Дядя Вова (джен)

— …Так где ты купила это сережки?

— Нигде. Мне их сделал дядя Вова.

— Что еще за 'дядя Вова'?

— Сама не знаю. Эти сережки он подарил мне, когда я еще не родилась. Плавала в море маминого живота, пока она держала эти блестяшки в руках и думала, на кого я буду похожа: на нее или на отца. Оказалось, что от нее мне ничего не досталось. А я так хотела темные волосы и глаза, но получила всё противоположное, еще и отцовское строение тела и мышление. Что ж, вернемся к дяде Вове, которого я никогда не видела. Он умер, когда мне было семь и я шла в первый класс. Дядя Вова жил в тухлой квартирке рядом с моей будущей школой, поэтому перед линейкой мы решили заскочить к нему. Зачем? Я не знаю. Вроде, мама хотела попрощаться.Когда мы вошли, достав ключи из какой-то щели между стеной и косяком двери, на нас пахнуло чем-то отвратительным и кислым. Весь интерьер не внушал уюта: маленькие узкие комнатки с отштукатуренными, но без обоев, стенами, скрипящими полами и бледными потолками с потёками. В холодильнике стояла одна-единственная фаянсовая масленка и банка протухших консервов. Весь этот скудный рацион мама выбросила в заранее подготовленный пакет.

На самом деле, мне не верилось, что из родственников никто сюда не приходил, либо же они не имели привычки проверять холодильники. Я помню, что разглядывала настенные шкафчики: в них содержались разнокалиберные эмалированные кастрюли и ровные стопки скучно-белых тарелок. На нижней полке покоилась анисовая водка, домашняя абрикосовая настойка и стилизованная под банджо бутылка арманьяка — это выписывала мама на листик непонятно зачем, а потом я переписала в свой дневник, как только научилась писать. Надеюсь, мои первые слова, написанные корявым почерком, не предзнаменовали мое будущее — по крайней мере, мою мать весьма позабавил тот факт, что странные названия алкоголя, которые я даже толком не могла произнести, так гордо были показаны ей как результат первого месяца обучения в первом классе.

В общем, комната дяди Вовы оказалось еще более унылой. Посередине облезлый голубой стол, на его поверхности пепельница с минимум миллионом окурков. Я представила, как дядя забавлялся, складывал эту башенку, скручивая противные полоски «Филипп моррис». На белой стене были два красных пятна, словно она стеснялась и краснела от нашего присутствия.

Возле постели висела его фотография. Он смеялся, словно фотограф хорошо пошутил, но глаза… они не смеялись, когда он смеялся. Это явно признак либо злости, либо извечной грусти.

Из-под полуопущенных ресниц глаза сияли фосфорическим блеском, ослепительным, как у металла, и холодным. Поначалу он вызвал у меня отторжение, будто дядя Вова с дерзостью глядел на меня. Однако он всего лишь был равнодушно спокоен.

Я не знаю, какие отношения были у моей мамы с этим дядей. Может, это мой настоящий дядя, может, мой отец, может, именно к нему она так часто уходила по вечерам.

Мне было семь лет, и в тот момент меня больше привлекла гора окурков. Я прикоснулась к ним, чтобы проверить на прочность. Груда «Филипп моррис», приправленная грустью, ароматом пыли и плесени, покачнулась и упала. Пара сигарет с грохотом, как мне послышалось, плюхнулась на пол в лужу вишневого варенья.

И тогда мы с мамой поняли: дядя Вова и правда умер.

Только потом, покинув эту комнату с квадратным столом и дырявым матрасом без каркаса и других признаков нормальной кровати, я поняла, что за кислый запах разносился по всей квартире.

Это был запах одиночества.