике, о продолжении его рода, а пока живы люди — будет жить и он, великий и бессильный удург. Звездный Бык, дитя Матери Бодхо, что некогда даровала ему жизнь.

Кровь сотен поколений высших быков, бурля и кипя, ворвалась в иссохший, истомившиеся ожиданием тоннели, жилы спящего удурга.

Колесо Кледы повернулось на скрипучей оси Судьбы, замкнув в себя всех, кто взошел сегодня на курган Раги.

Удург вздохнул, раздувая трепещущие ноздри и наполняя хрупкие людские тела остатками своей силы.

Далеко-далеко гулко лязгнул сочленениями, останавливаясь, тяжелый железнодорожный состав. Ярко-синий с алыми полосами локомотив уткнулся широким изогнутым отражателем в тормозное ограждение, шумно выпустил отработанный пар. Сверкали начисто отмытые окна единственного пассажирского вагона первого класса, распахивались двери плацкартных вагонов. С решетчатых ступенек прыгали на землю фигуры в черно-зеленой форме, хрустел гравий под тяжелыми армейскими ботинками. На открытых платформах молчаливо громоздились в ожидании своего часа накрытые брезентом длинноствольные пушки.

Глава 22. Люричева: Выстрелы.

Даниэль представления не имел, сколько просидел в опустевшем гулком Соборе, из которого ушла жизнь. Время стало текучим и бессмысленным, огибая его и больше не увлекая за собой вниз по течению от прошлого к будущему. Никогда прежде он никакого не терял — и это оказалось больно, так больно. Хотелось забиться куда-нибудь, спрятаться, переждать, перетерпеть эту боль в робкой надежде, что когда-нибудь она немного утихнет. Но никто не подарит ему незаслуженного облегчения, ему предстоит жить с памятью о совершенном. С памятью о печальной, одинокой женщине с пепельными локонами, хотевшей от жизни так немного. Женщине, чью жизнь он мог спасти. Женщине, которая могла бы остаться рядом с ним — навсегда. Ему не дано избавится от воспоминания, неподъемным камнем отяготившего его совесть. Он клял себя за то, что не выкроил четверти часа для Евы — четверти часа, которые могли бы все изменить.

— Данковский? Вы — мэтр Даниил Данковский?

Бакалавр нехотя поднял голову. Ему понадобилось какое-то время, чтобы придти в себя и осознать, что его настойчиво окликают. Лицо обращавшегося к нему человека закрывал раструб гигиенической маски, он был облачен в темно-зеленый прорезиненный балахон с натуго затянутым капюшоном и завязанными рукавами. К балахону был пришпилен массивный значок, украшенным изображением атакующего ястреба на фоне восходящего солнца.

— Да, это я, — шершавый язык тяжело ворочался во рту, произнося невнятные слова. Даниэль откашлялся и повторил уже тверже: — Да, я бакалавр Данковский.

— Вы ранены? Больны? — спросил гвардеец. Голос его звучал озабоченно, но несколько невнятно из-за закрывающей рот маски.

— Нет. Просто очень устал.

— Нам приказано разыскать вас и доставить в Управу. Вы можете идти?

— Кем приказано? — не то, чтобы это всерьез интересовало бакалавра, ему требовалось заново привыкнуть к тому, что он в силах говорить. — Инквизитором Лилич?

— Генералом Пеплом. Мадам Лилич сейчас находится в Управе — она передала генералу ваши исследования касательно этой болезни, Песчанки, и посоветовала, где вас искать, — гвардеец казался Данковскому слегка нереальным, порожденным его собственным рассудком, утратившим способность логично соображать. — Генерал ознакомился с документами и желает увидеть вас. Немедленно. Идемте, мэтр.

Оказалось, что день уже перевалил за середину — было часа два или три. Нагруженную зелеными ящиками с динамитом телегу откатили в дальний угол площади, чтобы не мозолила глаза. Наблюдатели исчезли. За Станцией что-то полыхало, яростно и жарко, выплевывая длинные языки огня.

— Что там горит? — спросил Данковский, когда пламя взлетело особенно высоко и до людей около Собора дошел отдаленный низкий гул.

— Склады. Огнеметная бригада по приказу генерала выжигает их, как особо опасный источник заразы, — бесстрастно сообщил гвардеец. — Эвакуация людей проведена согласно установленному протоколу, ветхие здания уничтожаются.

«Уцелел ли кто после их эвакуации… Может, Гриф сообразил увести своих людей в Степь? Вряд ли. Склады были их домом, и контрабандисты наверняка защищали свои владения до последнего. Прощай, Влад. Теперь — прощай навсегда».

— Вы привезли с собой медиков? — медленно, но верно жизнь брала свое. Бакалавр приходил в себя, пытаясь восстановить картину прошедших мимо него событий.

— Да, — последовал краткий ответ. — Не волнуйтесь. К вечеру Город будет полностью под контролем. Мы разберемся с этой проблемой.

«Именно этого я и опасаюсь», — они прошли мимо Театра, громоздившимся обугленным айсбергом за прозрачной витой решеткой. Часть крыши и задней стены рухнула грудой кирпичей и искореженных железных листов. Торчали обломанные и еще курившиеся дымом балки, разграничивавшие наполовину срезанные внутренние помещения — черные от копоти, вылизанные огнем. Превратившиеся в крошащийся уголь предметы — приглядевшись, еще можно было угадать их первоначальное предназначение. Вот это стол с зеркальным трельяжем, это — массивный и потому не прогоревший до конца шкаф, это — повисшая над пропастью больничная койка… Нет Госпиталя, и больше нет Стаха Рубина, так надеявшегося спасти своих пациентов. Его тела так и не нашли. Бывшие пациенты Госпиталя и врачи не знали, куда идти — и обосновались в обширном сквере позади Театра, расставив под облетевшими деревьями уцелевшие кровати и натянув над ними шатры из бывших декораций. Жалкий, скукожившийся лагерь, многие из обитателей которого уже были заражены вирусом Язвы.

«Любопытно, кем я сейчас считаюсь. Арестованным? Вроде нет. Задержанным до выяснения обстоятельств — или рядовым гражданином, которого пожелал увидеть господин генерал?» — отобранный у Хана обрез, который Данковский сунул под кардиган и небрежно прицепил к поясу, больно стукнул его по ноге.

За Театром маленькая каменная лестница, зажатая между двумя домами, выводила прямиком к городской Управе — трехэтажному зданию унылого вида, возведенному точно в согласии со столичными предписаниями касательно надлежащего внешнего вида казенных учреждений. По обширному двору Управы сновали гвардейцы Бригады, выглядевшие до чрезвычайности энергичными и компетентными — в зеленых гигроскопических масках или марлевых повязках, в однообразных защитных балахонах, перчатках и резиновых бахилах, натянутых поверх сапог. Деловито натягивались брезентовые шатры, перетаскивались цинковые ящики и бочки с надписью «Соблюдать противопожарную безопасность!». Сколько Данковский не всматривался, он не заметил нигде ни малейших признаков разворачиваемого полевого госпиталя и ни одного лица, носившего на рукаве белую повязку с красным крестом. Зато из Управы активно вытаскивались ящики, набитые папками с наклейками «Городской архив».

«А ведь они боятся, — неожиданно осознал Даниэль. — Они ужасно напуганы. Им сказали, что предстоит рейд в район, охваченный эпидемией неясного происхождения. Если бы им предстояло иметь дело с очевидным врагом — сепаратистами, армией Конфедерации, анархистами из бригад Стаматина или горожанами, слишком вольно трактующими слово «демократия», как на Белом Побережье, они бы прекрасно знали, что и как. Но у нас — болезнь. Рассеянная в воздухе, неуловимая, смертельная. Подкарауливающая за каждым углом, притаившаяся в каждом предмете, в глотке воды или воздуха. Их пальцы дрожат на курках, они готовы в любой миг открыть стрельбу, не ожидая команды. Чем там занят Бурах, успеет ли он? Или менху был прав — все наши усилия изначально были обречены на провал? Городу вынесли приговор в первые же дни эпидемии».

Бакалавр знал, как выглядит прибывший в Город генерал — его фотографии и портреты достаточно часто публиковались в столичных газетах. Вдобавок Пепел выступал перед слушателями военной кафедры в Университете, и Данковский не мог устоять перед возможностью взглянуть на столь одиозную личность — задав заодно пару колких вопросов с подвохом, заставивших генерала хоть на миг, да утратить хваленое самообладание.

Александр Пепел до смешного походил на идеализированное воплощение отважного героя из фильмов о Второй Смуте. Образцово-показательный военный с идеальной выправкой, худощавым скуластым лицом и коротко остриженными светло-серыми, почти серебристыми волосами. То ли рано поседел, то ли от рождения обладал столь эффектным цветом шевелюры. Голубые, чуть навыкате, глаза могли даже показаться добродушными — особенно сейчас, когда он стоял неподалеку от широкого крыльца Управы, беседуя с дамой и смеясь. Как и его подчиненные, Пепел натянул бесформенный балахон, но свою маску держал в руке, небрежно помахивая ею.

Даму бакалавр тоже знал. Да и как было не признать ослепительную белокурую красотку, столичную яркую бабочку в модной шляпке с пером на тщательно уложенных золотых кудрях и длинном приталенном дорожном пальто малахитового оттенка? Анна Ангел что-то говорила — а Пепел улыбался и отрицательно качал головой, вызывая сдержанное недовольство своей собеседницы. На ступеньках под присмотром скучающего гвардейца выстроились рядком несколько внушительного вида клетчатых чемоданов и саквояжей — мадемуазель Ангел не намеревалась более радовать Город своим присутствием.

«Они знакомы. Знакомы давно и хорошо. Нет, не просто знакомы. Она работает на него, — Данковский не знал, откуда к нему приходят внезапные мгновения прозрений. Может, он обрел талант к тому, что Бурах и Капелла именовали расплывчатым эзотерическим термином «видеть линии»? Или просто очнулась дремавшая интуиция ученого, позволявшая делать точные умозаключения на основе множества рассыпанных фактов и намеков? — Анна приехала в Город вовсе не в поисках ангажемента и не повинуясь ностальгическим воспоминаниям о золотом детстве. Ей приказали быть здесь. Она выполнила свое задание — и теперь возвращается в Столицу. Она вернется в свой театр, к поклонникам и прожекторам — а Ева мертва. И не только Ева. Сколько еще жизней на ее совести?»

Стремление подойти к певице и бросить ей в лицо обвинение было сильнее доводов логики и соображений собственной безопасности. Даниэль знал, что ему нечем подтвердить свои слова, что формально Ангел — такая же жертва эпидемии, как и прочие горожане. Но бакалавр не мог равнодушно смотреть на кукольное личико Анны с тщательно подкрашенными губками, понимая, что должен немедленно что-то сделать. Прямо сейчас.

Он сделал шаг в сторону стоящей на ступеньках пары — и увидел быстро приближавшуюся со стороны набережной женщину. Молодую симпатичную женщину с вызывающе короткой стрижкой, в черной блестящей курточке и черных же широких брюках, заправленных в полусапожки. Под мышкой девушка несла толстую казенную папку, а ее целеустремленный вид говорил о том, что она имеет полное право находиться здесь. Возможно, работает в Управе и сейчас торопится с исполнением возложенного на нее поручения — и гвардейцам не пришло в голову задержать ее. Женщина пересекала двор, лавируя между ящиками, Даниэль запоздало признал в ней Юлию Люричеву. Юлию, переодетую анархисткой из фильма, с сосредоточенным лицом и сжатыми в узкую нитку губами.

Ей оставалось пройти до крыльца не больше десяти шагов. Юлия резко отшвырнула папку — кружась, разлетелись белые пустые листы бумаги — и в ее вытянутой вперед руке появился маленький, блестящий матовой синевой начищенной стали револьвер «Кобольд». Рука не дрожала, доказывая, что Люричева не первый раз в жизни имеет дело с оружием и прекрасно знает, как им пользоваться.

Звонко щелкнул взводимый курок. Юлия нажала на спуск, но взяла слишком высоко — пуля выбила фонтанчик красной крошки из кирпичей над головами Пепла и Анны. Певица шарахнулась в сторону, быстрым, но совершенно бессмысленным жестом скрестив руки над головой и сбив на землю свою вычурную шляпку. Пепел не бросился к дверям, стоял неподвижно, пристально глядя на приближающуюся девушку с револьвером.

Юлия шла, словно цирковая актерка по туго натянутому канату. Каждый шаг ее сопровождался хлопком выстрела. Она взяла Анну на прицел, она не могла не попасть — с такого малого расстояния и в столь крупную цель, как человек. Выплюнутые «Кобольдом» пули уже расколотили полуподвальное стекло, с тупым хрустящим звуком ударялись в стену Управы, разнесли огромную доску для объявлений — а Анна оставалась невредимой.

Отгремели шесть выстрелов, барабан провернулся вхолостую, курок ударил по пустоте вместо подставленного капсюля. Услышав характерный звук осечки и поняв, что осталась безоружной, Люричева бросила бесполезный «Кобольд». Сунула руку в карман, выхватила нож — самодельный клинок с пестрой наборной рукояткой — и умелым движением замахнулась им снизу вверх, в точности хулиган, берущий свою жертву «на перо».

Анна коротко вскрикнула. Песок под ее ногами взметнулся смерчиком, Даниэль ощутил пробежавшую по двору волну холодного упругого воздуха — и страха. Сковывающего сердце, туманящего рассудок, требующего немедленно бросить все и бежать, бежать как можно дальше. Юлия не завершила своего движения, кончик ножа лишь рассек материю пальто Ангел — и тут кто-то из гвардейцев Пепла выстрелил Люричевой в спину. Ее кожаная куртка разорвалась, Юлия нырнула лицом вперед, прямо на не успевшую уклониться Анну. Женщины отлетели к стене, упали, переплетясь руками и ногами. Юлия, похоже, скончалась сразу — а оказавшаяся под ней Анна несколько ударов сердца билась и хрипела, пытаясь столкнуть с себя тяжелое тело. Даниэль видел ее взметнувшуюся руку в элегантном рукаве с золотыми пуговицами — руку, беспомощно протянутую к Пеплу. Рука упала, Анна больше не шевелилась. Под женщинами начало быстро расплываться черное пятно блестящей крови.

— Мертвы, — констатировал Пепел, склонившись над убитыми. Гвардейцы, громыхая сапогами, поспешно стягивались с разных сторон двора, и генерал раздраженно махнул в их сторону рукой, вполголоса распорядившись: — Уберите это. Да, и это тоже, — он мимоходом пнул носком сапога один из чемоданов певицы, тот закачался, но не упал. Пепел же, утратив всякий интерес к нелепо погибшей знакомой, устремил взгляд на бакалавра: — Мэтр Данковский, я полагаю? Вы на редкость вовремя. У меня есть к вам несколько вопросов — как раз по вашей специализации. Идемте, — он скрылся за внушительного вида двустворчатыми дверями Управы.

Глава 23. Данковский: Отчет.

В вестибюле, где прежде навевали тоску салатно-серые стены и вытертый коричневый линолеум, связисты установили доставленный на поезде телеграфный аппарат Бодье, протянув и забросив провода на уцелевшие телеграфные столбы. Судя по назойливому треску и выползающей на пол длинной желтоватой ленте с точками и тире, Бригада обрела связь со Столицей и докладывала о своем прибытии на место. Посреди просторного холла громоздился на растопырившей опоры треноге пехотный пулемет, нацеленный тупым железным рылом на двери — и Данковский задался вопросом, по кому собираются вести огонь гвардейцы, не по вирусам ли Чумы? Нелепо яркими квадратами выделялись расклеенные по стенам рекламные плакаты с объявлениями о грядущих благотворительных распродажах и танцевальных вечерах со сборами средств для нуждающихся детей.

Пепел легко взбежал по широкой лестнице с облупившимися латунными перилами на второй этаж — туда, где некогда располагалось ведомство Сабурова, скучали над бумагами и сплетничали клерки, а комендант выслушивал жалобы городских обывателей друг на друга. Стены в длинном гулком коридоре были бледно-розовыми, с развешанными через равные промежутки гравюрами в тонких позолоченных рамках. Дурно отпечатанные гравюры изображали виды Столицы и фонтанного каскада в Бод-Бадере. Порой бакалавр всерьез подозревал, что существует некий строжайше засекреченный циркуляр с предписаниями касательно того, в какой колер надлежит окрашивать стены присутственных учреждений и какого рода картины в них развешивать. Чиновника, допустившего хоть малейшее отступление от параграфов циркуляра, ждет строжайшая кара с лишением должности и полугодового жалования.

Караульный распахнул перед генералом и следовавшим за ним Данковским высокие белые двери со строгой эмалевой табличкой «Александр Сабуров, прием по будням с 10 до 17». За три недели пребывания в Городе бакалавр неоднократно навещал коменданта как дома, в Стержне, так и здесь, на рабочем месте.

Обширный, чопорный кабинет Сабурова почти не изменился. Только большой квадратный стол выдвинули на середину, разложив на нем ворох карт и чертежей, а глубокие кожаные кресла расставили вдоль стен. В простенке между двумя высокими окнами появилась подробная схема железнодорожных путей страны, с отмеченной яркой синей звездочкой Столицей в центре. Город находился в самом дальнем от нее левом верхнем углу — на конце длинной Северо-Восточной ветки.

Помимо карт, на столе лежали вещи, донельзя знакомые бакалавру. Разбухшая от многочисленных заметок Тетрадь, переплетенная в синий ледерин, и вытащенный из кофра фонограф, рядом с которым раскатились валики с записями. Видимо, недавно генерал и его подчиненные прослушивали составленную бакалавром летопись пришествия Чумы.

Даниэль ожидал увидеть в кабинете Инквизитора, но мадам Лилич отсутствовала. Караульный чуть придержал бакалавра на входе, охлопал карманы, ловким и давно отработанным движением извлек из-под кардигана посетителя обрез. Переломил стволы, извлек патроны, забрав их себе, и положил обезвреженного «Кентавра» на стол. Пепел гостеприимно махнул рукой:

— Проходите, мэтр. Сожалею, что вам пришлось стать очевидцем столь кровопролитной внештатной ситуации, но с ушедшими на покой анархистами вечно одни неприятности. Никогда не знаешь, что им взбредет в голову. Вы, случаем, не водили знакомство с этой экспрессивной мадемуазель?

— С Юлией Люричевой? Да, немного, — бакалавр подошел к столу, принялся машинально сортировать валики с записями по датам. — Она служила преподавательницей литературы в одной из здешних школ. У нее был сложный, но привлекательный характер и весьма циничные взгляды на жизнь — но я не думал, что она способна взять в руки оружие и причинить кому-то вред…

— Года три назад ваша знакомая Люричева проходила по разработкам Департамента внутренних дел как Наваха, — поделился сведениями Пепел. — Входила в группировку небезызвестного Анджея Стаматина. Из револьвера по мирным гражданам барышня Наваха не стреляла и мины в поезда не подкладывала, но как агитатор и автор прокламаций не знала себе равных. Считалась единственной более-менее постоянной подругой Стаматина. Когда ищейки сели ему на хвост, он бросился сюда, прятаться ей под юбку. Полагаю, Стаматин до сих пор скрывается где-то в Городе — но мы непременно его выкурим и доставим в Столицу, для показательного суда.

— Анджей Стаматин умер от Язвы, — бакалавр вспомнил отдаленный треск единственного выстрела и короткую вспышку в сумерках. — Я присутствовал при этом и могу официально засвидетельствовать факт его кончины.

— Одним безумцем, терроризировавшим общество, меньше, — кивнул Пепел. — Должно быть, известие о его смерти произвело на мамзель Люричеву столь гнетущее впечатление, что она решила в отместку лишить меня внештатной сотрудницы.

— Анна Ангел служила в вашем департаменте? — Даниэлю было очень важно услышать подтверждение своих подозрений от человека, бывшего истинным работодателем певицы.

— Да, уже лет пять, — равнодушно отозвался генерал. — Она была талантливой и многообещающей девушкой. Мы славно потрудились на Побережье, у нее были хорошие перспективы. Да вот беда, в последнее время наш Ангелок слишком много потакала своему желанию публичной славы, что шло в ущерб делу. Ее не раз предупреждали, она не пожелала внять. Случившееся с ней, пожалуй, стало наилучшим выходом для всех, — Пепел мимолетно, холодно улыбнулся. — Но довольно о прекрасной Анне. Как оно там говорится: мертвых в землю, а живых — за стол? Я ознакомился с вашим трудом, мэтр, — он переворошил листы Тетради, испещренные записями бакалавра, с подклеенными результатами анализов и наскоро нацарапанными теоретическими заметками. — Я не специалист, так что просматривал по диагонали, опуская цифры и формулы. Знаете, Данковский, комплименты ваших коллег по Университету были абсолютно справедливы. Вы по совершенной случайности оказались в эпицентре катастрофы, сумели взять себя в руки и проделали колоссальную работу. На удивление четкое и конкретное изложение ситуации. Хоть сейчас под копирку и на стол государю Императору. Я восхищен. Вы заслуживаете награды.

— Благодарю,- обещание гипотетического признания его заслуг оставило Данковского безучастным.

— Вы упомянули опыты по созданию вакцины, способной противостоять Песчанке. Однако я не увидел их окончательного результата, — заметил генерал. — Вы изложили его отдельно? Было бы крайне любопытно узнать, что вы предлагаете для решения проблемы.

— Несколько часов назад нам удалось выделить устойчивый штамм антивируса и получить панацею, — объяснил Данковский, задумавшись о судьбе пробирок, врученных ему Бурахом. — У нас есть методика, которую я еще не успел описать, но… вакцины очень мало, ее достанет разве что на дюжину пациентов. Мой уважаемый коллега, доктор Бурах, должен был раздобыть дополнительный материал для получения сыворотки, но… я не знаю, где он сейчас, — последнее заявление бакалавра было чистой воды правдой. Он понятия не имел, чем закончился затеваемый менху ритуал и куда неугомонный Бурах подевался потом.

— Вот как, — без всякой интонации произнес Пепел. Прошелся туда-сюда по кабинету, мягко переступая с ноги на ногу и заложив руки за спину. — Значит, вакцина существует.

— Да, — кивнул Даниэль и бросил: — Только что это меняет? Вы не привезли с собой врачей, не поинтересовались наиболее подходящим местом для полевого лазарета — стало быть, это вас ничуть не заботит.

— Вы не знаете всех обстоятельств, сложившихся вокруг этой щекотливой ситуации, мэтр, — высокая худощавая фигура в неброском черно-зеленом мундире обогнула стол, остановившись напротив окна. — Известие о трагедии стало аж причиной внеочередного заседания Парламента. Поскольку связи с Городом не существовало, а последние поступившие сведения звучали весьма и весьма зловеще, народные избранники запаниковали. Не будем винить их за это, они всего лишь люди. Вмешавшаяся Церковь в срочном порядке командировала сюда своего эмиссара, снабдив его рядом обширных полномочий, но не озаботившись дать ему в сопровождающие пару толковых врачей. Мадам Лилич действовала в пределах своей компетенции, весьма решительно пресекая неизбежный в таких случаях хаос и отправляя к праотцам всех, кто был мало-мальски виновен в случившемся. Я далек от мысли упрекать ее — она сделала все, что могла. Но могла она немного, и теперь надлежит принять окончательное решение о судьбе Города, — Пепел качнулся с носков на каблуки сапог, потом обратно. — Основанное на сугубо научных фактах, которые вы так кстати предоставили.

— Так каким будет ваше решение? — бакалавр испытывал чудовищное, мучительное раздвоение. Человек, столь спокойно и любезно беседовавший с ним, отдал приказ расстрелять безоружную толпу. Этому человеку было решительно наплевать на смерть своей агентки. Но рассуждения его были разумны, отличаясь той выверенной логикой, какой мог похвалиться и сам Даниэль — пока не попал в ядовитый котел Города.

— Парламент, изрядно струхнувший после эксцесса на Побережье, на сей раз решил подстраховаться, — охотно разъяснил Пепел. — Поступив согласно древнему правилу: разделить и править. Мудрые старцы в народном собрании произвели дележ полномочий на три части. Одной обладает мадам Лилич, одной — я, третьей — штаб-майор от артиллерии Штольц, чьи парни в данный момент изнывают неподалеку от Вокзала. Штольц, подчеркиваю специально для вас, является закоснелым педантом и шагу не ступит, прежде чем этот шаг не будет официально запротоколирован. Он приволок сюда морские пушки, возможностей которых достанет для того, чтобы перемолоть несчастный городок в мелкую труху. После обстрела достаточно прогнать через развалины несколько расчетов с огнеметами, навсегда истребив опасность повторного заражения. Район Степи станет большой карантинной зоной, перепуганные обыватели в Столице останутся премного довольны, по стране приспустят флаги и объявят недельный траур по погибшим во время эпидемии. Все прекрасно, но вот загвоздка. Мадам Лилич и мне поручено сообща заверить своими подписями документ, служащий оправданием мне, майору Штольцу и самой госпоже Инквизитору. Документ с распоряжением на выбор — начать поквартальное разрушение Города, не считаясь с затратами и жертвами; произвести эвакуацию гражданских лиц с последующим точечным обстрелом определенных районов или объектов, служащих источником заражения, либо же не начинать бомбардировку вовсе — если выяснится, что имеются надежные медикаментозные средства борьбы с Язвой. Вы следите за ходом моей мысли, мэтр?

— Очень внимательно, — сухо заверил Данковский.

— Прекрасно. Рад, что мы понимаем друг друга, — кивнул Пепел. — Признаюсь, я ехал сюда, колеблясь — но ваш доклад оказался решающим аргументом в пользу решения, которое я считаю наиболее целесообразным. Уничтожение. Полное, тотальное уничтожение. Вы шокированы, мэтр? Напрасно. Я отнюдь не кровожадный зверь, как любят выражаться крикуны из оппозиции или сообщники Стаматина и иже с ним. Посмотрите сюда, вы сами записали, черным по белому: вирус Песчаной Язвы неопределенно долгое время сохраняется даже в мертвых телах. А вот еще — касательно… э-э, как вы там выразились?.. специфических облачных конгломератов с повышенной устойчивостью при низких температурах. Представляете, что начнется грядущей зимой, в открытой степи с постоянными ветрами юго-восточного направления? Вся эта песчаная дрянь полетит прямиком на Бод-Бадер с населением пятьсот тысяч человек. А когда от прекрасного города останутся лишь дымящиеся руины, кто даст гарантию, что Чума по случайности или злому умыслу не доберется до Столицы? Вы готовы взять на себя такую ответственность, мэтр? Я — нет. Когда я был начинающим слушателем Военной кафедры в Пилоне, у нас ходила простенькая шутка: «Что нужно сделать с расползшимися из банки червями? Накрыть их банкой бОльшего размера». Я привез такую банку — ловить ваших червяков, не позволяя им разбежаться на все четыре стороны света и закопаться глубоко в землю.

— Но у нас есть панацея! Мы можем лечить людей, вместо того, чтобы убивать их! — не выдержал Данковский. — Послушайте, вы ведь читали мои записи — здешние дети вообще здоровы! Абсолютно здоровы, по каким-то неведомым причинам местные подростки обладают иммунитетом к Песчанке!

— Ваше утверждение представляется мне весьма сомнительным, — чопорно отозвался командующий Серебряной Бригады. — Предположим, сейчас дети не больны. Но где гарантия, что они не заболеют через неделю? Через месяц? Мы вывезем несчастных ребятишек, государство позаботится о них, подыщет им новые семьи — а потом выяснится, что они поголовно являются ходячими рассадниками инфекции. Что касается пресловутой панацеи… Вы столько о ней твердите, но где же она? — Пепел протянул руку, требовательно пощелкал пальцами.

— Хранилась в Соборе, — опешил бакалавр. — Ваши люди не забирали ее оттуда? Несколько пробирок в картонке для переноски…

— Мои люди не находили в Соборе никаких пробирок, с вакциной или без оной, — отчеканил Пепел. Искренность и убежденность его тона отвергала малейшие подозрения в нечестности — и именно поэтому Даниэль знал: генерал лжет. Возможно, он собственноручно швырнул пробирки с драгоценной сывороткой на мостовую и наблюдал за тем, как вакцина темными ручейками растекается по трещинам между камнями. Вакцина не вписывалась в его план — значит, ее не должно быть.

На стол лег внушительного вида кожаный бювар, из которого генерал жестом фокусника извлек лист атласной бумаги с гербом страны и тиснеными золотом словами «Постановление Парламента». Середину листа заполняли ровные машинописные строчки, внизу красовалась россыпь печатей и размашистая закорючка: «Ал-др Пепел».

— Думаю, для вящей убедительности здесь распишетесь и вы, — генерал любовно разгладил лист с постановлением. — Ваше имя известно в мире науки и послужит нам отличным щитом. Ибо, к моему величайшему сожалению, отдельные личности не сознают всей тяжести возложенного на них долга, оправдываясь соображениями гуманизма, — последнее слово в устах Пепла прозвучало заковыристым ругательством. — Мадам Лилич ни в какую не желает идти на сотрудничество. Аргументы, которые она выдвигает в защиту своей позиции, лично мне представляются бредом воспаленного рассудка. Я уже начинаю беспокоиться, не подхватила ли Ее святейшество здешнюю заразу? Поэтому я счел необходимым изолировать госпожу Инквизитора. Для ее же собственной безопасности.

— Так она здесь? — Данковский не удивился услышанному.

— Конечно, здесь, — охотно подтвердил генерал. — Я даже не возражаю против вашей встречи. Говорят, за время эпидемии вы сумели найти общий язык — вы, мадам и таинственный господин Бурах, коего носит незнамо где. Вы же знаете, что мадам нынче не в чести у своих высоких покровителей? Ей нужно доказать свою преданность Церкви. В своем докладе Парламенту я могу упомянуть о немалых заслугах Ее святейшества… а могу и не упоминать.

— Но предположим, она так и не поставит свою подпись? — Даниэля несколько удивили слова генерала о том, что Инквизитор не желает поддержать его намерение разрушить Город. Всего несколько часов назад Лилич с азартом планировала уничтожение Многогранника... Что с ней случилось, отчего она поменяла свою точку зрения, свои убеждения, бывшие тверже алмаза?

— Тогда мадам станет еще одной безвинной жертвой Чумы, — хмыкнул Пепел. — Вы засвидетельствуете факт ее кончины, а штаб-майор обойдется одной моей подписью и вашими словами. Если же Штольцу это покажется недостаточно убедительным и он не пожелает отдать нужный мне приказ… Что ж, в экстремальных обстоятельствах вполне могут быть применены экстремальные методы. Возможно, нам придется повозиться… Итог один — с Городом и Язвой будет покончено.

Скульптурно вылепленное лицо генерала, готовая надгробная маска или бронзовый барельеф на памятнике победителям, приобрело сардоническое выражение.

— Перестаньте маяться проблемой выбора, мэтр. Поможем друг другу, — он дернул рукой, взглянул на появившийся из-под обшлага золотой циферблат. — Даю вам четверть часа. За это время вы всеми правдами и неправдами убеждаете мадам Лилич черкнуть свой драгоценный автограф. Со своей стороны, я обеспечиваю вам возможность покинуть Город и вывезти ваши, безусловно, уникальные материалы о Песчаной Язве .

Выдержав паузу, генерал шагнул к неприметной дверце в дальнем углу кабинета, уверенный, что бакалавр последует за ним.

Глава 24. Пепел: Росчерк пера.

Маленькая комната без окон раньше исполняла роль курительной и помещения для конфиденциальных бесед. Вдоль одной из стен громоздился диван, обтянутый медового цвета бархатом с кожаными вставками. Маленький журнальный столик безжалостно отодвинули в сторону, а центральное место в комнате занял массивный дубовый стул, притащенный из вестибюля Управы, где его несколько десятилетий подряд попирали седалищами дежурные клерки.

Вполоборота к оцепеневшему на пороге Данковскому на стуле сидела женщина в черном шелковом платье, наглухо застегнутом под самое горло. Запястья и лодыжки пленницы были тщательно примотаны широкими полосами плотного бинта к подлокотникам и ножкам кресла. Лицо закрывала темная ткань натянутого на голову мешка, левый рукав платья был аккуратно разрезан от запястья до предплечья, открывая тонкую, сильную руку. Рядом возился невзрачный гвардеец со значком сержанта, раскладывая на металлическом подносе поблескивающие шприцы и длинные запаянные ампулы, похожие на стеклянные снаряды. Услышав скрип двери, он торопливо выпрямился и козырнул начальству.

— Вольно, — махнул ему генерал и через плечо пожаловался: — В какой обстановке приходится работать. Янчевский, результаты?

— Отсутствуют, ваше превосходительство, — с недовольным видом отрапортовал сержант. — Молчит и подписывать что-либо наотрез отказывается. Увеличить дозу?

— Скверно. Что ж, прервемся ненадолго, — Пепел чуть повысил голос: — Мадам Лилич, к вам гость. Можете с ним побеседовать, если хотите. Сержант, снимите мешок и ступайте прогуляйтесь. Через четверть часа, если не появится прогресс, продолжим.

Тугой безупречный узел светлых волос Аглаи Лилич рассыпался густыми, переливающимися льняным серебром прядями. Зрачки затопили радужку, оставив только крохотный светло-серый ореол. Остекленевшие глаза Инквизитора упорно высматривали что-то на потолке, где красовалось облупившееся панно с изображением степного пейзажа. Посиневшие от напряжения губы сошлись в узкую щель, верхняя нависала над нижней — Карающий Бич впилась зубами в собственную плоть, лишь бы не издать ни звука. На скулах цвели два ярко-алых пятна, кожа на лице и шее отекла и словно выцвела, сделавшись болезненно-белого цвета.

— Пятнадцать минут, — напомнил Пепел. Дверь за генералом и его штатным палачом закрылась.

— Лилич! — окликнул Данковский. — Аглая! Ты меня слышишь? Это Данковский. Аглая, ответь, если можешь!

«Чем они ее накачали? — бакалавр склонился над подносом, разбирая крохотные лиловые и синие буквы на выпуклых стеклянных боках. — Актедреон, гидробромид скополамина, амитал-натрий — адская смесь, в шпионских романах ее еще именуют «сывороткой правды». Они прикончат ее, но не подчинят. Она пропала. И я тоже».

— Аглая! — Даниэль отыскал тонкую ампулу нашатырного спирта, переломил ее под носом у женщины. Резкий аммиачный запах вывел Инквизитора из оцепенения, она дернулась, с трудом сфокусировала взгляд на стоящем перед ней человеке. — Аглая, ты меня видишь?

— Данковский, — надтреснутым, слегка размытым голосом произнесла Лилич. — Вы и в самом деле здесь? Я все слышу и кое-что понимаю… только двигаться не могу. Сколько он вам дал времени? Ужасно хочется говорить. Начну — не остановлюсь, пока все не выложу. Пепел наверняка подслушивает под дверью, но мне наплевать. Он меня отсюда не выпустит. Ни меня, ни тебя, никого. Он хочет оставить от Города ровное место. Мария Каина оказалась права — я умираю от отравы и в одиночестве, — она со всхлипом втянула воздух сквозь зубы. — Послушай меня. Послушай, не перебивай. Пепел, он чудовище — не выдуманное, настоящее. Ему нравится играть людскими жизнями, он наслаждается своей властью над нами. Он будет рассуждать, дразнить надеждой, выдвигать условия — а потом ему наскучит забавляться и он с легкостью уничтожит свои живые игрушки. Да, знаю, ты думаешь, я ничуть не лучше — распоряжалась и вешала. Но я не вздернула никого, кто бы не заслуживал смерти! Никого! А этот — этот уничтожит все и всех, больных и здоровых. У него есть законное основание — он спасает страну от распространения эпидемии. Его уже начали побаиваться в Столице. Выслали сюда, вместе с его Бригадой, вдруг они тут и загнутся. Но от таких даже Чума отступится в страхе. Он вернется героем.

— Аглая, — Данковский прервал ее горячечную исповедь. — Аглая, когда ты ехала сюда — ты знала? Знала, что Город заранее обречен?

— Нет, — Инквизитор отчаянно затрясла головой. — Нет! Я знала, что мне поручили безнадежное дело, но я была уверена в том, что сюда прибудет Санитарный Корпус. Что выживших спасут. Мне намекнули, я должна раз и навсегда обезглавить Уклад, истребить саму память о нем. Установить примат Церкви и покончить с правлением Трех Семей, освободив место для новых владельцев концерна — и я это сделала. На законных основаниях. Но я не знала, что за мной прибудет Пепел! Я не знала! Не знала! — она судорожно хватала ртом воздух. — Я столько всего не знала! Я была слепой, Даниэль, а теперь я умираю — в ужасе от того, что вижу мир таким, каков он есть! Я ничего не подпишу — не могу позволить Пеплу уничтожить его, ведь он живой, он обладает душой и смотрит на нас. Великий удург Степи — воплощенное чудо Господне, а Многогранник с этими сумасшедшими детьми убивает его. Пусть Пепел разрушит его. Пусть польется кровь и вернется жизнь. Сохрани Город, — ее речь становилась все более бессвязной, почти лишенной пауз: — Башня — точка, где мир истончается, она Там и Здесь одновременно. Она — паутина для божьих чудес. Там соприкасаются настоящее и выдуманное. Моя одержимая сестра мечтала отыскать способ сшить две эти полосы воедино, посягнув на права Господа, единственного истинного владыки чудес. Ты знал, что у меня была старшая сестра? Здесь ее называли Черной Ниной, — Аглая хрипло рассмеялась. — Каина — местная Хозяйка, а я — столичный Инквизитор, правда, здорово? Когда Нина умерла, ее сошедший с ума от тоски муж залучил в Город полоумного Стаматина. Тот возвел башню, но чуда не произошло. Нина не вернулась. Останови эту карусель — с Хозяйками и плененными чудесами, слышишь? Убей башню. Там — колыбель иллюзий. Там — зло. Только Господь имеет право на чудеса.

Аглая судорожно сглотнула и часто-часто зашевелила пальцами привязанных рук, словно отбивала на широких подлокотниках некую стремительную мелодию. Даниэль знал, ее не спасти — да и вряд ли она хотела быть спасенной. Он молчал под тяжелым взглядом умирающей женщины. Белокурая голова откинулась назад, с силой ударившись затылком о высокую спинку стула. Инквизитор обмякла, завалившись немного вправо и по-прежнему яростно смотря прямо перед собой — только серые глаза постепенно тускнели, заволакиваясь мутной слюдой.

Сильный толчок в спину отбросил бакалавра в сторону. Влетевший сержант Янковский, ругаясь, бросился к пленнице, загрохотал шприцами на подносе. Усилия сержанта были бессмысленны — и Даниэль боком выбрался в кабинет.

— Госпожа Лилич скончалась, — негромко сказал бакалавр. Помолчал и добавил, не обвиняя, но констатируя факт, — по вашей вине. Вы ее убили.

— Что за ерунда, она умерла от Чумы, — пренебрежительно отмахнулся Пепел. — Мир ее праху. Надо составить протокол о ее кончине. Позже мои парни избавятся от тела, это не составит особого труда. Придется обойтись без чокнутой святоши. Вам она тоже вещала о чудесах? — он положил «Постановление» перед собой, окружив его несколькими исписанными листами с гербом Церкви в верхнем левом углу. Голубые глаза внимательно, прицельно изучили каждую бумагу. Пепел поднял руку с вечным пером и единым росчерком вывел под распоряжением Парламента мелкую, бисерную подпись «Аглая Лилич», разъяснив Данковскому: — Возможно, эксперты придерутся к подлинности автографа мадам, но тут в игру вступаете вы. Перспективный ученый и участник творившегося тут кошмара. Готовый засвидетельствовать беспримерное мужество Инквизитора, принявшей разумное решение и подписавшей документ, несмотря на одолевавшую ее болезнь

Генерал промокнул фальшивую подпись и с удовольствием полюбовался делом рук своих.

— Заверим ее печатью, и ни одна сволочь не посмеет вякнуть ничего против. Что вы стоите, мэтр? Садитесь, выписывайте свидетельство о смерти мадам. Потом черкнете подпись на этом историческом документе, и отправимся на Станцию, к бравому майору Штольцу, скучающему подле своих пушек. Начнем завтра утром, двух суток на все про все вполне хватит.

«Нет, он не чудовище, — с внезапной, сокрушающей ясностью понял Данковский. — Он и есть Чума. Вторая половина ее маски. Не оскаленный череп таящейся в тенях вкрадчивой людоедки, но разящая без разбору Смерть, не ведающая жалости и сожалений. Люди не имеют для него никакого значения. Он хочет увидеть дымящееся пепелище и улыбнуться, осознавая — оно появилось по его слову. Он приказал — и Город был снесен с лица земли. Его не волнуют столичные интриги, соображения морали, поиск доказательств, чудеса и прочая ерунда, он с легкостью отметает все это в сторону. Смерть — вот что ему нужно. Вот кому он служит на самом деле».

— Не нужно так угрожающе сверкать на меня глазами, мэтр, — Пепел встал из-за стола, подошел к окну, обозрел деловитую суету на площади перед Управой. — Да-да, вам прямо-таки невтерпеж разоблачить мои подлые дела и мою аморальную сущность. Садитесь и пишите. Вы же не хотите последовать скорбным путем мадам Лилич? А я предлагал ей договориться — к обоюдной выгоде.

Обернувшись, генерал встретился взглядом с бездонными раструбами обрубленных стволов «Кентавра», оставленного караульным у дверей лежать на столе.

Даниэль знал, что ружье не заряжено. Что длинные, начиненные черным порохом патроны в блестящей латунной оболочке лежат в кармане караульного, бдящего в коридоре по ту сторону белой двери.

Знал об этом и Пепел, пренебрежительно улыбнувшийся бакалавру.

— Глупо, — спокойно произнес он. — Я оценил бы попытку врезать мне прикладом, но стрелять из незаряженного ружья? Положите ствол, Данковский. Не лишайте науку ее блестящего будущего.

«Капелла видела выстрел. Ники верит в предназначение. Она не ошибается».

— Судьба, — как заклинание, пробормотал бакалавр.

Указательный палец дернулся, давя на курок. Данковский внутренне сжался, ожидая услышать глухой щелчок железа о пустоту, но могучий обрез послушно рявкнул, выплюнув сизое облачко дымного огня и резко дернув руку стрелка вверх.

Звенели, разлетаясь сверкающими осколками, черные зеркала.

Пепел, на чьем черно-зеленом мундире вспухло и расплылось кляксой темное пятно, отлетел назад и грохнулся спиной о стену, прямо под картой страны. Глаза у него были пустые и бешеные.

Второй патрон бакалавр, крутанувшись на каблуке, влепил в жеваную физиономию сержанта Янчевского, ворвавшегося в кабинет. Даниэль немного промахнулся, взяв прицел ниже, чем требовалось, и поразив цель в живот. С утробным воем сержант, он же дознаватель, провалился в дверь, бессильно цепляясь за окрашенную масляной краской филенку.

Еще пара ударов сердца потребовалась бакалавру на то, чтобы загнать «Кентавр» между ручками дверей и провернуть торчащий в замке вычурный ключ. Добротные дубовые створки затряслись под частым градом ударов.

«Только бы не пристрелили сразу», — Даниэль наблюдал за собственными действиями со стороны, холодным и отстраненным взором строгого критика на театральной премьере.

Вот он кидается к столу, дрожащими руками хватает атласный лист с золотыми буквами. Пихает его в кожаный бювар и подбегает к окну. Ломая ногти, распахивает створку — сыплется проложенная между окон вата, отлетают кусочки масляной краски. Высовывается наружу, в панике озирается и заталкивает бювар в недра растрескавшейся декоративной раковины, украшающей фасад. Рывком отпрыгивает обратно, захлопывая окно. Снаружи кто-то стреляет в дверной замок, летят щепки, возникает огромная рваная дыра. Падает на пол вытащенный обрез, исполнявший роль засова. Створки распахиваются.

Молодой человек, сейчас больше похожий на старика, стоял у стола, сгорбившись и подняв перед собой безоружные ладони.

Александр Пепел неподвижно лежал на полу. Сорвавшаяся со стены карта накрыла его угловатым саваном параллелей и меридианов.

Глава 25. Бурах: Край бездны.

— Все просто, — носком сапога Оюн спихнул с оплывшего края песчаного колодца камешек. Галька канула в темноту. Спустя десяток ударов сердца донесся едва различимый цокающий звук удара. — Нужно спуститься на дно, положить свое тело вдоль линий Бездны Саок, пройти круг и вернуться обратно. Начало пути — здесь. Кто вернется живым — тот и победитель.

Артемий глянул в жерло колодца, не увидев ничего, кроме уходящих вниз неровных песчаных стен, из которых кое-где торчали камни и корни растений. Из темной глубины веяло теплой сыростью, как в солнечный день подле мелкой застоявшейся воды.

— Но как спуститься вниз? — спросил он. В полутьме менху безуспешно пытался разглядеть вбитые скобы или хотя бы веревочную лестницу.

— Прыгай, — пожал крутыми плечами Старейшина. — Другого пути не существует.

Как Артемий не старался, он не мог в точности вспомнить, чем закончился ритуал на кургане Раги. Кажется, ему даровали возможность увидеть изнанку мира и ощутить на своем лице жаркое дыхание удурга. Он был богом, жертвой и жрецом, он видел предначертанные линии, сияющие белизной и алым — а потом очнулся перед Воротами Скорби. Рядом стояла Тая Тычик, держа его за руку — похоже, девочка провела его от кургана до Термитника.

— Все разошлись, — ответила она на вопросительный взгляд менху. — Капелла, Ласка, Миши и мальчики ушли в Многогранник. Невесты и олонги вернулись в Степь. Госпожа Аглая и ее ликторы — на Станцию, встречать поезд. Он приехал, мы видели его с кургана. Оспина… — она в растерянности пожала плечиками. — Оспина исчезла. Кледа приняла ее в себя. Теперь она вместе с Матерью Бодхо. А я осталась. Должен же кто-то отвести тебя к бойням.

— Разве ты не уйдешь вместе с остальными ребятами в башню? — они прошли в огромные ворота, переступая через шпалы узкоколейки, между которыми тянулась к солнцу пожухлая трава.

— Мой дом — тут, — Тая повела рукой, указывая на угрюмые, молчащие цеха, провисшие цепи и остановившиеся вагонетки. — Другим страшно, а мне нравится. Чудеса Капеллы — не для меня. Когда я вырасту, я хочу стать такой же, как Оспина. Хочу вести Уклад за собой, — она склонила головку набок, требовательно спросив: — Бурах! Когда ты станешь новым Старейшиной, а мне исполнится столько же лет, сколько Капелле — возьмешь меня замуж?

— Если ты к тому времени сама не передумаешь — непременно, — серьезно заверил девочку гаруспик.

— Хорошо, — Тая чмокнула в нос своего игрушечного бычка, словно скрепив полученную клятву. — Капелла сказала, чума скоро уйдет от нас. В Степи остались быки и коровы, значит, весной родятся новые телята. Все наладится, верно?

— Ну, мы постараемся, чтобы все наладилось, — Бурах подсадил девочку, чтобы она смогла перебраться через завал из опрокинутых тележек. — Тая, куда ты меня ведешь?

— Вниз, — удивилась вопросу девочка. — Обычно все решается там, внизу.

Гаруспику казалось, он неплохо изучил запутанный мир корпусов огромных боен — но, миновав бывшие разделочные цеха, где ютились выжившие рабочие фабрики, и спустившись вниз по длинной грохочущей железной лестнице, они с Таей углубились в бесконечные лабиринты подвалов и дебри подсобных помещений Термитника. Мимо плыли темные громады железных холодильников, гигантские динамо-машины с рядами рычагов и тумблеров, повернутых в положение «Выкл.», сложенные в шаткие штабеля подносы и перевернутые тележки. Вдоль стен тянулись толстые перекрученные кабели в лохмотьях отставшей изоляции и серых клочьях паутины. Тусклыми бледно-лиловыми огоньками мерцали редкие лампочки, забранные в решетчатые короба — несколько лет назад Ольгимские электрифицировали фабрику, протянув линию от гидростанции на реке Нода. Тая вначале отважно бежала впереди, но вскоре струхнула и предпочла идти рядом с Бурахом. Гаруспика удивило отсутствие крыс и наполнявший проходы запах — сухой и прогорклый, но не казавшийся неприятным. Здесь было жутковато — он никак не мог отделаться от пугающего впечатления: в тенях прячется кто-то, следящий за ними и выжидающий момент для нападения. Что некая тварь крадется следом на мягких лапах — бесформенная, злобная, жаждущая крови — и, если он достаточно быстро оглянется, то успеет заметить блеск ее оскаленных клыков перед прыжком.

Долгий путь окончился в небольшом квадратном зале, освещенном единственной лампой в круглом жестяном абажуре. Посреди зала темнел провал шириной около двух шагов в поперечнике. В дальней части помещения стояла косая дощатая ограда, лежали несколько брикетов давно высохшего сена, создавая имитацию коровьего загона. Там обитала старая, облысевшая коровья шкура, растянутая на палках, и с пожелтевшим коровьим же черепом с отполированными рогами.

Оюн ждал их, стоя на краю колодца.

— Ты убил ее, — непримиримо заявил он, завидев гаруспика и державшуюся позади него Таю. — А ты — ты позволила ему сделать это! — он свирепо ткнул пальцем в девочку. — Где оно, ваше чудо? — Старейшина сплюнул в колодец. — Старики бубнят, мол, при верно исполненной Кледе колодец должен до краев наполниться Высшей кровью — а где она? Вы просто убили Оспину, зарезали, как корову на бойне!

— Она сама хотела этого, — не слишком уверенно возразил менху. Бурах и сам точно не знал, что они совершили там, на кургане Раги — но чувствовал, что засыпающий вечным сном удург откликнулся на их безнадежный призыв. Откликнулся — но мир оставался прежним, ничего не произошло. — Ее самопожертвование было добровольным и…

— Чушь, — скорбь Старейшины по утраченной подруге переплавилась в бессильный гнев. — Она всегда любила жизнь, она не должна была умирать так рано! Я надеялся, мы с ней возьмем Уклад после того, как все закончится. Новый Уклад, очищенный, истинный и незамутненный, как в древние времена. Полоумная Ольгимская захватила башню, думая сделать ее крепостью своего собственного Уклада, но просчиталась. Что могут дети? Ничего. Только мечтать и придумывать сказки. Мечты не намажешь на хлеб, сказками не покроешь дырявую крышу. От них никакого проку. Жаль, инквизитор не успела довершить задуманное — но военные на Станции сделают это за нее, — он оскалился. — Многогранника не будет, но Термитник останется. Он будет принадлежать мне, а не тебе, чужаку.

— Оюн! — возмущенно воскликнула Тая. — Ну что ты такое говоришь! Уклад не может принадлежать кому-либо! Это мы принадлежим Укладу, мы его дети и мы — его часть. Все мы, живущие в Городе…

— Ты не понимаешь, дитя, — на миг голос Оюна смягчился. — Ты видела смерть и не боишься ее, но ты слишком мала, чтобы изведать темную сторону жизни. Я бы заботился о тебе, ты играла бы с телятами и была счастлива. К чему тебе знать больше? Зачем вставать на одну из сторон в войне, которой ты не понимаешь?

— Я все понимаю, — Тая ожгла Старейшину холодным, совсем не девчоночьим взглядом и отошла в сторону. — Тебе было недостаточно просто следить за порядком Уклада. Ты сам хотел стать этим порядком. Оспина тоже это понимала, она читала в твоем сердце — но знала, ей некем заменить тебя. Она предпочла мелкое зло — тебя. Но теперь нашлось, кому занять твое место. Идите и сражайтесь! — она резко отмахнула рукой.

Чуть помедлив, гаруспик шагнул в пустоту. Увидев, что стоящий на другой стороне колодца Оюн сделал то же самое.

…Маленькая комната, обтянутая обоями цвета свежей артериальной крови. Постель с простынями густого медового цвета. Лежащая женщина, стройная, узкая в кости, окутанная прозрачными алыми шелками. Рассыпавшиеся белые локоны, в светлых глазах зимней льдинкой стынут тоска и одиночество.

Ему так хотелось растопить этот лед. Узнать, как она умеет улыбаться. У нее должна быть очень хорошая улыбка — чуть смущенная, робко трепещущая на тонких губах.

— Мы не успели поговорить, — мягко произнесла Аглая Лилич. — А теперь уже поздно, наши линии разошлись навсегда. Я мертва, ты жив. Постарайся и дальше оставаться в живых, ладно?

Она порывисто вскинула руки, обнимая гаруспика, истаивая, точно восковая фигурка, туманом просачиваясь меж его судорожно стиснутых пальцев. Когда она и комната растворились в небытии, Артемий стоял в низком туннеле, живом и пульсирующем, светившемся изнутри собственным потаенным светом, точно раскаленный уголь. Под ногами струилась кровь — вязкая, соленая, живая. Кровь Высших быков.

«Аглаи больше нет», — гаруспик знал, что пришедшее к нему видение не лжет. Инквизитор умерла, скверной и одинокой смертью, и мысль об утрате наполняла его сердце скорбью. Бурах был для нее всего лишь полезным человеком, инструментом в борьбе за право с честью вернуться обратно в Столицу. Тем, с кем она могла позволить себе быть откровенной — и Карающий Бич представления не имела о том, какие чувства испытывал к ней менху. О том, как его тянуло к ней — женщине, похожей на заточенный до бритвенной остроты клинок, отсекающий праведное от неправедного.

Ее больше не было на земле. Она существовала только в его памяти. В воображении человека, стоявшего в легендарных призрачных туннелях под Городом. В кровеносных жилах удурга, что пронизывают все и вся.

Бурах не удивился, обнаружив, что бос и полностью раздет. Он шел сквозь Испытание, а у них свои законы, свободные от запретов и предписаний человеческой логики. Следовало решить, куда идти — и он свернул направо. Каждый шаг сопровождался гулким шлепаньем. Он брел и брел по бесконечному округлому туннелю с многочисленными ответвлениями, пока навстречу ему из стены не вышла Оспина. Вместо привычного бурого балахона она была облачена в наряд Травяной Невесты, сплетенный из колючих стеблей, украшенный багровыми цветами, ронявшими бархатные лепестки в текущую мимо кровь. Коротко обкромсанные каштановые волосы сменились змеящейся по спине косой, запястья степнячки обвивали тяжелые золотые браслеты. Оспина была изумительна и желанна. Наверное, именно такой представала она глазам Оюна.

— Эсь'Пайна, — почтительно произнес гаруспик истинное имя последней жрицы умирающих богов, — я благодарен судьбе за встречу с тобой. Направь меня, скажи, что мне надлежит свершить.

— Откуда мне знать? — откликнулась Оспина. — Ты дважды познал искусство раскрытия линий — там, в Столице, и здесь, в Степи. Ты ведаешь тайны науки и секреты магии, мечтая слить их воедино, дабы обрести силу творить чудеса. Ты доказал свое право на собственное мнение. Ступай — и в конце концов придешь к своему решению. Совершишь выбор — в пользу той или иной чаши весов. Твое сердце подскажет, что правильнее: уничтожить будущее во имя настоящего или отказаться от настоящего в пользу грядущего. Выбирай, но не проси о подсказках, — она провела кончиками пальцев по его щеке. Отступила назад, к вздрогнувшей стене, жадно поглотившей ее.

— Даже после смерти она издевается и играет в загадки, — пробормотал Бурах. Густой, теплый поток крови под его ногами обтекал щиколотки и настойчиво подталкивал вперед. Спустя еще сотню или две шагов гаруспик вместе с небольшим водопадом вывалился в округлый зал, чьи алые стены сокращались в такт биению огромного сердца.

Посреди зала монументом высился Старейшина боен — обнаженный, грузный, перевитый мускулами, с толстой шеей и упрямо склоненной вперед лобастой головой. Завидев Артемия, он медленно провел ногой по хлюпающей жиже — в точности злой бык на выгоне, завидевший соперника и скребущий тяжелым копытом землю.

Не было произнесено ни единого слова — да и к чему пустые разговоры, когда решается вопрос о первенстве? Оюн сорвался с места и ринулся вперед. Его стремительно движущаяся фигура подернулась кровавым маревом, застилающим глаза — а когда оно рассеялось, Бурах еле успел отпрыгнуть в сторону, спасаясь от явившегося воочию разъяренного аврокса, Высшего, небывалого творения с торсом человека и головой быка. Изогнутые рога вздымались, как варварская корона. Как два костяных меча, готовых терзать и убивать. Ноги Оюна тоже утратили человеческий вид, превратившись в ноги быка, покрытые жесткой черной шерстью и заканчивающиеся массивными копытами.

«Голова — уязвимое место чудовищ», — всплыла в памяти фраза из прочитанного когда-то мифа.

Гаруспик танцевал пляску смерти, увертываясь от разящих рогов и тяжелых кулаков Старейшины. Раз за разом безжалостно ударяя ребром ладони по широкому носу фантастической твари. Аврокс оглушительно ревел, разбрызгивая кровавую пену, на мгновение терял ориентацию, приходил в себя и вновь бросался в атаку. Ноги скользили в крови, больше всего Бурах боялся упасть, ибо тогда Оюн растоптал бы его.

Но движения Высшего становились все более медленными и неловкими. Он шатался, промахивался, ожесточенно тряс головой, в вызывающем мычании зазвучали болезненные нотки. Получив очередной удар, Бык тяжеловесно рухнул на колени, подняв вокруг себя всплеск кровавого цунами — и не смог подняться.

Зайдя сзади, Артемий с размаху ударил обеими ладонями туда, где заканчивалась чуть кудрявящаяся бычья шкура и начиналась гладкая человеческая плоть. Аврокс жутко всхрапнул, медленно, как во сне, рушась мордой вперед.

В падении Бык обрел первоначальный облик — на песчаный пол упал уже Старейшина Уклада. Он прожил еще два или три мгновения, корчась в судорогах тетануса и тщетно пытаясь втянуть воздух в легкие.

Гаруспик не заметил, когда скончался его противник. Менху был занят более важным делом — стоял, согнувшись и упираясь руками в колени. Его тошнило. Последний удар твари пришелся как раз в желудок.

Сплюнув в последний раз, Бурах распрямился. Гаруспик вернулся в подземный зал, где все началось, и мертвый Оюн лежал в двух шагах от него. Иссиня-багровое, искаженное лицо и выкаченные глаза Старейшины позволяли с уверенностью вывести заключение-эпикриз: обширный инфаркт миокарда. Говоря по-простому, Оюна хватил удар.

— Я победил, — тяжело дыша, проговорил гаруспик, обращаясь к Тае. — Я вернулся живым. Уклад мой. Я — Старейшина.

— Поздравляю, — голосок принадлежал девочке или очень юной девушке, но не Тае Тычик — та стояла, широко распахнув наполненные страхом глаза и мертвой хваткой прижимая к себе игрушку. Ее ротик был полуоткрыт в не успевшем вырваться предостережении. Бурах резко обернулся, едва не потеряв равновесие, увидев только земляные стены каверны и загон. Нацепленная на палки коровья шкура шевелилась в попытках сдвинуться с места, поводила облезлым черепом, клацая челюстью. За плечом менху рассыпалась мелкая дробь серебряных колокольцев. — Его, нет-нет, не надо такой поспешности. Я вовсе не спешу сталкиваться с тобой лицом к лицу. Я ведь не Оюн, и у меня нет таких крепких и могучих рогов.

«Я думал, что прошел бездну Саок насквозь, но ошибался, — сумрачно подумал Бурах. — Испытание еще не закончено. Следом за мной из глубин поднялся дух — и насмехается надо мной».

— Кто ты? — он уже понял, что оборачиваться бесполезно, невидимка быстрее, человеческий взгляд не поспевает за ней. — Ты несешь мне послание? Или у меня есть нечто, необходимое тебе?

— Я — зритель, — хихикнули сзади. Без того неярко светившая лампочка начала меркнуть, погружая зал во мрак. — Что проку с талантливо поставленного и превосходно сыгранного спектакля, коли его за его ходом не следят восхищенные глаза? Я ведь и в самом деле восхищена тобой. Твоим упрямством и твоей настойчивостью. Ты не веришь мне? — голос преисполнился глумливой печали. — Зря. Я люблю смотреть на хорошо исполненное дело. Я ведь и сама такая исполнительная. Всегда проверяю, добротно ли выполнена работа. Не осталось ли где непогребенных мертвецов, способных выбраться из земли и встать в ряды моей армии? Верно ли начертаны обереги на дверях, принесены ли нужные жертвы? Не пытается ли какой-нибудь умник избавиться от меня, выплеснув освященную бычью кровь на порог своего жилища?

— Ты — Чума, — сипло произнес Артемий. Конечно, кто еще мог явиться сюда, кроме врага, с которым он вел долгую, изнуряющую борьбу. Кто мог скрываться в тенях, издевательски посмеиваясь над усилиями хирурга-менху? Он так долго преследовал ее и, наконец, загнал в угол. — Та, кого степняки прозвали Шабнак-Адыр. Королева мертвых. Губительница жизни. Ты смеешься, но знай — мы создали панацею. У нас есть кровь Высших. Вскоре тебе придется оставить этот город. Ты собрала достаточно жертв, чтобы воздвигнуть себе памятный курган. Возвращайся туда, откуда ты явилась.

— Меня призвали, — затылок Бураха ощутил легчайшее прикосновение, исполненное влажного, леденящего холода. — Не тебе приказывать мне уйти, лекарь. Твое зелье никому не поможет, никто о нем не узнает. Ты верно догадался — Город обречен. То, что было начато мною, твои сородичи собственноручно доведут до логического конца. А я вдоволь посмеюсь, глядя на ваши бессмысленные метания, и станцую на трупах. Я прокляла этот Город — и он умрет. В мучениях, как… — Шабнак на мгновение запнулась, — как когда-то умерла я.

— Она лжет, не верь ей! — завизжала обретшая голос Тая. — Не верь, не оборачивайся! Не смотри ей в лицо!

Но гаруспик уже повернулся, в ярости на неуловимого демона. Над жерлом колодца, черной дырой в сгущающейся темноте, невесомо витал силуэт, обрамленный мерцанием зеленовато-синих искр, похожих на болотные огоньки. Длинные, рваные одеяния Песчанки развевались на несуществующем ветру, белые волосы ореолом окружали голову. Бурах видел ее лицо — обтянутый коричневой иссохшей кожей оскаленный череп, лицо зараженного в последней стадии Язвы, за несколько мгновений до превращения в живую и страдающую мумию, разлагающуюся заживо.

— Бурах, не смотри! — девочка сорвалась с места и застыла, не в силах сделать еще шаг, словно кто-то набросил на нее невидимую сеть. Шабнак протянула руку — тонкую кисть, перехваченную костяным браслетом, хмыкнув:

— Дитя, исполненное жизни. Не вставай между нами. Я клялась не трогать детишек, но я ведь могу и передумать, — она сокрушенно вздохнула: — Лекарь, если бы ты мог увидеть мир моими глазами. Если бы мог ощутить дурманящий вкус своего праведного негодования. Ты мне нравишься, правда. Но ты стоишь у меня на пути. Уходи. Отправляйся к своей мертвой подружке. Вам не дано сокрушить меня — ни верой, ни магией, ни разумом.

Она запустила руку в складки трепещущей рванины, вытащив детскую игрушку — фигурку человека в зеленой хламиде, с приметанным к макушке обрывком бурой шерсти. Тая глухо застонала. Бурах в недоумении признал в тряпочном уродце пропавший подарок Миши-кукольницы. Что твердила ему Миши — мол, куклу украла Шабнак-Адыр?

— Верни, это мое, — потребовал менху. — Это дар от моего друга.

— Ты потерял его, — возразила демоница. — Утраченное принадлежит тому, кто его нашел.

— Давай меняться! — Тая подняла над головой игрушечного бычка. На ее искаженное мукой личико легла тень одержимости. — Мена! Шабнак, я хочу обменяться с тобой!

Песчанка склонила голову, белые волосы скрыли оскаленный лик чудовища. Казалось, она размышляла над предложением Таи — которое, как запоздало осознал гаруспик, имело некий скрытый и очень важный для маленькой Хозяйки смысл.

— Твой Бык при последнем издыхании, Хранительница, — наконец вымолвила она. — Будь был молод и силен, как в прежние времена, я, может быть, и согласилась бы… Мой ответ — нет, — крючковатые, шелушащиеся от струпьев пальцы Шабнак с желтыми ногтями впились в мягкое, набитое сухой травой туловище игрушки и ее нарисованное лицо, раздирая куклу напополам.

— Нет! — Тая все же порвала узы, удерживавшие ее на месте, бросившись на песчаную ведьму. Бурах успел разглядеть двойственность ее образов — маленькую девочку и стремительную золотую комету. Искра насквозь прошила Шабнак, мертвенная зелень огоньков слилась с чистым солнечным сиянием — и огонек маленькой Хозяйки потух, канув в глубины колодца.

Холодная петля стиснула горло менху, ломая хрящ и позвонки, как закрученная до отказа гаррота. Он пытался разорвать сжимающееся кольцо, но пальцы хватали лишь пустоту. Глаза заволокло алым, сквозь эту темнеющую завесу гаруспик разглядел силуэт Шабнак, склонившейся над умирающим лекарем и державшей в руке обезглавленную игрушку.

…Двое мужчин — кряжистый, лысоватый здоровяк и долговязый молодой человек с ежиком темно-рыжих волос — лежали в пещере под бойнями Ольгимских.

Окажись тут, в отдаленном и забытом всеми помещении, сторонний наблюдатель, и догадайся он с фонарем в руках заглянуть в жерло невесть для какой надобности выкопанного глубокого колодца, он различил бы на иссохшем дне скрюченную фигурку. Маленькую, нелепо изогнутую. Похожую на сломанную куклу, некогда очаровательную, а теперь безнадежно испорченную и выброшенную на свалку.

Больше в подвале на нижнем ярусе Термитника не было никого. Только мертвецы и запустение.

Натужно гудевшая лампа в жестяном абажуре брызнула ослепительной бело-синей вспышкой и погасла.

Глава 26. Данковский: Рука помощи.

Сознание возвращалось чередой мимолетных, не связанных между собой эпизодов. Они походили на трескучее пламя магниевого порошка, рассыпанного на полке фотоаппарата.

Черная целлулоидная пленка крутится, послушно запечатлевая оказавшиеся перед раскачивающимся объективом случайные сцены.

Удары. Падение. Черно-зеленые квадраты уплывают назад, на них остается прерывистая бурая полоса. Крики, выстрелы, звон бьющегося стекла. Раскачивающееся оранжевое пятно. Периоды краткого просветления, когда Даниэль, подвывая и скрипя зубами, дополз до стены и забился в угол. Черно-алая темнота под веками. Спазмы, тошнотворная слабость при малейшей попытке шевельнуть левой рукой. Вялое онемение, охватившее челюсть и левую скулу, похожее на действие новокаина в зубоврачебном кабинете. Смутно припоминалось, что «заморозку» произвел врезавшийся в лицо приклад карабина. Боль в ребрах, невозможность вдохнуть полной грудью. Мысль, отдающаяся частыми толчками крови в висках: «У них нет приказа. Обстрел не начнется без заверенного разрешения. А я его спрятал. Убил Пепла и спрятал приказ о разрушении Города. Наверное, меня скоро расстреляют. Или повесят. Но приказа нет. Отсрочка. Не спасение, но отсрочка».

Бакалавр терял сознание, приходил в себя и снова проваливался в мучительно-вязкое полузабытье. В бреду Даниэль яростно спорил с Капеллой Ольгимской, доказывая, что вмешательство Судьбы здесь не при чем. Это был его собственный выбор. Дурацкий, основанный на доводах эмоций, а не логики, но выбор. Капелла кивала, а потом неожиданно встала из-за стола и ушла. Раздосадованный внезапно прервавшейся беседой бакалавр ринулся следом, не смог подняться со стула — и в очередной раз вспомнил, где находится.

Его швырнули в карцер Управы — камеру, похожу на клетку в зверинце, с решеткой вместо одной из стен. Маленький тихий Город не нуждался в тюрьме, ему было достаточно пяти камер — для предварительного заключения редких подсудимых перед судебным заседанием, для пьяных буянов и пойманных на горячем воришек. Данковский корчился в дальнем углу камеры, отчаянно сражаясь с намерением своего организма вывернуться наизнанку.

Организм одержал верх.

Шипя и чертыхаясь, Даниэль отполз подальше от зеленоватой лужицы. Рот наполнился отвратительно кислым привкусом.

Миновала вечность. Другая. В коридоре с белеными стенами мерно жужжал, выгорая, прицепленный к крюку керосиновый фонарь. Балансирующий на грани яви и обморока разум Данковского изнемогал в тщетных попытках представить, что сейчас творится в Городе и что ждет его самого. Явятся ли за ним гвардейцы в прорезиненных защитных костюмах, чтобы вздернуть на площади за убийство своего командира? Пристрелят его здесь, чтобы не возиться — или просто забудут, оставив подыхать в подвале?

На другом конце земли грохнула о косяк дверь. Глухо затопали приближающиеся по коридору шаги. Вот и все. О нем вспомнили. Блестящая карьера столичного бакалавра Данковского оборвалась в самом расцвете, да еще столь нелепым и недостойным образом. Звенели ключи, явившийся по его душу перебирал связку в поисках ключа от камеры. Лязгнул замок, надрывно заскрипела отодвигаемая по направляющим дверь решетки. Пара рук подхватила лежавшего бакалавра под мышки и под аккомпанемент натужного выдоха усадила в более-менее вертикальное положение.

Прижавшиеся к его вискам и щекам ладони были воистину ледяными. Не просто холодная человеческая плоть, но насквозь промороженные сосульки, прямиком с высокогорных ледников, с запахом влажной земли и гниющей травы. Кожу отчаянно защипало, по телу девятым валом пронеслась мерзлая волна, скрутившая внутренности в тугой узел — но прочистившая сознание и отогнавшая боль в дальний угол. Стиснутое обжигающим холодом сердце пропустило пару ударов, опомнилось и судорожно заколотилось о ребра, гоня по жилам застывшую кровь.

— Пей, — в разбитые губы ткнулось латунное горлышко фляги. Данковский послушно глотнул. Щедро разбавленная бренди твириновка комком расплавленного свинца ухнула в опустошенный желудок. Бакалавр мучительно закашлялся, сквозь повисшие на ресницах слезы пытаясь разглядеть, кто сидит на корточках напротив него. Неужели гвардейцы решили перед казнью привести жертву в себя — чтобы экзекуция выглядела более наглядной? — С возвращением в мир живых.

У нее были серые глаза, обведенные яркой зеленой каймой. Курносый носик с россыпью бледных веснушек и чуть задранная верхняя губа, открывающая блестящие мелкие зубы. Она носила великоватый ей бушлат с чужого плеча и юбку из плотного твида. Вязаная шапочка выцветшего цвета бордо, яркий алый шарф, обмотанный вокруг воротника. Заштопанные на коленях красные чулки, крепкие дорожные ботинки с высокими голенищами и шнуровкой, так ценимые шпаной за окованный железом носок, незаменимый в уличных драках.

Она походила на уличную кошку, вечно пребывающую начеку, всегда готовую огрызнуться, подраться за лакомый кусок с более слабым или удрать от более сильного противника — с ее вытянутыми к вискам настороженными глазами и треугольным личиком.

За ней тянулся шлейф пугающих слухов и зловещих россказней. Мясники из Термитника называли ее порождением разлагающихся в земле костей, пустых могил и холодного ветра. Они твердили, что бродяжка не добралась в Город с одним из последних товарных составов, а темной ветреной ночью пришла со стороны кладбища, выбравшись из свежей могилы в земле.

Комендант Сабуров и его жена так привязались к одинокой девушке, что были готовы удочерить ее и принять в семью — пока приемыш вдрызг не разругался с Катериной, обвинив старую Хозяйку в том, что та не обладает даже крупицей магического дара. Девушка убежала из Стержня и с тех пор жила сама по себе. Даниэль порой замечал ее — в толпе, собравшейся посмотреть на казни Поджигателей, сидящей на каменном парапете набережной, бесстрашно бродящей по выгоревшим кварталам или помогавшей мортусам, собирающим тела умерших от Язвы.

Подростки Города не водили с ней дружбы и старались держаться от бродяжки подальше.

— К-клара? — с трудом выговорил бакалавр.

— Ты недоволен? — дернула узким плечом несостоявшаяся приемная дочь покойного Сабурова. — По-моему, в твоем положении человек будет рад любой дружеской руке. Как ты себя чувствуешь?

— Как таракан, раздавленный Северным экспрессом, — Даниэль еще раз приложился к фляге и осторожно провел языком по зубам. Оба передних зуба на верхней челюсти ощутимо пошатывались. Бакалавр отвернулся, неловко сплюнув на серый бетонный пол красной кляксой — яркой, как шарф Клары.

— Остришь? Это хорошо, — одобрительно кивнула девушка. — Тогда второй вопрос — сможешь идти? Я подставлю тебе плечо помощи, но силенок у меня, сам понимаешь, немного.

— Еще не знаю, — бакалавру удалось подтянуть под себя ноги, но попытка встать, цепляясь за стену и руку Клары, закончилась полнейшим провалом. Вспышки острейшей боли в левой руке, настойчиво требовавшей перевязки и покоя, доказывали, что по меньшей мере одна из костей треснула. — Нет. Пока не могу.

— Тогда обождем, — легко согласилась Клара, присаживаясь на узкую койку, привинченную к стене камеры.

— Как ты сюда попала? — наконец сформулировал не дававший ему покоя вопрос Даниэль.

— Разбила окно в дамском туалете, что на первом этаже, и влезла, — чинно сообщила Клара. — Люблю ходить неизбитыми путями. Хотя вообще-то Управа пустует. После внезапной кончины генерала его подчиненные наскоро собрались и убрались к Станции. Сдается мне, бравые ребятки Серебряной Бригады не слишком представляют, чем бы заняться в зараженном городе. Они разграбили и подожгли Склады, потом принялись взламывать сейфы в местном банке, но дальше этого их воображение не пошло. Думаю, они проторчат на Вокзале до завтрашнего утра — а утром боги войны в лице майора Штольца начнут обрабатывать Город. К этому времени я хочу оказаться где-нибудь подальше.

— Откуда ты знаешь, что намерены делать артиллеристы? — опешил бакалавр. Клара потянула себя за оттопыренную верхнюю губку, задумчиво хмыкнула:

— Скажем так, я люблю копаться в чужих секретах. И знаю много того, что знать не положено. Тебе это так важно? Я тебе жизнь спасла — иначе ты так бы и остался под развалинами Управы — а ты все спрашиваешь и спрашиваешь.

— Я любопытный, — отпарировал Даниэль. — И я ценю твои старания. Давай-ка попробуем еще разок поставить меня на ноги.

Эта попытка оказалась более удачной — не считая того, что бакалавра шатало из стороны в сторону, и порой он грузно наваливался на Клару, прижимая недовольно ворчавшую девушку к стене. С упорством муравья Клара проволокла бакалавра вверх по короткой и крутой лестнице — для девушки ее лет и сложения бродяжка оказалась сильной и выносливой.

Карцер располагался в дальнем конце одного из коридоров на первом этаже. Они добрались до выводящих в холл дверей, где Клара прислонила свой живой груз к стене, отправившись на разведку. Вернулась обрадованной — вестибюль пустовал, гвардейцы так спешили покинуть здание, что даже бросили громоздкий телеграфный аппарат. Клара обхватила Данковского за талию и потащила дальше — вниз по ступенькам, через опустевший двор Управы, прочь и дальше, тихо шипя сквозь зубы. Даниэль успел оглянуться, заметив, что солдаты не убрали трупы женщин, только накрыли их брезентом. Из-под складок торчала нога Анны в замшевом сапожке, украшенном бархатным бантом. Интересно, забрали они тело генерала — или Пепел так и остался лежать в кабинете Сабурова, по соседству с мертвой Аглаей Лилич?

* * *

Клара привела его в пустующий Сгусток, до которого от Управы было рукой подать. Обошла дом по задворкам, тяжелым ботинком высадила дверной витраж, открыла замок и втащила бакалавра в бывшие комнаты прислуги Ольгимских. Принесла кувшин с чистой водой и полотенца, помогла ему смыть запекшуюся кровь с лица и сочувственно присвистнула:

— Ты смахиваешь на агитационный плакат «Они позорят наше общество». Жаль, но ни льда, ни свежего мяса я тебе раздобыть не смогу. Разве что свинцовую примочку — но мне как-то не верится в ее чудодейственные свойства.

— Ничего, потерплю, — Даниэль с величайшим облегчением добрался до просевшего диванчика и улегся. — Мне бы вздремнуть пару часов — наверное, тогда я буду чувствовать себя куда лучше. Могу я спросить о твоих планах?

Клара потеребила бахрому на концах шарфа, нахмурилась, размышляя:

— Завтра ранним утром я сделаю отсюда ноги. Горожане, кто уцелел и способен ходить, пытаются удрать на юг, мимо Станции и через болота. Гвардейцы отстреливают их, как зайцев на загонной охоте. Я пойду на север, через Горхон — там никто не догадался выставить дозоры. Хочешь со мной? — она склонила голову набок, вопросительно глядя на Даниэля серыми глазами в зеленых ободках.

— Я не очень хорошо знаю тебя, но мне кажется — ты привыкла сама заботиться о себе и не слишком нуждаешься в обществе, — осторожно начал Данковский. — В моем нынешнем состоянии я скорее буду мешать тебе, нежели помогать. Я не смогу защитить тебя или нести большой груз…

— Да, такая я и есть, — подтвердила Клара. — Только вдобавок ко всему прочему еще и очень упрямая, — она ухмыльнулась. — Всегда делаю то, что хочу и как хочу. Ты кажешься мне подходящей компаний, — она встала. — Оставайся здесь. Поспи. В Городе затишье, тебе ничего не грозит. Я пойду, отыщу в лавках какие-нибудь дорожные мешки. Запасусь провизией и водой, часа через два вернусь.

Убедившись, что подопечный неплохо устроен, Клара ушла. В окно бакалавр видел промельк ее алого шарфа, когда бродяжка ловко протиснулась между чугунными стеблями декоративной решетки на улицу.

Даниэль пребывал в полнейшей растерянности и недоумении. Он совершенно не представлял причин, по которым Клара решила взять на себя заботу о нем. Его настораживали ее туманные замечания и то, что она слишком много знала. Бродяжка походила на Инквизитора — столь же решительная, целеустремленная и не желающая замечать препятствий на пути. Клара составила разумный план собственного спасения из Города и четко следовала ему.

Бакалавру вспомнилось, что городские подростки называли Клару Самозванкой. Весьма странная и вызывающая кличка, ведь самозванец — человек, своевольно присвоивший себе имя или титул, на которые не имеет законного права. Что присвоила себе Клара, какое имя? Кто она, откуда взялась в Городе, давно ли бродяжничает и почему? В стране достаточно приютов для сирот и брошенных детей, там ей охотно дали бы кров и позаботились о ее будущем…

Размышления бакалавра приняли иной оборот. Будущее. Будущий вечер и грядущее утро. Пепел мимоходом бросил, что рассчитывает начать обстрел Города с утра. Его слова косвенно подтвердила подозрительно осведомленная девушка Клара, твердо намеренная покинуть Город до начала бомбардировки. Заверенное парламентское постановление осталось лежать в Управе, вряд ли кто из гвардейцев нашел его. Там же остались Тетрадь и фонограф Данковского — которые нельзя оставлять на произвол судьбы.

Может, когда Клара вернется, попросить ее сходить в Управу и забрать материалы о Чуме?..

О чем он только думает! Город вот-вот погибнет, а его занимает только собственное исследование! Дети, оставшиеся в Многограннике — вот что должно его беспокоить! Если снаряды лягут поблизости от башни, та рухнет от одного сотрясения воздуха! И погребет вместе с собою подростков, которым взбрела в голову дикая мысль — сделать башню своим укрытием.

Даниэль вскинулся, пытаясь встать, бежать неведомо куда — на Станцию или к Многограннику — и тут же со стоном рухнул обратно. Голова раскалывалась от боли, его подташнивало, левая рука пульсировала горячими волнами. Похоже, это не трещина, ее все-таки сломали. Если он попытается выйти из своего убежища, то шагов через десять упадет и сможет только ползти.

«Капелла, Капелла, пожалуйста. Уведи детей. Бегите из Многогранника, спасайтесь. Уходите в Степь. Не оставайтесь там, вы погибнете, Капелла, ну пожалуйста, ты же Хозяйка, ты понимаешь, что происходит, ты видишь будущее…»

Бакалавр не рассчитывал на ответ, он просто видел в панических мыслях, как с хрустом ломается опора Многогранника — но на миг на него снизошло ощущение умиротворяющего спокойствия. Теперь он знал, что ему делать — встать и дохромать до дверей. Присесть на крыльце в две ступеньки и терпеливо ждать. Путь от Многогранника до Сгустка отнимает не более получаса.

Тусклое осеннее солнце каплей висело над Степью, закутавшись в серую облачную хмарь.

* * *

Мутная болотистая вода хлюпала под ногами. Григорий Филин, известный большинству горожан под кратким прозвищем Грифа, с боем покинул свое жилище и теперь уходил к южным границам Города. Подпаленные гвардейцами Склады горели веселым и жарким пламенем. Взрывались ящики со спиртным, полыхали тюки с пластинами высушенной твири, в воздухе кружили гарь и пепел. Контрабандисты удерживались, покуда хватало сил и патронов, сознавая, что не смогут на равных противостоять Серебряной Бригаде. Скрепя сердце, атаман шайки отдал приказ уходить. Рассеяться по Степи, затеряться в Городе, исчезнуть. Рано или поздно они вновь возьмут свое. Солдаты не смогут поживиться трофеями за счет побежденных. Все, что достанется гвардейцам — обгорелые остовы зданий и вагонов, да хрусткий черный прах обгорелых трав, за которые в Столице можно было выручить кругленькую сумму.

«Это добро прожили — наживем еще», — философски рассудил Гриф.

Ушел он не с пустыми руками, запасливо распихав по карманам золотые вещицы и припрятав ближе к сердцу драгоценную расписку младшего Ольгимского. Неважно, мертв Влад или жив. Бумага подписана его именем, значит, Гриф отыщет способ получить по ней обещанные деньги. Ему бы лишь достичь ближайшего города. Он не страшился долгого перехода через Степь, рассчитывая украсть лошадь на каком-нибудь из кордонных постов. Гвардейцы, кинувшиеся за ним в погоню, уже давно отстали, безнадежно заплутав среди многочисленных протоков, ответвлений и омутов протяженного болота, где брала свое начало Ветка. Контрабандисты знали все здешние тропы и ловушки, и Гриф ничуть не беспокоился о том, как выберется из мешанины качающейся осоки и заиленных ручьев, неотличимых один от другого. Он пробирался сквозь шелестящую траву, не оглядываясь на остающийся позади Город. Былой коновод сожалел разве что о шайке, своей надежной стае, которую теперь приходилось оставить на произвол судьбы. Ну да ничего, ребята тертые, ко всему привычные, справятся. Если выживут, конечно.

А он теперь будет жить вечно. Ну, или очень долго. Он вырвался из липких объятий Песчанки. Теперь от него будет держаться подальше любая хворь и напасть. Он недосягаем для них. Недосягаем, а вскоре станет богат. Ему ведомы тайные пути и связи, следующей весной в Степи вновь зацветет савьюр… Все вернется на круги своя. Так всегда бывает. Одно проигранное сражение — это еще не проигранная война.

«Может, когда-нибудь я даже вернусь сюда», — Гриф мелкими шажками перебрался по шаткому настилу гати с одного крохотного островка на другой. Больше всего он опасался потерять равновесие или оступиться — голова все еще кружилась, и порой очертания предметов в глазах двоились и троились, так что он не знал, на какую из досок ступить.

Болото окружало человека, шелестя, булькая и вздыхая о чем-то своем. Где-то в зыбких глубинах притаились болотные ведьмы, где-то заполошно раскричалась выпь. Контрабандист целеустремленным кабаном пер к югу, держась нужной тропинки — пока та, вильнув, неожиданно не оборвалась прямо у него под ногами.

— Что за хрень?.. — недоуменно вопросил у хмурого неба и плоской болотистой равнины Гриф. Тропинка должна была увести его дальше, это была надежная, крепкая тропа, пробитая не одним поколением скупщиков трав, идущих в Степь. Она вела на сушу, к твердой земле и спасению.

Гриф огляделся, выискивая знакомые ориентиры. Жердины-вехи с привязанными ленточками. Стоячие камни, невесть каким образом не погрузившиеся в топь. Ему показалось, он даже различает тусклый солнечный отблеск на тонком шпиле Станции. Все было таким привычным — и вместе с тем подернутым сизой дымкой обманчивого тумана. Того, что вынуждает человека кружить и кружить вокруг одного и того же места, не в силах выйти на верную дорогу. Того, что сводит заплутавшего на болотах путника с ума. Но ведь он, Гриф, не таков. Он не позволит болотам заморочить себе голову липким чародейством. Не для того он остался в живых, чтобы сгинуть, может статься, в нескольких десятках шагов от твердой земли!

Контрабандист упрямо зашагал вперед, вытаскивая увязающие ноги из бурой жижи и с хрустом ломая подмерзшие стебли камыша. Где-то на самой грани слуха комариным назойливым звоном ныли приглушенные, неразборчивые голоса — но Гриф решительно приказал им заткнуться. Он уже видел ее впереди, эту полоску чахлых, облетевших к осени ольховых деревьев, означавшую твердую почву. Она маячила впереди, такая близкая и недосягаемая, и Гриф устремился к ней. Ноги запутались в спутанной, волглой траве — и Филин грохнулся ничком, расплескав болотистую воду.

Он еще ругался и возился, пытаясь, встать, когда они появились из зарослей, окружив его. Приземистые олонги в черных хламидах и белых безликих масках. Девушки-степнячки, дочери Трав и Ветров, мрачные и хмурые, с жердинами в руках. Меткий удар тяжелой палкой по локтю вынудил Грифа с приглушенным воем рухнуть лицом в мокрую траву. Контрабандист умел с полуслова понимать намеки, больше не пытаясь подняться. Он слаб, ему сейчас не тягаться с пятеркой ополоумевших девок, вооруженных дубинками и ловких, как кошки. Может, получится договориться?

— Что я вам сделал? — пробулькал он, с отвращением выплевывая попавшую в рот траву. — Мы всегда жили в мире. Если б не я, вы до сих пор прозябали бы в своих стойбищах! Я щедро платил вам за травы, заступался за вас и помогал в тяжелые годы. И вот чем вы отплатили за мою доброту! Неужто народу Степи совсем неведома благодарность? Дайте мне уйти, это все, что мне нужно!

— Ты скупал наши травы и продавал их тем, кто желал лишь забвения и удовольствия, — проскрипел один из олонгов, бесформенный балахон с бледным пятном вместо лица. — Год за годом ты покупал твирь и наших дочерей. Ты сделал наших танцовщиц шлюхами для своих людей. Ты погубил наши души, сделав их мягкими и слабыми, — подхватил сборщик трав, стоявший рядом. — Навсегда сделал нас зависимыми от тебя. От твоих денег. Твоих лекарств для наших детей, — невозможно было понять, от кого из олонгов исходит скребущий, шепчущий голос. — Твоих украшений для наших женщин и оружия для наших мужчин. Ты сделал травы Степи всего лишь дорогим товаром. Ты убил нас. Убил сущность детей Матери Степей. Мы просто земные черви, приносящие тебе доход. Но твой Город погибнет, а Степь останется. Ты умрешь вместе с Городом. Ты умрешь. Умрешь. Ты не станешь частью Степи, тебя примет зловонное болото. Ты умрешь. Умрешь…

Они твердили свои угрозы, а Гриф, подобрав под себя руки и ноги, оттолкнулся, сделав жабий прыжок и повалив ближайшую к нему девушку. Степнячка зашипела, царапая ему лицо и выдираясь, и тогда ее подруга, раскрутив дубинку, с размаху ударила Григория по затылку. Звук вышел сухой и четкий, словно кто-то расколол сильными пальцами гигантский орех.

Жерди поднимались и опускались, летели кровавые капли, слышалось тяжелое дыхание, но криков не было.

Когда степнячки расступились, олонги склонились над неподвижным, изломанным телом. Из недр холщовых балахонов явились изогнутые бронзовые ножи, те, которыми Шепчущиеся-с-Травами бережно подрезали стебли кровавой твири.

Олонги разрубили тело Григорий Грифа, побросав куски в болото.

Одна из танцовщиц отыскала расписку Младшего Ольгимского и разорвала ее, бросив никчемные бумажные кусочки ветру. Он подхватил их, разметав среди пучков гниющей осоки и камыша.

Завершив свой труд, олонги и Дочери Трав ушли. Темнело, низко нависшие тучи пролились дождем. В Городе по-прежнему что-то горело, но болото оставалось бесстрастным и равнодушным, каким оно было испокон веков.

Глава 27. Капелла: Чудеса и диковины.

— Эк вас разукрасили, — счел своим долгом заметить Каспар Каин, когда выскочившие из-за угла особняка мальчишки поравнялись с крыльцом. Хан привел с собой двоих Песиглавцев покрепче, а Спичка просто увязался следом, потакая своему неуемному любопытству.

— Спасибо, я уже в курсе, — со всем отпущенным ему сарказмом отозвался бакалавр. — Шрамы, знаешь ли, украшают мужчину.

— То боевые шрамы, а то фингалы после драки, — не остался в долгу Хан. Младший Каин явно чувствовал себя отомщенным за отобранный обрез, а потому был преисполнен бодрой язвительности: — Капелла сказала, вы срочно нуждаетесь в помощи. Вытолкала нас за порог и велела без вас не возвращаться. Вы не волнуйтесь, мы вас доволочем до башни, если что.

— Сперва нам нужно сходить в Управу, — твердо заявил Данковский. — Уже потом — в Многогранник.

— Что вы позабыли в Управе?

— Твоего «Кентавра», — буркнул Даниэль. Хан фыркнул, как застоявшийся жеребенок.

Мальчишки довели его до опустевшего здания. Прикинув свои и их возможности, Данковский отказался от мысли вскарабкаться на второй этаж. Тщательно проинструктированный Хан вместе с одним из приятелей ушел наверх. Вскоре подростки прибежали обратно, таща все, что им было поручено найти — саквояж с записями и фонограф. Хан торжествующе размахивал кожаным бюваром Пепла, украшенным накладной золотой пластинкой с монограммой генерала.

— Ружье успела прибрать какая-то сволочь, — опечаленно сообщил он. — Пепла в кабинете нет. Инквизитора мы отвязали, уложили на диван и накрыли портьерой с окна — правильно?

— Правильно, — сухо сглотнув, кивнул бакалавр. — Спасибо. Она не заслуживала такой участи.

— Как сказать, — не согласился Каспар.

Город съежился вокруг них, испуганный и притихший. С южной окраины порой долетало короткое стрекотание пулеметных очередей. Ветер гонял листву по тротуарам. За Жилкой что-то горело — жарко, с высоким султаном черного жирного дыма, слегка наклонившегося по ветру и подкрашенного снизу оранжево-алым. Людей на глаза почти не попадалось — а те, что встречались, торопились поскорее спрятаться.

— Вы ничего не слышали о Бурахе? — спросил Даниэль. — Утром он собирался проводить в Степи какой-то ритуал…

— Ласка сказала, Кледа получилась успешной, — немедля влез Спичка. — Но Тая в Многогранник не пришла. И Бурах тоже куда-то запропал, — он удрученно развел руками. — Может, они в Термитнике? Спроси Капеллу. Она может его услышать. Его или Таю.

Бакалавр и подростки шли, срезая путь — по задворкам брошенных особняков и доходных домов, где в мусорных баках возились расплодившиеся крысы. Спускаясь и поднимаясь по узким каменным лестницам с выщербленными ступеньками, стиснутых глухими стенами домов. Проходные дворы, лазейки меж дровяных кладов и прачечных, фальшивые тупики с низкими перекошенными калитками на ржавых петлях. Косые дощатые и проржавевшие чугунные заборы. Запах гниющей листвы и сладкий аромат корицы, прилетающий из зачумленных кварталов. Они пересекли мост через Глотку, обогнув расползшуюся баррикаду из мешков с песком. Надетое на высокий шест чучело Песчанки издевательски помахало им длинными рукавами, свисающими с перекладин. Обогнули здание Собора — и впереди открылся высокий искривленный силуэт Многогранника, причудливой трещиной рассекающий багровый диск заходящего солнца. Длинная розово-черная тень зыбким мостом протянулась через Горхон, в Степь. Ботинки подростков выбивали в сухой почве глубокие ямки, похожие на отпечатки лошадиных подков. Поверх них оставались оттиски сапог бакалавра и едва заметные рубчатые следы поношенных бареток Спички. В траве заполошно застрекотал потерявший чувство времени кузнечик — наверное, единственный уцелевший кузнечик во всей Степи.

Вход в башню, открытый арочный проем без дверных створок, к которому вели пологие полукруглые ступени, перегораживал позаимствованный в городском Управлении дорожных и строительных работ заградительный барьер. Красно-бело-желтый, с нанесенной по трафарету черной надписью «Следуйте в объезд». На щербатых ступенях азартно дулись в карты дозорные, мальчик и девочка. Рядом с ними, поблескивая вороненой сталью, лежало охотничье ружье с длинными стволами.

Яр, мальчишка, которого бакалавр видел у Медного моста, сидел на перевернутом ящике из-под мыла, обнимая гитару и негромко выводя:

Река нас вывела в город меж горных цепей.

День за днем оживали кварталы, всходила заря.

Мальчишки гоняли по крышам ручных голубей,

И глядя на них, мы понимали, что не все было зря…

Это конец войны,

Несколько лет в аду,

Только дождись меня,

Я по воде приду,

Я по воде-е-е…

— Вот и пришли, — Хан оттащил барьер в сторону, пропуская своих приятелей и Данковского. Один за другим они вошли в гулкий пустой вестибюль с округлым потолком и двумя спирально закручивающимися лестницами. Здесь стало немного чище — дети смели разбросанный по полу мусор, битое стекло и прочий хлам в аккуратные кучки. На обшарпанных бетонных стенах теперь были расклеены плакаты, выцветшие и новенькие — рекламы новинок синематографа и старых, давно вышедших из моды фильмов, театральных и цирковых представлений для детей. В центре высилась пирамида жестяных ящиков с консервами марки фабрики Ольгимских и картонных коробок с галетами. Сверху долетали приглушенные детские голоса, шаги, позвякивание и постукивание. Кто-то рассмеялся — звонко и беспечно. Словно бакалавр стоял на первом этаже школы-интерната, слушая, как неподалеку воспитанники обсуждают свои дела. Данковский не знал, как назвать охватившее его чувство — смесь из грусти по утраченному детству и печали по Еве, для которой он не сумел найти нескольких слов, таких бессмысленных, но необходимых.

— Здравствуйте, мэтр, — Капелла легкими шажками сбежала по одной из лестниц. — Мальчики, принесите мэтру табурет — вы же видите, ему трудно стоять. Вот вы и пришли к нам. Зеркало разбилось, ничего не вернуть назад.

— Тень теперь со мной, — Данковский присел. Вместо табурета ему притащили внушительного вида посылочный ящик в лиловых разводах почтовых штампов. Отставшая полоса жести впилась в ногу, порвав и без того потрепанные и испачканные брюки. — Тень Евы. Она теперь навсегда останется со мной, ты была права. Я выстрелил — но изменил ли мой выстрел что-нибудь? Знаешь, меня вытащила из карцера Клара, которую вы зовете Самозванкой...

Упоминание этого имени заставило Капеллу нахмуриться. Однако она ничего не сказала, терпеливо ожидая следующих слов Данковского.

— Капелла, — бакалавр перебрал вложенные в бювар Пепла бумаги, порезавшись о край листа и оставив на нем капельку крови. Отыскал «Постановление», вытащил. — Капелла, посмотри сюда и послушай. Завтра утром артиллеристы собираются начать обстрел Города — поквартально, до тех пор, пока не останутся лишь руины. А вот здесь стоят все нужные печати и подписи. Остается только указать время и объекты, которые дОлжно подвергнуть точечной бомбардировке. Штаб-майор Штольц, что распоряжается батареей, слывет изрядным бюрократом — и я думаю, он не усомнится в подлинности полученного им приказа. Я хотел… — его взгляд невольно зацепился за яркое пятно на стене. Должно быть, именно такие зазывные плакаты имела в виду Ева Ян, рассказывая о планах обывателей пополнить городскую казну за счет туристов, желающих воочию увидеть последнее творение спивающегося Стаматина. Многогранник был эффектно сфотографирован на фоне рассвета и искусно подретуширован. Казалось, распахнувшая металлические крылья башня парит над Степью.

Крохотная черная точка выскользнула из-за края бумажного листа. Данковский вздрогнул, но не отвел глаз. С беззвучным грохотом точка стремительно врезалась в нижний из сегментов башни.

Тонкий штырь основания переломился. Шатнувшись, Многогранник совершил крутой полуоборот вокруг себя и с торжественной медлительностью завалился набок, в Горхон. Причудливая постройка обратилась гигантской грудой щебня, торчащих во все стороны балок и взметнувшегося ввысь облака серой пыли. На миг Данковский ощутил тошнотворное, ужасающее своей неотвратимостью раскачивание пола под ногами. Услышал скрежет и низкий стон гнущихся перекрытий и рвущихся тросов, треск дерева и еле различимые в гибельной какофонии крики детей.

Изображение рывком прыгнуло навстречу Даниэлю, позволив отчетливо разглядеть тонкую руку, торчащую меж двух обрушившихся плит. Возможно, рука принадлежала Капелле Ольгимской.

Точка зрения сместилась, поднявшись выше. Бакалавр увидел всполохи разрывов, падающие здания и обрушивающийся внутрь себя Термитник с проломленным куполом. Данковский зажмурился и яростно затряс головой, отгоняя видение и убеждая себя, что не обладает ни каплей мистических талантов. Он даже гипнозу не поддавался, хотя принимавший участие в опыте гипнотизер был не шарлатаном с ярмарки, а уважаемым светилом психиатрии.

— Да, возможен и такой исход, — нежный голос Вероники не дрогнул. Иллюзия, явившая Данковскому, открылась и ей. — Но я верю в то, что Многогранник устоит. Он создан на скрещении линий судьбы, его предназначение — соединять тонкие миры, быть мостом между явным и воображаемым. Каины и Стаматин выстроили его, рассчитывая, что беспокойная и всегда алкавшая новых открытий душа умершей Нины вселится в приготовленное для нее пустое жилище и одухотворит его, но этого не произошло. Не знаю, почему. А дети — дети просто приходили играть сюда. Рассказывали и слушали истории, пели песни, делились секретами, заключали союзы, ссорились и мирились. И… — она огляделась по сторонам, — сами того не желая, они пробудили Многогранник. Он откликнулся им — а когда началась эпидемия, позвал нас к себе. Конечно, «позвал» — не совсем верное слово. Мы ощутили потребность быть рядом с ним. Увидели сны о его тоскливом одиночестве, о желании принадлежать кому-нибудь. О переполняющих его чудесах, пропадающих втуне. Поняли, что мы сумеем создать новый мир на руинах прежнего — прогнившего и усталого. Бык умирает — великий бык, удург, который был основой и хранителем жизни Города. Чума убивает его, он больше не в силах подняться. Бурах, последний из великих менху, сумел провести Кледу — но ритуал запоздал. Уклад погиб, — на глазах Капеллы появились слезы, побежали по щекам. — Их больше нет, мэтр. Ни Бураха, ни Оюна и Оспины, ни Таи. Песчанка взяла верх над ними. Теперь Термитник — всего лишь скотобойня. Просто здания и разделочные цеха, в которых навсегда погас свет.

Она всхлипнула, неловко утерла слезы ладонью. Прикоснулась кончиками пальцев к висевшей на шее фигурке золотого бычка.

— Решайте сами, мэтр. Вы — единственный независимый и неподкупный свидетель со стороны. Гирька на весах. Вы достаточно повидали и узнали, чтобы обойтись без чужих подсказок. Вы видели наш Город, познали его тайны и хоронили его мертвецов. Мы примем ваше решение. Каким бы оно не было. Мы верим вам. Я верю в вас.

Капелла отвернулась, делая вид, что разглядывает старые афиши. Подростки расселись на ступеньках уходящих на второй этаж витых лестниц, слушая разговор бакалавра и юной провидицы. Данковский сидел, свесив руки между колен и уставившись на плохо прилегающие друг к другу ромбы фальшивого мрамора со следами уличной грязи и забившимся в щели песком. Ему казалось, на самом краю его сознания Многогранник предстает иным — таким, как его видели дети Города. Не заброшенной и запущенной бессмысленной руиной, порожденной фантазией галлюцинирующего гения, но величественной Башней из сказок. Башней магов и чародеев, на которую, как на великанский шпиль, нанизаны вращающиеся галактики и сияющие миры.

— Чудеса и диковины, — вполголоса пробормотал он.

— Что? — осторожно переспросила Капелла.

— Чудеса и диковины всего света — пред ваши глаза, для вашего удивления, — повторил Даниэль. — Клич ярмарочного зазывалы. Я его слышал давным-давно, когда был маленьким мальчиком. Вероника, в твоем хозяйстве сыщется пишущая машинка? Модели «ремингтон-72», желательно новенькая. И еще — баночка белил для исправления машинописи. «Штрих» или «Усердный клерк», все едино.

Машинку и столик стенографиста на тонких изогнутых ножках приволокли со второго этажа. Бакалавр взглянул на чугунный корпус с кареткой, привычный блестящий полукруг литер и пять рядов круглых клавиш, как на лучшего друга. Положил рядом постановление, отвернул синюю крышку на пузырьке с белилами, прицелившись, мазнул кисточкой по ровным строчкам приказа.

Те исчезли.

Не скрылись под жидким слоем белой краски, но сгинули напрочь, оставив после себя кремовую атласную бумагу в мелких волнистых узорах.

Дернув блестящий изогнутый рычаг, Даниэль отодвинул валик. Вложил широкий лист в машинку, тщательно подкрутил механизм, подгоняя под стальную линейку указателя нужное место. Капелла молча наблюдала за его действиями. Не одобряя, не порицая и не вмешиваясь. Свинцовые таблички с выдавленными на них буквами с размаху опускались на лист, оставляя жирный оттиск. Даниэль стучал по клавишам, как делал это много раз, набирая очередной доклад или новую главу исследования, которое так никогда и не будет завершено.

Дети Города смотрели на него. Бродяги, сироты и отпрыски благополучных семей. Дети, выбравшие свой собственный путь. Дети, силой своей наивной веры творившие чудеса.

На душе у Даниэля было легко и удивительно спокойно. Он опаздывал, порой не слишком быстро соображал, не успел помочь многим, кто нуждался в нем. Однако сейчас мэтр Даниил Данковский, гордость столичного Имперского Университета, бакалавр естественных наук, поступил в согласии с тихим голосом своей совести и своего долга.

Во всяком случае, так ему казалось.

— Кому-то придется отнести это на Вокзал и вручить штаб-майору Штольцу, — он закончил печатать и мельком проглядел получившийся текст. — Должен заметить, понятия не имею, как вы объясните ему то причудливое обстоятельство, что приказ доставляет не вестовой генерала Пепла, а ребенок. Мои дела закончены, долги розданы, — бакалавр закрыл машинку появившимся рядом фетровым коробом и встал. Вестибюль опустел, в Многограннике воцарилась удивительная тишина. — Надеюсь, тебе повезет, Ники. Тебе и тем, кто с тобой в одной лодке.

— Мы что-нибудь придумаем, — глаза цвета ирисов сияли тихой, благодарной нежностью. — Спасибо вам. Я знаю, как это нелегко — выбирать. Особенно вам. Взрослому, человеку, который не верит в чудеса — но поклоняется сверкающей логике и силе науки. Мэтр, вы сделали для нас так много — и я должна кое-что сказать вам. Чтобы… чтобы вы задумались и поняли, — Капелла Ольгимская поманила бакалавра за собой. Они подошли к стене, где висел аляповато-яркий, чуть выцветший плакат. На афише красовалась девочка в пышном розовом платье, с золотыми кудряшками и улыбающейся синеглазой мордашкой. Девочку окружали кривоватые знаки Зодиака и загадочные символы — Данковский с трудом признал в них перевранные сефиры, срисованные неумелым художником с дрянной книжонки из серии «Секреты Каббалы для начинающих».

Понизу некогда ярко-алые буквы кричали: «Единственное выступление! Чудо-дитя, медиум Габриэла! Она никогда вас не видела, но знает все ваши тайны! Торопитесь, всего одно выступление!». В левом верхнем углу стояла дата представления — десять лет назад — и маленькое изображение пестрого циркового шатра, увенчанного бубновым тузом.

— Караван? — удивленно переспросил Даниэль. — Караван Бубновых тузов? А кто такая Габриэла?

— Королева червей, королева сердец, — отозвалась Капелла, водя пальцем по кругу зодиакальных животных. — Кровавый Караван навсегда остался в Степи — но его представление все еще продолжается. Мы погубили их, наши Хозяйки и наши мужчины — потому что им не было места на земле. Но наша земля не приняла их. Может, от отвращения к их черным делам — а может, скорбя по той смерти, что им пришлось принять. Никто никогда не оплакивал циркачей Каравана. Никто не рискнул заговорить о том, что в числе расстрелянных были невинные души, заложники своей собственной судьбы. Всеобщее молчание породило мстителя, — она резко махнула рукой, чешуйки старой краски с шорохом осыпались вниз, на скукожившейся бумаге проступила иная картина. Черно-белый набросок сепией — виселица с качающимися мертвецами и девушка, смотрящая на них. Девушка в долгополом бушлате, низко натянутой шапочке и с длинным шарфом, лежащим на плечах.

Старая цирковая афиша обуглилась, сгорая.

— Мы знали и молчали. Нас постигло возмездие, — тихо сказала Ники. — Оставайтесь с нами, мэтр. Это ничего, что вы взрослый. Ваше сердце умеет верить в чудеса и творить их. Вы увидите все диковины Башни. Потрогаете их руками. Изучите и напишете о них во-от такой трактат.

— И рад бы в рай, — откликнулся старой поговоркой Данковский. — Да грехи не пускают.

Плечи Капеллы поникли.

— Вы правы, я поступаю жестоко. Я не имею права предлагать вам подобный выбор. Никакие чудеса не способны заменить вам истину. Неприглядную, замызганную правду. Которой я не желаю знать. Я боюсь ее, этой истины. Прощайте, мэтр Даниэль. До свидания, Даньо, — она назвала Данковского детским полузабытым именем. Бакалавр был уверен, что никогда не называл Капелле своего смешного детского прозвища — но маленькая Хозяйка умела слышать непроизнесенное.

Она повернулась и убежала вверх по лестнице, часто стуча низкими каблучками по ступенькам. Столик с пишущей машинкой стоял на прежнем месте, нелепый посреди разрухи Многогранника.

«Прощай, Капелла», — бакалавр на миг задумался, брать с собой кофр с фонографом и записи или оставить здесь. Нет, не стоит. Вероника Ольгимская сохранит материалы — для тех, кто пожелает узнать подробности о Песчаной Язве.

Барьерчик пропал. Часовые тоже. Разбросанные карты веером валялись на ступеньках. Даниэль не удивился тому, что первой ему попалась на глаза червонная дама.

Ветер свистел в сизой траве и провисших проводах над железнодорожной колеей. С востока на Город наползала иссиня-свинцовая туча, волоча за собой размытые дождевые хвосты. Вновь донесся злой перестук автоматных очередей.

Перейдя насыпную перемычку и отойдя на полсотни шагов, Данковский не выдержал искушения и оглянулся.

Серый, осыпающийся Многогранник сиял. Он был как хрусталь, как прозрачная вода, наполненная чистым, незамутненным светом долгого летнего дня — каким оно бывает только в детстве, когда время бесконечно и прекрасно. Искрились десятки граней, отражая и преломляя последние солнечные лучи, усиливая их до нестерпимого блеска. Объятый светом Многогранник качался на тонкой ножке, как распускающийся бутон под ветром. Башня затмевала все — и Собор, и Термитник, а Город по сравнению с ее ликующим торжеством выглядел хаотическим столпотворением неопрятных, разрушающихся домиков, блеклых и унылых, достойных только того, чтобы быть уничтоженными.

Башня была великолепна. Совершенна до самой последней линии, до самого мелкого штриха.

Наверное, именно такой узрел ее творец, Петр Стаматин — и тщетно пытался воскресить дивное видение в твириновых грезах.

Башня, дикий цветок Степи.

Башня — корабль под парусами, экспресс, придуманный детьми и отправляющийся в долгое странствие по невиданным мирам. Бакалавр еще застал в кассе последний билет и мог его купить — но не захотел. Остался на перроне. По собственной воле и желанию. У него еще оставались невыполненные дела.

Глава 28. Клара: Истина.

— Почему ты ушел? — Данковский столкнулся с Кларой Самозванкой у решетки сгоревшего Театра. Девица не теряла времени даром: за ее плечами горбился плотно набитый солдатский вещмешок, а в руке она несла второй, стеклянно позвякивающий и побулькивающий. Даниэль забрал у нее мешок с наполненными водой бутылками, коснувшись ее холодных пальцев в митенке — и отметив, что после пребывания в Многограннике чувствует себя намного лучше. Рука больше не болела, онемение в челюсти пропало, только синяки ныли, но вполне терпимо. Клара смотрела на него зеленым взглядом рассерженной кошки, словно хотела отчитать за самовольную отлучку, но не решилась. — Куда ты ходил?

— Искал ответы на вопросы, — отозвался бакалавр.

— И как, нашел? — девица хмыкнула, поправила ремни вещмешка на плечах.

— Да. Почти на все, кроме последнего. Кто такая Габриэла?

Клара вздрогнула. Отвела взгляд. Какое-то время они молча шагали рядом по мостовой, слушая, как тяжело шлепаются на камни первые капли дождя.

— Ты действительно хочешь это знать? — наконец тускло спросила Самозванка.

— Да. И еще — почему из всех жителей Города ты выбрала меня.

— Ты очень похож на того, кого я потеряла, — она еле слышно скрипнула зубами. — Не только с лица, но и характером. Я подумала — почему бы и нет? Если ты продержишься до конца и уцелеешь, я смогу протянуть тебе руку и позвать за собой. Я расскажу тебе то, что ты хочешь знать — может, мне станет немного полегче. Да, это звучит нелепо, но время так быстро утекает сквозь пальцы. Я так боюсь не успеть…

— Клара, — перебил девушку бакалавр.

— Чего тебе?

Правую руку бакалавра оттягивал мешок с бутылками, поэтому он поймал Клару за плечо левой, притянув к себе.

В отличие от вечно замерзших рук, губы у Клары были сухие и теплые. Целуясь, Самозванка не закрывала глаз, пристально смотря на бакалавра, будто искала неких, одной ей известных признаков. Не нашла, успокоилась и слегка приободрилась.

— Пойдем домой, — сказала она, когда они наконец оторвались друг от друга. — А то нас сейчас дождем зальет.

Убежище Клары располагалось в квартале Седло, в тупичке со смешным названием Коровий Хвост. Одноэтажный домик с виду казался сущей развалюхой, готовой рухнуть от малейшего порыва ветра. Слепые окна, заколоченные снаружи досками, перекошенное крыльцо, размашистый белый крест на дверях. Дом, чьих обитателей взяла к себе в подданные королева Чума. Девушка обошла домишко с торца, подойдя к узкой дверце черного хода, обитой железным листом. Присела на корточки, шаря под камнями, извлекла из тайника латунный ключ. Отперла замок, впустила Данковского и поспешно захлопнула створку, обрубив незримые холодные щупальца ветра и оставив снаружи усиливающийся дождь. Клацнул засов.

Бакалавр попытался сделать шаг по темному коридору, но немедля споткнулся о жестяное ведро, а в попытке удержаться обрушил невидимую в темноте вешалку и чуть не разбил доверенные ему бутылки с драгоценной водой.

— Стой, не дергайся, — раздраженно потребовал буркнул мрак голосом Клары. Дзинькнула пружина, загорелся маленький, с карандаш величиной и длиной, фонарик в металлическом корпусе — модное столичное новшество, предмет зависти всех подростков провинции.

Светя тонким лучом себе под ноги, девица провела Данковского по узкому короткому проходу, закончившемуся двумя открытыми дверями. Из-за правой тянуло запахами угля, подгоревшего молока и вареной репы — видимо, там располагалась кухня. Слева открылась небольшая, вполне уютная и обжитая гостиная. У стены громоздился старинный трехстворчатый буфет, компанию ему составлял книжный шкаф — но книг в нем не было. Еще в зале имелись круглый столик, четыре разномастных стула и кровать под полосатым покрывалом. Заколоченные снаружи окна Самозванка завесила шторами красного плюша, с помпончиками и лохматой бахромой. Над столом на крючке висела керосиновая лампа в медном абажуре. Повозившись со спичками, Клара зажгла ее.

— Боюсь, снаружи заметят свет, — пояснила она, кивнув на шторы. — Скоро будет ужин. Можешь пока помыться, правда, вода в кранах только холодная. В шкафу, в нижнем ящике, валяются мужские шмотки — подарок от бывших хозяев.

Она вышла, на ходу разматывая шарф. Грохнула железная дверца печки, загремела посуда — такие мирные, обыденные звуки.

Ванная комната была маленькой и выстывшей, с наклонным потолком, выложенным серыми плитками. Потемневшее зеркало в паутине трещин на дверях отразило осунувшегося незнакомца с воспаленными покрасневшими глазами, следами побоев на лице и всклокоченной темной шевелюрой. Вода была такой ледяной, что пальцы сводило судорогой, а кожа немела — но Даниэль старательно вымылся, не обращая внимания на занывшие царапины и синяки. В шкафчике над рукомойником нашлась складная бритва, которую в последний раз точили, должно быть, лет пять назад. Даже самому целеустремленному самоубийце не удалось бы ей зарезаться. Вещи оказались слегка поношенными, но чистыми и не драными — и, переодевшись, Данковский вздохнул с облегчением, ощутив себя бледной тенью того человека, что месяц назад приехал в маленький провинциальный городок.

Клара возилась на кухне. Воспользовавшись ее отсутствием, Даниэль подошел к книжному шкафу, привлеченный большой коллекцией тщательно расставленных на полках безделушек. То ли она осталась от предыдущих хозяев дома, то ли ее собрала Клара. Данковский разглядывал вещицы, пытаясь угадать логику их выбора. Вот сшитый из лоскутков игрушечный бычок, в грудь которого воткнут скальпель. Вот карнавальная маска зеленого бархата с золотой окантовкой. Вот талисман степняков, связка бронзовых тавро и подков…

Вот длинный изящный мундштук темного янтаря. Фарфоровая чашечка с отбитым краем и тонким золотым ободком. Сшитая Миши кукла в зеленом балахоне — голова оторвана и лежит между расставленных тряпочных ног игрушки. Обломанный бычий рог и соседствующий с ним тяжелый нож-наваха. Револьвер марки «Кобольд» с перламутровыми накладками на рукояти. Обгрызенная трубка верескового корня. Золотые часы с цепочкой. Стальное пенсне с треснувшим правым стеклом. Серебряная брошь в виде гитары. Пустой хромированный шприц. Фотографическая карточка. Коробочка, обклеенная ракушками, и вложенный в нее пустой флакон из-под дешевых духов.

Множество вещей, теснящихся на полках. Множество похищенных вещей, беззвучно оплакивающих утраченных хозяев.

Даниэль протянул руку, достав фотографию с полки. Портрет молодого человека, стоящего вполоборота к фотографу. Бежевые тени, светлые волосы, задумчивое лицо с тонкими чертами.

— Готово, — вошедшая Клара несла поднос с тарелками и двумя пузатыми гранеными кружками, в каких подают пиво клиентам дешевых трактирчиков. Еще на подносе стояла бутылка твириновки местного заводик, с блеклыми этикетками и веревочками, торчащими из-под пробки.

Девушка размотала свой шарф, сняла бушлат и шапку. Оказалось, у нее гладкие рыжие волосы, затянутые на затылке в короткий хвост. Она была тонкой, почти лишенной полагающихся девицам ее возраста соблазнительных выпуклостей — и в своем темном свитере смахивала на юношу. Одного из тех опасных юнцов, что ночь напролет торчат у стойки бара, внимая разглагольствованиям личностей вроде Андрея Стаматина или подкарауливают запоздалых прохожих в темноте подворотен, тиская в ладони рукоять складного ножа.

Она увидела фотографию в руках Даниэля, шагнула к нему, молча забрала снимок и вернула на место.

— Позже. Ешь.

Готовить Клара не умела или не любила. Ее метод приготовления блюд заключался в том, чтобы вывалить на горячую сковороду содержимое нескольких консервных банок, перемешав и прожарив их до появления хрустящих на зубах угольков. Недостатки стряпни искупал немалый размер порций и то, что еда была горячей. Данковский умял все, Клара не осилила и половины. Сидела, вяло ковыряя в тарелке вилкой — и в конце концов подвинула свою порцию бакалавру. Откупорила бутылку, не попросив о помощи и с ловкостью, свидетельствовавшей о немалом опыте. Разлила бледно-зеленую жидкость по кружкам, торопливо отхлебнула.

— Итак, Габриэла, — девушка громко пристукнула донышком кружки о стол, нарушив неловкое молчание. — За нее. В память Габриэлы и Стефана, которым не посчастливилось.

— За Габриэлу и Стефана, — повторил Даниэль, уловив одобрительную искорку в глазах собеседницы. Настойка в его кружке щипала язык и самую малость отдавала лимонной кислотой — верный признак того, что напиток готовился из черной твири и получился правильным. — Где бы они не были сейчас.

— Габриэла — это я, — сухо сообщила Клара. — И не я. Я не знаю, какое имя мне дали родители. Не знаю, где родилась и когда. Мне было пять или шесть лет, когда меня украли — такова моя история для чувствительных натур и когда нужно выклянчить побольше деньжат. Для циничных, вроде тебя и меня — когда нищенствующие родители продали свою дочурку, не имея средств на ее содержание и надеясь, что подле цирковой арены ей будет лучше, чем в канаве. Не самая худшая судьба. Я могла бы попасть в веселый дом или частный приют. Там бы я точно не выжила, — она залпом допила твириновку. — Но я угодила в труппу господина Фамке.

— Фамке? — фамилия пробуждала смутные ассоциации, но Даниэль никак не мог вспомнить, в связи с чем. — Фамке, Фамке… Я слышал это имя, но где?

— Белый Паяц, — любезно подсказала Клара. — Господин Фамке переименовал свое заведение и взял себе новый творческий псевдоним спустя лет пять после того, как я угодила к ним на жительство. Прежде мы были просто скромным цирком господина Фамке и компаньонов. Странствующим балаганом со зверинцем. До того, как наш хозяин повелся на сладкую приманку и заключил соглашение с власть имущими. До того, как в его голове завелись хищные черви, пожравшие все хорошее, что там было. До того, как он сошел с ума и вообразил себя истинным порождением тьмы, а нас — своими подданными. До того, как Паяц собрал Колоду и раскинул карты на золотых опилках арены, гадая на кровь и смерть.

— Караван Бубновых Тузов, — Данковский едва справился с настойчивым желанием опасливо отодвинуться вместе со стулом подальше от хрупкой девушки в черном свитере и хвостиком рыжих волос на затылке. Вспомнил афишу в Башне и свои подсчеты: — Выходит, ты провела там больше десяти лет?

— Прекрасные юные годы! — с наигранным пафосом провозгласила Самозванка, приложившись к кружке. — Полноценное образование. Маски на выбор — Габриэла, Валентина, Еванжелина, Каролина! Фокусница, престидижитатор, чтение мыслей, гипноз, ответы на любой вопрос публики. Танцы на острие ножа. Стрельба по движущимся мишеням. Провинциальные города, похожие друг на друга, как две капли воды — и ничуть не отличающиеся от этого. Знаешь, отчего полиция и жандармы никак не могли изловить Паяца и его труппу?

Она подалась вперед, наклонившись над столом и глядя на Даниэля выпуклыми, нездорово блестящими глазами:

— Все эти уважаемые отцы городов, честнейшие мэры, безупречные главы гильдий, полицмейстеры, жандармские капитаны, губернаторы и прочая шушера… Которые шумно порицали нас, рыдали вместе с родителями похищенных детей и требовали публичной казни Паяца! Они были намертво повязаны с нами одной веревочкой. Веревочкой крови и зрелищ. Специфическими услугами, за которыми они украдкой таскались на наши стоянки. Ночными представлениями для избранных. Да они сами тащили Паяцу ворованных младенцев — лишь бы Караван задержался еще на денек, лишь бы они получили возможность безнаказанно ублажить свои страстишки!..

Клару затрясло. Серые глаза налились дурной зеленью неизбытой, застарелой ненависти.

— Паяц сходил с ума от вседозволенности. Он гнал нас все вперед и вперед, больше не заботясь о том, чтобы не оставлять улик. Выискивал одаренных, талантливых, просто красивых детей и похищал их — чтобы потом передать своим покровителям. О нет, они не задерживались у нас в труппе! Их увозили, увозили в Столицу и другие города, в закрытые школы и пансионаты, отдавая особым учителям и готовя к особой судьбе. Судьбе быть щитом Императора, его глазами и ушами. Быть неуловимыми тенями, убивающими во имя Родины и никогда не выдающими своих секретов. Безупречными, безукоризненными, совершенными! — она захлебнулась криком. Бакалавр ухватил ее за запястья, силой заставив повернуться к себе. Его кружка опрокинулась, настойка потекла по столу.

— Клара. Клара, все давно закончилось. Каравана больше не существует, — несколько раз терпеливо, негромко повторил Данковский. Он искренне сочувствовал этой девушке с искалеченной судьбой, но на ум невольно лезли статьи, смаковавшие подробности чудовищных преступлений Бубновых Тузов и красочно описывавшие бойню в Степи. Никто из журналистов не бросил камня в добропорядочных горожан и не решился вслух задать вопрос: какое чудо позволяло Белому Паяцу и его сообщникам раз за разом ускользать из облав?

Человек, знавший правду, сидел перед ним в зачумленном городе. Но что теперь ему проку с этой правды? Он не может стать обвинителем, не может поведать истину остальным.

— Они так боялись, что однажды свихнувшийся Паяц заговорит, — низким, вибрирующим голосом произнесла Самозванка. — Гнали нас, пока мы не пришли сюда. В Город, находящийся слишком далеко, чтобы власти смогли протянуть к нему руки. Где обитали Хозяйки, чародейки, сплетающие гобелен из нитей сказки и реальности. Паяц думал, мы сможем запугать их и вынудить помочь нам. Он бросил им вызов, Королевы Каравана против Хозяек. Мы победили, но… — она медленно развела руками, — но заключенный договор не был исполнен. Мужчины Города не позволили нам уйти. А потом явилась Серебряная Бригада — нет, Пепел тогда еще не был ее генералом и командующим, он был всего лишь многообещающим штабс-капитаном, давшим команду: «Пли!». Они… — глаза Клары остекленели, — они расстреляли нас. Всех, без разбору. Зверей и детей. Колоду и артистов. Убийц и невинных. Мы пытались убежать в Степь. Я и Стефан, мой валет червей, мой любимый. Мы и те из циркачей, которых нам удалось собрать. Мы бежали, земля горела у нас под ногами, а ночь ревела за спиной. Мы умерли той ночью, — она сморгнула, прошептав: — Разве я просила такой судьбы? Я не совершала никаких преступлений. Я была просто циркачкой, которой не повезло попасть к безумцу. Магия не могла помочь нам, люди не хотели помочь нам. Мертвецов сбросили в выкопанные рвы, засыпали землей и ушли. А потом я очнулась, — она высвободила руку, взяла бутыль, жадно отхлебнула из горлышка. — Я выбралась из могилы и осталась одна. Они были моей семьей, а теперь у меня не было никого. Их боль и страдание вошли в меня. Там, в степи, над их могилами, я поклялась отомстить. Отомстить всем, кто был повинен в нашей гибели. Я проклинала Город — и что-то ответило мне. Древнее и злое, погребенное там, то, что степняки называют Шабнак-Адыр. Она поцеловала меня и я стала чем-то бОльшим, чем чудом выжившая в бойне девчонка из Бубнового Каравана… Не веришь?

Она встала, оттолкнув стул и резко выкрикнув:

— Смотри! Я ведь даже не скрывала, кто я! Я — Самозванка, у меня нет своего лица, нет облика, нет ничего! Пустой сосуд для тьмы внутри! Я Агнесса! — с ее лицом и телом что-то происходило, она менялась, оставаясь прежней и приобретая новые черты с каждым новым именем, брошенным, как камень в лицо тех, кого так ненавидела Клара. Лампа раскачивалась, тарелки звенели на подскакивающем столе, спертый воздух в комнате наполнился запахом гниющих растений. — Я Ольга! Я Реми! Я Артур! Я Симона! Я…

— Ты Клара, — это было единственным способом остановить нарастающее безумие, который пришел в голову Даниэлю. Схватить ее в охапку и держать, ощущая, как неведомая сила рвет хрупкое человеческое тело изнутри. — Ты Клара. Ты только Клара и больше никто. Прости нас. Пожалуйста, прости нас за то, что мы сделали.

— Что? — девушка обмякла, недоуменно уставившись на Данковского. — Что ты сказал?

— Прости нас, — повторил бакалавр. — Прости, если можешь. Мы заслужили твою ненависть.

Клара открыла рот. Закрыла. Почти беззвучно всхлипнула. Должно быть, еще никому не приходило в голову попросить у нее прощения. Она жила с демоном внутри, она была убийцей и пособницей убийц — и оставалась маленькой одинокой девочкой, стоявшей на коленях в Степи под равнодушным небом с тысячами звезд.

— Я не договорила, — мерным, ровным голосом произнесла Клара. Мягко высвободилась, поставила на место упавшие предметы, села, сложив руки под головой. — Вот так я стала другой. Самозванкой. Я вышла к железной дороге, забралась в пустой товарный поезд и уехала. Потом до меня дошли слухи, что одна из Хозяек, Черная Нина, умерла, не выдержав угрызений совести. Ее подруга, Виктория, так грустила по ней, что сама свела себя в могилу. Катерина больше не была Видящей, а Оспина из Уклада навсегда разуверилась в силе чудес. Я же добралась до Столицы и превратилась в Реми Шенье, начинающего актера. Мне нравилась эта маска и его облик, ведь в сердце своем я оставалась циркачкой и актеркой, — Самозванка вымученно улыбнулась. — Я подыскала себе приятельниц, уроженок Города, провинциальных девчонок, бредивших театром и приехавших с надеждой поступить в какую-нибудь труппу. Анну Ангел и Марину Вербу, двух погодок, двух неразлучных подруг. Марину, которую Паяц наверняка с удовольствием прибрал бы к рукам, так ярко сиял ее талант. И Анну, завистливую, тихонькую, шепелявившую Анну — не лишенную талантов, но такую невыносимо пресную на фоне своей подруги. Я сказала Анне, что знаю способ научить ее петь, танцевать и играть столь же прелестно, как и Марина — правда, не совсем обычный. Согласна ли она помогать мне и слушаться меня? Анна даже не раздумывала. Мы учились у репетиторов, выдержали конкурс и поступили в малый драматический — все трое. Марина отправилась обратно в Город — продавать свой дом… и не вернулась. Мои уроки пошли Анне на пользу. Она заворожила свою подругу, внушив ей стремление покончить с собой, и завладела искрой ее таланта. С каждым днем Анна становилась все прекраснее, ее голос улучшался, а амбиции росли.

Клара устало прикрыла глаза, медленно вращая меж ладоней кружку. Рассыпанные кусочки причудливой мозаики занимали надлежащие места, выстраиваясь согласно законам логики — универсального шаблона мира, доселе служившего бакалавру верой и правдой.

Ветхий дом содрогнулся под ударившим в стену порывом ветра. Усиливаясь, по черепицам замолотили дождевые капли. Бакалавр и девушка по прозвищу Самозванка смотрели друг на друга, разделенные круглой столешницей бывшего столика для игры в ломбер.

— Говори дальше, — очень вежливо попросил Данковский. — Я слушаю.

— Анна стала звездой театров варьете, она пользовалась успехом у мужчин, но этого ей было мало. Она жаждала бОльшего, нежели громкий успех на подмостках. Как-то ей довелось свести знакомство с полковником Пеплом, он вскружил ей голову — и Анна пошла за ним. Сделалась его сотрудницей, агенткой, шпионкой — все эти игры в рыцарей плаща и кинжала просто сводили ее с ума. Мне это тоже шло на пользу, теперь я всегда была в курсе закулисных дел в Столице. Анна работала с Пеплом на Белом Побережье, ей не было равных в искусстве провокаций — и лелеяла мечты прибрать генерала к рукам. Сделаться самым законным образом из Анны Ангел госпожой Анной Пепел. Она его боготворила, а генерал, когда был в настроении, ей подыгрывал, поощряя ее надежды. Однажды Анна под большим секретом сообщила мне, что власти всерьез намерены разобраться с Городом, с этой огромной патологией. Город уже сколько лет был как бельмо на глазу, как кость в горле — и у властей, и у Церкви. Все попытки столичных ученых разобраться в его тайнах, разложить их по полочкам и пронумеровать оказались бессильны. Город жил, год за годом балансируя в шатком равновесии трех враждующих семейств, порождая новых Хозяек и рассылая по всей стране отличную колбасу. Этому было решено положить конец.

Она перевела дух и заговорила медленнее, пальцами выбивая на столешнице незамысловатый мотивчик в такт словам:

— Пепел, исподволь подталкиваемый Анной, перевел планы касательно смены власти в Городе из область теоретизирований в область практики. Ключевые роли на начальной стадии его замысла отводились Анне Ангел и Ольгимскому-младшему. Я знала о его слабости — и Реми сошелся с ним, покорив его душу. Влад с рождения ненавидел цепи, приковавшие его к фабрике. Общение с Шенье стремительно усугубляло его стремление обрести свободу и независимость. Мне даже не требовалось лишний раз подталкивать его в нужном направлении. В конце лета Анна и Влад с шиком прикатили из Столицы в Город. За ней, опять в товарном вагоне, как полагается бродяжке, добралась я. Анна принялась за дело, обрабатывая Семьи, успешно подводя ситуацию к кризисной: три Семейства были готовы вот-вот впиться друг другу в горло. Я по мере сил помогала ей и ждала. Ждала середины сентября, дня гибели Каравана. Ночью я пришла на Курганы и воззвала к Шабнак. Ее время пришло. Время моей клятвы отомстить Городу — всему Городу. Шабнак согласилась — еще бы, смерть — ее стихия. Она не могла только тронуть детей — детей хранила их невинность, через эту черту не могла переступить даже она. О, как она была счастлива, безумная тварь — и я вместе с ней… Планы Пепла летели ко всем демонам, я получила то, что хотела — заманила сюда и его, и Серебряную Бригаду. Я смотрела на всю эту суету перед ликом Чумы, и каждая смерть наполняла меня радостью. Семь лет я ждала, пряталась и готовилась. То, что в нашу игру вмешались новые участники — ты и Бурах — лишь добавляло происходящему остроты и непредсказуемости. Вы так отчаянно старались понять происходящее, найти выход, спасти Город. Хочешь теперь плюнуть мне в глаза и сказать: «Сгинь, чудовище!»

— Не хочу, — после долгого молчания, заполненного унылым ревом ветра за стенами, произнес Даниэль. — Я перестал понимать, что есть зло, а что добро, кто прав, а кто виноват. Кто знает, как бы я поступил, окажись на твоем месте и пройдя через испытания, выпавшие тебе. Я… — протянув руку, бакалавр накрыл ладонь Самозванки своей, стараясь говорить как можно искренней и проникновенней: — Я… я люблю тебя, Клара. Такой, какая ты есть. С демоном в твоей душе. Любовь с первого взгляда — еще одна вещь, в существование которой я не верил. Оказывается, она бывает не только в глянцевых романах. Утром мы выберемся отсюда. Может, даже будем счастливы. Мне бы этого хотелось. Правда.

Мерцающие, кошачьи глаза Самозванки полыхнули недоверчивой радостью, заставив совесть Даниэля скорчиться в предсмертных муках. Мерно гудела керосинка. Снаружи бесновался ветер, оплакивая души погибших от Песчаной Язвы.

* * *

Она была такой маленькой и хрупкой. Металась по постели, извивалась и стонала так сладко, что сердце заходилось от восторга.

Может, ее губы и тело лгали. Может, нет. Бакалавру не хотелось думать об этом.

Он вошел в разверзнутые врата, горячие и тесные, и ему были рады. Ему дарили наслаждение и экстаз любви, не требуя ничего взамен.

А потом Клара разрыдалась, горько и безнадежно, словно потерявшийся ребенок, промочив наволочку и край одеяла. Даниэль не пытался ее утешать, просто обнимал, терпеливо дожидаясь, когда копившиеся столько лет слезы иссякнут.

Жалобные всхлипы становились все тише и тише. Дыхание выровнялось. Самозванка, девушка без имени, девушка-Чума, заснула, свернувшись в комочек под вытершимся лоскутным одеялом, на скрипучей кровати, в городе, охваченном предсмертной агонией.

Стараясь не разбудить ее, Даниэль выбрался из-под одеяла. Будильник на столе, который они завели на пять часов утра, с тем, чтобы собраться и выйти в путь, показывал без четверти полночь. Бакалавр подобрал с пола свою одежду, на цыпочках выбрался на кухню, плотно закрыв за собой дверь.

В мятой пачке оставалась последняя сигарета — символ из числа тех, которые Данковский научился узнавать и истолковывать. К сожалению, он слишком поздно постиг это загадочное искусство. Даниэль раскурил сигарету, дешевую и скверную, выпрошенную еще у покойного Сабурова, и уселся верхом на табурет, рассеянно созерцая перемещение стрелок на наручных часах, уцелевших в стольких передрягах. Хотя натопленная Кларой печурка не успела остыть, Данковского бил мелкий, леденящий озноб. Приложив тыльную сторону кисти ко лбу и щекам, он убедился в том, что температура его кожи далека от нормальной. В кончиках пальцев ощущалась раздражающая непреходящая щекотка. Хотелось пить, но малейший глоток отзывался в глубине горла саднящей болью.

Бакалавр слишком часто наблюдал эти признаки, чтобы ошибиться.

Он был слишком здравомыслящим человеком, чтобы обманывать самого себя.

Данковский курил, глотал горький дым, смотрел на часы

«Все правильно, — убеждал себя Даниэль, с преувеличенным вниманием следя, как тлеет, обгорая, тонкая папиросная бумага. — Я объявил себя верховным судьей и приговорил Город к смерти. Живых и умирающих. Пушки заговорят не утром, но в полночь. Я не имею права избегать общей участи. Мой приговор — мне и видеть его исполнение. Моя судьба — умирать, держа за руку виновницу всех бед. Она не должна ускользнуть. Мне жаль ее, и единственное, чем я мог облегчить ее участь — попросить у нее прощения. Она умрет ни о чем не подозревающей. Видящей сны о своем призрачном счастье».

Он вновь покосился на циферблат. Минутная стрелка неторопливо ползла от деления к делению.

«Я выбрал будущее, принеся в жертву прошлое и настоящее. Я, всегда считавший себя скептически настроенным ученым, преданным слугой логики и разума, в итоге выбрал чародейскую башню на стыке миров и поселившихся там детей. Я не увижу созданного ими мира, но мне хочется верить в то, что он будет лучше этого, оскверненного нами, взрослыми. Да, во имя этого я стал убийцей. Пли — и вокруг одни дымящиеся руины. Да уж, съездил с визитом в отдаленный провинциальный городишко…»

Он умертвил сигарету в блюдечке, в компании с заплесневелым огрызком яблока. Вернулся в комнату. Не раздеваясь, прилег на постель, зажмурившись и уткнувшись лбом в плечо Клары. Девушка пошевелилась во сне, пробормотав что-то неразборчивое.

«Скорее бы. Как невыносимо ждать. Хорошо бы она не проснулась от грохота».

Даниил Данковский задремал. Низкий шелест летящих к Городу снарядов вплелся в его смутные грезы, став мирным жужжанием шмелей над летней Степью. Степью, где вздымалась сияющая внутренним огнем Башня-Многогранник.

Июнь 2006 года, Райвола — январь 2010 года, Спб.