Маленький Джон (джен)

Маленький Джон родился в Восточной Англии, самой болотистой ее части, в крохотной деревеньке, которая спряталась на "острове" вдали от большой дороги. "Островом" здесь называли клочок суши, хоть как-то возвышавшийся над заболоченными долинами, чего едва хватало, чтобы почва не превращалась в раскисшую хлябь во время зимних дождей. Такие места и впрямь казались островами, окруженные, словно морем, топями и болотами, зарослями тростника, ивы и вереска. Даже название у деревеньки было под стать — Жабья Дыра.

Жили в Жабьей Дыре крестьяне, такие же серые и простые, как и сама здешняя земля. Каждую весну они сеяли овес и ячмень, выгоняли коров на скудные пастбища, все лето резали и сушили торф, латали тростниковые крыши своих лачуг, косили сено, ловили рыбу в многочисленных старицах, рожали детей. Когда холодный сырой ветер с Северного моря приносил осенние туманы, глухие и мглистые, люди спешно собирали свой урожай в низинных полях, зачастую весь день бродя по щиколотку в размокшей от дождя болотистой почве, а потом всю зиму жили на том, что удалось сберечь.

Самого Северного моря, к слову, почти никто из жителей Жабьей Дыры никогда не видел, потому что не уезжал дальше пары десятков миль от дома, разве что в кои-то веки на ярмарку в соседнее село — не было в том особой нужды. Раз в год появлялись сборщики податей, отбиравшие свою долю от тех крох, что были у людей, в пользу очередного короля, и время от времени заезжал священник из соседней деревни, для того, чтобы записать, кто прибыл в этот грешный мир или убыл в лучший, прочитать проповедь о вреде греха и пользе праведности, и, конечно, взять свою долю сверх того, что осталось от уплаты податей.

Имя своё Джон унаследовал от отца, которого тоже звали Джоном. И кличка ему досталась от него же. Отец Джона, Джон-старший с самого детства выделялся большим ростом и силой, а также кротким и добрым нравом, и всё люди в шутку звали его Маленький Джон. Сын его весь пошёл в отца — такой же светловолосый и светлоглазый, и такой же не по возрасту высокий и крупный. Дожив до своих неполных двенадцати, он был выше и сильнее некоторых шестнадцатилетних, и только лишь детское лицо его, безусое и пухлогубое, выдавало нежный возраст. Именем и кличкой Маленький Джон очень гордился в память об отце.

Отца его смерть забрала, когда Джону едва исполнилось десять: простудившись под холодным зимним дождем, Джон-старший внезапно слег со скоротечной лихорадкой и головной болью. Еще вечером он, бледный и осунувшийся, говорил нарочито бодрым голосом, что всё обойдется, и не о чем переживать, и не такое видали, а уже наутро несчастная мать и сестры рыдали над холодным недвижимым телом.

С того дня для семьи настали тяжёлые времена. Мать, враз постаревшая и убитая горем, не могла уже тянуть всё то хозяйство, с которым играючи справлялся муж. От сестер толку было мало: старшая, красавица Катарина шестнадцати лет, не могла еще работать наравне со взрослыми, младшая Элис и вовсе едва поднимала ведро. Маленький Джон старался изо всех сил, но даже при своей природной силе ему недоставало ни взрослой выносливости, ни опыта. Корову пришлось продать, и голод стал привычным их спутником в холодные зимние вечера.

"Святой землёй Англии" называли в народе эти места, ибо не было во всей Англии больше такого места, где было бы так много монастырей. То ли поколения викингов, раз за разом переплывавших море, нуждались в утешении, огнем и секирой добыв право жить на этой земле, то ли местные жители усиленно вымаливали себе избавление от жестоких норманов, твердо решивших осесть здесь вместо того, чтобы возвращаться на свою родину, но как бы то ни было, слухов о святых, творивших чудеса во славу всевышнего, ходило тут изрядно. Как и очень много ходило по здешней земле людей вроде Маленького Джона, рослых и светловолосых — память о скандинавах, посеявших когда-то тут свое семя заодно с овсом.

В Жабьей Дыре конечно не было никакого отшельника или святого, раз уж даже священник появлялся тут мимоходом. А вот своя ведьма имелась: известно было, что к северу от Жабьей Дыры, если идти вдоль ручья к ивовым зарослям, всякий может найти домик ведьмы, если будет в том нужда.

На проповедях в настоящей большой церкви говорили, конечно, и о происках темных сил, и об опасности, что несут они для всякой человечьей души, и были даже такие, кто говорил, как сам сражался с колдунами и ведьмами, и предлагал свои услуги по охоте на нечисть, разумеется, при условии хорошей оплаты — много странного люда шаталось в те времена, пока правители, едва знавшие пару слов на языке своих подданных, воевали друг с другом и с бывшими соседями за морями, и не каждому стоило верить.

Но до короля было слишком далеко, до бога слишком высоко, а вот ведьма была близко, близко были болота и их ночные обитатели, и без нужды никому не хотелось их тревожить и навлекать на себя беду.

Маленькому Джону эту нехитрую мысль внушали с самого детства. "Джон, мальчик, мой, — говорила, бывало, мать, помав его за рукав во время детской беготни, — не вздумай ходить смотреть ведьму! Слышишь?! Даже в мыслях не держи! И не вспоминай ее ни при приятелях, ни тем паче при чужих людях. Дурное слово по ветру летит и беду ищет. Иначе погубит она тебя! Сгинешь, и косточек не найдут, некуда даже будет прийти поплакать старой матери." И так дрожал ее голос, что Джон кидался уверять ее, что уж точно никогда этого не сделает.

В деревне, однако, ходили слухи о том месте, где жила "старая Мэри" — так звали ведьму, но никто не мог сказать, откуда это было известно. Все ссылались друг на друга и никто не сознавался, что имел с ней дело.

Говоря по правде, Джон и сам лично видел ее, хотя и не по своей воле: сговорившись раз с приятелями порыбачить на утренней заре, он еще до рассвета брел вдоль кустов, чтобы не попасться на глаза случайному человеку, и вдруг увидел меж ветвей, как от деревни уходила в стелющийся утренний туман высокая фигура в каком-то бесформенном буром балахоне. Сначала Джон принял ее за мужчину — она была высока, плечиста и шла широким мужским шагом. И лишь спустя несколько мгновений он понял, что это все же женщина — понял по широким бедрам, узкой, перетянутой поясом талии, и по пышным черным волосам, что разметались из-под худа ⁽¹⁾ по спине и заплечному мешку, явно не пустому. Этих мгновений хватило, чтобы спешащая ведьма достигла тростниковых зарослей и ловким прыжком скрылась среди них. Лишь тут запоздалый страх настиг Джона, и он сначала замер словно мышь, а потом бегом кинулся в обратную сторону. Тогда ему стало ясно, что не всем слухам можно верить: старая Мэри была явно не старуха, судя по виду, и явно в деревне ее знали и обращались за помощью, хотя и не признавались в этом. В тот раз то, вероятно, был Хью-мельник — его жене пришел срок родить, и роды обещали быть тяжелыми, а мельники, как известно, живут рядом с водой и близки к нечистой силе. Да и роды прошли легко и как раз в ту ночь. "С божьей помощью" говорил потом Хью, а про ведьму и не упоминал ни разу. Джон тоже решил молчать, помня наказы матери.

Охотники появились осенью, когда урожай был уже собран, а сборщики податей еще не явились. Эти люди сами так себя представили: "охотники на ведьм и колдунов".

Их было трое, все на конях, высоких и быстрых, не похожих на маленьких коротконогих крестьянских лошадок, все в дорогих кожаных куртках, сапогах и плотных стеганых гамбезонах ⁽²⁾. У всех на поясе висело по длинному кинжалу и тесаку, один, самый долговязый, вез длинный лук и колчан со стрелами, а главарь их, что был кряжистей и плотнее прочих, был вооружен настоящим длинным мечом, правда, с грубой гардой и в сильно потёртых ножнах.

Охотники с первых же мгновений стали вести себя как хозяева: спешившись, они грубо ввалились к старосте, Хью-мельнику, и их главный ткнул ему в лицо свитком, в котором, по их словам, содержалось указание бейлифа оказывать охотникам всяческое содействие в делах поиска зла. Вид охотника был столь свиреп, что Хью даже не осмелился просить развернуть грамоту, хотя что в этом было толку для не умеющего толком читать даже на родном языке, не говоря уж о нормандском. Упомянутый бейлиф был далеко, а вооруженные люди близко, и знакомиться с кинжалом Хью не торопился.

Троица заняла большую комнату в доме мельника, и все они принялись бродить по деревне словно стая волков, не разделяясь и не расставаясь с оружием.

Они и выглядели как битые жизнью волки — все с переломанными носами, лица их бороздили старые шрамы: у главаря на лбу, у долговязого лучника на щеке, а третий и вовсе был без куска уха и со слегка перекошенной челюстью. И взгляд у них был звериный и равнодушно-безжизненный. Словом, они производили полное впечатление тех, на кого должны были охотиться. Надо ли удивляться, что люди старались не попадаться им на глаза, а в их присутствии молчали как рыбы. Впрочем, страшные пришельцы, казалось, больше интересовались жителями деревни, чем попытками найти ведьм и колдунов, во всяком случае ходить на болота они не пробовали и ничем дальше деревенских пастбищ не интересовались.

Спустя пару дней, уже ближе к вечеру, когда Джон был на пастбище, подальше от глаз мерзких охотников, помогая старому Вильяму пасти коров за плату в виде молока и масла, их нашел соседский мальчишка Том, прибежавший едва ли не быстрее собственных ног. Из его сбивчивого рассказа Джон понял, что еще одна беда настигла их семью, и непоправимое случилось с Катариной. Опрометью ринулся он домой и молился на бегу всем святым, о которых только знал, чтобы всё оказалось неправдой.

Во дворе у дома собралась наверное вся деревня, и стар и млад. Мертвая Катарина лежала на лавке, покрытая холстиной, а на полу сидела мать, уже даже не плача, а подвывая жутко, словно собака. Элис, зареванная, стояла рядом в объятиях тетушки Агнесс. Ощущение жуткой опустошенности ударило Маленького Джона в голову словно мешок, и все сразу стало будто чужим и ненужным.

В полутьме крестьянского дома Джона не сразу признали, и понял он из бормочущих и тут и там голосов, что нашли Катарину в кустах, и что платье на ней было разорвано, а в груди несколько глубоких ран от кинжала, и что охотники уже объявили, что это происки ведьм, но никто им не поверил. А говорили, что убийцами были эти самые охотники, и что не охотники они вовсе, а бывшие наемники, сбежавшие из армии какого-нибудь эрла или просто бандиты. Кто-то говорил жарким шёпотом, что выспрашивали они, есть ли молодые девушки в деревне, и есть ли взрослые мужчины при них, и что не иначе как они выследили и напали на Катарину, и что получила она дюжину дюймов холодной стали под сердце за то, что дралась до последнего как дикая кошка. И что сейчас сидят они в доме у мельника, надев свои гамбезоны и не выпуская оружия из рук, а повелели держать коней на привязи рядом с домом и задавать им корму здесь же, а самого мельника с семьёй прогнали в хлев.

Маленький Джон вывалился на улицу и припал к лицом к стене. Слезы лились из глаз его и не могли унять горечь в душе. Разве случилось бы такое, будь тут отец вместо жалкого и слабого мальчишки. Стыд и злоба жгли его душу. Стыд за то, что носит он имя, которое не достоин носить, и злоба на лютых и лживых пришельцев, принесших сюда смерть и горе, как будто и без них их было мало. О, как хотелось ему кинуться сейчас и удавить своими собственными руками эти мерзкие рожи, но тотчас он вспомнил их троих, высоких и сильных, ходящих быстрым упругим шагом опытного бойца, вспомнил крепкие жилистые руки и мускулы под рубахой, а главное, вспомнил глаза их — жестокие и безжалостные, как заклепки на ножнах, такие же холодные и пустые. И страх и бессилие стискивали холодным хватом его сердце, и ещё горше становилось на душе.

Наверное, долго стоял у стены маленький Джон, и никто не тревожил его там, так как догорел уже короткий осенний закат и стало совсем темно, когда тронула его за плечо большая тяжёлая рука. Он обернулся и увидел, что стоял за ним староста, Хью-мельник.

— Ты вот что, Маленький Джон, — заискивающе протянул он, опустив плешивую голову и пряча взгляд, — Ты поди к ней... К старой Мэри, то есть... Она в таких делах должна понимать. Да и по её душу вроде как пришли эти... Знать ей не помешает. Может, сотворит чего... Что там у них принято... Как знать?.. Мы люди простые, маленькие, а она знамо кто. Может, снадобье какое есть или зелье, чтобы, значить, спровадить их хоть в тартарары, хоть под землю...

Джон слушал его бормотание, и в груди его вскипала надежда, злая и безумная, затмевая разум, словно кровавая пелена, или были это остатки заката — этого он уже не понимал.

— Где её сыскать, мастер мельник?! — выпалил он, не думая уже ни о чём боле.

— Так это просто! — поспешно затараторил Хью, оживившись. — Идёшь, значится, на север, туда, где ивьи заросли. Идешь и никуда не сворачиваешь. Самое главное — в уме держать, что ты к ней идёшь, а иначе не дойти. Да ты сразу поймёшь. Как увидишь, что места вокруг вроде как и не здешние, так, значит, идешь куда надо. Так и иди...

Не став дальше слушать, со всех ног бросился Джон через луг, продрался сквозь тростник и понёсся вдоль заболоченной низины меж старых развесистых ив, распростерших над его головой свои желтые облетающие ветви.

"Ведьма, ведьма..." — билось в его голове одно только слово, и чем дольше он бежал, чем глубже уходил в заросли ивы, тем больше верил в то, что не откажет ему ведьма, и уж точно даст какое-нибудь снадобье, что сделает его сильным и неуязвимым. Он словно ощущал уже в руках мерзкие липкие шеи его врагов, которые свернет он так, что уродливые головы их отлетят напрочь. Не откажет ведьма, не сможет отказать, никак не сможет...

Ненависть и простая эта мысль несли его все дальше и дальше. И вот уже в самом деле начал он замечать, что и не должно было быть тут таких огромных зарослей ив, и заболоченная низина, вдоль которой он брел — уже не бежал, так как выбился из сил — уж очень длинная и прямая, отродясь тут таких не было. Но он помнил слова Хью и понимал, что на верном пути.

Сколько пришлось идти, он не знал — ему показалось, что долго, потому что ущербная луна уже успела высоко подняться в небе, и идти стало легче. Просто перед ним внезапно открылось пространство среди кустов, и он понял, что пришел.

На прогалине стоял домик-мазанка, крытый тростником. И ясно было, что строил его не здешний человек, потому что никто тут не лепил из глины круглых как бочка домов. В одном месте в стене виднелась дверь и расколотая колода перед ней заместо крыльца. Ни окон в стенах, ни дымовой трубы на крыше не было, да и сам дом казался нежилым, потому что вокруг не было ни плетня, ни пристроек, ни клочка возделанной земли. Даже тропинок не было, а всё вокруг дома поросло высокой болотной травой, сейчас уже полегшей и жухлой.

Джон устал и измучился что телом, что душой, пока шёл полночи по болотам, потому сил на сомнения уже не оставалось. Он протащился через бурьян к двери и постучал в нее. Тяжелая дверь, сложенная скорее не из досок, а из расщепленных колод, даже не дрогнула. Казалось, стук умер в древесине, едва родившись.

Он постучал еще сильнее, уже кулаком, открыл рот, но только теперь понял, что не узнал, как же обращаться к ведьме, так торопился он на встречу с ней. Решив наконец, что вежливость никогда вредной не будет, он снова ударил кулаком в грубую поверхность двери:

— Госпожа Мэри! Госпожа Мэри! Можно мне сказать?!

Жалким и тихим показался ему его собственный голос. Словно чириканье воробья в кустах. Отступившая было тоска, запрятавшаяся глубоко в сердце от долгого бега, вновь вылезла наружу и слезы вновь подступили к глазам. Он снова поднял руку, но постучать не успел — дверь слегка отворилась, неожиданно легко и совершенно бесшумно.

Джон ожидал чего угодно: кипящего котла, горящих углей, чертей, прыгающих среди черепов. Но в щели за дверью была лишь тьма. Ни звука, ни лучика, ни даже запаха дома, что так привычен любому крестьянину — дымная гарь очага, сладкий запах опары и хлеба, тяжелый дух домашней птицы и животины. Ничем не пах воздух у двери и был холоден и сыр, словно и внутри и снаружи было одно и то же болото. Он замер с поднятой рукой и, приоткрыв рот, таращился внутрь, пытаясь понять, что же теперь ему делать.

— Славная ночь, чтобы молчать, — раздался внутри женский голос, и Маленький Джон даже подпрыгнул от неожиданности, и сердце его упало к самому животу. — Для этого ты, надо думать, пришел сюда — стучать и молчать, так?

Голос был низким, бархатистым, певучим и принадлежал никак не старухе, а скорее молодой женщине. Приятно звучал он, и Джону вдруг захотелось послушать еще. Тревога и страх отступили под его напором, ведь не могло же быть, чтобы такой дивный голос желал кому-либо зла.

— Смилуйся, госпожа Мэри! — выпалил он и заговорил всё быстрей и быстрей, боясь, что перестанут его слушать, а ведь так много важного нужно было ему сказать. — Охотники! Пока у мельника сидят... Бежал я, бежал... А мне только сильным стать! Только бы стать! Вы знаете!.. Что нужно, знаете, а я и дубину взять могу или топор. Что мне их мечи! Я найду топор! Конечно же найду. Катарину... Сестра моя Катарина... Нет ее больше. Мне бы только сильным стать, а там я справлюсь, вам и делать ничего не придется. Я справлюсь...

Тут предательскиие слезы и горечь ухватили его за горло, он поперхнулся и замолк, пытаясь отдышаться, и боясь оторвать слезящийся взор от черного провала приоткрытой двери.

Последовала пара мгновений тишины, пока убывающая луна бесстрастно взирала на всё с холодных небес.

Потом из тьмы вынырнула рука, белая, большая, с длиннючими пальцами, протянувшая ему холодную мокрую плошку из березовой коры.

— На-ка, испей водицы да расскажи мне толком...

Джон схватил плошку, словно это и было то снадобье, за которым он пришел сюда. В плошке оказалась вода, просто вода, вкусная, со слабым горьковатым привкусом березы, и такая холодная, что даже зубы свело и заломило в затылке. Вода эта охладила горячку внутри, и Джон задышал уже спокойней.

Длинные пальцы вновь высунулись из тьмы, и их кончики с огромными крепкими ногтями выхватили плошку из рук Джона.

— Ну отвечай теперь, кто ты таков? Как звать тебя?

— Маленький Джон меня звать, госпожа.

— Ростом ты юноша, — протянул мягкий голос во тьме, — а голос совсем еще детский. Сколько лет ты прожил, скажи.

— Двенадцать, — ответил Джон.

— Изрядно должно быть ума у того, кто назвал тебя маленьким, Маленький Джон, — насмешливо сказала ведьма. — Чьих будешь? Я многих мужчин ваших помню в деревне, так что не лги мне, так?

— Сын Маленького Джона я. И сам такой есть, — сказал Джон.

Отвечать на короткие простые вопросы оказалось намного легче, чем пытаться собрать воедино разбежавшиеся мысли.

— Смотрю на тебя... Не тот ли это Джон, что большой, длинноногий... Корова у вас с кривым правым рогом? Что ж он сам не пришёл?

— Продали корову, — отвечал Джон, — а отец умер от лихоманки позапрошлой зимой...

— От лихоманки? — удивились за дверью. — Такими-то ногами почто ко мне не пришёл? Гордости много или пуста была голова? А впрочем, не слушай. Откуда ты знаешь, раз мал годами. Так что тебя привело, и кто сказал про меня?

Тут уж Маленький Джон совсем овладел собой, и уже внятно и складно рассказал, как бежал он полночи, и как надоумил его мельник Хью, и как пришли охотники, и сколько их, и каковы они на вид, и как бродили вокруг. И только на Катарине запнулся он вновь, но кажется, и произнесенных слов было довольно.

— Всего трое, говоришь, их? — вновь протянула ведьма. — И вместе ходят, не разлучаясь, так?

— И ходят, и спят, и едят, — подтвердил Джон. — Врасплох не застать.

— Так продали, говоришь, криворогую корову? — неожиданно спросила она, не переменяя тона.

Вопроса такого не ждал Джон, и пронеслось вдруг в его голове, что каждой ведьме потребна плата, а ему теперь нечем расплатиться, коли нет теперь у него источника любимого ведьминого лакомства.

— Я найду, — упрямо сказал он, ибо не было больше пути назад, не для того он так долго брел в темноте, — возьму у тётки Агнесс. Я отработаю. Она меня знает. Я копать могу, могу сено скирдить, могу свиней пасти...

— Это хорошо, — перебила его ведьма. — Мал ты годами, но это пройдёт. Ты широк и высок, да и сам пришёл, не сробел. Стало быть, сердцем крепок и осторожен умом. Мне такие по нраву. А корова — так что корова! Будешь жив — будет и корова, так?

С этими словами дверь распахнулась полностью, и выдьма вышла наконец наружу. Понял Джон, что недооценил тогда ее рост и размеры, когда видел единственный раз в утреннем тумане. Пожалуй, даже покойный отец его не был столь высок и кряжист.

На ней был все тот же широкий балахон пониже колен, и тот же похожий на мешок худ, из под которого волнами спускались по спине черные жесткие волосы. Особый клапан на худе сейчас был застегнут, скрывая половину лица ее, отчего видно было только верх: низкий широкий лоб под черной гривой, густые черные брови с переносицей такой высокой, что казалось, будто длинный нос ее начинался чуть ли не от самых этих бровей, да глубоко посаженные глаза, терявшиеся в тенях широких глазниц.

Она выпрямилась, и заметил Джон в руке ее топор, но не такой, какими рубили в деревне дрова. Никогда не видал он таких топоров: с вычурным серповидным длиннобородым лезвием и узким обухом, насаженный на длинное, чуть ли не в рост Джона, топорище, толщиною больше похожее на кусок оглобли.

— Пойдём-ка, Маленький Джон, — почти пропела она своим мягким голосом. — Я хочу посмотреть на этих охотников — из какого мяса они сделаны. Хо! Хо!

Последние возгласы её, пронзительные, режущие ухо, совсем не похожы были на тот приятный говор, что слышал Джон до этого.

И они побежали. Огромная ведьма — легкой трусцой, невесомо и бесшумно переставляя ноги, но таким широким шагом, что Джон насилу поспевал за ней.

Или знала она тайные тропы в болотах или, что вернее всего, вела его особым колдовским путем, но только оказались они на околице Жабьей Дыры необычайно быстро, и тот путь, что занял у Джона немалый кусок ночи, проделали они едва ли за шестую часть от этого времени.

Ведьма видно и впрямь многое знала о деревне, так как не спрашивая, уверенно и точно обогнула дома по широкой дуге и, низко пригнувшись, вдоль русла канавы, что раньше звалась Жабьим ручьём, вышла точно к дому мельника.

Лошади у коновязи, завидя ведьму, уперевшись копытами в землю и до предела натянув чумбуры, сбились в кучу, прижав уши и шумно дыша, и косились на них светящимися в лунном свете глазами.

— Хуш! — тихо шикнула на них ведьма, и дрожащие кони замерли, все так же напряженно выгибая шеи, молча и тщетно стараясь сорвать недоуздки.

Она стащила с головы свой худ и, обернувшись к Джону, ткнула его ему прямо в руки:

— Подержи-ка пока, да стань вон там, в тени у поленницы. Чтобы не видно было тебя до поры. Как увидишь, кто хочет ударить меня в спину, кричи. Так?

Джон бездумно взял шерстяной худ и поднял наконец взгляд.

Луна светила почти в лицо ведьме, и Джону легко было его рассмотреть: бледное, почти белое, оно было большим, но узким и вытянутым, с высокими скулами, широким тонкогубым ртом, крепкой нижней челюстью, остро сходящейся к неожиданно маленькому острому подбородку. Его можно было бы назвать даже красивым, это лицо, да только мешала нечеловеческая несоразмерность между верхом и низом, придававшая ей какой-то звериный облик. Черные волосы, обрамлявшие это лицо, не лежали больше волной, а вздыбились, как у рассерженной кошки, и вся она, всклокоченная и высокая, со своим большим лицом и длинным высоким носом, стала похожа на огромную лесную сову. Глаза ее, два круглых зрачка, горящие золотистым огнем, остановились на Джоне:

— Ты слышал аль нет?! В тень, дурень!

Джон кинулся, куда было велено, сжимая обеими руками грубую шерсть вверенного ему худа.

Ведьма быстро прокралась к боковой стене дома, стала под волоковым оконцем, узкой полосой чернеющим почти у самой крыши, и принялась рыться запазухой, пока, наконец, не вытащила что-то небольшое, скрывшееся в огромной длиннопалой ладони.

Окно, конечно, было закрыто изнутри на ночь прочной деревянной заслонкой. Но ведьма, вытянувшись во весь рост, одним тычком топора с грохотом, который в ночной тиши прозвучал для Джона подобно удару грома, вбила заслонку внутрь и тотчас метнула внутрь то, что сжимала в руке. Затем в два огромных бесшумных прыжка она кинулась к углу и припала к земле, глядя оттуда на закрытую дверь, словно чудовищная кошка, стерегущая мышь у норки.

Оконная щель озарилась изнутри ярким пляшущим оранжево-красным цветом пламени, и оттуда потянулась полоска дыма.

Несколько долгих мгновений показались дрожащему Джону вечностью — вовсе не ждал он, что та, кого привел он, решит просто сжечь дом и начнет действовать так скоро и сразу.

Затем из дома послышались глухие вопли, дверь сотряс сильный удар, и она с треском распахнулась настежь. Наружу вылетел главарь охотников, и Джон с отчаянием увидел, что тот был в своем гамбезоне нараспашку, хоть и босым, и сжимал в руках ножны с мечом — ненавистный ему человек был слишком хитёр и, надо думать, даже спал, готовый к бою. За ним, один за другим, в клубах дыма вывалились двое остальных, прикрывая руками глаза. Эти, видать, были более беспечны, так как, хоть и вынесли с собой тесаки, а долговязый — даже свой лук, пускай и со снятой тетивой, но куртки тащили, заняв обе руки, а не надеванными.

Стоило только последнему оказаться снаружи, как ведьма набросилась на них со спины из своей засады за углом. Бежавший позади всех корноухий даже и не понял ничего — ведьма огромной бурой тенью промчалась в стороне, походя полоснув широким взмахом топора ему по затылку, и он как бежал, так и рухнул лицом вперёд. Второй, долговязый лучник, успел лишь обернуться, выставив перед собой тесак в ножнах и бесполезный лук без тетивы, но это ему никак не помогло — топор взметнулся в длинных руках легко и невесомо и с влажным хрустом и лязгом ломающегося железа, дерева и кости обрушился ему на голову, враз опустившись до груди — и то, что было только что человеком, безвольной кучей осело на землю.

Третий — главарь — извернулся, сумев и уйти от быстрого лезвия, и сбросить с меча ножны, и даже, прыгая, словно хорь, из стороны в сторону, тотчас атаковал длинными выпадами. Ловок он был и подвижен, и ясно было, что привычен к мечу. Но на стороне ведьмы были длинные руки, длинное топорище и лёгкость, с которой вертела она своим оружием, словно не топор был в ее руках, а легкий прутик.

Туда и сюда махала она своим топором, и тыкала носком длинного лезвия в самую грудь, и сама кидалась то вправо, то влево, не давая ни прерваться, ни оглядеться, ни даже перевести взгляда, и охотник отскакивал все дальше и дальше спиной вперёд, ища цели для острого жала своего меча, но слишком коротка была человечья рука, и слишком быстро двигалось широкое гибкое тело под бурым балахоном.

Казалось, едва лишь Маленький Джон успел выдохнуть разок-другой, как человек оказался загнан в просвет между высоким плетнем и хлевом, откуда некуда было отступать и никак не сбежать, не опустив меча, и тут только понял охотник, что попал в западню.

Взревел он тогда что есть сил, качнулся в сторону, а потом вдруг внезапно нырнул к стене, надеясь, видно, проскочить под рукою у ведьмы и выбраться из того угла, куда он был загнан.

Отпрянувшая было ведьма, однако, успела с короткого взмаха ударить его. Быстр был человек, тотчас встретил удар мечом. Звонко лязгнула сталь о сталь, сверкнуло в свете луны кувыркающееся лезвие, и в руках главаря осталась рукоять, из которой торчал лишь жалкий обломок едва в ладонь длиной.

С безумным воплем кинулся он тогда на ведьму, и ухватив левой рукой топор и навалившись на него прикрытым толстым стеганым гамбезоном боком, правою рукою с обломком меча попытался достать до пальцев, сжимавших топор.

Ведьма отшатнулась назад, присев даже к земле, и рванула на себя топор что есть сил. Вцепившийся в него человек от могучего рвыка сьехал до лезвия, узкая борода топора, врезавшись ему в бок, с громким треском подхватила его, и он, как сломенное чучело, оторвался от земли, взметнулся ввысь — гамбезон с хрустом вспоролся до самого живота — и тело его, проделав широкую дугу, кувыркаясь, сорвалось с топора и пролетело с полдюжины шагов обратно в сторону дома, грузно шлепнувшись оземь.

Упавший было вскочил, но с хрипом тотчас осел на одно колено, прижав руку к животу. Со своего места в тени поленницы Джон хорошо видел, как распластанная пола гамбезона и серые холщовые штаны главаря потемнели от крови, казавшейся чёрной в лунном свете.

Кинувшаяся было ведьма, однако, сейчас остановлась и медленно опустила занесённый топор. Из-за угла хлева послышался топот, и во двор вбежали несколько мужчин, во главе которых был мельник — все кто с вилами, кто с лопатой, кто с каким-то дрекольем в руках.

Вбежали — и замерли, где кто стоял, выпучив глаза. В наступившей внезапной тишине охотник вскинул перед собой вдруг руку с обломком меча подобно распятию и попытался затянуть молитву, но закашлялся, и кашель точас перешёл в булькающий хрип. И видел Джон, что теперь и рот главяря был испачкан кровью, стекавшей по уголкам рта. Уж наверное, длинное лезвие, зацепившись за грубую ткань гамбезона, взрезало заодно что-то и в брюхе его, пока болтался он на конце топора словно тряпка.

Ведьма же, увидав новых зрителей, выпрямилась во весь свой немалый рост и медленно шагнула несколько раз, выйдя на середину двора перед домом, покачивая бедрами, как делают иной раз девушки, когда знают, что смотрят на них мужчины.

Мельник и его товарищи похожи были сейчас на лошадей — сжавшиеся и сгрудившиеся друг к дружке, только не пеньковые чумбуры, а страх держал их на месте.

— Странные дела делаются на моей земле... — певуче протянула ведьма.

Осевший на землю охотник снова заклокотал было молитву и снова закашлялся. Ведьма, не повернув головы, лишь скосила на него золотистые огоньки мерцающих зрачков и повысила голос, зазвеневший сейчас в лунном ночном воздухе:

— Странные дела... Много мужчин жило здесь. Быстрых и длинноногих мужчин. А узнаю́ я сейчас. От безусого мальчика, что помнит ещё молоко матери. Узнаю́ самой последней! Что ж? Иль, может, нет больше тут мужчин, так?

Не дождавшись ответа, она повернула наконец к Джону огромную свою мохнатую голову:

— Маленький Джон, — почти нежно сказала она и уже тише, — прикати-ка сюда колоду побольше. Я хочу сесть.

Этот переход от яростной битвы к мягкому спокойствию был так внезапен, что Джон несколько мгновений стоял, не понимя, что же от него хотят, но затем, спохватившись, кинулся к толстой колоде, на которой кололи дрова. Большой худ занимал руки, и некуда было его деть, потому он нагнувшись и набросив колючую ткань себе на загривок, покатил тяжелый кусок ствола под ноги ведьмы.

Та сдернула свой худ с его шеи, одним ловким пинком перевернула колоду стоймя и уселась на неё, уперев конец топорища вертикально в землю и опершись на обух, словно на клюку.

Дерево топорища было забразгано кровью, и кровь была на длинных когтистых пальцах ее, но сам топор был чист и ясен, и лезвие его словно горело в лунном свете холодным голубым блеском, и отливали в серебре иссиня золотистые узоры — то ли письмена, то ли резкая угловатая рябь.

— По нраву топор? — спросила ведьма, заметив его остановившийся взгляд. — Гоблинская сталь. Против нее людское железо — как масло против ножа. Обронил когда-то его хозяин да позабыл.

И она улыбнулась, широко, до ушей оскалив два ряда мелких длинных зубов, что были белее даже бледного лица её.

Молчание затянулось. Лишь хрипящий охотник, весь в крови, все пытался дочитать свою молитву, держа перед собою сломанный меч. Ведьма сидела недвижимо, положив одну руку на сложенный на коленях худ, а вторую держа на топоре, и лишь перебирала по лезвию длинными пальцами.

Откуда-то из за спин послышались шаркающие шаги, мужчины расступились бессловесно, как овцы, и во двор, шатаясь и переставляя, словно деревянные, ноги, выбралась мать Джона, с ввалившимся почерневшим лицом, растрепанная и простоволосая. В руках она несла большую оглоблю и неотрывно смотрела на охотника, словно больше ничего не существовало для нее вокруг: ни людей, ни огромной ведьмы, сидящей на пне посреди двора, ни сына, стоящего рядом с длинным гоблинским топором, ни тел, раскиданных вокруг крыльца.

Доковыляв, она остановилась в нескольких шагах от охотника, с усилим подняла тяжелую жердь маленькими тощими руками и опустила ему на голову.

Хрипло застонав, раненый, однако, легко, одним взмахом твёрдой руки, отвел обломанным мечом удар в сторону, и дерево глухо бухнуло в мягкую землю поодаль. Старая мать Джона, словно и не понимая ничего и глядя все также неотрывным, почти неживым взором, снова подняла дрожашими руками оглоблю и снова ударила. И вновь отмахнулся от нее охотник своим мечом. Лишь попытался отползти, со стоном держа второю рукою свои потроха в животе.

— Один мужчина нашелся, — с наигранным удивлением сказала ведьма, — мал, правда, и в юбке. Но всё лучше, чем никого.

Кровь ударила в голову Маленькому Джону. Бросился он к своей матери, подхватил ее под руки, и тут она, растратив все свои силы, осела у него на руках.

Поднял взгляд Маленький Джон на охотника, сидящего в луже собственной крови, и ярость вскипела в его жилах. Схватил он тяжелую оглоблю и не помня себя хватил охотника раз, другой, третий. Теперь уже не слабая женская кисть вела тяжелое дерево, и вскоре обмякла сломанная рука, и выпала из нее тяжелая рукоять, и рухнул ничком на землю охотник, так и не окончивший своей молитвы, а Маленький Джон бил и бил его жердью, пока не превратил его голову в месиво, в котором сложно уж было узнать человека. Тогда, бросив жердь, опустился он на колени подле матери, ибо дрожал всем телом и ноги отказывались держать его.

Снова воцарилась тишина, довольно долго не прерываемая уже ничем.

— Пойди-ка, мой добрый Хью, — произнесла, наконец, ведьма, — и собери в своем доме, что не твое, да снеси сюда, под свет.

Мельник уже довольно бодро потрусил в распахнутую дверь. Джон, в голове у которого было удивительно пусто, одна лишь бесконечная усталость, разлившаяся по всем его членам, тупо осознал, что колдовской пожар, выгнавший наружу мертвую ныне троицу, исчез так же внезапно, как и возник, и ни малейшего следа огня не видать было сквозь дверь.

Долго возился Хью в своем жилище, пока раздувал огонь, пока ходил, освещая себе путь крохотным огоньком жирника, пока собрал все пожитки, оставшиеся от охотников. Наконец, все имущество их было вынесено и сложено грудой на землю.

— Не густо, — протянула ведьма, вставая.

Сейчас была она в своем худе, который напялила тотчас, как только разжёг в доме Хью свой жирник, и лишь глаза ее янтарно сверкали во тьме, отражая свет огня. — Однако ж я вижу коней. И неплохи они, как я погляжу. Так слушай, Хью. Как купят коней... Сама я пришлю тебе покупателей — приметны могут быть кони, и ни к чему их видеть кому не надо. И дадут тебе цену. Возьмешь эти деньги и купишь корову. Добрая должна быть эта корова. И молока давать изрядно. И корма найдешь на всю зиму. И отдашь корову ему вот.

Тут указала она носком топора на Маленького Джона, что до сих пор сидел, обняв свою мать.

— Остаток от денег можешь себе взять за труды. Мне всё равно. Ты слышишь, Хью?

И Хью-мельник затряс головою, словно это было яблоко на ветке в ветренный день.

— А не будет коровы, — продолжала она вкрадчиво, нависнув над сжавшимся Хью, — расстроишь ты, Хью, старую Мэри. Очень расстроишь. А ты ведь не хочешь расстроить её, так?

И снова затряс головой бледный Хью.

— И если не хватит ей корма, и если не достанет мужской руки чинить хлев и чистить, и прочее, что до́лжно делать — тогда голодно будет старой Мэри зимой. Не этого ты желаешь, Хью, ведь так?

И снова согласен был Хью.

— А с мальчиком я сговорюсь, — с этими словами она отвернулась от Хью, от холодного пота мокрого словно мышь, и обратилась к добытым вещам.

Все оружие тотчас скидано было в оставшиеся целыми гамбезоны и увязано веревкой. Ведьма прошлась вдоль тел, но вернулась к убитому главарю и его обмотала попоной, связав в жуткий длинный тюк.

— Этот неплох был, — пробурчала она себе под нос, — жаль, что дурак. Дурачья и смерть.

— Тех двух — в омут! — сказала она уже громко и властно. — Вещи все — чтобы и следов не осталось, что был тут кто чужой! И впредь помните все — кто вы, где вы, и чьей милостью дышите. Еще раз озлюсь — пеняйте на себя! Век помнить будете.

Сказав так, повесила она себе за спину тюк с оружием, забросила на плечо труп в попоне, словно вязанку соломы, и подхватив свободной рукой топор, растворилась в темноте за тростником, что рос вдоль Жабьего ручья.

 

За лошадьми явились уже через несколько дней, едва только схоронили несчастную Катарину.

Хью-мельник пришел за Джоном — несподручно было вести трех коней, имея всего две руки, как он сказал.

Люди ждали их в полдень, однако в укромном месте, за деревьями, так что из деревни их не было видно, и увидев их, догадался Маленький Джон, почему: все трое вооружены были луками, с мешками за плечами, в простой, но добротной одежде, крашеной дорогими вайдой и дроком в неброский буро-зеленый. Не иначе как промышляли оленей в королевских лесах — и тех, что с рогами, и тех, что с тугим кошельком. И лица их были под стать, мало чем отличаясь от тех самых охотников, что кормили сейчас рыб. Были они плечисты, поджары, с хмурым и быстрым взглядом, с заросшими мохнатой щетиной загорелыми лицами. Один был почти старик с седыми уже волосами, другой помоложе, через правую бровь и щеку его алел свежий след от удара, словно стегнули его кнутом по лицу. Лишь третий выделялся из них молодостью и статью. Было ему на вид лет шестнадцать — семнадцать, совсем еще юноша. Усы и борода нежным пушком едва тронули его лицо. Один он носил на голове яркую красную шапочку, лихо заломленную на затылок.

"Экий пузырь", — подумал про себя Джон, завидуя парню.

Хью, молчаливый и сдержанный, передал поводья стрелкам и получил на руки мошну с монетами.

— А что? — заговорил тот, что с битым лицом, веселым и дерзким голосом. — Лихо ль погуляла у вас хохотушка Мэри? Смотрю, быстро сменились хозяева у таких добрых коней.

Хью замер, глядя на них исподлобья, однако ж смолчал.

— Скора на веселье Мэри, — мрачно прокаркал старик, не меняя лица и не поддержав дурашливый тон своего товарища. — У нее это быстро. Что говорить!

— Сама-то не здесь? — продолжал допытываться меж тем второй тем же насмешливым тоном.

Хью мотнул головой, все так же глядя настороженно.

— Не по нраву ей божий свет... — опять начал было второй, но тут старший ткнул его кулаком в бок, и тот замолчал.

Юноша, с любопытством следивший за разговором, обратился, однако, к Джону:

— Скажи, приятель, как звать тебя?

— Маленький Джон, — помешкав, ответил Джон.

— Не держи обиду, просто не могу понять, сколько тебе лет, — парень улыбался широко и открыто, и выглядел дружелюбно, да и возрастом был ближе к нему, чем взрослые мужчины, и Джон решил, что не с кем, видно, ему поговорить, да и сам не видел в том большой беды,

— Двенадцать.

— Двенадцать! — воскликнул парень. — Здоров же ты, друг, для двенадцати лет! И кому только в голову пришло прозвать тебя маленьким?! Видать, хорошо у вас тут с едой, а?!

— Кому как, — ответил Джон, пожав плечами.

— Едал ли сегодня зайчатину?

— Ты на лицо его глянь, Робин, — тем же мрачным голосом влез в разговор старик. — Бледный, как молоко. Мясо он видит хорошо если в луну раз. Скудно тут живут.

Названый Робином парень скинул с плеч мешок, вынул за задние лапы мертвого зайца и протянул Джону:

— Возьми-ка гостинец от вольных стрелков из леса, друг. Лес и прокормит, и согреет, и от беды укроет. Да и мир не без добрых людей. Ну, бывай, Маленький Джон!

Троица вскочила на коней — было заметно, что не часто доводится им ездить верхом — и вскоре скрылась за поворотом заросшей дороги.

* * *

Минула тоскливая осень, холодная туманная зима, и ранние ледяные весенние ливни. И вот уж вечно юный май раскинул ковры из трав, и запели птицы, и зазеленели леса и болота, а коровы стали давать молоко желтое и сладкое вместо бледного и водянистого зимнего. Именно такое весеннее молоко и тащил сейчас в тяжёлом ведре маленький Джон, исполняя свою часть уговора.

Корова и в самом деле появилась в хозяйстве. И многое для этого пришлось сделать мельнику Хью и остальным, хотя теперь начал Джон входить в ту пору, когда раздается мальчишка вширь и ввысь и делается крепче, и с большей частью работы начал справляться сам. В деревне на него теперь смотрели с опаской и жалостью, и редко уж звали его играть прежние приятели, прослышав от взрослых о его истории. Но Джону нынче было не до игр — слишком много упало всего на его плечи.

Маленький Джон нес одной рукой ведро с молоком, а другою рукой сжимал клок шерсти, плотно свитый в узелок — вещь эту дала ему Мэри, и теперь мог он пройти к ней коротким колдовским путем, которого иначе не мог бы найти человек.

Мэри встречала его ещё на подходе, не подпуская к самому дому. "Слишком следишь, много топчешь, " — говорила она постоянно, впрочем без злобы. Ходил к ней Джон засветло, часто даже днём, чтобы не расплескать дорогое молоко, и всегда теперь ведьма была в своем худе, и более никогда не открывала лицо, пряча его в глубокой тени капюшона от дневного света.

Сегодняшний день не был исключением: ведьма, согнувшись, пряталась под кустом, почти невидимая в своей бурой мешковатой одежде. Она приняла ведро, отдала вчерашнее пустое. Какое-то колдовское дело творила она с деревом, потому что ведра эти не чернели, не трескались, и не кисло в них молоко, сколько бы ни стояло в жару. И строго-настрого запретила она отдавать их в чужие руки.

А дальше пошли расспросы. Очень была любопытна Мэри, и очень подробно расспрашивала Джона о всякой мелочи: что за коровы появились в стаде, и у кого сколько овец, и есть ли свиньи, и не менял ли кто колеса на телеге иль не перековывал ли лошадь, и если да, то какое колесо или какую ногу. Всё это научился подмечать маленький Джон, ибо таков был уговор. Он уже достаточно понимал, и догадывался, что, верно, бродит по ночам огромная ведьма, и смотрит следы, и оттого хочет знать всё, что ходит, и ездит и живет на её земле.

— Ну, ступай, — сказала она наконец, — ступай, Маленький Джон. Завтра жду. Усы-то, вон, вижу ещё подросли, так?

Джон, смутившись, потрогал белесый пух под носом.

— Растешь, растешь, — напевно протянула ведьма, — и то хорошо, так тому должно быть. Мало уж больших мужчин осталось. И не на ком стало остановить глаз. Ну, ступай. Завтра жду.

---

1) средневековый головной убор, что-то среднее между капюшоном, шляпой и мешком

Вернуться к тексту

2) доспешная одежда из множества слоёв ткани. Нередко была набита паклей, ватой или конским волосом. В центральной и западной Европе, начиная с Тёмных веков и вплоть до XV века, не только считалась доспехом, но и часто была единственным доспехом, который могли позволить себе простые ратники

Вернуться к тексту