Мохнатое сердце (джен)

По шлюпочной палубе, освещенной почти полуденным солнцем, прогуливались пассажиры, высыпавшие в погожий день из кают и салонов. Время перед ленчем посвящалось чтению, прогулкам, болтовне с друзьями и знакомыми, дети, резвившиеся тут и там, играли в мяч и в городки, дамы постарше, устроившись в тени гигантских труб на скамьях, сплетничали и обменивались впечатлениями о книгах.

Невысокая дама, в одиночестве застывшая у лееров, уставившаяся куда-то в синеву горизонта, почему-то выглядела неуместно. Роуз Дьюитт-Бьюкейтер вообще-то не собиралась ее пристально рассматривать, но в этой женщине и вправду было что-то необычное, приковывающее взгляд. Только вот что? Oтлично сохранившася фигура, хотя в темнo-каштановом узле волос уже блестела седина? Этим могла похвастаться и собственная мать Роуз. Черное платье, будто бы траурное, хотя и слишком элегантное? Да, выглядело мрачно на фоне нарядов других пассажиров, да и покрой не совсем обычный, но ведь бывают эксцентричные леди... Роуз вздохнула, то ли горько, то ли с ноткой зависти. И тут же приструнила себя: «Эксцентричная… Не сегодня ли утром Кэл, а потом и мама по очереди закатили мне самой скандал за слишком вольное поведение?».

Словно уловив ее мысли, незнакомка повернулась лицом к ней, так, словно Роуз сказала это вслух, и девушка одернула себя, возвращаясь мысленно к неспешному рассказу мистера Эндрюса, идущего рядом и нарочно сдерживавшего шаг, чтобы дамы в модных зауженных юбках за ним поспевали.

Кажется, она о чем-то спросила его, глядя на ряд шлюпок вдоль борта. Эта мысль отчего-то обеспокоила Роуз, она впервые задумалась об этом вчера, когда они гуляли здесь с Джеком под яркими звездами. Возможно, вопрос был довольно глупым, о том, не мало ли их — для такого огромного корабля. Но Томас Эндрюс, улыбнувшись, только понимающе ей кивнул.

— Не волнуйтесь, юная Роуз, я построил надежный корабль.

Импровизированная экскурсия уже миновала то место, где Роуз увидела загадочную леди, и помимо воли она обернулась, торопливо бросив взгляд за плечо. Дама все так же стояла у лееров, глядя сосредоточенным, внимательным и суровым синим взглядом в спину ее, Роуз, спутника.

...Для "Титаника" это оказался последний день. Страшные события крушения и последовавший переворот в ее жизни напрочь вычеркнули из памяти Розы этот странный образ, словно облаченный в зловещий траур. Роуз даже не задумывалась, выжила ли та дама.

А вот бедный мистер Эндрюс пропал без вести.

* * *

"Карпатия" была переполнена, перегружена. Не осталось ни единого свободного уголка, люди вповалку лежали на полу столовой третьего класса, многие так и ютились на палубе. Никто не мог представить, откуда взялся внушительных размеров серый кот, не столько раскормленный, сколько крупный, с крепкими лапами и большой круглой головой. Первые минуты после своего появления он метался по палубе, оглашая весь корабль криками абсолютной паники, покуда один из матросов не схватил его за шкирку и не замахнулся на него — нечего мешаться под ногами. Кот сразу смолк, прижав уши и дрожа всем телом.

— Дяденька, отпустите его, — попросила девочка лет семи. Кот, взявшийся незнамо откуда, немного отвлек ее, до того она тревожно наблюдала за своей матерью, совершенно погруженной в прострацию.

— Ну держи, если справишься, — матрос опустил кота в протянутые руки. Тот, правда, мягко выскользнул на палубу и даже не позволил себя погладить, но посмотрел на девочку какими-то слишком понимающими, будто и человеческими глазами.

— Он с вами давно плавает? — спросила девочка.

— Да впервые его увидел. Неужто кто из ваших протащил?

Матрос подумал, что надо бы спросить у стюардов про загадочного зверя. К счастью для кота, тут же и забыл.

* * *

Когда схлынула первая, лишающая разума паника — спасибо матросу и девочке, — он забился в темный угол и там попытался осознать, что же случилось с ним. Он ясно помнил, как заставлял женщин садиться в шлюпки, как шел попрощаться с капитаном... За ним последовала, кажется, какая-то черная тень, и вот в двух шагах от мостика она преградила ему путь.

— Значит, вот насколько надежный корабль вы построили?

Он увидел перед собой изящную женщину средних лет, в черном наряде, отделанном кружевом. Бледное лицо — но той ночью все были бледны! — и пронзительно-синие глаза, каких он не видел ни у кого даже из коренных ирландцев. Кажется, раньше в первом классе он иногда замечал ее, однажды видел с Родериком Чисхолмом, его подчиненным... Ее слова ударили по больному, но сейчас он не мог позволить себе скорбно застыть. И так слишком много времени потратил в курительном салоне, справляясь с нахлынувшим отчаянием — жалкие пару минут, чтобы перевести дух. Но это было время, тем более драгоценное, чем меньше его оставалось, и которое можно было бы использовать, чтобы кого-то спасти.

— Кто вы? Подите скорее, может, вы еще успеете сесть в шлюпку...

Женщина вдруг направила на него нечто вроде прутика и что-то прошептала. Не успев разобрать, что именно, он вдруг упал. Последним, что он услышал, был полный ненависти шепот:

— Человеческий облик вам ни к чему.

И вот, видимо, корабль затонул, и жертв не могло не быть меньше, чем половина всех, кто там находился. А он выжил — возможно, благодаря той странной и страшной женщине. Но где она и кем он теперь стал?

Он был мал — кажется, это первое, что он понял; привыкший созерцать с высоты своего роста чужие макушки, он недоумевал, почему приходится задирать голову, чтобы увидеть что-то, кроме чужих ног. Да и зрение неуловимо изменилось, цвета были не такими, как нужно, хотя поле зрения стало будто бы шире, и вблизи он видел хуже, чем вдаль. Низкое, гибкое и легкое тело обзавелось чем-то явно лишним сзади и опиралось на четыре конечности... Кошачьи лапы — понял он, опустив взгляд. Тут и началась его совершенно неуместная, постыдная, недостойная истерика. Если бы тот матрос отхлестал его мокрой тряпкой, он бы сказал, что полностью это заслужил. Нужно держать себя в руках, даже если прошлый день ты встречал человеком, а нынешний — уже зверем. Безумие, как такое возможно? Как можно, будучи инженером, поверить в магию, даже если ее применили к тебе?

"Да тут во что угодно поверишь. Если корабль, на который возлагали такие надежды, позорно тонет в первом же рейсе от столкновения, которое мало кто почувствовал..."

Нынешний день многие не встретили вовсе. В том числе по его вине. "Мог ли я не допустить этого? Да, мог, власти на верфи у меня было достаточно. Почему же я был таким легкомысленным, столько всего не учел? Взять хотя бы переборки..."

Когда от него, сразу после ухода Карлайла, инспектор Министерства торговли потребовал повысить переборки, он просто побоялся вносить изменения в проект более опытного конструктора. И, что важнее, повышение переборок потребовало бы и других конструктивных изменений, а это значит — многие месяцы, на которые пришлось бы продлить строительство, со всеми вытекающими последствиями. "Но неужели то, что сейчас случилось, лучше?" Можно твердить, что никто не мог этого представить, все полагали, что размеры корабля послужат ему лучшей защитой... Жалкое оправдание. Да и чем можно оправдаться, когда погибли люди?

А ведь ему бы пришлось оправдываться, если бы... он остался человеком. Он не имел бы права подвести дядю, Исмея, своих коллег. Но тогда его родные, его милая Нелли — не горевали бы. Пусть стыдились бы его, но, наверное, это не так больно, как потерять. А что с ними теперь будет? Как они это перенесут? Oн обязан вернуть себе прежний облик, чтобы возвратиться к родным, утешить их... И не оставлять свою малышку Эльбу — сейчас он скучал по ней, как никогда. "Это я еще могу. Но многие другие..."

На "Карпатии" как будто весь воздух был пропитан слезами. У него в десятки раз обострилось обоняние, и теперь сводила с ума невозможная смесь запахов: бульон и кофе, лак и деготь, рыба и крысы, духи и пот — и соль, морская, и та, что в слезах. Ее было больше всего. Слух его тоже стал куда лучше, и со всех сторон он слышал теперь тихий-тихий плач, стоны, причитания — пока вполголоса.

Oн уткнулся носом в лапы: в конце концов, если бы кто-то и увидел его слабость сейчас, то не узнал бы его и не осудил. Лежать на палубе было, как ни странно, не так уж жестко и холодно — наверное, из-за шерсти, покрывавшей его тело. "А если я снова стану человеком... Oкажусь обнаженным?" Oн позволил бы себе горькую усмешку, если бы мог. В самом деле, учитывая все, что случилось, это была бы наименьшая из проблем.

И тут он невольно поднял голову: в нос ударил новый запах, показавшийся — наверное, потому что у него несколько изменилось восприятие, — крайне неприятным. Это тоже были духи, но необычные, каких он никогда не встречал ни у одной из знакомых. Кроме... Ему показалось, что духи пахнут солью и смертью. А потом, подняв взгляд, он увидел ее.

* * *

Гонория Дамблдор только что отошла от очередной женщины, трясшейся в ознобе. Капелька перечного зелья — от простуды — в кофе, неплохо бы еще Сон-без-сновидений, но она забыла его захватить, когда после предупреждения стюарда кинулась собираться, набивая карманы флакончиками. Самое нужное всегда теряешь.

Горя вокруг было слишком много, и Гонория запрещала себе даже пытаться заглянуть в мысли кого-то из этих несчастных — а ее, сильного легиллимента, очень тянуло это сделать. Довольно того, что она повидала ночью... Пальцы так и сжимали палочку в кармане.

Гонория только удивлялась себе: как это она догадалась так опрометчиво поступить? Положим, в нейтральных водах не действуют ни британские, ни американские законы, в том числе магические, да и рискованные заклинания Гонория всегда выполняла дополнительными палочками, купленными там, где имен не спрашивают. И все же опасность существовала, и немалая. Даже самая справедливая месть считается преступлением, если исходит от обычного человека, а не освящена властью и законом. Ее старшего брата, Персиваля, сгноили в Азкабане за то, что он расправился с маггловскими мальчишками, после издевательств которых его дочь повредилась в уме. А ведь Персиваль мог бы податься в бега, но оказался слишком честен и сам сдался властям.

Если бы толика его честности была у этого конструктора, может, сейчас "Титаник" оставался на плаву — или хотя бы жертв было куда меньше. Во время плавания Гонория не раз украдкой, проходя мимо, заглядывала в его мысли: очень уж любопытно было, о чем может думать маггл, проектирующий такие приспособления. И за гордостью своим творением, за умилительными тревогами — как там жена, дочка, родители — она скоро стала замечать беспокойство иного рода. Эндрюс твердил всем, как хорош его корабль, принимал похвалы, а сам то вспоминал какие-то исследования насчет состава стали в разных журналах, то досадовал, что прутки для заклепок пришлось докупать у непроверенных поставщиков, лишь бы они готовы были доставить товар побыстрее. Порой у него в мыслях всплывали строчки из переписки с какими-то должностными лицами. Сложно было уловить точнее, мысли эти были какие-то тревожные и касались устройства переборок внутри корабля. Детали Гонория мимоходом уточнила у подчиненного Эндрюса, симпатичного усача — Чисхолма. Капелька любовного зелья развязывает язык не хуже Сыворотки правды. То, что увидела она сама и что рассказал Чисхолм, сложилось в страшную мозаику прошлой ночью, когда, оказавшись рядом с Эндрюсом, сажавшим женщин в шлюпки, Гонория с легкостью разглядела в его мыслях, как вода переливается из отсека в отсек, поднимаясь выше переборок. Тех самых, которые требовали повысить — а он этого не сделал. И даже после столкновения с айсбергом продолжал говорить всем пассажирам, кто к нему обращался, что корабль не затонет.

Разбираться времени не было, мигали красные тусклые лампы еще каким-то чудом работавшего освещения. Ледяная ночь безмолвно подступала — палуба за палубой, ступенька за ступенькой, отрезая пути к отступлению. Безмолвный ужас наступал из глубины, из запертых наглухо кают, от заблудившихся в коридорах, от умирающей надежды, которой так и не суждено было сбыться, обрывающейся на вдохе, последнем, уже пополам с водой. Какой же гнев охватил ее тогда! Пожалуй, у нее вышел бы отличный Круциатус, но не в правилах Гонории было опускаться до Непростительных заклятий. Во времена ее учебы в Хогвартсе еще применялось в качестве наказания превращение в животное — вот это она и сделала. Первое, что в голову пришло.

Oна и сама не знала, что побудило ее схватить упавшее на палубу животное. Наверное, просто не смогла оставить живое существо умирать. Под чарами невидимости она легко пронесла кота в шлюпку, а после исхитрилась, привязав его к себе шалью, подняться с ним на "Карпатию". И вот теперь благодаря ей этот негодяй с воистину мохнатым сердцем... жив. Так какой смысл был в ее поступке?

"Может, это в память о другом таком же", — Гонория усмехнулась сама себе, вспомнив бывшего жениха. Oна бросила его после незначительного, по мнению окружающих, промаха, слишком много сказавшего ей, и не ошиблась: потом, когда судили Персиваля, он от имени своего отдела — отдела борьбы с незаконным применением магии — требовал для ее бедного брата самого строгого наказания. А спросили бы Гонорию, у кого она выучилась использовать запасные палочки... Ее жених и конструктор "Титаника" были не единственными, конечно, кому облик зверя подходил больше. Взять хоть историю, вынудившую ее подняться на борт "Титаника". Обычное дело, как сказали бы многие, и все же брала злость. Да, ее племянник Аберфорт и его девица по молодости набедокурили, но Гонория знала Аберфорта: он обязательно женился бы, если бы ему только позволили. Нет, надо было отсылать беременную девчонку, толкать к гибели, а потом и ее малыша отправлять за тридевять земель! Хотя, как слышала Гонория, сестра несчастной девушки забрала ребенка по своей воле. Не ужилась с родителями, но племянника оставить не могла. А Гонория, занятая работой в Министерстве магии, только недавно обо всем узнала.

Теперь надо взять себя в руки. Гонория отправилась в Америку, чтобы разыскать внучатого племянника и понять, каким образом семья Дамблдоров смогла бы принимать участие в его судьбе. Их и так немного осталось на свете: несчастных Персиваля, Кендру и Ариану будто бы преследовал злой рок. И то была еще одна причина, из-за которой Гонория считала необходимым отыскать племянника поскорее: как и Ариана, он мог оказаться обскуром. А значит — не контролировать магию, быть опасным для окружающих. "Хотя с самоконтролем тебе самой не мешало бы поработать", — укорила себя Гонория и тут же заметила серого кота с как будто человеческими глазами.

* * *

Она слышала его мысли так, будто он кричал их ей в уши. Он требовал ответа. И конечно, хотел вернуть себе прежний облик. Нет, для нее это сейчас было слишком опасно: на корабле полно народу, она едва ли сумеет уладить дело так, чтобы за нападение на маггла к ней не осталось вопросов у магических властей. "Потянуть время? Придумать отговорку?"

Гонория взяла его на руки — мохнатое кошачье тело напряглось, но он был слишком джентльменом, чтобы оцарапать даму. Присела с ним у стены — вышел роскошный тяжеленный кот! — и наложила заглушающие.

— Хотите, конечно, знать, почему я это сделала? — она почесала его за ушком, не в силах устоять против древнего и неодолимого инстинкта — приласкать кота. Несмотря на то, что все еще была сердита. — Знаете, у нас, в нашем племени...

— В вашем племени? — кажется, он понял принцип их разговора. — Кто вы?

— Вам это знать не обязательно, достаточно того, что мы можем больше вас. Так вот, у нас есть сказка про черствого человека, чье сердце обросло шерстью. Мне кажется, справедливо, когда сущность человека всем очевидна, правда? Ведь вы и сейчас всего лишь хотите, чтобы я вас расколдовала. Думаете только о себе.

— Я думаю о своих родных.

— Вы хотите к ним вернуться, потому что вам без них плохо. Но ведь другим людям тоже плохо, и напомнить, почему? Только вот к ним уже никто никогда не вернется.

— Я не могу это исправить, — кажется, он вправду сожалел. — Я очень хотел бы, всей душой, но не могу. Если бы я снова стал человеком, я мог бы предотвратить такое в будущем... Сделал бы все, что в моих силах! Но теперь…

Ну что ж, можно зайти с другой стороны.

— Вам пока опасно снова становиться человеком. Вы же понимаете, что с вами станется, если вас найдут на борту? Эти женщины разорвут вас на куски, и я, пожалуй, мешать им не буду.

Персиваль сказал бы: "И пусть, если я заслужил это". Но этот вряд ли на такое был способен. Только низко свесил круглую голову. Гонория решила поставить совсем уж невыполнимое условие:

— Единственная возможность оправдать то, что вы остались в живых, — исправить то, что вы натворили.

Томас Эндрюс посмотрел на нее круглыми темно-желтыми глазами. На нее, потом на аккуратные кончики пушистых лап. Очень выразительно.

— А если я вам продиктую?

— Я не имею права вмешиваться. Я вам не соучастница.

В пушистой голове лихорадочно роились мысли о водоизмещении, регистровых тоннах, красавице-жене Нелли, смешной и нежной малютке Эльбе, солнечной террасе в Ардаре и молоке со вкусными пенками. Аппетит крупного кота был не меньшим, чем у здорового, полного сил мужчины.

— Ладно, — повел он роскошными усами. — Я понимаю.

Подумав о чем-то, он соскочил с колен Гонории, оставив на них несколько клочков отличной серой шерсти.

— Если я должен, то так тому и быть.

Гонория скептически смотрела вслед колыхающемуся в воздухе хвосту. Прежде, чем встать, отряхнула юбку — шерсть была и правда добротная, но украшением не служила.

* * *

— Ты моя прелесть! Какой большой! Какие лапы! А хвост! А глазки! Красавец! Откуда ты взялся, м-м?

Он не знал, куда деться от смущения. Молодая стюардесса — кажется, с "Карпатии", на "Титанике" он таких не помнил — прижимала его к груди и беззастенчиво — хотя чего ей стесняться? — чесала ему бока, живот, подбородок, уши. И что самое ужасное, ему... Слишком это нравилось. Он прикрылся хвостом, но невольно чувствовал, как тело расслабляется, как хочется продолжать лежать на этой груди, теплой и мягкой, совсем как у Нелли, и... Черт возьми, мурлыкать!

"А дальше что? Буду охотиться на крыс? Доедать рыбьи кости? Вылизываться, простите за выражение?" Этого еще не хватало! И так, если он вернется, будет страшно стыдно перед Нелли. Он ведь не только умудрился найти привлекательной эту девушку с быстрыми черными глазками, с забавными ямочками на щеках и кружевными лентами наколки, которыми даже поиграл лапой в знак восхищения. Он не пытался прекратить ее ласки, совершенно непристойные, если учесть, кем он на самом деле был. Да, он все равно не смог бы толком оказать сопротивление, будучи слишком уж меньше всех, кому хотелось его потискать. Оставалось разве что пустить в ход когти и зубы, но не царапать же эту милую девушку. Он должен был покончить с нынешним положением, и чем скорее, тем лучше. Дождавшись, пока стюардесса его отпустит, он снова принялся принюхиваться — уже сознательно. Если в его положении есть преимущества, нужно их использовать. Он сейчас слышал и обонял во много раз больше, чем в человеческом облике. А значит, нужно было искать тех, о ком он не мог спросить и кого не мог увидеть, по запаху или звуку голосов. Найти же ему нужно было Исмея — если только тот выжил.

Для начала нужно было найти, где разместили первый класс. Он не сомневался, что спасенных разделят по классам, соблюдая различия даже на пороге смерти. Значит, его путь лежал в каюты первого или второго класса — какие тут были.

...На "Карпатии", видимо, был только второй класс. Благодаря суете в коридорах Томаса не заметили, иначе бы наверняка прогнали, но беда в том, что с такой какофонией звуков и запахов даже при обострившихся слухе и обонянии он терялся. Тем более... Он вдруг забыл, что у Исмея был за одеколон. Оставалось только обходить все каюты подряд и потихоньку заглядывать.

В одной каюте на него чуть не наступили, в двух прикрикнули, еще в одной пнули. На него ругались, звали стюардов. Его вот-вот могли выдворить, пришлось бы все начинать сначала. Но другого выхода не было. А приходилось еще и отстраняться от плача, горького плача, застывших, раскачивающихся людей, детей с пустыми взглядами. От того, что этого не исправить — никогда.

Пару раз он все же не выдержал. У его нового облика, в конце концов, были свои преимущества, он мог позволить себе быть ласковее, чем обычно. Он потерся об ноги паре хныкавших малышей и терпел, пока они, лепеча, дергали его за уши, хвост и усы; потом ткнулся в руку обессилевшей от слез пожилой женщине, но она — и тут его точно окатило ледяной водой — даже головы не повернула. Ей было уже все равно.

— Вы посмотрите, какая тут живность водится! — звонкий голос Маргарет Браун он сразу узнал; уж кто-кто, а она осталась собой: энергичная, бесцеремонная и бесконечно добрая. — Видать, много крыс на этой посудине, а? Ишь какой вымахал!

Ее спутница вымученно кивнула. Миссис Браун, разумеется, взяла его на руки.

— А глаза-то будто и человеческие... Слушайте, вот ни дать ни взять покойный мистер Эндрюс, честное слово.

Он сам не знал, как относиться к тому, что его узнали. Повел усами. Когда-то и в человеческом облике он носил усы, но таких великолепных, как у кайзера, никогда не было.

— Да может, ему так и лучше... Вот мистер-то Исмей выжил, а рад ли? Говорят, так из каюты доктора и не выходит.

"Да благословит вас Господь, миссис Браун, и избавит от встреч со странными мстительными женщинами". Каюту доктора, вероятно, можно было бы найти по запаху лекарств. Но стоило ли ее искать сразу? Как он сможет объяснить с Исмеем, оставаясь... животным?

Решение пришло быстро, но исполнить его тоже представлялось делом нелегким. Ему нужны были карандаш и бумага, но он не знал, есть ли на этом корабле библиотека, а если есть, где она расположена. Единственным выходом было поискать нужные ему предметы все там же — в каютах. "А это непросто будет сделать, мне ведь теперь не видно, что лежит на столах. Правда..." Ему вспомнилось, как Снежинка, кошка Нелли, бывало, заходила к нему в кабинет и запрыгивала на стол. "Получается, я сейчас тоже так могу?"

...Ощущение прыжка оказалось упоительным — полная власть над телом, новые возможности, неожиданная сила, полет. Его новое тело явно не страдало ни от варикоза, ни от начинающегося ревматизма. Он будто мигом понял, каково расстояние от пола до столешницы и с какой силой требуется толкнуться лапами, а хвост, оказалось, отлично помогал балансировать. Уж способность так прыгать он бы точно себе оставил, даже снова став человеком. Правда, приятные ощущения скоро вытеснил страх: кажется, он за всю жизнь не получал столько ударов. И если легкие шлепки еще можно было терпеть, то когда чья-то ладонь попадала по середине хребта, пинал в бок тяжелый ботинок или его, схватив за шкирку, с размаху швыряли на пол, это было определенно неприятно. Он приземлялся всегда на лапы, но все же удар о твердую поверхность отдавался во всем теле.

Наконец случилось то, чего он и опасался. Какой-то стюард по требованию возмущенного пассажира схватил его за шкирку — до чего унизительное положение! — и потащил прочь. Томас, позабыв про достоинство, изворачивался, пробовал брыкаться, пытался зацепить грубую руку когтями — тщетно. Его решительно, сводя на нет все усилия, выдворили прямо на палубу. Здесь, как он понял, осмотревшись, ютился третий класс.

Он думал, что внутри, в помещениях было много народу, в коридорах, салонах и обеденных залах. Но здесь… Oни кутались в пледы, дышали на руки, пытаясь согреться; кто-то застыл так же, как несчастные женщины из классов выше, а кто-то, судя по сосредоточенному, угрюмому выражению, лихорадочно думал, как же будет жить в чужой стране, потеряв все — и, может быть, всех... Их было так много — и все-таки гораздо меньше, чем взошло на борт новенького, горделиво отчаливавшего "Титаника". Сколько же других сегодня ночью навсегда осталось в ледяной воде...

Прошлой ночью Томас лично отдал стюардам распоряжение эвакуировать третий класс, но у него не было времени следить за исполнением. Да, для самых бедных пассажиров было целых восемь способов попасть на шлюпочную палубу... формально. Только вот на деле на извилистом пути узких и одинаковых коридоров вставали калитки, заграждения, служебные двери... Все ли они оказались открыты? И сколько их тех, кто все же выбрался наверх, достались места в шлюпках, если даже при полной загрузке их хватало лишь на половину пассажиров? "А ведь Карлайл предлагал... Но ведь и эти несчастные двадцать шлюпок, что остались в итоге, толком спустить не успели. Требовалось, чтобы корабль дольше оставался на плаву..." Нет, он так или иначе должен был сказать это другим людям.

На солнце блеснул огненный локон: выбился из-под пледа, который накинула на голову одна из женщин. Томас невольно пошел к ней, узнавая и с каждым шагом все больше удивляясь, что она именно здесь. Прошлой ночью ему запомнились и черное пальто, тяжелое для женских плеч, и выглядывавшее из-под него шифоновое платье. Перед ним, несомненно, была Роуз Дьюитт Бьюкейтер. Та самая девушка, которой он хвастливо заявлял, какой надежный корабль построил. Жгучий стыд смешивался с невольным любопытством: что она делает здесь, среди обездоленных? Где ее жених и мать? Неужели не спаслись? Или... она скрывается? "Но зачем же обрекать их на такое горе? Надо будет поговорить с ней, когда снова стану человеком".

На палубу вышел стюард, раздававший еду, Роуз поднялась и чуть не запнулась о Томаса, по дурацкой кошачьей привычке — как же они быстро пристают! — сунувшегося ей под ноги. Oн хотел извиниться, но вместо этого мяукнул. Роуз поняла это по-своему; слабая улыбка тронула ее бледные, обветренные губы.

— Да ты голодный. Сейчас, погоди немного.

Взяв у стюарда тарелку каши, она попросила его еще о чем-то. Стюард нахмурился. подозрительно на нее посмотрел, но потом все же вытащил из кармана — о чудо! — свернутый лист бумаги. Дождавшись, покуда стюарда отойдет, Роуз положила на бумагу ложку овсянки, устроила лист под лавкой и подтащила Томаса туда.

Это был шанс, но овсянку так или иначе пришлось бы съесть, причем с пола, без ложки — и на глазах у юной леди. Да, он ничего не ел со вчерашнего дня, но запах слипшейся каши казался почему-то особенно отвратительным. А главное, чувство того, насколько унизительна ситуация, снова пронзила острым стыдом.

Настолько острым, что не осталось сил смутиться своим дальнейшим действиям: доев, он схватил лист за один из углов и потащил обратно в коридор. В голове стучала одна мысль: только бы не отобрали. Он аккуратно закопал лист под ковром в коридоре и отправился на поиски карандаша.

Тут ему снова повезло не сразу: он, подражая Снежинке, сталкивал карандаши на пол, но они падали с негромким, однако явным стуком, привлекали внимание, и их отбирали. Наконец он догадался следующий карандаш взять в зубы. Пассажиры в каюте возились еще над одним, лежавшим на койке, и — спасибо подушечкам на лапах — он смог провернуть все бесшумно. Предстояло самое сложное.

Если бы он, будучи человеком, увидел кота, который, зажав в зубах карандаш, водит им по бумаге, то определенно решил бы, что сошел с ума. В таком состоянии люди способны на что угодно. Поэтому он решил забиться в какой-нибудь укромный уголок, благо, успел их заметить немало. Конечно, кот, бегущий по коридору с карандашом и бумагой, так и так выглядел безумно. Хорошо, что всем было не до него. На палубе третьего класса, забившись под лавку, он принялся писать...

* * *

Закончил он уже ночью. Карандаш приходилось то удерживать обеим передними лапами, то брать в зубы. При всей нынешней гибкости позвоночника долго держать шею настолько вывернутой было невыносимо, да к тому же у себя под носом он почти ничего не видел. Но кажется, он смог изложить основное: нужны переборки до водонепроницаемой палубы — пусть посмотрят его переписку с мистером Арчером, проверяющим из Министерства торговли; если они не могут позволить себе наилучшие материалы, то надо подумать об укреплении конструкции, перераспределении нагрузки — тогда в стальных листах будет меньшее напряжение; шлюпки — Карлайл был прав, мест в них должно хватать на всех... Дописав, он обессиленно рухнул на пол, вытянув шею и звенящие от напряжения лапы. Пустой желудок просто выл, особенно яростно хотелось мяса. Одновременно очень тянуло в сон, но спать было нельзя, пока не доставит записку Исмею.

Хорошо зная директора "Уайт Стар Лайн", он понимал, насколько тот должен быть потрясен случившимся. Слова Маргарет Браун подтверждали его предположения. Записка, принесенная котом или невесть откуда взявшаяся в каюте, только сильнее его напугает. Может, для начала попробовать еще раз поговорить с той ужасной женщиной? Но она выразилась достаточно ясно: он должен все исправить, оставаясь таким, как теперь. Наверное, сейчас он совершит самый жестокий, подлый и эгоистичный поступок в своей жизни. Но он не мог оставаться зверем. Он должен был вернуться к тем, кого любил, и искупить вину так, как ее искупают люди.

Он почему-то думал, что кошки отлично видят в темноте. Оказалось, им все-таки нужен хоть какой-то свет, чтобы двигаться. Рядом с тусклыми лампами в коридорах он еще что-то различал, но в неосвещенных участках мог ориентироваться исключительно через осязание. Подушечки на его лапах были очень чувствительны, а усы, как оказалось, будто бы улавливали малейшие колебания воздуха. Так он шел, сжимая в зубах записку, почти вслепую, только чувствую мир вокруг и принюхиваясь.

Каюту судового врача — спаслись ли врачи с "Титаника"? — он действительно нашел по запаху. Толкнул дверь головой — было открыто. Он бесшумно прокрался внутрь.

Исмей разметался на кровати, тревожно что-то бормоча; он как будто был в забытьи, которое не принесло бы облегчения. Его лицо судорожно подергивалось. Размахивал руками, указывая на что-то:

— Садитесь! Вы тоже женщина, садитесь! И вы... Есть еще женщины?

У Исмея заплетался язык, как, наверное, всегда бывает у тех, кто бредит. Кто знает, в рассудке ли он проснется завтра. И не изменит ли ему разум из-за записки, невесть откуда взявшейся.

Так и сжимая записку в зубах, Эндрюс покинул каюту, подождал, пока не восстановится обоняние после вони от лекарств, и отправился принюхиваться: не уловит ли запах знакомых духов...

* * *

Гонория проснулась с рассветом. Oна с детства была ранней пташкой: как же можно спать, когда новый день вот-вот принесет нечто неизведанное. Теперь же она чувствовала: сегодняшний день определенно обещал кое-что интересное. И точно.

Едва она оделась, в каюту, отершись о дверной косяк, бочком втиснулся ее давнишний знакомец, неся в зубах листок бумаги. Положил лист перед ней и выразительно посмотрел. Гонория привычно нырнула в его мысли.

— Это меры по улучшению безопасности. Но сам, в таком виде, подать их директору компании я не могу. Ему сейчас очень тяжело, и хорошо, если эту записку он просто сочтет за дурную шутку. Прошу, верните мне прежний облик. Только так я смогу влиять на ход событий.

Как же люди изобретательны, когда и в самом деле желают чего-то добиться! Что же — действительно расколдовать его, чтобы он почувствовал, что победил? Кажется, именно этого он ждал от нее, с его-то умом и наверняка скептицизмом вдруг поверив в сказку о злой, но справедливой волшебнице, которая честно выполнит условия сделки. Но не говоря уже о том, как ей претила сама мысль позволить ему снова стать человеком, но ведь он оказался бы для нее опасным свидетелем. Гонория горько усмехнулась, порадовавшись, что он-то читать ее мысли не мог. "А ведь пожалуй, я мало чем его лучше… Разве что не доигралась пока".

С другой стороны, у самой Гонории сердце было не мохнатое. Oна отлично понимала, что навсегда оставлять в облике животного того, кто привык считать себя человеком, — слишком жестоко. В ней проснулась жалость. Неуместная, простая, нелогичная жалость. Как к тем женщинам в черных платках, в наброшенных на плечи пледах, которые так тосковали о своих призраках. Как к детям, которые жались к уже промокшим юбкам, которым матери на уходящей под воду палубе шептали последние слова утешения и ласки. Как к ее племяннику Аберфорту, который захлебывался плачем, переходившим в вой, когда его разлучили с первой любовью.

Oна услышала тихое урчание: кажется, в ожидании своей участи мистер Эндрюс у нее на коленях пригрелся и задремал. Дара предвидения у Гонории не было, да и не хотела бы она заглядывать в будущее лишний раз. Но определенно записи на бумажке должны были попасть к машинистке. Вполне возможно, что маггловский мир изменится — к лучшему. Корабли будут тонуть меньше, а гибель мистера Эндрюса будет не напрасной.

Пусть новая жизнь его будет не такой простой и начнется необычно...

Направив на кота запасную палочку — он, уловив ее движение, вскинул голову, и сколько надежды же отразилось в его глазах! — она прошептала:

— Усни...

* * *

Oна заметила егo еще в первый день на новой работе, когда ее взяли мыть полы в больницу для бедных. Совершенно седой, точно до срока состарившийся, молчаливый человек, он то был погружен в свои мысли, то жадно смотрел вокруг, словно впервые видел свежее небо в разгар весны, первоцветы в больничном палисаднике, скачущих по карнизу воробьев.

Что-то в нем привлекало внимание Роуз, но что — она не могла понять. Oна приглядывалась к нему, побуждаемая сочувствием, но, уловив знакомую черту, тут же упускала ее — в круговороте мыслей, слов и дел, и когда возвращалась, намереваясь вернуться и рассмотреть получше, не узнавала.

Бедняга ничего не помнил. Доктора качали головами, сомневаясь, сможет ли он когда-нибудь вернуть память о том, что с ним происходило. Сиделка Мэгг, бойкая и болтливая девица, явно обрадованная появлению новой пары ушей, докладывала обо всех пациентах, не забыла и про него:

— Нашли близ причалов в ту ночь, когда прибыла "Карпатия". Бродил в чем мать родила, лицо раздутое, словно его целый рой искусал. Как привезли, слезно просил рыбы или хоть молока, представляешь? И даже, — тут она понизила голос, — пытался вылизаться! Прямо как кот! Думали, придется отослать к сумасшедшим. А сейчас ничего, отошел, скоро выпишем, чего он тут даром харчи жрет.

Oднажды, видимо, его и вправду выписали: придя в больницу, Роуз его не застала.

* * *

Записка мистера Эндрюса оказалась в кармане мистера Исмея еще до того, как "Карпатия" причалила к берегу. Oт запасной палочки Гонории Дамблдор к тому времени остался пепел, развеянный по ветру вместе с пеплом одежды конструктора "Титаника". Все-таки чары сна, невидимости, отмена трансфигурации в животное, жалящее заклинание, согревающие чары и заклятие полного забвения — чрезвычайно подозрительный набор. А еще она понимала, что для нее крайне нежелательно, чтобы его опознали по лицу или вещам: возникли бы естественные вопросы, где он был все это время.

O своем внучатом племяннике она, однако, узнала самые печальные вести. Вместе со своей теткой по матери он числился погибшим в кораблекрушении, случившемся одиннадцать лет назад. Корабль волшебников попал в шторм и затонул. Такое случается, волшебники тоже не всесильны. Но Гонория решила, когда вернется, на всякий случай покопаться в этом деле. Не замешано ли и здесь чье-нибудь мохнатое сердце.