Этюд. Юные влюбленные после закрытия музея. Масло, холст (гет)

Когда на второй день своего возвращения в город Инеж проскальзывает в окно, Каз снова рисует.

Его недавнее хобби — про которое он настаивает, что это вовсе «не хобби, Инеж, это деловое предприятие», — и она всё еще привыкает к тому, что, придя домой, видит его сидящим в сыром чердаке на стуле — в майке, с испачканными краской предплечьями и сосредоточенно нахмуренными бровями. Но она определенно не жалуется на это новое обстоятельство.

Инеж огибает его, подойдя сзади, чтобы посмотреть на холст на мольберте. Каз добавляет финальные мазки к стоящей на столе вазе с подсолнухами на приглушенном голубом фоне.

— О нет, — с притворным беспокойством произносит Инеж. — Ты нарисовал их вверх ногами.

Каз прерывает работу, чтобы послать ей тот невыразительный «не смешно» взгляд, которым он тысячу раз одаривал Джеспера. Она ухмыляется, нисколько не раскаиваясь.

Он возвращается к работе, его взгляд переходит с холста на идентичную картину — всё еще в раме, тоже вверх ногами, — стоящую на втором мольберте.

«Так проще подделывать, — объяснил Каз, когда она как-то спросила. — Помогает отвлечь мозг от узнаваемых форм, проще сосредоточиться на простом копировании».

— Уайлен уже приходил за своей пропавшей картиной? — спрашивает Инеж, устроившись на своем старом месте на подоконнике.

— Нет, — говорит Каз, остановившись, чтобы запястьем откинуть волосы со лба и случайно немного мазнув желтым над правой бровью. Инеж ухмыляется и решает не говорить ему об этом. — Думаю, он притворяется, будто ничего не знает, чтобы ему не пришлось принять тот факт, что мне ее отдала госпожа Ван Эк.

Картина, которая раньше висела в незаметном углу верхнего коридора в особняке Ван Эков — не оригинальный ДеКаппель, а копия, сделанная одним из его многочисленных учеников. Инеж думает, именно поэтому прежний хозяин дома повесил ее в таком незаметном месте — какую пользу может принести простая копия человеку, который заботился только о статусе? Подлинный ДеКаппель находится не в личной собственности, а на лучшем месте в крыле керчийских мастеров Городского музея.

Естественно, именно на него Каз положил глаз.

Раздражает, сказал он ей вчера, быть вынужденным копировать копию и чуть ли не каждый день под разными маскировками ходить в музей и смотреть оригинал, чтобы сохранить его свежим в его непогрешимом внутреннем взоре. Инеж не сомневалась: если бы он мог просто открыть мастерскую посреди крыла керчийских мастеров и заниматься там подделкой незаметно для персонала, он так бы и сделал, но даже Каз Бреккер не освоил искусство невидимости.

В течение следующего часа Инеж позволяет ему рисовать в тишине, удовольствовавшись восхитительно глупым романом, который прислала ей Нина, про очаровательную юную девушку, которая вмешивалась в дела каждого жителя своего маленького равкианского городка и устраивала полный бардак. Но в конце концов, когда послеполуденное солнце склоняется к вечеру, Каз опускает кисть и несколько минут тщательно изучает холст.

— Думаю, готово.

Он переворачивает обе картины правильной стороной вверх, и Инеж откладывает книгу и присоединяется к нему, переводя взгляд с одного холста на другой, пытаясь найти какие-нибудь различия. Несмотря на умение замечать мельчайшие детали, которое она приобрела за почти два года в качестве лучшего паука Бочки, она не может найти ни одного. Как и Каз.

— Выглядит чудесно, — говорит она. — Ты очень талантливый.

Он фыркает, встает на ноги и влажной тряпкой вытирает краску с рук. Он никогда не позволил бы себе думать об этом как о таланте — по крайней мере, не больше, чем о таланте к вскрытию замков и ломанию челюстей. Мария Ван Эк как-то сказала ему, что у него глаз художника, но Каз пренебрежительно фыркнул и заявил, что у него нет времени на увлечения, только на прибыль.

Инеж до конца не решила, лжет ли он, чтобы защитить свою репутацию, или в самом деле считает наслаждение процессом создания подделок не стоящим конечного результата. Порой она думает, что это неважно, удовольствовавшись тем, что он по крайней мере сидит по несколько часов в день, занимаясь чем-то методичным и не угрожающим жизни. На самом деле, это большее, на что она может рассчитывать.

В другие дни она надеется, что он выбрал подделку произведений искусства в качестве своего нового криминального предприятия по еще какой-то причине помимо денег, которые ему это принесет. Надеется, что у него действительно глаз художника и, возможно, страсть художника тоже. Он столько лет провел в целеустремленном поиске мести, и в глубине души Инеж считает, что у него не было возможности узнать, кто он за пределами этой мести, и она надеется, что это часть процесса самопознания.

— Ты добыла график? — спрашивает Каз, занятый только делом, отрывая ее от мечтаний.

— Да, — отвечает Инеж. — Хоффманн и Ван дер Бек несут ночную вахту всю неделю, — она садится на его импровизированный стол, пока он надевает свежую белую рубашку. — Ты знаешь их?

— Ван дер Бека — нет. Хоффман на службе тридцать лет и неспроста отправлен охранять музей. Обойти их будет легко.

— Я получу представление об их распорядке в начале недели. Всё еще думаешь, что девятнадцатое — лучший вариант?

Каз кивает, принимаясь за запонки, но Инеж отталкивает его руки и берется за дело сама, наслаждаясь интимностью действа. Он позволяет ей без возражений.

— Да. Лучше убедиться, что они действительно ведут четыре ночные смены подряд.

Она заканчивает со второй манжетой и согласно кивает. В том, чтобы вот так прорабатывать вместе детали дела, есть восхитительная привычность. Каз не слишком много рассказал ей о стоящих за ограблением мотивах, и это раздражает ее гораздо меньше, чем было бы, когда она работала на него, а не с ним. Она в любом случае не сомневается, что там не о чем особо рассказывать. Ее инстинкт в отношении Каза, который она тщательно оттачивала годами, говорит, что ему просто скучно и он посчитал возможность ворваться в ведущий музей страны, чтобы заменить знаменитого ДеКаппеля собственной подделкой, достаточно стимулирующей.

Конечно, Инеж может настоять, чтобы он дал ей больше деталей, и он естественно придумает какую-нибудь ерунду, включающую прибыль, рынки и дефицит, но ей не нравится провоцировать его на ложь, так что она не настаивает.

И в любом случае, что бы Каз ни сказал, это не может убедить ее в ценности дела больше, чем тот простой факт, что он любезно спросил ее, не хочет ли она заняться этим с ним.

Так что пока его картина высыхает, а Инеж контролирует ремонт «Призрака», одновременно она проводит следующие несколько дней в изучении планировки Городского музея и обсуждении с Казом стратегий входа и выхода, склонившись вместе с ним над чертежами при свете лампы на столе, а также в слежке за охраной ночной смены и изучении их маршрутов. Это вызывает нежные воспоминания о том, как они в последний раз крали ДеКаппеля.

Тогда они едва сводили концы с концами и любое дело было вопросом жизни и смерти, так что поработать с ним, просто чтобы выставить дураком слишком самоуверенного богача, стало глотком свежего воздуха. Риски были настолько низкими, что они даже позволили себе повеселиться, и Инеж до сих вспоминает о том, как они смеялись, с победой возвращаясь обратно по крышам Гельдштрат, обмениваясь предположениями, сколько ругательств произнесет советник Ван Эк, когда проснется утром и обнаружит, что его бесценная картина пропала. Согласно Уайлену, он превзошел даже их ожидания.

Инеж испытывает то же головокружение, когда наконец наступает ночь вторжения и они с Казом передвигаются по крышам западного края Университетского округа туда, где располагается Городской музей на пересечении Гельдканала и Бёкканала. Подделка Каза свернута и спрятана в надежно пристегнутом к спине Инеж контейнере, который мягко ударяет по ее бедру, пока она взбирается на крышу музея.

Не настолько ловкий, Каз немного позади нее, и она упирает ноги в балюстраду, надежно зацепившись, чтобы протянуть ему руку вокруг горгульи. Он молча берет ее ладонь, оставив гордость за дверью, и она крепко сжимает его руку обеими своими. Это дает ему хороший толчок, и он перелетает вокруг горгульи, после чего, добравшись до другой стороны, быстро поднимается до уровня Инеж.

— Спасибо, — шепчет Каз, его нос в нескольких дюймах от ее, так близко, что она может посчитать его ресницы.

Она мягко улыбается ему, не отпуская его руки, и видит, что ни один из них не думает об ограблении или о том, что они довольно ненадежно взгромоздились в пятидесяти футах над твердыми булыжниками. Какое-то мгновение она не помнит, и ей всё равно, что они здесь делают.

Однако мгновение проходит, и Каз прочищает горло и встает на ноги, забираясь по крыше к окну чердака, которое является их входом. Инеж следует за ним, поправив контейнер на спине и тряхнув головой, чтобы прочистить ее.

Каз быстро разделывается с замком на окне к тому моменту, когда она добирается туда, и деформированные солнцем створки окна без сопротивления распахиваются внутрь — во время одной из слежек на этой неделе Инеж позаботилась смазать маслом петли. Каз протягивает руку в перчатке, словно джентльмен, помогающий даме выйти из кареты, и она закатывает глаза, но не прячет нежную улыбку, взяв его ладонь и бесшумно спрыгнув на пол чердака.

Он следует за ней, и они легко входят в старый ритм, бесшумно и без усилий работая вместе. Каз достает из куртки костяной светильник и встряхивает его, чтобы активизировать кости светящихся рыб внутри, озарив комнату тусклым зеленым свечением. Инеж снимает контейнер со спины и протягивает ему, а потом натягивает на голову капюшон и закрывает лицо шарфом — снова Призрак. Каз кивает — теперь, когда они внутри, на его лице исключительно деловое выражение.

Инеж оставляет его на чердаке и пробирается по служебной лестнице к кабинету, где Хоффманн и Ван дер Бек играют в карты. Они должны постоянно патрулировать коридоры, но она наблюдала за ними и знает, что большую часть ночи они проводят здесь: пьют кофе и играют на деньги, относясь к своим настоящим обязанностям как к второстепенному делу.

И, конечно же, она слышит их низкие голоса и видит сигаретный дым, плывущий по коридору в тусклом свете. Она находит угол со множеством теней, чтобы спрятаться там и подождать. Примерно двадцать минут спустя они поднимаются и с ворчанием уходят. Их шаги отдаются эхом, а фонари отбрасывают жутковатые тени на высокие стены.

Инеж сверяется с карманными часами, которые дал ей Каз, и начинает в голове обратный отсчет. По своим наблюдениям она знает, что обходы занимают у них в среднем тридцать семь минут, а потом они снова устраиваются в кабинете по меньшей мере на час. Серьезно, просто детские игрушки. Керчийские налогоплательщики должны быть возмущены тем, что платят за это.

Из этих тридцати семи минут девять уходит на то, чтобы она вернулась на чердак, а Каз еще раз прогнал дорогу к крылу керчийских мастеров и план по замене. Остальное время они проводят, сидя плечом к плечу в тусклом зеленом свете, играя в виселицу в пыли, которая собралась на полу.

После того, как Каз разгадывает ее третье слово — стропвафля — они решают, что прошло достаточно времени, и Инеж поднимается и протягивает руку, чтобы помочь ему встать. Он принимает помощь и, даже встав, не отпускает ее ладонь, уверено переплетя их пальцы, и вешает на плечо контейнер с картиной.

Они молча спускаются по служебной лестнице и выходят в темные, напоминающие пещеру коридоры музея. Костяного светильника в руке Инеж недостаточно, чтобы увидеть впечатляющие фрески на потолке, и это вызывает странное ощущение, будто над ними может вовсе не быть крыши.

Городской музей имеет форму буквы П, и крыло керчийских мастеров выгодно располагается на верхней перекладине П, на втором этаже. Все четыре этажа этого центрального крыла посвящены керчийскому искусству, тогда как остальной мир отослан в ножки П — искусство восточного континента с одной стороны и западного с другой. Та скучная упорядоченность, которую так любят керчийцы.

ДеКаппель — жемчужина керчийских художественных достижений, и его творениями заполнены несколько комнат. Они проходят в самую маленькую из них, где на задней стене висит серия этюдов с подсолнухами. Каз отпускает руку Инеж, чтобы приняться за работу, но она стоит рядом, держа костяной светильник так, чтобы он мог видеть запускающие систему сигнализации провода, которые он аккуратно отсоединяет.

Закончив с ними, Каз осторожно снимает картину со стены и кладет ее на пол лицом вниз. Присев рядом с ней на корточки, он достает из рукава устричный нож и принимается вынимать ее из рамы. Инеж ставит светильник рядом с ним и беззвучно пересекает коридор, внимательно наблюдая и прислушиваясь к любому движению.

Несколько минут спустя она бросает взгляд через плечо и видит, как Каз бережно скручивает ДеКаппеля и засовывает его в контейнер. После чего натренированными уверенными движениями принимается вставлять свою подделку в раму. Совсем скоро Каз встает, чтобы повесить раму обратно на стену. Инеж присоединяется к нему в тот момент, когда он проверяет, чтобы от них не осталось никаких следов, свидетельствующих о том, что они сделали.

— Пошли? — шепчет она, когда Каз вроде удовлетворяется результатом.

Он смотрит на часы.

— Прошло всего четырнадцать минут, — и ухмыляется на ее вопросительно приподнятую бровь. — Ты сказала, у нас свобода передвижения по крайней мере в течение часа. Жаль зря упускать такое.

Он вешает на плечо картину и протягивает руку. Инеж берет ее, не уверенная, что он собирается делать, но не в состоянии сопротивляться его усмешке. И в любом случае, она не готова так быстро закончить вечер.

Каз ведет ее в коридор и в следующую комнату, стук его трости эхом отражается от пещерообразного потолка. Он останавливается перед картиной, изображающей женщину с темными волосами и жестким кружевным воротничком вокруг горла, ее руки сложены на коленях.

— Говорят, — шепчет Каз, наклонившись, чтобы говорить прямо на ухо Инеж, и послав мурашки по ее позвоночнику, — что ДеКаппель был настолько разорен, что не мог оплатить ренту, и предложил написать портрет жены своего домовладельца вместо оплаты.

— Я думала, ДеКаппель — самый известный художник в Керчии? — шепчет Инеж, слегка повернувшись к нему и совершенно случайно чуть не коснувшись его губ своими.

— Сейчас да, — дыхание Каза касается ее щеки так, что становится очень сложно сосредоточиться. — Но почти всю жизнь он провел непризнанным — и неоплачиваемым — гением.

Инеж понимающе мычит, почти неосознанно придвигаясь к теплу его тела, которое так близко к ней. Она находит, что беспокоиться об умерших керчийских художниках очень сложно.

— Короче, домовладелец взял картину, а потом сказал, что ДеКаппель просто пытается переспать с его женой, и всё равно выпнул его.

— Ужасная история.

Каз пожимает плечами.

— Таковы домовладельцы.

Инеж подавляет смех и позволяет ему потянуть ее к следующей картине, на этот раз с молодой женщиной на скамейке в саду — ее рыжие волосы шевелит легкий ветерок, из-за чего ее лицо отчасти скрыто, а рукав платья изящно соскользнул с плеча. Каз снова наклоняется, чтобы заправить прядь волос Инеж за ухо, прежде чем прошептать в него:

— Это так и не подтвердили, но считается, что женщина на картине была второй женой Адриануса Худе, одного из богатейших членов Совета, — мгновение он рассматривает картину. — Уверен, он спал с ней.

Инеж рассматривает картину, интимность запечатленного на ней мгновения, и вынуждена согласиться. Трудно представить, чтобы женщина такого статуса находилась бы в подобном виде перед художником, если бы их отношения были строго профессиональными. Интересно, не потому ли ДеКаппель затенил ее лицо — чтобы не было последствий и это мгновение могло остаться их маленьким секретом?

Она задумывается, как жена советника Худе чувствовала себя в этом саду со своим любовником и его кистью. Нервничала ли она, что муж обнаружит их здесь, или вероятность этого будоражила ее? Пришлось ли ДеКаппелю убеждать ее, или это было ее идеей? Что она чувствовала, когда сидела там, а его взгляд изучал ее так внимательно, и что она почувствовала, увидев конечный продукт?

Инеж гадает, может ли Каз когда-нибудь нарисовать ее.

Мысль появляется из ниоткуда и заставляет ее покраснеть, когда Инеж полностью ее осознает. Почему-то ей кажется непристойным думать об этом, хотя она знает, что позировать для картины, по сути, не является интимным действом. Уайлен или его мать с радостью нарисовали бы ее портрет, если бы она попросила, но эта мысль совершенно не привлекает ее. Мысль же о Казе за мольбертом — рубашка снята, чтобы не испачкать ее, длинные пальцы изящно держат кисть, взгляд постоянно сосредоточен на ней, а с другой стороны…

— Это — актер Беренд ван дер Керк, — говорит Каз, вырывая ее из мечтаний и подводя к следующей картине. Инеж мотает головой, чтобы прочистить ее, и пытается сосредоточиться на том, что он говорит, а не на том, что он делает в ее голове. Это очень сложно. — Ван дер Керк начинал с роли Господина Багрянца в Обручах, прежде чем о нем узнала Керчийская Опера. Они с ДеКаппелем были вместе голодающими артистами, но, став богатым и знаменитым, он попросил старого друга написать его портрет.

— Хорошая история, — рассеянно говорит Инеж.

Забавно, когда бы Ван Эки ни говорили об искусстве, они всегда говорили о технике, перспективе и композиции, но Каз, похоже, не интересуется ничем подобным. Он больше увлечен историями, скрывающимися за картинами, людьми на них и тем, как ДеКаппель использовал свой талант, чтобы проложить себе путь в мире. Каз не имеет качественного образования Уайлена в области искусств, зато имеет собственное образование в области человеческой природы, и сейчас Инеж наблюдает его во всей красе.

Каз выводит ее из комнаты и ведет по залу, рассказывая, кто изображен на этой картине, или кто владел этой, или какой член Торгового совета закатил истерику по поводу ню, выставленного в зале заседаний, когда понял, что позировавшая для картины женщина, скорее всего была проституткой.

— Видимо, его устраивало, что она делает это ради искусства, — говорит Каз. — Но не дай Гезен, ей за это заплатили.

В конце концов они останавливаются перед гордостью и радостью Городского музея — самым известным полотном ДеКаппеля: завихряющееся сине-черное ночное небо, озаренное желтыми и белыми звездами, расстилающееся над городом, вид которого дан из гавани.

— В последний раз ее оценили в сорок шесть миллионов крюге, — говорит Каз, наклонившись к Инеж, но не отрывая взгляда от картины. — В полтора раза больше того, за что мы работали в Ледовом Дворе.

Инеж испускает недоверчивый смешок. Картина перед ней стоит больше, чем ее жизнь и жизни всех ее друзей. По крайней мере, согласно тем, кто устанавливает эти цены, хотя она не знает, какие у них полномочия.

— Он даже не так выглядит, — шепчет Инеж в ответ, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Каза.

— Что? — говорит он, повернувшись, чтобы, нахмурившись, посмотреть на нее.

— Город ночью. Слишком много дыма — повезет, если разглядишь хоть какую-то звезду. Такой вид можно получить только посреди океана, но тогда нет никакой земли в поле зрения.

Мгновение Каз разглядывает ее, зеленый свет костяного светильника заставляет его скулы выглядеть еще резче.

— Тебе виднее, — в итоге говорит он. — Возможно, поэтому она такая дорогая. Они продают фантазию.

— Реальный вид не так уж и плох, — говорит Инеж, прислонившись виском к его плечу. — Во всяком случае, когда я вижу его на горизонте, мое сердце всегда пропускает удар.

Каз сжимает ее руку, и она знает, что он понял чувство, скрытое за ее словами.

— Тем не менее — украсть ее будет нечто.

— Ты никогда не смог бы ее продать. Никто в здравом уме не возьмет на себя такой риск.

— Мне без надобности ее продавать, — фыркает Каз. — Просто знать, как они все побледнеют, стоит всего, что я мог бы за нее получить.

Инеж смеется и дергает его за руку.

— Пошли. Я устала от керчийского экспрессионизма. Хочу посмотреть, что в восточном крыле.

Каз подчиняется, и они направляются к крылу, в котором находится искусство Фьерды, Равки и Шу Хана. О здешних картинах Каз знает меньше, и Инеж делает вид, будто находит это оскорбительным.

— Тебе нужно расширить горизонты, господин Бреккер, — дразнится она. — Этот керчецентризм тебе совсем не идет.

Каз закатывает глаза, но у нее есть тайное подозрение, что следующее ее путешествие он проведет в чтении историй о шуханских придворных картинах или о фьерданской резьбе.

Инеж это не особенно важно, поскольку каким бы волнующим ни было то, как Каз шепчет ей на ухо факты, словно некая ходячая энциклопедия, такое же возбуждение она получает, когда они соприкасаются щеками, склонившись вместе, чтобы прочитать в тусклом свете таблички под каждой картиной. Они изучают стилизованные изображения женщин в сложных головных уборах и строят догадки, что могут означать шуханские буквы по краям, и смеются над тем, видел ли этот конкретный художник когда-нибудь живую собаку. И Инеж задыхается от смеха, когда Каз устраивает целое представление, изображая картину с мужчиной в военной форме, держа трость словно меч.

К тому моменту, когда она восстанавливает дыхание, они оказываются перед обильно украшенной урной по меньшей мере восьми футов высотой. Инеж подносит костяной светильник поближе к табличке.

— Принадлежала первой табанской королеве, — читает она вполголоса. — Подарок на свадьбу от ее седьмого мужа, — она осматривает штуковину, немного откинув голову, чтобы видеть нарисованных тигров, которые угрожающе крадутся по ободу. — Как думаешь, что она в ней хранила?

— Своего шестого мужа, — делает предположение Каз, и Инеж приходится прикусить щеку, чтобы не расхохотаться в голос.

— Неприкосновенный запас ирисок на тот случай, если она начнет злиться во время совещаний по бюджету, — предполагает Инеж, взяв себя в руки.

— Запасного придворного шута. На случай если ей понадобится разрядить обстановку, он должен произнести дурацкую шутку в присутствии иностранного сановника.

Поскольку Инеж решительно настроена не выпустить смех изо рта, он вырывается через нос, заставляя ее фыркнуть. У Каза делается восхищенный вид, и он открывает рот, чтобы произнести очередную шутку, но тут они слышат шум с лестничной клетки в конце зала. Ритмичный топот, как от сапог очень скучающих охранников по металлической лестнице.

Инеж в тревоге расширяет глаза, а Каз нащупывает карманные часы.

— Дерьмо, — говорит он, увидев время в зеленом свечении.

Инеж тоже его видит — их час давно прошел, но они слишком хорошо проводили время, чтобы заметить.

Каз выхватывает костяной светильник из ее руки и засовывает его глубоко в карман своей куртки, погрузив их в темноту. Он нащупывает ее руку, и она позволяет ему затянуть себя за урну как раз в тот момент, когда дверь с лестницы со скрипом открывается.

Там тесно, и она оказывается прижатой к Казу, ее ладони зажаты между ними, а щека прижата к шелку его галстука. Он прислонился к твердой стене, и Инеж чувствует, как ее одежда прикасается к урне с каждым вдохом. Она представляет, как ударяется в урну и сбивает ее, разбив на миллион кусочков и привлекая к ним охрану, и еще ближе прижимается к Казу, скользнув ладонями ему под куртку, чтобы убрать их из пространства между ними. Он мягко кладет свободную ладонь ей на шею, удерживая ее, и она слышит тихий скрип его перчаток, когда другой рукой он сильнее сжимает трость. Его сердце быстро колотится под ее щекой, и так громко, что мгновение Инеж беспокоится, что охрана услышит его.

Ее собственное сердце тоже бешено колотится, но она сосредотачивается на том, чтобы дышать ровно, но неглубоко. Когда стараешься, чтобы тебя не заметили, инстинктивно задерживаешь дыхание, но Инеж знает, что это неверный способ — слишком большой риск, что воздуха не хватит и ты в неподходящий момент громко выдохнешь. Вместо этого она стоит в руках Каза так неподвижно, как может, и надеется, что его рубашка заглушит звук ее дыхания.

Шаги приближаются, и Каз напрягается. Слышится громкое сопение и вздох скуки. Судя по тяжелой поступи, это Хоффманн. Хорошо. Инеж наблюдала за обоими охранниками во время их обходов, и Хоффманн всегда лишь бегло осматривал окружающее. Он должен пройти мимо них без происшествий.

И он проходит. После того, как его шаги заворачивают за угол, хватка Каза на ее шее немного ослабевает, и он кладет подбородок ей на макушку. Они еще не осмеливаются двигаться, но после того, как непосредственная опасность миновала, положение, в котором они находятся, превращается из отчаянной попытки спрятаться в нечто вроде нежного объятия. Инеж немедленно отвлекается на то, как хорошо от него пахнет, и ей приходится сопротивляться стремлению сильнее уткнуться в него носом и глубоко вдохнуть.

После того как проходит несколько минут, Инеж поднимает голову, встречаясь взглядом с Казом, без слов говоря ему, что она считает, что опасность миновала. Он кивает, и они выбираются из-за урны.

— Хоффманн будет в крыле керчийских мастеров, — выдыхает Инеж ему на ухо, не рискуя говорить громче. — А Ван дер Бек будет в земенском крыле на другой стороне здания. Мы сможем добраться до чердака через равкианское крыло.

Каз кивает, и, держась за руки, чтобы не потерять друг друга в темноте, они идут к лестнице, которая ведет в равкианское крыло.

Как только они оказываются на равкинаском этаже, Каз снова извлекает костяной светильник, и они крадутся по коридорам. Инеж видит, как он окидывает взглядом картины вокруг, но ясно, что время развлечений закончилось, и они не останавливаются, чтобы рассмотреть какую-нибудь из них.

Пока не добираются до ниши с настенными украшениями, и ноги Инеж сами останавливаются, а пальцы выскальзывают из ладони Каза.

На задней стене ниши висит красивый гобелен в приглушенных сине-зеленых тонах, изображающий тропу в горах, в которых Инеж узнает равкианскую сторону Сикурзоя. И она точно знает, где именно на Сикурзое можно найти эту конкретную тропу. Она была там несколько раз в детстве во время паломничества к святым пещерам Санкта Марии. Ей не надо прикасаться к гобелену, чтобы знать, что он из сулийского шелка, ведь работа такая тонкая, а картина представляет собой эту конкретную тропинку, но Инеж не может сопротивляться. Словно в трансе она протягивает руку, осторожно зажав тонкий край между большим и указательным пальцем. Чувствуется как дом.

Костяной светильник освещает табличку внизу: «Великодушно пожертвовано Городскому музею Равкианской Короной в 1793 году. Художник неизвестен».

Инеж хмурится, рассеянно проведя большим пальцем по ткани.

— Что такое? — шепчет Каз возле ее плеча, явно заметив ее боль.

— Это сулийский гобелен, — объясняет Инеж, не отрывая взгляда от гобелена.

Стоя так близко, она видит тонкое плетение, отдельные нитки, которые, как она знает, были кропотливо окрашены с помощью растений со всех уголков континента.

— У мастера ушли на него месяцы, возможно, годы. Только для того, чтобы равкианцы украли его, а потом «великодушно пожертвовали» Керчии, — Инеж чувствует на своем лице взгляд Каза, но он ничего не говорит, и она ценит это. — Он не принадлежал им, чтобы дарить его.

Мгновение спустя Каз аккуратно берет край гобелена пальцами в перчатках, повторяя ее жест. Он мягко проводит по краю, изучая.

А потом вынимает булавки из циновки, на которой он висит, освобождая угол гобелена.

— Что ты делаешь? — шипит Инеж.

— Возмещаю ущерб.

Он аккуратно освобождает другой угол, помня о возрасте гобелена. Инеж не останавливает его, когда он снимает гобелен со стены и осторожно складывает, пока он не становится достаточно маленьким, чтобы засунуть под куртку, но всё это время таращится на него.

— Каз, — говорит она, когда он, надежно устроив гобелен, протягивает ей свободную руку. — Они заметят.

Он пожимает плечами.

— Собьет их со следа с ДеКаппелем, — говорит он, словно действует согласно изначальному плану, а не по прихоти, вызванной ее грустью.

Инеж сомневается в этом. На самом деле, она думает, что исчезновение старинного артефакта заставит их тщательно исследовать остальные выставки, чтобы проверить, нет ли там чего-нибудь необычного. Но Каз одаривает ее своей усмешкой смутьяна, и она понимает, что ее это не больно-то волнует. Инеж с нежностью качает головой и переплетает их пальцы, позволив ему увести ее к лестнице, которая идет на чердак, где они выберутся через окно, которым пришли.

Когда они двигаются по крышам обратно к Бочке, Инеж обнаруживает, что ухмыляется, и думает, что ДеКаппель запечатлел только вторую по красоте ночь в Кеттердаме.

Утром во всех киосках на первой полосе «Кеттердамского ежедневника» яркие буквы кричат о «Краже в Городском музее!». Инеж берет одну, чтобы внимательно почитать, пока ждет в очереди к любимому омлетному ларьку Каза. В газете упоминается об исчезновении бесценного равкианского гобелена — здесь она мысленно ставит кавычки к слову «равкианский», — но цитируются слова музейного хранителя о том, что тщательный осмотр показал, что больше ничего не тронуто.

Каз нелепо горд собой, когда Инеж возвращается с новостями и завтраком. Она великодушно закатывает глаза и говорит, чтобы он, пожалуйста, не был по этому поводу слишком невыносимым. Он ничего не обещает.

У него пока нет никаких планов насчет ДеКаппеля. «Всегда хорошо сидеть на знаменитом и ценном произведении искусства, если мне вдруг понадобится рычаг воздействия на городскую стражу», — говорит Каз, подтверждая ее подозрения, что кража была вызвана лишь скукой. Но с гобеленом она может делать, что хочет. Инеж думает о том, чтобы вернуть его в караван, но боится, что это вызовет в ее семье больше вопросов, чем ей хотелось бы. Она не может хранить его в своей каюте на корабле, поскольку в нее постоянно палят из пушек. Инеж уверена, Джеспер будет от гобелена в восторге, если она оставит его в особняке, но она слишком любит Уайлена, чтобы обрушить на него такую головную боль.

В итоге она просит Каза помочь ей повесить гобелен над кроватью в его спальне на чердаке. В конце концов, размышляет она, он должен храниться там же, где находится всё самое драгоценное для нее.