Тихо, под колоннами (гет)

Шум вечеринки профессора Слизнорта, словно буйное, переливающееся через край море, бился о древние сводчатые потолки подземной классной комнаты, насильно превращённой в подобие бального зала. Воздух был густ и тяжёл, пропитанный коктейлем из дорогих духов, дымящихся жареных канапе с трюфелями и сладковато-пряного дыма, струившегося из массивных курильниц в виде драконов. Гирлянды из золотых и изумрудно-зелёных шаров (слизеринские цвета, конечно, преобладали) мерцали неровным, волшебным светом, отражаясь в тысячах хрустальных бокалов и надраенных до зеркального блеска пуговицах мантий. Где-то из невидимых источников лилась магловская мелодия, перепетая эфирными волшебными скрипками, создавая причудливый, но гипнотически приятный фон для показного веселья.

Гарри Поттер стоял в глубокой тени массивной каменной колонны, прижавшись спиной к прохладной, шероховатой поверхности. Камень, хранящий многовековую прохладу замка, был единственным утешением в этом духoтном хаосе. Его чёрные, всегда непокорные волосы отчаянно пытались выбиться из-под контроля, а очки слегка сползли на кончик носа. В руке он сжимал бокал сливочного пива, но пенистый напиток давно потерял свою привлекательность. Он чувствовал себя незваным гостем, призраком на этом пиру во время чумы. Слизнорт, раздувшийся от самодовольства, как индюк, расхаживал меж гостей, осыпая «звёздных» учеников комплиментами и прозрачными намёками на связи. Гарри избегал его маслянистого взгляда. Тяжёлые мысли о миссии Дамблдора, о Томе Риддле, о пронзительной боли от потери Сириуса витали вокруг него невидимым, давящим облаком, которое не могли развеять ни гирлянды, ни музыка, ни даже заманчивый аромат дорогих угощений. Всё казалось фальшивым, ненужным.

— Прячешься? — тихий, до мурашек знакомый голос прозвучал так близко, что Гарри вздрогнул всем телом, едва не выронив бокал. Сердце ёкнуло, узнав интонацию прежде, чем сознание осмыслило слова.

Он медленно повернул голову. Гермиона Грейнджер стояла рядом, слегка запыхавшаяся, будто пробиралась сквозь толпу. Исчезла привычная школьная мантия. Её пышные каштановые волосы, обычно стянутые в беспорядочный, деловой пучок, были уложены в изящную, но всё же практичную причёску — несколько мягких волн, собранных сзади, открывающих изящный изгиб шеи и ключицы. На ней было платье — неброское, но безупречно скроенное, из ткани глубокого, бархатистого винного оттенка. Цвет вина, выдержанного в дубовых бочках, подчёркивал теплоту её карих глаз и придавал коже лёгкий персиковый оттенок. В её руке был бокал с тыквенным соком, янтарная жидкость искрилась в полумраке.

— Не прячусь, — пробормотал Гарри, голос звучал хриплее, чем он ожидал. Он инстинктивно отодвинулся глубже в тень колонны, создавая для неё пространство. — Просто… наблюдаю. Здесь тише. И камень прохладный.

Гермиона без слов прислонилась к колонне рядом с ним. Её плечо мягко коснулось его плеча — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но оно пробежало по его коже электрическим разрядом. Она окинула взглядом шумную толпу, и Гарри безошибочно уловил в её глазах знакомое отражение — ту же усталость, ту же отстранённость, что грызла и его душу. Тень печали, не смываемая весельем.

— Согласна, — вздохнула она, звук выдоха смешался с отдалённым смехом. — Веселье какое-то… бутафорское. Картонные декорации счастья. Особенно после всего, что случилось. После… — Она не договорила, но Гарри почувствовал незаживающую рану — после Сириуса, после Министерства, после того, как иллюзия безопасности рухнула навсегда.

— Особенно когда Слизнорт разыгрывает спектакль под названием «Всё как прежде», — добавил Гарри с горьковатой ноткой, следя, как их профессор Зельеварения похлопывает по спине Захарию Смита, расписывая его «блестящие перспективы». — Как будто Тёмный Лорд — это просто дурной сон, который забылся к утру.

Гермиона кивнула. Её взгляд скользнул по лицам смеющихся, танцующих однокурсников.

— Большинство просто хочет… выключиться. Хоть на вечер. Забыться в музыке и еде. Это… естественно. Но как быть частью этого маскарада, когда знаешь правду? Когда чувствуешь её здесь, — она тихо прижала ладонь к груди, чуть выше сердца, — как вечный холодный ком? Как камень, что невозможно проглотить.

Молчание повисло между ними, густое, тёплое, наполненное невысказанным пониманием, несмотря на окружающий шум. Гарри смотрел на Гермиону — на знакомые до боли черты лица, ставшие вдруг удивительно взрослыми, очерченными недетской серьёзностью. На лёгкие синеватые тени под её глазами — свидетельницы бессонных ночей, проведённых над книгами защиты от Тёмных искусств и тревожными раздумьями. На мягкую линию губ. Он вдруг с пронзительной остротой осознал, как много она для него значила. Не просто значила — была опорой, якорем, светом в кромешной тьме. Все эти годы. Она была рядом, всегда. Не как Рон, с его порывистостью, обидчивостью и ревностью, которые могли отдалить, а как… тихая гавань. Надёжная, незыблемая, освещённая светом её ума и бесконечной преданности. Сердце его сжалось от внезапного приступа нежности, такой сильной, что стало трудно дышать.

— Спасибо, — вырвалось у него неожиданно, шёпотом, едва слышно даже в их укромном уголке.

Гермиона повернулась к нему чуть больше, удивлённо приподняв бровь. Искорки света из гирлянд заплясали в её карих глазах.

— За что, Гарри?

— За… всё, — он развёл руками, чувствуя, как тепло разливается по щекам, поднимаясь к ушам. Говорить это было одновременно страшно и невероятно легко, будто с души снимали тяжёлый камень. — За то, что поверила мне, когда весь замок шептал про Тайную Комнату. За то, что не дала мне сойти с ума от страха и одиночества в четвёртом курсе. За то, что просто… была рядом. Всегда. Особенно… особенно после Сириуса. — Его голос дрогнул на имени крёстного. Он сделал паузу, глотнув воздух. — За то, что ты… ты просто есть. Что бы я без тебя делал?

Последние слова повисли в воздухе, наполненные такой искренней, обнажённой признательностью, что Гермиона слегка ахнула. Она смотрела на него, её глаза стали влажными, мягкими, как тёплый шёлк. Уголки её губ задрожали, сложившись в ту самую редкую, сокровенную улыбку, которую Гарри видел лишь в моменты их полного взаимопонимания.

— Гарри… — она прошептала его имя, и оно прозвучало как ласка, как нечто новое и бесконечно дорогое. Её пальцы невольно сжали бокал. — Мне не за что благодарить. Я… я просто не могла поступить иначе. Ты мой… — она запнулась, ища слово, — мой самый близкий друг. Часть меня.

— Больше чем друг, — сорвалось с его губ прежде, чем мозг успел наложить вето, прежде чем страх и сомнения успели возвести баррикады. Сердце забилось с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется из груди и прильнёт к ней. Слова, годами копившиеся где-то в самой глубине, вырвались наружу, подогретые её близостью, её теплом, её взглядом, атмосферой этого странного вечера, где всё реальное пряталось в тени. — Я… я чувствую больше. Намного больше.

Гермиона замерла, будто превратилась в изваяние. Её дыхание перехватило. Глаза, огромные и тёмные, уставились на него с немым изумлением, смешанным с невероятной, трепетной надеждой и страхом. Гарри видел, как побелели костяшки её пальцев, сжимавших бокал.

— Гарри… что ты… — она с трудом выговорила, голос предательски дрожал. — Ты же знаешь… Рон… Мы же втроём… Это наша троица… — Она говорила, но её слова звучали скорее как привычный довод, который уже не имел прежней силы, как барьер, который сама же начала разрушать.

— Знаю, — быстро, почти перебивая, сказал Гарри. Его голос звучал низко и хрипло от нахлынувших чувств. Он отодвинул свой бокал на выступ колонны, освобождая руки. Он не мог больше просто стоять. Ему нужно было коснуться её, убедиться, что это реально. — Знаю про Рона. Знаю, что он твой… парень. Но это… — он сделал шаг навстречу, сократив расстояние до минимума. Теперь он видел каждую ресничку, каждую крошечную веснушку у виска. Чувствовал лёгкое дуновение её дыхания на своей коже. — Это ничего не меняет в том, что происходит у меня здесь. — Он прижал кулак к груди, прямо над бешено колотящимся сердцем. — И я не могу молчать. Не сегодня. Не видя тебя такой… — его взгляд, полный немого восхищения, скользнул по линии её платья, подчеркивающей стройность, по изгибу шеи, по выбившейся из причёски прядке волос, нежно касавшейся щеки. — Ты… ты невероятна, Гермиона. Сегодня… всегда. Умная, до безумия смелая, преданная до последнего вздоха… Ты… — он запнулся, ища самые точные слова, самые важные. — Ты — мой свет в этой кромешной тьме. И я… я не могу представить своего завтра без тебя рядом. Не как друга. Как… как ту, без чьего дыхания на плече мне не дышится полной грудью. Как ту, кого я… люблю.

Слово «люблю» прозвучало тихо, как падающее перо, но для Гарри оно грохнуло, как гром. Он сказал это. Вслух. Страх и облегчение накатили волной. Он стоял перед ней, обнажённый душой, ждал приговора, ждал, что вот сейчас мир рухнет.

Гермиона молчала. Казалось, время остановилось. Шум вечеринки, музыка, смех — всё растворилось, остались только они двое в коконе тишины под древним камнем. Потом медленно, очень медленно, словно боясь спугнуть хрупкое чудо, она поставила свой бокал рядом с его. Её движения были плавными, почти ритуальными. Когда она подняла на него глаза, в них не было прежней растерянности. Была буря. Буря эмоций — страх перед болью, которую причинит Рону, стыд за свои собственные, давно скрываемые чувства, и невероятная, ослепительная радость, пробивающаяся сквозь все преграды.

— Рон… — начала она тихо, её взгляд ушёл куда-то вдаль, на узоры теней от гирлянд на полу. — Рон — это… привычный путь. Это тепло дружбы, которое стало… удобным. Это часть нашей истории, нашей троицы, которую я так боялась разрушить. Но… — Она резко вдохнула и подняла на него глаза. В них теперь горела решимость, чистая и ясная, как горный родник. Гарри увидел в них отражение своих собственных чувств. — Но то, что я чувствую к тебе, Гарри Джеймс Поттер… Это — землетрясение. Это — сдвиг пластов. Это… как будто часть моего сердца всегда знала. Всегда ждала этого. С самого первого дня в поезде, наверное. Просто я… я запрещала себе в это верить. Боялась сломать то, что есть. Боялась ранить Рона до глубины души. Боялась… — её голос сорвался на шёпот, полный уязвимости, — что это только мои фантазии. Что ты никогда не посмотришь на меня так… как я смотрю на тебя в тишине библиотеки, когда ты не видишь.

Она сделала ещё один шаг, последний сантиметр между ними исчез. Теперь их тела почти соприкасались. Гарри чувствовал тепло, исходящее от неё, лёгкий, чистый запах её кожи и волос — не парфюма, а просто её сущности, смешанный с едва уловимым ароматом пергамента и чернил. Слышал её учащённое дыхание.

— Я тоже больше чем друг, — прошептала она, и в её голосе звенели слёзы и смех, страх и ликование. — Я… я думала об этом. Каждую ночь, когда мы сторожили в Общежитии, и ты засыпал на моём плече. Каждый раз, когда ты выходил целым из очередной беды, и я хотела одновременно кричать от злости и плакать от облегчения. Каждый раз, когда ты просто… был собой. Упрямым, отчаянным, порой невыносимым героем, который даже не понимает, насколько он прекрасен… Мой Гарри. Мой.

Слово «мой», сказанное с такой нежностью и обладанием, обожгло Гарри сильнее любого заклятия. Он больше не мог терпеть. Он поднял руку. Пальцы его дрожали, когда он осторожно, с бесконечной нежностью, коснулся её щеки. Кожа под его пальцами была невероятно мягкой, тёплой, живой. Гермиона не отстранилась. Наоборот, она наклонила голову, прижимаясь щекой к его ладони, как котёнок, ищущий ласки.

Её глаза закрылись на мгновение, и по ресницам скатились две крошечные, бриллиантовые слезинки.

— Гермиона… — его голос был хриплым шёпотом, полным изумления, благодарности и нахлынувшей, всепоглощающей нежности. Он сдвинул очки на лоб другой рукой, не отрывая взгляда от её лица, от её губ, таких близких. — Можно я… могу я… — Он не знал, как попросить. Как выразить это море внутри.

Он не успел договорить. Гермиона сама сделала последний, решительный шаг. Её руки поднялись, обвили его шею, пальцы вцепились в его непослушные чёрные волосы у затылка, притягивая его к себе. И прежде чем он осознал происходящее, её губы — мягкие, чуть прохладные от сока — коснулись его.

Первый поцелуй был лёгким, нерешительным, как прикосновение крыла мотылька. Испытанием реальности. Гарри замер, потрясённый до глубины души, захлёбываясь потоком новых, ослепительных ощущений. Тепло. Нежность. Слабый, сладковатый привкус тыквы… и абсолютное, безоговорочное чувство дома. Как будто он, наконец, нашёл ту самую, единственную потерянную часть себя. Затем Гермиона чуть отстранилась, всего на толщину волоса, её глаза, тёмные, огромные, сияющие влажным блеском, смотрели на него, ища подтверждения, разрешения, ответа на немой вопрос.

Гарри не заставил себя ждать. Он обнял её за талию — тонкую, но сильную — и притянул к себе крепче, почувствовав, как всё её тело дрожит мелкой, счастливой дрожью. И на этот раз он сам наклонился к ней. Их второй поцелуй был уже другим. Глубоким. Уверенным. Полным всех невысказанных за годы слов, всех скрытых страхов, всей накопившейся нежности и внезапно прорвавшейся, как весенний паводок, страсти. Мир вокруг окончательно перестал существовать. Не было Слизнорта, не было вечеринки, не было войны и Тёмного Лорда. Были только они двое, древняя каменная колонна, укрывавшая их от посторонних глаз, как благословение, и это головокружительное, всепоглощающее чувство — мы нашли друг друга.

Они целовались, забыв о времени, о месте, обо всём на свете. Гарри одной рукой крепко прижимал её к себе, чувствуя каждый изгиб её тела под тонкой тканью платья, другой гладил её спину, шею, погружая пальцы в мягкие каштановые волосы. Гермиона отвечала ему с такой же силой, её губы были мягкими и требовательными одновременно, её пальцы сжимали его плечи, впиваясь в ткань рубашки. Это был поцелуй, который они откладывали годами, поцелуй, в котором сплелись детская дружба, совместно пройденные испытания, горечь потерь, страх неопределённого будущего и теперь — ослепительная, всепобеждающая надежда и любовь. Это был разговор души с душой без единого слова.

Они разомкнули губы только когда лёгкие взбунтовались, требуя воздуха, прижавшись лбами друг к другу. Дышали прерывисто, часто, их дыхание смешивалось, тёплое и сладкое. Гарри чувствовал, как бешено стучит её сердце, ощущая, как его собственное отвечает ему в унисон, как два барабана, бьющих один ритм. Они смотрели друг другу в глаза, оба запыхавшиеся, с раскрасневшимися щеками, с растерянными и безмерно счастливыми улыбками, сияющими на их губах. В её глазах он видел отражение своего изумлённого восторга.

— Вау, — выдохнул Гарри, не в силах подобрать других слов. Мир перевернулся, но он парил где-то высоко, над облаками, и ему было невероятно хорошо.

— Да, — тихо согласилась Гермиона, её губы растянулись в широкую, сияющую, по-настоящему счастливую улыбку, которую он не видел у неё так давно. Она нежно поправила его очки, сдвинутые на макушку, её пальцы мягко коснулись его висков, смахнув выбившуюся прядь. — Вау. Это… это было…

— Совершенно, — закончил он за неё, и она кивнула, заливаясь тихим, счастливым смешком.

Они стояли, прижавшись друг к другу, его руки обнимали её талию, её руки лежали у него на груди. Наслаждались тишиной и покоем своего маленького, только что родившегося мира под сенью колонны. Шум вечеринки начал медленно возвращаться, но теперь он был лишь далёким, незначительным гулом, как шум прибоя за толстой стеной.

— Что… что теперь? — осторожно спросил Гарри, его большой палец невольно начал рисовать круги на её спине через тонкую ткань платья. Он боялся отпустить это ощущение, этот миг совершенства.

Гермиона задумалась, её взгляд стал серьёзнее, но в нём не было паники, только взрослая решимость. Она положила ладонь ему на щёку, её прикосновение было тёплым и успокаивающим.

— Теперь… нам нужно поговорить. С Роном. — Она поморщилась, предвидя бурю боли и непонимания. — Это будет… очень трудно. Для всех. Особенно для него.

Гарри кивнул, тень предстоящей трудности ненадолго омрачила его радость. Но чувство, переполнявшее его — это огромное, светлое «мы» — было сильнее любого страха.

— Знаю. Но… — он посмотрел ей прямо в глаза, ища и находя в них ту же непоколебимую силу, ту же готовность бороться за то, что важно. — Но ты… ты стоишь всего этого, Гермиона. Всех сложностей, всех разговоров, всего на свете. Ты стоишь целых миров.

Она улыбнулась ему снова, и в этой улыбке была вся её мудрость, вся её храбрость и вся её любовь, которую она больше не прятала.

— И ты, Гарри. Ты стоишь галактик. — Она потянулась и мягко, нежно поцеловала его сначала в уголок губ, потом на кончик носа, заставляя его зажмуриться от неожиданного счастья. — Но пока… пока давай просто будем здесь. Только мы двое. Наш маленький остров. Хотя бы ещё… пять минут? — Она обвила его руками за шею, притягивая ближе.

— Пять минут? — Гарри притворно задумался, целуя её в висок, потом в ту самую выбившуюся прядку у виска. — Пожалуй, маловато. Как насчёт… вечности, начатой прямо сейчас?

Она рассмеялась тихим, серебристым смехом и прижалась головой к его плечу. Гарри крепче обнял её, прижав подбородок к её макушке, вдыхая её аромат — смесь книг, волшебства и чего-то бесконечно родного. Они стояли под колонной, в своём маленьком, освещённом только их чувствами мире, посреди шумного праздника профессора Слизнорта. За высокими стрельчатыми окнами замка Хогвартс мерцали холодные зимние звёзды, предвещая долгую ночь и долгую войну. Но для них двоих в этот миг всё только начиналось. Начиналось с тихого шёпота под сенью древних камней, с признания, вырвавшегося из самой глубины души, и с поцелуя, который перевернул вселенную. Впереди были испытания, боль, неизвестность. Но теперь у них было это. Тихое, тёплое, невероятно прочное и бесконечно дорогое «мы». И этого было достаточно, чтобы дышать полной грудью, смотреть в лицо любой тьме и верить — пока они вместе, свет всегда найдёт путь.