Нейтральные воды (гет)

Ночь. Улица. Один фонарь, пытающийся осветить все вокруг. Под фонарем — он. Драко. Спиной к холодному железу машины, сигарета между пальцев чуть дымится.

Он знал ее слишком долго. До того, что начал принимать ее присутствие как данность, как воздух, который есть, но который не замечаешь, пока он не кончится.

Он наизобретал столько версий ее в своей голове — удобную, страстную, покорную, что перестал замечать ту, единственную, что была перед ним. И, видимо, она знала его тоже слишком хорошо. Слишком, чтобы бросаться под колеса. Слишком, чтобы вымаливать хоть искру внимания. Она просто перестала дышать с ним.

Он вспомнил, как они расходились. Тихий, пахнущий пылью и разбитым сердцем разрыв. Ему отчаянно хотелось хоть чего-то — слез, истерики, хлопнувшей двери. Хоть какого-то подтверждения, что он что-то значил. Но сам он так ни разу и не сказал того слова. А она… она пыталась стать сильной. Ушла в работу. В учебу. В тот самый мир, где не было его запаха дорогого виски и лжи. Он всегда предугадывал, что так будет. Он ведь видел ее упорство и уверенность еще на первом курсе. Но ее мысли — ясные, прямые — не совпадали с его грязными мыслями-проститутками.

То, что влезло между ними, было больно. Чересчур громко. Излишне пошло. И вместо того, чтобы бороться, он отступил. Он знал, что она сильна, но и что беззащитна перед ним, тоже знал.

А дальше — классика жанра. Менял номер, чтобы не видеть ее имя на экране. Классика подлости — якобы не помнил день, когда она впервые осталась до утра. День ее рождения. Классика дьявола — делал вид, что не знает, как она страдает.

А она страдала. Молча. Так тихо, что этот звук сводил его с ума громче любого крика. Он знал. Но она не знала, что он знает. Это была его самая отвратительная тайна.

Потом он пришел. Пьяный, отчаянный.

— Если бы я был настолько тварью, — его голос скрипел, как ржавая дверь, — Бог не наградил бы меня твоим вздохом. Я бы лучше умер.

Она стояла в проеме. Бесстрастная. Но в глубине ее глаз — в карих омутах, которые он помнил наизусть, металась дикая, испуганная птица.

— Умер — мягко, — сказала она, и каждый звук был как удар лезвием. — Ты сдох бы!

И закрыла дверь. Не хлопнула. Закрыла. Тихо. Окончательно.

Но он знал ее слишком долго. Слишком, чтобы отступить. Он хотел дышать с ней. Начать с начала в нейтральных водах, за пределами всего того, что душило.

Он хотел вернуть ее. Всеми силами. Всеми способами. Сожалениями. Оправданиями. Снова пустыми обещаниями. Дорогими подарками, которые она возвращала. Письмами, что рвала, не читая. Дежурством под окнами.

Он не победил.

Быть в шкуре виноватого — единственная роль, которая теперь ему оставалась. И все что он мог — это бежать по сукам с ядом.

Гермиона знала. Видела его метания. Ей было тяжело дышать. Она любила его, осознавала свою больную зависимость. До мурашек, до спазма в горле. Но она понимала — это путь в никуда.

Нейтральные воды, что он им прочил, те иллюзии свободы, в которой они снова задышали бы, не спасли. Они бы просто медленно и мучительно задохнулись вместе.

Он пришел в себя после очередного трипа. Горло саднило от желчи, в висках стучало. В глазах, на секунду прояснившихся, всплыл ее образ. Нежный. Четкий. Несовместимый с тем дерьмом, в котором он увяз.

И он подумал, что все. Хватит.

Иначе как? Иначе как, не проснувшись завтра, сказать, что он ее…

То слово застряло где-то в груди, невысказанное, но единственно правдивое.

Он кинул окурок на асфальт. Пора отпустить. Даже если никогда не дышать без нее.

Он завел машину. Рев мотора разорвал тишину ночи. Он не поехал к ней. Он просто поехал. Прочь от фонаря. В темноту.