Неделя (джен)

Дом в Годриковой Впадине пах сгоревшим деревом и тем, что называют тишиной, хотя правильнее было бы — воспоминаниями. Пепел царапал горло. Стекло, крошилось под подошвами, как лед в конце ноября, — и всякий шаг звучал слишком громко, будто я вторгался туда, где даже эхо имело право плакать, а я — нет.

Лили лежала бездыханной, какой я видел ее в самых страшных моих кошмарах. Ресницы слиплись от копоти. Рот приоткрыт, будто она собиралась что-то сказать. Я опоздал на секунду, на год, на всю жизнь — точные сроки несущественны, когда речь идет о непоправимом.

Я опустился рядом с ней, и только тогда заметил, что дверь за моей спиной покачивается на петле, и от этого движения едва уловимо звенит разбитая люстра. Мир старательно изображал нормальность — струился сквозняк, шевелил выцветшие занавески, но все в этой новой нормальности было мертво — за исключением одного.

Ребенок.

Плач тянулся тонкой нитью из глубины комнаты, как запах зелья из лаборатории. Это были те же звуки, из-за которых я когда-то выворачивал карманы, покупая громовую петарду, лишь бы заглушить чужую колыбельную, доносящуюся из окна соседей. Ирония судьбы сворачивает в узел шнурки наших ботинок, чтобы мы непременно упали именно там, куда обещали себе никогда не ступать.

Я оторвался от пола. Сделал с трудом несколько шагов. Деревянная кроватка, грубо окрашенная в белое, уже с отпечатками копоти на перекладинах. Личико — красное, измазанное в слезах. На чумазом лобике — рана, похожая на кардиограмму молнии. Глаза… Нет. Не сейчас.

Я протянул руки — не думаю, что когда-нибудь делал это столь неуверенно. Подчинил себе голос и проговорил беззвучно то, что нужно было сказать вслух:

— Тише.

Ребенок вздрогнул, но плакать не перестал. Чудес не бывает. Но звук все же стал тише, будто мир сам приглушил громкость до терпимой.

На тумбе валялись осколки бутылочки, соска, какие-то коробки. Я взял все. Ребенка завернул в одеяло — криво, со складками и лишними углами — и вынес из дома.

Снаружи дождь превратил улицу в длинную черную ленту. Кто-то непременно должен был прийти через десять минут или через час, с правильными документами, правильными приказами. Я не был никем из них. Зато у меня была волшебная палочка, заклинания и одна фраза, которую я твердил про себя с того дня, как понял, что уже ничего не исправить: «Защищать ее».

Иногда смысл клятвы растет и охватывает то, о чем раньше даже не думал.

Я унес ребенка Лили.

* * *

Дом в Паучьем тупике встретил нас обычной сыростью, мутной водой из-под крана и почтенной паутиной вдоль потолка, в которой жили все мои несказанные слова. Я никогда не думал, что буду разжигать огонь для кого-то, кто не в состоянии оценить красоту дымовых завитков. Но огонь загорелся. Среди вещей, которые я прихватил, нашлись бутылочка и соска. Я вскипятил воду, всыпал туда странный состав из коробки. Приготовил смесь — кто бы мог подумать, что «смесь» — слово столь уязвимое и точное одновременно. Жидкость побелела, запах напоминал молоко.

Значит, должно сойти. Или убить.

Я протянул бутылочку ребенку. Он сделал глоток — и замолчал. Честно говоря, результат оказался лучше, чем у многих моих студенческих экспериментов.

Ребенок дышал странно — коротко, горячо, будто ему уже приходилось выживать в незнакомом климате. Я проверил ладонью лоб — горячий. Царапина на коже вспыхнула и погасла, как печать, которую ставят на письма, чтобы уберечь их от любопытных глаз.

— Я знаю сотни противоядий. Но ни одного, чтобы снять жар у младенца.

Я не был создан для убаюкиваний. Мое «ш-ш» звучало как шипение змеи. Я не знал, как держать голову ребенка, поэтому держал ее, как колбу с горячим раствором — осторожно, под углом. Бутылка выскользнула из пальцев, но не упала. Я поймал ее на лету, выругался. Ребенок в ответ икнул — словно поддакнул.

— Прекрасно, — сказал я. — Сговор врагов.

Он открыл глаза и — да, так. Это были они. Зеленые и слишком убедительные, чтобы спорить. Я отвел взгляд и сосредоточился на складке собственного одеяла, которое свернул в подобие гнезда на диване. Простой кусок ткани вместо кроватки. Трансфигурацией можно заменить мебель, но не мозг.

Он ел. Кажется, это называлось «есть». Жадно хватал воздух между глотками, будто не доверял молоку и хотел запастись кислородом. Потом — выдох, долгий, тяжелый. И тишина. Тогда на меня обрушилась ночь из трех слов: «Ты жив. Пока».

Я сел на край дивана, на котором изредка спал, и впервые за много лет в доме не пахло горечью полыни — пахло теплым молоком и чем-то совершенно нелепым: надеждой.

* * *

На второй день я понял, что дитя — это не теория, которую достаточно понять. Это практика, которая требует неукоснительного подчинения. Я попытался выстроить режим — часы кормления, часы сна, — и ребенок с видом старого профессора, который разрешил себе улыбку во время чужого доклада, опроверг каждую строчку моего графика. В лаборатории заставить жидкость закипеть — вопрос точности; заставить ребенка уснуть — вопрос капитуляции.

Я носил его по комнате, как носил когда-то лабораторный котел — двумя руками, на уровне сердца, чтобы не расплескать. Он тянулся к мантии, к волосам. Один раз ухватился так крепко, что я всерьез испугался, что лысина у меня появится раньше срока.

— Отпусти.

Он не отпустил. Засмеялся — редкий, мокрый смех, который начинается там, где обычно кончается терпение. И я — да, черт возьми, — ответил ему тем, что только отдаленно напоминало улыбку. Комиссией по этике этот опыт не был бы одобрен.

Я показывал ему пузырьки с безопасными растворами — вода, окрашенная заклинанием, струйки пара. Он следил за моими пальцами. Очевидно, главное зрелище в этой комнате — не стекло и не свет, а то, как я двигаюсь. Я переставал дышать, чтобы не спугнуть внимания, и очень тихо произносил:

— Это не для тебя, — и добавлял почти неслышно: — пока.

Ночью я засыпал сидя, уронив голову на грудь. Несколько раз ловил себя на том, что шепчу не заклинания, не формулы, а что-то из детства — не песню, но ее подобие. Мать когда-то пела мне на кухне, и еще тогда я понял: есть звуки, которые превращают отвратительный чай из пакета в сладчайший нектар. Петь я не умел. Но умел шепотом выговаривать слоги, из которых складывалось имя.

— Гарри, — называл я его, не глядя. Иногда — «мальчик». Еще реже — «Поттер», чтобы выровнять баланс мира, где привычные оскорбления должны звучать вовремя.

Иногда он отвечал хриплым «ааа», иногда просто засыпал, сжав кулак, как солдат, который не выпускает знамя даже во сне.

* * *

На третий день пришел Дамблдор. В камине шевельнулось пламя, и я, не поднимая глаз от ребенка, бросил:

— Если вы пришли давать советы — подождите, пока он научится читать. Хоть кому-то будет интересно их слушать.

— Северус, — сказал он тихо. Я ненавижу, как он произносит мое имя: слишком мягко, будто обращается с чем-то хрупким. — Я пришел не мешать. И не благодарить.

— Тогда зачем?

Он сел напротив. От него пахло холодным воздухом улицы и корицей — запахи людей, которые слишком правильно устроены в этом мире. Он долго молчал, глядя на мальчика, и это было хуже любых слов: молчание всегда предвестник решений.

— Его нужно отдать тете, — произнес он наконец. — Кровь защитит его лучше любых стен.

— Кровная защита? — я не смог скрыть насмешку. — Та самая теория, над которой потешаются студенты?

— Та самая, — спокойно ответил он. — Это надежно.

— Вы многое называете надежным, — отрезал я.

Он вздохнул.

— Я обещал вам, что мальчик будет в безопасности. И сделаю все, чтобы у него был шанс.

Я посмотрел на ребенка. Он спал, как умеют спать только дети, которым еще не нужно притворяться. На щеке блестела дорожка слез — он плакал перед тем, как уснуть. Я не успел вытереть.

— Неделю, — произнес я сам не ожидая от себя. — Оставьте его со мной на неделю. Потом делайте, что сочтете нужным.

Дамблдор молчал. Потом кивнул.

— Неделю, — повторил он. — Но ты должен понять…

— Я уже все понял, — сказал я. — Понимание — единственная роскошь, которая мне доступна.

Он поднялся, на мгновение коснулся одеяла. Его глаза улыбнулись — мне. Я этого не выносил.

— Спасибо, Северус, — сказал он.

— Не благодарите, — ответил я. — Я делаю это не ради вас.

Когда он ушел, комната снова наполнилась тиканьем часов. Они всегда идут, но редко показывают правильное время.

* * *

На четвертый день я сделал то, чего никогда прежде не делал: вырезал из старой тетради с формулами несколько бумажных лилий. Ножницами, которыми обычно обрезаю листья у мандрагоры. Поднял их в воздух заклинанием и оставил парить над мальчиком. Лилии медленно вращались, еле заметно. А он за ними следил. Иногда протягивал руку — не доставая. Слишком близко и слишком далеко одновременно — в этом было что-то знакомое.

Я наложил несложные заклинания защиты — не академические, а домашние, неприличные. Они грели воздух вокруг дивана. Успокаивали окна — так, чтобы ветер не свистел. Держали влажность в нужной кондиции, чтоб ребенок не начал кашлять. Это была магия, про которую не пишут трактатов. Единственная, которая сейчас чего-то стоила.

А на пятый день он все-таки заболел. Это звучит драматичнее, чем было: малыши умеют вспыхивать температурой как свечи. Но я, конечно, выбрал правильный вариант — панику. В лаборатории температура — просто параметр; здесь — смертный приговор. Я лихорадочно вспоминал безопасные микстуры, протирал маленький лоб крошечной тряпочкой, ругал котел за то, что тот кипит слишком долго, хотя никакого котла не было.

Гарри — да, я уже называл его по имени проще — смотрел на меня во влажную темноту, в которой плавали зеленые стеклышки и молчал. И я понял: он доверяет мне. Это не моя заслуга. Это приговор, который нужно оправдать. Я дал ему глоточек разбавленного настоя ромашки с маленькой каплей сладкого сиропа — глупость, но сам виноват: я никогда не держал в доме меда. Через час жар спал. Я остался сидеть на полу и вдруг рассмеялся — беззвучно, чтобы не спугнуть тишину. Смех вышел странный, с привкусом усталости и безумия. Но, пожалуй, это было лучшее, что у меня получалось за долгое время.

На шестой день я поймал себя на том, что рассказываю ребенку вслух, как порезать корень аконита «поперек, не вдоль волокон, иначе вытечет то, что вам дороже, чем содержимое», — и добавляю: «Это применимо ко многим вещам в жизни». Он слушал. Иногда морщил нос, иногда широко зевал.

— Ты когда-нибудь будешь меня ненавидеть, — сказал я вдруг первое что пришло на ум. — Это правильно. Ненависть — удобный инструмент. Потому что нельзя сжечь мосты, которые даже не построены. Но знай… — я запнулся и усмехнулся собственному «знай», адресованному человеку, чья биография умещается в одном предложении. — Знай, мальчик: все, что я делаю, — это запоздалая услуга твоей матери. Я опоздал везде, где можно. Кроме этой недели.

Он схватил меня за палец, крепко сжал и закрыл глаза. И вдруг я ясно увидел то, чего никогда не будет: дом без сырости, запах теплого хлеба, женский смех из кухни. Я возвращаюсь поздно, но все же успеваю — усталый, раздраженный, живой.

Я знаю, каким отцом мог бы стать. Строгим. Неловким. Слишком внимательным к безопасности. Тем, кто учится смеяться вместе с ребенком слишком поздно. Тем, кто рассказывает сказки не о драконах, а о том, как варят сонное зелье. Тем, кто не уходит из кухни, пока там кто-то плачет.

В целом, неплохо. Только слишком поздно.

На седьмой день пришел Дамблдор с письмом. В нем были только правильные слова: «любовь», «кровь», «защита». В моем доме эти слова звучали по-другому. Я взял ребенка на руки — уже привычно, уверенно, как будто у меня было документально подтвержденное право носить то, что мне не принадлежит.

— Я сам, — сказал я. — Я понесу его.

Дамблдор кивнул. В глазах у него было то выражение, которое я презираю всей душой: сострадание. Оно запрещает людям называть вещи своими именами.

Мы вышли в дождь. Лондон был серый и мокрый. Мы шли молча.

Тисовая улица оказалась настолько аккуратной, что от нее хотелось избавиться. Я все понял сразу: эти дома бережно сохраняют все приличия, в которых вполне можно умереть от омерзения. Эти газоны стригут ножницами, потому что веселые дети могли бы оставить следы, а этого нельзя допускать. На крыльце — коврик с надписью «Добро пожаловать». Я никогда еще не видел более грубой лжи, написанной печатными буквами.

Дамблдор положил письмо. Я укутал ребенка в одеяло — то самое, которое пахло молоком и моим домом, — и на миг прижал к себе сильнее, чем позволено. Он засопел, как маленький зверек, которого приносят к дверям собственного зверинца.

— Он будет под защитой, — мягко сказал Дамблдор.

— Он будет под чужой крышей, — ответил я. — Эти две формулировки иногда совпадают. Но чаще — нет.

Я наклонился и едва коснулся губами мокрой макушки — как печатью, которую ставишь не на письмо, а на себя. Волосы пахли ничем — водой, воздухом — и этим безупречным ничем, из которого делают смыслы.

— Живи, Поттер, — сказал я сухо, так, будто велел студенту пересдать экзамен. — Как ни странно, это приказ.

Мы отошли в тень живой изгороди. Я почувствовал, как мир — тот, которым заведуют другие, — подбирает себе правильный темп. Фонарь вдруг щелкнул. Где-то загудела стиральная машина. В чьем-то окне мелькнуло лицо — любопытство, как вид единственной эмоции, разрешенной ночами.

Дверь не открывалась долго, слишком долго для того, кто держит в руках детей. Я стиснул пальцы — и почувствовал, как Дамблдор касается моего плеча. Он умеет так касаться — будто держит не тело, а намерение.

— Северус, — тихо сказал он. — Я знаю, как тяжело, но любовь — это умение отпускать.

— Любовь, — ответил я, — это не отпускать. Все остальное — удобные теории.

Он вздохнул. Я смотрел на крыльцо, пока глаза не начали болеть. И вдруг со щелчком провернулся замок. На пороге возникла женщина — узкие губы, круглые глаза, комок недоверия в горле. Я знал ее имя — оно было написано в грязи прошлого: Петуния. Она посмотрела на нас, на сверток, на письмо. На секунду растерялась. Потом губы сложились в ту самую линию, которой режут хлеб слишком тонкими ломтиками.

— Что это? — спросила она таким голосом, будто спрашивала про мусор у соседской двери.

— Ваш племянник, — сказал Дамблдор. Аккуратно. Почти нежно.

Ее взгляд метнулся ко мне. На миг я увидел, как по ее лицу пробежала тень — тень девочки в школьном платье, стоящей возле забора и глядящей на нас с Лили, — и исчезла. От девочек остаются женщины, от теней — заборы. Она меня узнала.

Петуния неуклюже приняла сверток, ничего не сказала и закрыла дверь.

— Спасибо, — сказал Дамблдор очень тихо.

— Не благодарите, — повторил я. — Я лишь замкнул круг, который сам же и разорвал.

Мы ушли. Улица вернулась к своему искусственному сну. Я шел и понимал: это единственный раз, когда я дал Лили то, чего не смог при жизни. Безусловную любовь — такую крохотную, что ее можно спрятать в бутылочке и подогреть до температуры тела. Защиту — такую тихую, что она не звонит в победные колокола и не выписывает наших имен на стенах.

В ту ночь, уже дома, я зажег лампу и сел за стол.

Лампа потрескивала. В лаборатории, как обычно, ничего не взрывалось — в самой безопасности нет зрелищности. Я облокотился, уронил голову на сложенные руки — и впервые за долгие годы мне снился не кошмар, а тихий дом, в котором лилии были не бумажные.

Утро пришло со свистом чайника. Я поставил его на самый тихий огонь. Сварил черный крепкий чай — лекарство против пустоты. На вешалке висела моя мантия, пропитанная запахом молока — запахом, который не задерживается надолго.

Я сложил бумажные лилии в книгу — между страницами, где говорилось о том, как правильно резать корень аконита. Нельзя резать вдоль волокон. Иначе вытечет то, что вам дороже, чем содержимое. Захлопнул ее спрятал на полке как прятал все важное в своей жизни.