Первый день (джен)

Первое, что увидел Ричард, открыв глаза, был кованый ворон на стекле окна. Тонкая металлическая фигура с выгнутыми крыльями, застывшая в неподвижности, но в каждом изгибе её острых перьев, в каждой линии напряженного силуэта таилось обещание молниеносного движения. Казалось, достаточно малейшего дуновения ветра — и птица сорвется с места, разрезая воздух безупречно выверенной траекторией. Утренний свет, холодный и режущий, как клинок, играл на металлических перьях ворона, превращая твердый металл в живое полотно. Блики скользили по острым граням, то вспыхивая серебряным отблеском, то темнея до цвета воронёной стали. Каждая деталь была выписана с такой точностью, что птица казалась не просто изделием человеческих рук, но живым существом, застывшим в мгновении между атакой и покоем.

Солнце просачивалось сквозь тяжелые синие шторы с черной каймой по краям, на которых был вышит растительный орнамент — переплетенные листья плюща и дубовые ветви, мягко рассеивая утреннюю дымку. Тончайшая вышивка серебряной и темно-синей нитью создавала иллюзию движения, будто ткань вот-вот оживет и зашепчет древние сказки и предания.

Массивные стены спальни были обтянуты темным бархатом — цвета ночного неба перед грозой, с едва заметным рельефным рисунком. Вдоль них выстроились резные шкафы из черного дерева, поверхность которых была украшена мелкими бронзовыми накладками с геометрическим рисунком. Рядом с ними скромно располагался небольшой строгий камин из серого известняка. На прикроватном столике стоял графин с водой и хрустальный стакан с тонкими гранями. Рядом — серебряный поднос, начищенный до зеркального блеска, на котором аппетитно выглядел паштет, нежного кремового оттенка, тонко нарезанный хлеб с золотистой корочкой и несколько спелых бордовых вишен.

Боль в ладони — тусклая, затихающая — напоминала о недавнем поединке с Эстебаном. Рана была аккуратно перевязана тонкой белой тканью. Глядя на нее, Ричард невольно вздрогнул, вспоминая процедуру лечения. Рокэ Алва действовал с хирургической точностью: острым клинком вскрыл рану, посыпал серым порошком с резким запахом. Его холодные глаза смотрели без тени эмоций, когда он процедил: «Проще было бы отсечь кисть. Но однорукий оруженосец — это непрактично». Затем велел выпить горькое снадобье, от которого перехватило дыхание, и заверил, что чтобы убить Дика отрава ему не нужна. Через мгновение после этого Дикон провалился в темноту, ощущая, как снадобье быстро разливается по телу.

Дверь бесшумно отворилась, и в комнату скользнул паж лет двенадцати. Он выглядел так, словно сошел с холста парадного портрета: кудрявые золотистые волосы мягкими локонами обрамляли высокий породистый лоб, яркие серо-голубые глаза казались совершенно взрослыми, с едва заметной хитринкой, лицо же было удивительно выразительным — тонкие черты, четко очерченные скулы, прямой нос. Мальчик был одет в синий колет из тонкого сукна, аккуратно подогнанный по фигуре. Узкие темные брюки и кожаные сапожки дополняли наряд юного слуги из приличного дома. В руках мальчик держал плащ с серебряной застежкой в форме вороньего крыла и запечатанный конверт с вензелем, который Дикон мгновенно узнал — печать Рокэ Алва.

— Воды, пожалуйста, — попросил Ричард, разглядывая пажа.

Мальчик мгновенно поклонился, изображая почтительность, и тихо ответил:

— Сию минуту, сударь.

Паж легким, почти невесомым движением подошел к графину и налил воду в изящный хрустальный бокал. Его движения были отточены и грациозны, словно у придворного танцора, а не у ребенка. Он аккуратно поставил бокал перед Диком и чуть склонил голову, ожидая дальнейших распоряжений. Золотистые локоны чуть качнулись при поклоне, тонкие черты лица сохраняли идеальное выражение послушания, но озорные глаза выдавали внутреннее торжество. Мальчишка явно получал удовольствие от собственной роли.

Дикону стало жаль его. Бедный ребенок. Слуги становятся настолько вышколенными не от хорошей жизни. Рокэ Алва не мог быть добрым господином — это было невозможно по определению. Его природа хищника, привыкшего повелевать, не допускала мягкости или сентиментальности. Дик был готов поклясться, что для него слуги были всего лишь живым инвентарем, безмолвными тенями, призванными обслуживать его прихоти с точностью безупречного механизма, а малейшее отклонение от установленного порядка каралось немедленно и беспощадно.

— Герцог Алва приказал передать вам конверт и плащ, — тихо, но отчётливо сказал паж. — И настоятельно потребовал доставить письмо как можно скорее.

Лицо мальчика оставалось серьезным, но тонкие губы чуть заметно дрогнули, в их уголках теснилась еле сдерживаемой усмешке, готовая сорваться смешком.

Ричард взял конверт, заметив, как паж внимательно наблюдает за его реакцией. Эта его сдерживаемая усмешка была красноречивее любых слов — в ней читалась смесь затаенной насмешки, легкого злорадства и той особой мальчишеской радости, что появляется, когда становишься невольным участником чего-то интересного.

Развернув конверт, Дикон быстро прочитал адрес и нахмурился:

— Где это находится? — спросил он, указывая пальцем на строчку.

— Ну, это на Тихой улицы, рядом с перекрестком Трех Клинков, — начал паж, явно волнуясь и путаясь в словах, — туда надо пройти мимо часовни на улице Короны, потом перейти Узкий мост, что напротив Площади Забытых Духов. Или нет, — он на мгновение замялся, — сначала нужно пересечь Широкий мост у Площади Белого Феникса? А может, возле Коронной площади? — паж нахмурился, теребя край колета, и выглядел так, словно сам не верил в собственные слова.

Дикон внимательно слушал, и с каждым словом пажа его раздражение нарастало, словно приливная волна. Каждое название улицы, каждый туманный поворот маршрута казался издевательством над здравым смыслом. Торопливые интонации пажа действовали ему на нервы. Тот метался между площадями и мостами, как испуганная птица, не в силах выбрать единственно верный путь. Дикон видел: паж искренне старается, но чем больше тот говорит, тем запутаннее становится дорога.

— Кажется, — продолжал мальчик, понизив голос, — часовня находится не на улице Короны, а возле квартала Черных Теней, что недалеко от площади Серебряного Якоря. Монсеньор велел запомнить примету — старая статуя скрещенных мечей, что стоит чуть в стороне от домов. Каменные клинки, обросшие мхом, с выбоинами от времени и дождей. Или, — он запнулся, — рядом должен быть навес с облупленной статуей святого, что смотрит куда-то в сторону? Или это была другая статуя около Коронной площади? Может, та, что у городской стены, где торговцы продают масло и свечи? — пальцы пажа нервно барабанили по бедру, выдавая его полнейшее замешательство. — Монсеньор говорил что-то про поворот у собора Святой Октавии, — радостно вспомнил он, но сразу же сник и неохотно признался: — Но я не совсем понял. Направо от собора, или налево мимо арки Безмолвия? Или сначала налево к площади Рамиро Алвы, а потом направо к таверне… К таверне… — паж нахмурился, лихорадочно перебирая в памяти названия. — Как же она называется? У нее еще должен быть какой-то знак, кажется, железное кольцо или медная табличка… — его голос становился всё тише, глаза метались, словно пытаясь зацепиться за ускользающее слово, — «Одинокий странник»? Нет, не то… «Усталый паломник»? — он виновато посмотрел на Дикона, — Честное слово, я старался запомнить, но там столько поворотов, переулков и статуй, что я сам себя не понимаю!

Ричард вздохнул, чувствуя, как раздражение медленно, но неумолимо перерастает в глухое отчаяние. Городские названия кружились в безумном хороводе: площади, мосты, улочки — они множились и ветвились, превращаясь из простого маршрута в непроходимый лабиринт. Дикон видел искреннее желание пажа помочь, его лихорадочные попытки вспомнить каждую деталь, но от этого становилось только хуже.

— Ой! — воскликнул паж с внезапно появившимися театральными нотками в голосе. — Или вам нужна Тихая улица, которая находится в Старом городе? Тогда это совсем в другую сторону!

Глаза мальчика расширились от притворного ужаса собственного открытия — он только что осознал, что все предыдущие объяснения были не просто путаными, но абсолютно бессмысленными.

Дикон на мгновение замер, прокручивая в голове услышанное. Герцог Рокэ Алва — человек с изощренным чувством юмора — желая унизить Окделла, мог дать ему, с первого вида, простенькое поручение, сделав его невыполнимым. И этот бессвязный рассказ пажа вполне мог быть частью сложной, многоходовой насмешки.

— Я сам найду, — коротко бросил Ричард, не собираясь слушать новый поток разъяснений.

Паж замялся, явно репетируя про себя фразу, и произнес с показной важностью придворного церемониймейстера:

— Монсеньор Алва велел передать, — он выдержал эффектную паузу, — что оруженосцу Первого маршала просто немыслимо появляться в городе на какой-то… корткохвостной клячe. — Последнее слово он растянул с театральной выразительностью. — Он велел вам взять коня по кличке Соро. Лошадь, — тут паж выразительно вскинул тонкие брови, — должна всецело соответствовать вашему, новому и, без сомнения, высокому положению.

Слова про клячу задели Дика. Пусть Баловник был молод и диковат, но он был надорским жеребцом. Гордый, с горячей кровью, с норовом, который не каждый наездник мог обуздать. Ричард с трудом подавил злость: намёк Алвы был слишком прозрачен.

— Соро? — переспросил он. — Странное имя.

— Как и многое в доме Алва, — многозначительно ответил мальчик, чуть склонив голову.

Паж поклонился, золотые кудри в такт движению качнулись, словно солнечные блики, и он удалился. Его поклон вышел неудачным: движение было угловатым, спина дернулась слишком резко, плечи неестественно напряглись. В этом коротком поклоне было столько старательности и одновременно неумелости, что становилось почти неловко.

Ричард медленно поднялся с постели, тело все еще ломало. Он достал из шкафа черно-синий наряд с серебряной вышивкой — цвета дома Алва, — и аккуратно надел его, стараясь не потревожить рану. Каждое движение давалось с усилием. Мышцы болезненно напрягались, не желая подчиняться. Серебряные нити на темной ткани играли холодным блеском, как язвительные намёки Первого маршала — острые и неизбежные. Дик застегивал пуговицы медленно, сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как каждый шов отзывается непринятием в теле. Плащ, брошенный мальчиком, был из тонкого сукна, отливающего иссиня-черным в складках. Дик развернул его, позволяя ткани мягко скользнуть по пальцам. Ткань была дорогой, почти невесомой — настоящий придворный наряд, который мог позволить себе только человек из ближайшего окружения короля. Он накинул плащ, поморщившись от резкого движения. Черно-синие складки легли безупречно, словно продолжение насмешки Ворона.

Выйдя в коридор, Дикон невольно замедлил шаг. Особняк Рокэ Алвы был подобен живому организму — дышащему немыслимым богатством и властью, помнящему, таящему тайны. Массивные резные панели из черного дерева, словно застывшие волны ночного моря, спускались вдоль стен. Серебряные канделябры работы лучших придворных ювелиров Олларии — с чеканным изображением ворона— отбрасывали призрачные тени на шелковые обои цвета полночи, расшитые едва различимыми серебряными нитями. Бронзовые светильники с гранеными стеклами аконского производства источали мягкий свет, в котором танцевали пылинки, подобные призрачным видениям. Узкие стрельчатые окна с витражами работы монастырских стеклодувов превращали дневное сияние в таинственную синюю дымку, где мерцали герботические знаки древних родов. Ковры толщиной в палец, вытканные серебром и золотом лучшими ткачами, поглощали каждый звук, создавая иллюзию призрачного движения. Портреты предков — суровых воинов и политиков — смотрели холодными глазами из тяжелых золотых рам работы столичных мастеров. Каждый взгляд был подобен немому свидетельству родовой славы и непреклонной гордыни рода Алва. Гобелены с батальными сценами, привезенные из дальних походов, украшали стены багряными и синими красками. Резные консоли красного дерева с инкрустацией слоновой кости из далеких земель хранили редкие восточные безделушки — трофеи бесконечных войн и странствий.

Дикон шел по коридорам, сжимая кулаки. Горечь подступала к горлу. Богатство особняка — словно открытая рана. Каждый золотой канделябр, каждый ковер кричали о несправедливости мира, где убийцы и предатели купаются в роскоши, а истинные герои обречены на забвение.

Дик хорошо помнил надорский мятеж. Отец — гордый, непреклонный герцог Эгмонт, поднявший знамя восстания против короны. Их немногочисленные сторонники, истинные рыцари чести, против целой армии короля. И Рокэ Алва — палач, хладнокровный убийца, чьи руки были обагрены кровью лучших дворянских родов Талигойи. И теперь он, Ричард Окделл, был вынужден служить тому, кто уничтожил его семью. Унижение становилось его единственной платой за выживание. Рокэ Алва — человек, сломавший его судьбу, теперь был его господином. Каждый вздох — как клятва мести, каждое движение — сдержанное проклятие.

Мысли Ричарда скользнули к другой трагической судьбе — принцу Альдо, последнему отпрыску некогда королевской династии Раканов. Когда восстание захлебнулось, когда последние надежды растаяли, как утренний туман, город-государство Агарис совершил чудовищное предательство — выдал его вместе с матерью королю Фердинанду. Их участь стала символом полного поражения, абсолютной капитуляции.

После чего о юном принце ходили самые невероятные слухи. В Надоре шептались десятки версий его участи. Одни утверждали, что принц давно умер от изощренных пыток в подземельях королевского дворца — его истязали месяцами, пытаясь сломить дух последнего Ракана. Другие говорили о более изощренном наказании — будто бы Альдо прикован цепями в глухой башне, где даже крысы забывают свой путь. Были и такие россказни, что принца обрекли на монашеское существование в древней обители на краю Талига. Там юный Альдо вынужден день и ночь молиться за здравие тех, кто уничтожил его род, выпрашивая милость у Создателя. Противоречивые слухи множились с каждым месяцем. Появилась версия, будто принц живет в роскошном замке — его время от времени показывают на светских мероприятиях. Но даже тогда Альдо выглядит призраком — бледный, исхудавший, с глазами человека, давно потерявшего надежду. Болтали о том, что Альдо превращен в придворного шута — его заставляют развлекать короля, кривляться, петь срамные песенки, изображать диких животных, выполнять нелепые трюки под громогласный хохот придворных. А может, его просто держат как живой экспонат — редкость, которую иногда показывают гостям дворца. А особенно жуткий слух родился позапрошлой зимой: якобы во время торжественного выезда королевской процессии случилось невероятное. Когда открытая коляска принца подскочила на мостовой, горожане заметили нечто невообразимое — вместо Альдо в складках бархата сидела искусно сделанная кукла, до мельчайших подробностей повторявшая черты несчастного принца.

Ричард вышел из особняка, спустился по каменным ступеням и направился в конюшню. Она простиралась широким пространством, выложенным старым дубовым настилом. Доски потемнели от времени и бесчисленных конских копыт, образуя причудливый узор потертостей и следов. Вдоль левой и правой стен тянулись добротные дубовые стойла, каждое тщательно выструганное и обитое кованым железом. Высокие своды опирались на массивные дубовые балки, темные и основательные. В стойлах стояли кони — могучие жеребцы и спокойные кобылы разных мастей: вороные, гнедые, рыжие. Некоторые жевали сено из плетеных кормушек, другие лениво поводили ушами, откликаясь на тихие звуки конюшни. Между балками аккуратно развешены кожаные сбруи насыщенных коричневых оттенков, начищенные до блеска узды из мягкой телячьей кожи, медные и бронзовые наградные бляхи с выбитыми гербами. Кованые крюки держали каждую деталь конского снаряжения, создавая впечатление идеального порядка.

Смуглый конюх-кэналлиец, мужчина лет сорока, с резким скуластым лицом наемника — стоял, преграждая проход. Руки в кожаных перчатках, перехваченные узким ремешком, крепкие, с набитыми костяшками рук человека, привыкшего драться. Черные глаза цепко осматривали Дика, прикидывая, представляет ли тот реальную угрозу.

— Подготовьте коня Соро, — негромко, но твердо произнес Ричард.

Конюх прищурился, не торопясь отступать. Его взгляд стал еще более твердым и непроницаемым. Резкие скулы заострились, желваки чуть напряглись — внутренняя готовность к любому развитию событий читалась в каждом его движении. Разумеется, в доме Рокэ Алвы конюх должен был больше напоминать наемного убийцу, чем обыкновенного слугу.

— Кто распорядился? — глухо спросил он.

— Герцог Ричард Окделл, Повелитель Скал, — сказал Дик и процедил так, будто выплевывал новое звание: — Оруженосец Первого маршала.

Первая фраза Дика прошла мимо ушей конюха, но упоминание Ворона заставило его насторожиться. В его глазах мелькнуло узнавание, плечи чуть опустились, внутренняя напряженность отступила. Он кивнул, глухо хмыкнул и направился к стойлу с соловым жеребцом.

Тем временем Дикон отыскал Баловника в дальнем углу конюшни. Протянул руку, погладил широкую морду, зарылся в густую гриву. Баловник мягко фыркнул, теплое дыхание, наполненное запахом сена, коснулось ладони Дика. Пальцы легко скользнули по темно-коричневой гриве, переливающейся оттенками каштана и бронзы. Каждое прикосновение было невесомым и одновременно твердым — язык понимания между воином и его боевым конем. Баловник чуть повернул голову, касаясь мягкими губами руки хозяина, выражая немую преданность и готовность следовать за ним сквозь любые испытания.

Конюх вывел Соро — массивного солового жеребца с короткой стриженой гривой. Конь ступал твердо, каждое движение выдавало натренированность боевого коня. Ричард легко, одним движением вскочил в седло. Повод был перехвачен опытной рукой, спина выпрямлена, посадка безупречная — сразу видно профессионального всадника. Соро чуть повел ушами, словно улавливая настроение хозяина, и они слились в единое целое.

Конюх отступил, придержав ворота конюшни. Дик кивнул ему — короткий, едва заметный жест признания. Копыта Соро звонко ударили по дубовому настилу, затем по камням двора, постепенно переходя в размеренный, пружинистый галоп.

Узкие мощеные улочки Олларии теснились вокруг, словно древние каменные лабиринты. Сначала Ричард проезжал через богатые кварталы— средоточие аристократов и богачей. Массивные особняки из белого известняка с тончайшей резьбой по карнизам и из темно-красного кирпича, с башенками и эркерами с многослойными стеклами в свинцовой оправе выступали наружу, словно драгоценные камни в роскошной оправе. За высокими коваными оградами, литыми из темного металла с вензелями и геральдическими символами древних семейств, открывались парадные дворы с мраморными скульптурами и безупречно подстриженными аллеями. Медные флюгера поблёскивали на солнце, а из-за высоких заборов доносились обрывки светских разговоров и негромкий смех. Каждое здание было не просто домом, а свидетельством родовитости и богатства его владельцев.

Парадные кареты с гербами знатнейших семейств Олларии медленно катились по мощеной улице. Каждый экипаж был произведением прикладного искусства: лакированное дерево цвета темного красного дерева, отполированное до зеркального блеска, с позолоченными элементами и массивными бронзовыми ручками. Кареты были запряжены породистыми конями — гнедыми и вороными, с начищенной сбруей, украшенной серебряными бляхами. Слуги в безупречных ливреях с серебряными пуговицами, начищенными до металлического блеска, маневрировали между экипажами с профессиональной грацией придворных танцоров.

Редкие прохожие дополняли картину аристократического великолепия. Господа в узких колетах из бархата, перехваченных узким кожаным поясом, с белоснежными кружевными воротниками и манжетами, двигались с той особой повадкой истинных дворян. Длинные шпаги с инкрустированными рукоятями в серебре и позолоте мягко позвякивали о каблуки сапог, намекая на готовность защитить честь в любую минуту. Дамы в шелковых платьях — нежно-пастельных тонах, с корсетами, стягивающими талию, и многослойными юбками, — передвигались с такой плавностью, словно парили над улицами. Веера из тончайшей кости с ажурной росписью, изящные перчатки до локтя, сложные прически с драгоценными заколками довершали их образ. Их неторопливость была не простой медлительностью, но целым ритуалом — демонстрацией презрения к суетности, знаком того, что их время настолько ценно, что они могут позволить себе двигаться так, как им заблагорассудится.

Но чем дальше Ричард углублялся в город, тем беднее он становился. Олларийские улочки петляли, словно прожилки на старом листе, то сужаясь до едва различимых проходов между высокими каменными домами, то внезапно расширяясь до небольших площадей. Город дышал сотнями запахов — симфонией буден и страстей. Воздух был насыщен терпким ароматом свежеиспеченного хлеба от пекарен, где румяные булки только что доставали из каменных печей. Рыбный рынок источал острый, солоноватый дух выловленной наживы — треска, сельдь, окунь, выложенные на влажные прилавки. А в бедных кварталах — удушливая смесь навоза, помоев и застоявшейся нищеты, где каждый вздох был тяжел, как приговор. Узкие улицы были плотно застроены домами в два-три этажа, с нависающими балконами и резными наличниками. Черепичные крыши чередовались с соломенными, а между домами протягивались веревки с бельем — белым, серым, выцветшим от солнца.

Встречные горожане — измученные торговцы в потрепанных кафтанах, усталые служанки с корзинами, сосредоточенные ремесленники — непроизвольно замедляли шаг, заметив серебряную застежку на его плаще в форме вороньего крыла. Знак, известный многим, который заставлял настороженно умолкать и провожать взглядом. Они растерянно указывали направление, но нужного дома нигде не было.

К полудню Ричард окончательно убедился —данного адреса попросту не существует. Остановившись в узком проулке, где стены домов были настолько близко, что можно было коснуться обеих рукой, Дик развернул конверт. Внутри — лист бумаги, идеально чистый, без единой буквы, без малейшего намека на послание, а только белел насмешливым вызовом.

Это была издевка? Проверка? Или очередная изощренная интрига герцога Рокэ Алва?

Дик чувствовал себя круглым дураком. Горькое осознание собственной глупости жгло изнутри, как едкий яд. Стоя в вонючем проулке, он мысленно возвращался к церемонии в день Святого Фабиана, когда опрометчиво согласился стать оруженосцем Алвы. Надо было отказаться. Надо было немедленно вернуться в Надор, в привычный мир к матушке и сестрам. Вместо этого он здесь — игрушка в руках герцога, марионетка, которую дергают за невидимые ниточки.

* * *

Уставший Ричард, измождённый бесплодными поисками и туманом городских загадок, въехал во двор особняка Алвы. Конюхи, завидев знакомую фигуру, торопливо выскользнули из тени конюшни. Они бесшумно подхватили поводья, принимая коня с почтительным молчанием людей, привыкших служить и не задавать лишних вопросов. Усталое животное благодарно мотнуло потной гривой, позволяя себя увести.

Тяжёлая дубовая дверь отворилась, пропуская Дика внутрь. Прохладный воздух особняка мгновенно окутал его, словно невесомый шёлковый платок. Воздух был насыщен сложным, почти осязаемым букетом: древесина столетних шкафов, кожа дорогой обивки кресел и едва уловимые нотки дорогого вина.

Из столовой доносились разговор — голос Рокэ Алва, бархатный и глубокий, с едва заметной улыбкой в интонациях, мягко переплетался со звонким женским смехом. Ворон говорил тихо, будто между прочим, но каждое слово было точно выверено с той лёгкостью, что дается годами придворной практики. Женщина отвечала быстро, легко подхватывая его слова.

Дик уже собирался прошмыгнуть на верх, стараясь остаться незамеченным, но у столовой его окликнули.

— Юноша, задержитесь, — позвал его ненавистный голос.

Дик замер, понимая, что попытка незаметно проскользнуть провалилась. Он, постаравшись принять равнодушный вид, медленно повернулся.

За массивным дубовым столом сидел герцог Рокэ Алва. Стол был сервирован с изысканной небрежностью: тяжёлое серебро с чеканными воронами, тончайший фарфор с синим орнаментом в стиле восточных земель, хрустальные бокалы работы алатских мастеров. Серебряные подсвечники с резными основаниями отбрасывали мягкий свет, играющий бликами на начищенных столовых приборах и гранях бокалов. Центр стола занимал запеченный фазан — золотисто-коричневый, с веточками местных трав, напоминающих розмарин. Рядом — блюдо с окороком из горных оленей, нарезанным тончайшими прозрачными ломтиками, горка пирогов с мясным фаршем и диким чесноком, характерным для северных провинций. Два графина — один с бордо цвета воронова крыла, другой с белым вином — стояли в серебряных охладительных ведёрках.

Герцог ужин не один. Дама, что сидела рядом с ним, была воплощением редкостной красоты: лицо овальной формы был настолько безупречным, словно его вырезали из белоснежного мрамора опытные скульпторы; волосы цвета корицы — густые, с легким волнистым изгибом, собранные в строгую прическу, но с несколькими непослушными прядями, что спадали на лоб и шею. Её белоснежные, изящные пальцы нежно касались руки Рокэ. Но стоило Ричарду появиться в дверном проёме, как женщина мгновенно отстранилась, словно пойманная с поличным. Её рука, только что такая откровенная в своей нежности, теперь лежала неподвижно, выдавая внутреннее напряжение. Она ласково улыбнулась Дику — улыбка была мягкой, почти материнской, но в её зеленых глазах мелькнуло что-то между смущением и настороженностью.

Напротив нее сидел тот самый пажа. Мальчик окинул Дика скучающим взглядом, словно видел впервые, и отвернулся. Он был занят игрой с едой. Серебряная вилка и тонкий изящный нож двигались с изысканной точностью, словно кисти художника. Мальчик методично разрезал кусочки оленины, выкладывая их в причудливые узоры. Каждый кусочек мяса, каждая крошка подчинялись какому-то внутреннему замыслу — словно юный картограф создавал карту неведомых территорий прямо на фарфоровой тарелке. Линии складывались странно: темные куски говядины обозначали контуры гор, белые кусочки картофеля выстраивались в контуры рек, а зеленые травяные крошки очерчивали границы неведомых земель.

— Герцог Окделл, — сказал Ворон, небрежно откидываясь в кресле, — неужели вы всерьез полагали, что можете так просто покинуть нас? Признаться, мы уже начали беспокоиться и подумывали отправить письмо в Надор.

Голос Первого маршала был подобен шелковому клинку — мягкий, скользящий, но с предельно различимым острием угрозы. Каждый звук нес в себе многослойный подтекст: показная любезность легко могла обернуться смертельным приговором. Интонации переливались плавно, как драгоценный металл, но в них всегда пряталось холодное лезвие. Во взгляде читалось презрение, но не грубое, а изысканное, облаченное в форму тончайшего светского этикета.

Затем он повернулся к даме и мальчику:

— Позвольте представить, Элиза Ракан — негромко произнес Рокэ Алва и чуть качнул головой, подчеркивая значимость гостьи.

Элиза Ракан наклонила голову и, к удивлению Дика, действительно приветливо кивнула ему. Этот жест — мягкий, открытый — резко контрастировал с той атмосферой напряжения, которая висела в воздухе. Её взгляд скользнул по нему, и Дик невольно почувствовал себя дома, будто попал в какое-то особое, защищенное пространство.

— И юный Альдо Ракан, — протянул Первый маршал, выделяя каждый слог.

Мальчик сначала проигнорировал представление, продолжая возиться с едой, выкладывая очередную странную карту из кусочков мяса и картофеля. Его пальцы двигались с такой точностью, будто он чертил генеральный план неведомой войны. Но почувствовав строгий взгляд матери — тяжелый, давящий, не терпящий возражений — Альдо медленно поднял голову. Движение было нехотя, с едва заметным сопротивлением, словно он признавал чужую волю, но не собирался сдавать свои позиции. То, что появилось на его лице, было странной гримасой — то ли улыбкой, то ли оскалом хищника. В этой полуулыбке читалось столько внутреннего сарказма и скрытой угрозы, что становилось ясно: перед всеми сидит существо, которое давно уже живет по собственным законам. Его глаза встретились со взглядом Дика, мгновенно оценивая и столь же мгновенно откидывая как нечто незначительное.

Ричард буквально оцепенел, разглядывая семейство Ракан.

Элиза вела себя с поразительной непринужденностью — словно была не гостьей, а полноправной хозяйкой этого дома. Её взгляд, обращенный к Ворону, не содержал и намека на страх или скованность пленницы. В глубине глаз плясало едва уловимое тепло — не страсть, но нечто куда более сложное: понимание, граничащее с откровением.

Альдо не производил впечатления сломленного или измученного узника, напротив, больше походил на избалованного и дурно воспитанного ребенка. Ричард невольно поморщился: неужели этот мальчишка — будущее Талигойи? Сложно было представить, что этот юнец способен всерьез угрожать династии Олларов или возглавить государственный переворот. Символ надорского мятежа выглядел слишком уж по-детски — скорее придворный шут, нежели законный король и полководец. В его облике не было внутренней стали, а были только показная небрежность и откровенное пренебрежение. И судя по всему, разочарование было взаимным.

— Я был бы признателен, если бы вы впредь не брали мой плащ или моего коня без разрешения, — процедил Рокэ таким тоном, от которого становилось зябко. В его словах звучала тихая, сдерживаемая насмешка опытного придворного, который умеет унизить, не повышая голоса. — Поверьте, я способен обеспечить своего оруженосца одеждой, и вам незачем донашивать мои вещи.

Колкость повисла в воздухе, легкая и острая, с той особой прозрачностью, что режет тоньше любого клинка. Она зависла между ними — хрупкая, как натянутая тетива, готовая выпустить отравленную новую стрелу язвительного замечания. Ворон, склонив голову набок, смотрел с такой откровенной насмешкой, что Ричард буквально ощутил, как краска стыда разливается по щекам — медленно, болезненно, словно яд, просачивающийся сквозь тонкие прожилки кожи.

— Интересный выдался у вас день, — произнес герцог Алва с той легкостью, за которой скрывалась точность охотника, метко выбирающего момент для решающего выстрела. Каждое слово повисало в воздухе, подобно тонкой паутине, что неуловимо опутывает жертву. — Особенно утренняя… встреча.

Дикон мельком глянул на Альдо. В этот момент мальчик чуть заметно вздрогнул и быстро, испуганно посмотрел на Ворона — его самоуверенность моментально сменилась почти детским страхом. Тонкие пальцы чуть заметно сжались на краю скатерти.

— Не находите? — уточнил Рокэ Алва, чуть приподняв бровь. — Юноша, вы же умеете разговаривать?

Было абсолютно ясно: герцог знает о сегодняшних блужданиях Ричарда по городу, о пустом конверте и бессмысленных поисках. Более того — знает, кто за этим стоит.

— День был познавательным, эр, — с трудом выдавил из себя Дик.

Первый маршал повернулся к Альдо, и его голос зазвучал холодно-приказным тоном, от которого воздух в комнате, казалось, становился острее лезвия кинжала.

— Альдо, — одно имя прозвучало как приговор, — покажите Ричарду дом. Заодно расскажете ему правила нашего дома. И себе их заодно напомните.

В голосе герцога была та особая интонация — тяжелая, давящая, от которой желание возразить моментально превращалось в пепел. Приказ повис в воздухе, подобно туче перед грозой, не терпящей малейшего противоречия.

Мальчик вздрогнул. Юное лицо на мгновение исказилось — смесь страха и едва сдерживаемой, затаенной злости промелькнула в глазах. Он был похож на молодого хищника, которого только что жестко одернули, — весь напряженный, готовый то ли огрызнуться, то ли немедленно подчиниться.

Элиза продолжала улыбаться, но улыбка стала натянутой. Её взгляд — быстрый, почти хищный — метнулся между Вороном и сыном, считывая каждое едва уловимое движение, каждый нюанс напряжения. В этом взгляде было всё: и материнская защита, и придворная осторожность, и та особая женская интуиция, что позволяет читать между строк куда лучше, чем любой опытный дипломат.

Альдо медленно поднялся — каждое движение было подобно натянутой струне, готовой лопнуть от малейшего прикосновения. Он бросил быстрый, испуганный взгляд на Рокэ Алву, словно ища подтверждения или разрешения.

— Следуйте за мной, — процедил он сквозь зубы, обращаясь к Дику.

Мальчик первым вышел из столовой, Дикон старался не отставать от него. Сначала они шли молча, но чем дальше они удалялись от столовой, тем свободнее становились движения Альдо. Сначала едва заметно — чуть расправились напряжённые плечи. Потом — резче. Шаг делался увереннее с каждым поворотом коридора. Сначала осторожный, почти крадущийся, теперь — упругий, с лёгким подскоком. Каблуки начищенных сапожек чётко отстукивали ритм по каменным плитам, будто отбивая барабанную дробь внутренней свободы. Вскоре он уже почти подпрыгивал, его спина распрямилась — из сутулой и зажатой превратилась в гордую, а походка стала почти танцующей — лёгкой, воздушной.

— Простите за утреннее недоразумение, — сказал он.— Полагаю, вы уже поняли, что моя утренняя выходка была не случайной.

Альдо чуть прикусил нижнюю губу — жест одновременно нервный и выдающий внутреннее напряжение. Он явно ждал реакции, внимательно вглядываясь в лицо Дикона — не то чтобы с вызовом, но с несомненным любопытством и какой-то внутренней готовностью.

Ричард усмехнулся — легко и беззаботно, будто речь шла о пустяках:

— Ничего страшного.

— Вам интересно, зачем я это сделал? — уточнил Альдо, с легкой улыбкой, в которой читалось озорство. — Полагаю, вы и сами уже догадались

Он немного помолчал, а потом вдруг рассмеялся — звонко, азартно, с той непосредственностью, которая свойственна только детям. Смех моментально изменил его — исчезла напускная серьёзность, показная взрослость, и перед Диком остался обычный двенадцатилетний мальчишка. Альдо откинул голову, продолжая смеяться, и в этот момент был похож на озорного щенка — с растрепавшимися золотыми волосами и блестящими глазами. Его плечи подрагивали от смеха, а рука машинально потянулась поправить воротник, выдавая выучку.

— Да я просто хотел немного повеселиться! — признался он совершенно откровенно. — Утром показалось забавным разыграть незнакомого человека. Вы так серьезно отнеслись к моей шутке!

Напряжение окончательно спало, обнажив истинную природу Альдо — обычного двенадцатилетнего мальчишку, для которого мир ещё полон неизведанных возможностей. Непосредственность била через край — той чистой, неподдельной радостью, которая свойственна детям его возраста. Азарт плескался в каждом движении, выдавая внутреннюю энергию, которая была готова вырваться наружу мелкими хитростями и неожиданными выходками. А глаза быстро бегали, будто высматривая очередную лазейку для озорства. Жажда приключений была написана на лице принца Ракана крупными, яркими буквами — так ему хотелось сорваться куда-то, что-то доказать, кого-то удивить.

— Мне просто скучно было, — пожал плечами Альдо, — вот и решил немного развлечься.

Ричард молча слушал, чуть приподняв бровь. В глазах мелькнуло понимание — он прекрасно узнавал этот тип озорных мальчишек, которым вечно не сидится на месте. Таких, что днём затевают невинные проказы, а вечером слушают нотации о благородстве и чести.

— Вы не сердитесь? — вдруг спросил Альдо.

Голос — тоненький, звонкий — повис в воздухе. Его показная невинность была так откровенна, что становилась почти искусством. Глаза распахнуты, на щеках — едва заметный румянец, и в уголках губ затаилась лукавая улыбка. Он явно уже предвкушал прощение — с той беспечностью, на которую способны только дети, уверенные в своей безнаказанности.

Ричард хмыкнул, глядя на раскрасневшегося мальчишку:

— Скучно?

Его тон был снисходительным, но в глазах мелькнуло настоящее любопытство. Альдо моментально оживился, почувствовав, что его не собираются ругать. Он чуть подался вперед, явно готовый продолжить разговор.

— Ужасно скучно, — театрально простонал мальчик. — Здесь все такие серьёзные, здесь ничего нельзя! Никаких развлечений, никаких приключений! А мне хочется… чего-нибудь этакого!

Альдо быстро огляделся по сторонам, убеждаясь, что поблизости никого нет. Голова мгновенно метнулась вправо — никого. Резкий поворот влево — пусто. Мальчик даже привстал на цыпочки, вытягивая шею, чтобы осмотреть коридор за поворотом. Затем медленно обернулся к Дику, прищурился, проверяя его реакцию, и убедившись, что они одни, видимо, решил разыграть представление.

Моментально преобразившись, Альдо вдруг выпрямился: спина стала идеально прямой, плечи чуть развернулись, но не широко, создавая впечатление хищной элегантности, подбородок чуть приподнялся, а левый уголок рта чуть дрогнул — намек на презрительную усмешку Ворона. Голос стал протяжным, с леденящей интонацией герцога Алвы:

— Лестница, дорогой мой, — процедил он сквозь зубы, — не место для акробатических трюков.

Дикон смотрел на него с откровенным изумлением. Брови недоуменно поднялись, в глазах плясали смешинки, которые он изо всех сил пытался загнать обратно. Губы подергивались — то ли от сдерживаемого смеха, то ли от искреннего недоумения перед этим театральным представлением.

Альдо, совершенно не замечая его реакции, продолжал свое торжественное выступление. Он даже не взглянул на Окделла, полностью погруженный в роль — важный, надменный, с усмешкой человек, который знает о мире абсолютно всё. Одна бровь изящно изогнулась — острый, хищный изгиб, говорящий красноречивее любых слов. В глазах блеснуло презрение, холодное и безжалостное, словно взгляд хищной птицы, случайно заметившей нелепую добычу.

— На картинах рисовать запрещается, — Альдо повел плечом, растягивая слова с убийственным спокойствием Первого маршала, который излагает очевидную истину несмышленому ребенку. Короткая, красноречивая пауза повисла в воздухе. Взгляд скользнул поверх воображаемой толпы — надменный, уничижающий, с легкой брезгливостью. — Чернильница — не оружие, и бросаться ею в прохожих… — еще одна пауза, многозначительная, полная насмешки, — что за варварство. А слуг пугать? — Альдо театрально вздернул подбородок, глядя куда-то в пространство с таким видом, словно решает судьбу целого королевства. — Это даже не обсуждается.

В его позе было столько же насмешливого высокомерия Ворона, сколько детского восторга от собственного перевоплощения. Каждое движение, каждая интонация были до мельчайших подробностей скопированы с манеры герцога Алвы— и при этом абсолютно комичны в исполнении двенадцатилетнего мальчишки.

Дик не выдержал и расхохотался — громко, заливисто, всем телом. Смех вырвался внезапно, словно лопнувшая струна, разрывая торжественную атмосферу придворной важности. Он согнулся пополам, упираясь руками в колени, его плечи подрагивали от нескончаемых волн веселья.

Альдо, сохраняя абсолютно серьезное выражение лица, даже бровью не повел в ответ на этот взрыв смеха. Он продолжал стоять с таким видом, будто читал важный государственный доклад, а не разыгрывал комическое представление для единственного зрителя.

Ричард пытался было совладать с собой, но стоило ему взглянуть на торжественного Альдо, как новая волна хохота срывалась с его губ. Ракан выждал паузу, пока Дик немного утихомирится, и с абсолютно невозмутимым видом снова приподнял одну бровь:

— Вы находите это смешным, юноша? — спросил он, прикрыв глаза ладонями и быстро их отняв.

Дикон, утирая слёзы смеха, попытался было что-то ответить, но вновь сорвался в хохот. Альдо театрально вздохнул, всем своим видом показывая, насколько утомительно иметь дело с таким несерьёзным собеседником. И тут же мгновенно выпал из роли, широко улыбнувшись — озорной, мальчишеской улыбкой, совершенно не похожей на ироничную ухмылку Рокэ Алвы.

— И как часто вы так… развлекаетесь? — уточнил Ричард, успокоившись.

Альдо пожал плечами — небрежное движение, в котором была показная беспечность и едва уловимая осторожность. Его улыбка стала чуть более хитрой — та самая мальчишеская ухмылка, что появляется, когда за внешней невинностью скрывается целый мир затаённых намерений.

— Не так уж и часто, — протянул он, растягивая слова с таким искусством, что между строк читалось: «а может быть, и почаще, чем вы думаете и ожидаете». — Но когда представится случай… почему бы и нет? — Альдо чуть приподнял брови, будто сам удивлялся собственной логике.

Дикон остановился, осторожно подбирая слова. Каждый слог он словно взвешивал на невидимых весах, примеряясь к собеседнику, подбирая тон, который не заденет, не оскорбит, но и не позволит увильнуть от ответа. Пауза повисла между ними — длинная, насыщенная тихим напряжением.

Альдо почувствовал смену настроение собеседника. Озорная маска мгновенно съехала, словно брошенный небрежно театральный костюм. Мальчишеские глаза заострились, словно готовясь к невидимому, но явственно ощущаемому столкновению.

— Мне показалось, — медленно начал Ричард, — что в столовой вы были совсем другим, — голос его был тих, почти нейтрален, но в интонации чувствовалось едва уловимое любопытство. Он будто бы осторожно обходил невидимое препятствие, стараясь не задеть, но и не упустить важную деталь. — Не таким… решительным, — продолжил он, выбирая слова с ювелирной точностью. — Словно… сдержанным. Когда рядом был герцог Алва.

Воздух вдруг стал густым, почти вязким. Пропала легкость — та самая беспечная, мальчишеская лихость, что минуту назад переливалась в каждом жесте Альдо. Взгляд его — острый, почти осязаемый — казалось, мог прожечь насквозь. В глазах больше не было той озорной искры, что секундой ранее играла на кончиках ресниц. Теперь — только холодная, расчетливая настороженность.

— Алва умеет так смотреть, — нехотя признался мальчик, чуть отступая назад и инстинктивно прижимаясь спиной к стене, — что становится ясно: лучше бы тебя вообще на свете не было.

На мгновение Альдо стал похож на хрупкую фарфоровую куклу — ту, которую можно легко разбить одним неосторожным движением, но быстро взял себя в руки. Его щеки чуть покраснели — то ли от смущения, то ли от досады. Он выпрямился, и в глазах мелькнуло что-то прежнее — дерзкое. Тонкие пальцы чуть заметно сжались — реакция загнанного зверька, готового в любой момент сорваться то ли в драку, то ли в бегство.

— Я не боюсь, — процедил он, но голос выдал внутреннее напряжение. — В отличие от вас, герцог Окделл, я не прислуживаю потомкам предателей.

Ричард, привыкшей к подобным выпадам от Эстебана, молча смотрел, давая понять, что видит насквозь эту показную храбрость и на провокацию не поведётся. Альдо понял, что произвести впечатление не удалось, и резко сменил тактику:

— А вы что знаете? — вызывающе бросил он, по-своему истолковав реакцию собеседника. — Думаете, легко быть заложником в чужом доме? В Агарисе я был принцем в изгнании. Пусть без трона, но с гордостью. А здесь? Здесь я бесправный пленник, который полностью зависит от милости Ворона.

Голос Альдо сорвался — чуть хрипло, с такой болью, что становилось ясно: за показной дерзостью скрывается настоящее отчаяние. Взрослое отчаяние малолетнего короля. Это уже была не мальчишеская паника, а понимание всей безвыходности положения.

Ричард медленно опустил взгляд, словно разглядывая что-то невидимое между ними.

— Когда отец погиб, — начал он, опираясь плечом о холодную каменную стену коридора и глядя поверх плеча Альдо, словно видя сквозь время, — солдаты ворвались в Надор и вели себя как хозяева. Они расхаживали по залам, как будто всегда там жили, входили в каждую комнату. Они курили в библиотеке, перерывали сундуки, зачитывали вслух личную переписку матери с отцом, смеялись над интимными признаниями, — голос Ричарда становился всё тише, но в этой тишине было больше силы, чем в самых громких криках. — Они сжигали семейные архивы, рвали родовые знамёна, топтали могилы предков. Для них Надор был не просто замком — они уничтожали саму память рода Окделлов.

Альдо недовольно засопел — то ли от злобы на королевских солдат, то ли от глухой ревности к чужой, еще более глубокой боли. В этом сопении было столько детского возмущения и взрослой обиды, что становилось невыносимо. Мальчик метался между искренним сочувствием и желанием доказать, что его собственные страдания куда более значимы. Словно раненый щенок, который скулит не столько от боли, сколько от невозможности быть услышанным.

Дик уловил в этом сопении больше, чем просто эмоциональный всплеск: юный принц

не научился по-настоящему проживать чужую боль, только начинал понимать, что страдание — это не соревнование в глубине своего несчастья, а общий язык тех, кто потерял слишком много. Его взгляд — чуть насмешливый, чуть снисходительный — скользнул по лицу Альдо, который никак не мог решить, то ли сочувствовать, то ли заспорить. В этом взгляде было столько понимания, что Ракан невольно смутился и пробормотал:

— Матушка рассказывала мне про Надор, — голос его дрогнул, словно тонкое стекло. — Она говорит, что если бы не… — он запнулся, болезненно поморщившись, — если бы не заступничество Ворона, мы бы жили бы под таким конвоем, что сама свобода превратилась бы в клетку.

Альдо тяжело вдохнул и в этом вздохе было больше откровения, чем в любых словах: история людей, которые вынуждены балансировать между милостью покровителей и собственным достоинством.

— Какая злая шутка Создателя, — горько усмехнулся он, резко вскинув голову и встретившись взглядом с Диком. — Ваш отец, герцог Эгмонт, поднял восстание, чтобы вернуть мне трон, — Альдо дернул плечом и провел рукой по краю камзола, — и из Окделлов сделали изгоев. А я, — продолжил мальчик, и голос его стал тише, почти неслышим, — последний Ракан, стал всего лишь милым экзотическим зверьком при королевском дворе. Королева гладит по голове, придворные жалеют, но все прекрасно понимают: при малейшем намеке на мятеж — меня первым делом просто… устранят.

В его словах звучала такая взрослая горечь, что было трудно поверить, что говорит ребенок. Словно внутри него жили двое — избалованный мальчишка и старик с глазами, повидавшими слишком много придворных интриг. Два существа, два голоса, два взгляда на один и тот же мир, что уживались в тесном пространстве детского тела. И это было лишь тонкой, почти прозрачной оболочкой, сквозь которую просвечивала настоящая суть — изгнанный принц без королевства, последний наследник свергнутой династии.

Вдруг Альдо замер. Его тонкие бледные пальцы медленно скользнули по шее — легко, почти невесомо, проверяя невидимый шрам. В этом жесте было что-то болезненно-отстраненное, словно прикосновение к старой ране, которую давно перестали замечать. Линия шеи — хрупкая граница между жизнью и смертью. Пальцы двигались осторожно, с какой-то странной нежностью, будто ощупывая шрам, оставленный давним клинком.

Ричард смотрел, затаив дыхание. В движениях Альдо было что-то настолько личное, что казалось — он случайно стал свидетелем чужой, глубоко скрываемой боли. Мальчик как бы примерял на себя роль жертвы в какой-то давно написанной, но не разыгранной до конца придворной трагедии.

— Хотите я раскрою вам свой секрет? — прошептал Альдо, подойдя к окну и опираясь рукой о холодное стекло, и выговорил он с какой-то болезненной откровенностью: — Мне часто снится кошмар, в котором Рокэ Алва перерезает мне горло. Самое страшное — его глаза. В них нет ненависти. Нет презрения. Только… приговор. Холодный, как лезвие. И я не сопротивляюсь. Просто смотрю. Потому что знаю: так и должно быть.

Хоть Альдо и смотрел прямо, но мыслями он был далеко. Взгляд его застыл где-то между реальностью особняка и призрачными видениями ночных кошмаров, где правил леденящий страх перед человеком, который может быть только палачом. В глазах плескалось что-то такое, отчего становилось не по себе: детский ужас, смешанный с усмешкой человека, который уже давно не верит в пощаду, и такая устлалась, какой не бывает у детей.

Дикон шагнул к нему и положил руку на плечо. Прикосновение было легким, почти невесомым — но для Альдо оно прозвучало громче любых слов. Рука легла на узкое, почти птичье плечо принца — и мальчик вздрогнул, словно очнувшись от глубокого оцепенения, не отстраняясь, но и не принимая утешения.

— Ворон ответит за все, — глухо произнес Ричард.

В этих словах было что-то такое, отчего мальчик мгновенно оживился. Его глаза — только что безжизненные и усталые — вспыхнули острым, хищным интересом. Словно внутри него что-то переключилось: от беспомощной жертвы к затаившемуся охотнику.

— Ответит? — переспросил Альдо, и в его голосе появилась совсем не детская, холодная насмешка.

Ричард медленно повернул голову, встречаясь взглядом с Альдо. Тень мелькнула в глубине его потемневших глаз — смесь боли, ярости и какого-то первозданного, звериного расчета. Пальцы его невольно сжались, словно сжимая рукоять клинка, которого сейчас не было.

— Ответит, — повторил он с такой убежденностью, что воздух в комнате застыл.

Альдо чуть прищурился, его тонкие губы изогнулись в той едва уловимой усмешке.

— Мой утренний розыгрыш был не просто детской забавой, а проверкой, и ты, — он чуть заметно качнул головой, перейдя на ты, — прошел ее безупречно. Ты не выдал меня Ворону, хотя мог бы.

После чего Альдо, стремительным движением, окинул коридор быстрым, цепким взглядом. Его пальцы — тонкие, нервные — скользнули вдоль стены, касаясь резных панелей. Несколько мгновений он прислушивался, склонив голову так, что светлые волосы скользнули вдоль худощавой шеи. Тяжелые шаги прислуги где-то внизу, далекий звон посуды, шорох портьер — и ничего более.

— Твоя присяга Ворону — пустой звук, — быстро заговорил Альдо, близко наклонившись к Дикону. — Король Фердинанд — самозванец, не более чем потомок марагонского бастарда. Какая может быть клятва перед лицом узурпатора?

Ричард молчал, но в его взгляде мелькнуло едва заметное напряжение — не согласия, но внимания. Альдо чувствовал: он на пороге того, чтобы быть услышанным. В этот момент между ними повисло что-то большее, чем простой обмен словами. Тонкая грань между расчетом и отчаянием, между придворной игрой и искренним желанием перемен. Альдо видел, как в глазах Ричарда появилась та особая жажда — жажда освобождения от долгих лет молчаливого подчинения.

— Твой предок, Алан Окделл помог королеве Бланш и принцу Эркюлю бежать в Агарис, — Альдо говорил тихо, но каждое слово звенело натянутой тетивой, — а твой отец видел меня, последнего из Раканов, истинным королем Талигойи.

Он произнес это с той торжественной убежденностью, с какой говорят о вещах, не терпящих сомнения. В его голосе звучала древняя кровь — кровь тех, кто помнит историю не по запыленным хроникам, а по живым преданиям, передающимся из поколения в поколение.

— Это подарок Создателя, что сегодня я встретил герцога Окделла, — сказал Альдо с возвышенной интонацией. — Я верю, что… — он выдержал паузу для пущего эффекта, — Я верю, что это знак, — тихо закончил Альдо, — добрый знак того, что когда-то мы возродим Талигойю.

Он сделал шаг назад и протянул руку — простой, но многозначительный жест. В этом движении было что-то от древних клятв, от тех времен, когда договор скреплялся не чернилами, но честью.

— Король Талигойи предлагает герцогу Окделлу свою дружбу, — Альдо произнес это с той обезоруживающей прямотой, в которой звучала и гордость, и отчаянная надежда. Его рука — тонкая, нервная — замерла в ожидании ответного жеста, а в его словах не было ни тени театральности.

Ричард улыбнулся — той редкой, почти детской улыбкой, которая преображала его совсем еще юное лицо. Тонкие пальцы сомкнулись с рукой Альдо, скрепляя молчаливый договор.

— Да будет так, — негромко произнес он, и в его голосе звучало нечто большее, чем простое согласие. Это было обещание, клятва, которой не страшны ни придворные интриги, ни королевский гнев. — Мы вернем то, что принадлежит нам по праву крови.

Рукопожатие длилось мгновение — но в этом мгновении было больше смысла, чем в десятках произнесенных слов. Кровь предков, древние союзы, надежда на возрождение — все сплелось в этом простом, но судьбоносном жесте.

В глубине глаз Ричарда мелькнула тень сомнения — быстрая, еле уловимая, как холодный ветер, что предвещает надвигающуюся грозу. Эта тень была подобна легчайшей ряби на воде — мгновенное колебание, которое тут же исчезает, но успевает выдать внутреннее напряжение. Сомнение — не слабость, но предупреждение. Словно тонкий клинок, что еще не обнажен, но уже чувствует руку мастера.

Альдо не заметил этой тени — он был убежден, что сегодня перехитрил самого Рокэ Алву. Мальчишка был слишком упоен собственной решимостью и верой в свою миссию. Его взгляд был устремлен вперед, туда, где маячила призрачная надежда на возвращение трона, и он не видел ничего по сторонам.

Самоуверенность Альдо Ракана была подобна тонкому льду над быстрой рекой — красивая, блестящая, но готовая треснуть в любой момент.