Магия обмана (джен)

Часовня Святого Себастьяна выглядела плачевно и негостеприимно встречала посетителей хрупкой тишиной, напоминающей тонкий лед, и седой древностью. Каменные стены, некогда гордо вздымавшиеся к небу, теперь казались усталыми и обреченными, словно престарелые великаны, утратившие былую мощь.

Потрескавшиеся фрески, некогда украшавшие стены изысканными красками и тщательно выписанными деталями, а теперь сочились влагой и покрылись бурыми пятнами, потеряв былую красоту. Краски осыпались лоскутами облупленной штукатурки, обнажая холодный камень под собой. Лишь кое-где сохранились грубоватые изображения Святых, которые взирали с никому непонятной враждебностью — то ли предостерегающе, то ли с затаенной болью забытых воспоминаний.

Так и не убранные свечи кривились уродливым частоколом, создавая впечатление забытого, брошенного алтаря. Некоторые из них наполовину сгорели, обнажив почерневшие, изломанные фитили, другие стояли криво, с застывшими потеками воска, напоминающими окаменевшие слезы. Их основания, покрытые слоем пыли и старого нагара, казались хрупкими и готовыми развалиться при малейшем прикосновении.

Над этим призрачным частоколом нависал покосившийся купол, грозясь вот-вот обрушиться. Каждый его наклон предвещал неминуемое падение. Трещины расходились по куполу паутиной, создавая впечатление, что он вот-вот рассыплется на части, погребая под собой последние остатки былого величия часовни.

В перекрытиях завывал ветер, словно пытался предупредить об опасности, царившей здесь. Его протяжный, надрывный вой рождался где-то в глубине каменных щелей, между треснувшими балками и осыпающимися сводами. Казалось, этот ветер — живой свидетель, который помнит древние тайны и пытается донести их предупреждение до тех, кто осмелится переступить порог часовни. Он метался между стенами, срывался в неровных воздушных потоках, то затихая до едва слышного шепота, то усиливаясь до протяжного, леденящего душу стона, что отдавался эхом под покосившимся куполом.

Монахам было запрещено говорить о том, что заставило их навсегда покинуть святое место, где в былые времена хранились мощи Свефхарда Милосердного. Строжайший обет молчания был наложен самим кардиналом Винтером, причем так категорично и убежденно, что даже намек на произнесение запретных слов грозил отлучением от церкви.

Часовню закрыли наглухо, каждому послушнику строго-настрого запретили приближаться к ней, а гвардейцы кардинала оцепили квартал. Массивные дубовые двери заколотили толстенными досками, а входы обложили свинцовыми печатями с гербом кардинала Винтера. Железные скобы и тяжелые запоры делали преграду практически неприступной. Вокруг часовни установили плотное кольцо охраны — гвардейцы в темно-синих мундирах с серебряными нашивками стояли через каждые десять шагов, зорко осматривая окрестности. Их взгляды были настолько суровы, что даже случайный прохожий инстинктивно ускорял шаг, чувствуя исходящую от них угрозу.

Только вот никакого результата эти действия не принесли.

Несколько лет назад в алтарной части по полу с хрустом начали расползаться трещины. Сначала тонкие, едва заметные, они медленно ветвились между древними каменными плитами, словно корни невидимого дерева. Хрустящий звук был похож на тихий стон — то ли самого камня, то ли чего-то, что пыталось прорваться сквозь толщу веков. Каждая новая трещина появлялась внезапно, как будто сама по себе, вопреки законам природы и здравого смысла. Они расходились паутиной, игнорируя швы и стыки плит, создавая причудливый узор, который казался осмысленным и жутким в своей первозданной геометрии. Не прошло и месяца, как каменные плиты окончательно раскололись и пол рухнул, открывая вид на бесконечный провал вниз, который в последнее время пугающе быстро разрастался. Массивные плиты, некогда плотно пригнанные друг к другу, теперь разваливались с оглушительным грохотом, обнажая темноту, которая была куда глубже, чем могли себе представить человеческие глаза.

Провал казался живым — он дышал, расширялся, словно гигантская пасть, готовая поглотить всё вокруг. С каждым днем его границы становились всё шире, с каждым часом бездна словно проглатывала пространство часовни. Из него поднимались ниточки тьмы, похожие на дым только что погасших свечей, и исходила древняя сила. Тонкие, почти невесомые, эти призрачные нити клубились над провалом, извиваясь змеиными языками. Они были холоднее льда и плотнее тумана, казалось, они живые — способные думать, чувствовать, выбирать направление. Дымчатые щупальца медленно раскачивались, словно настороженные, словно принюхивающиеся к окружающему пространству.

Это было нечто большее, чем просто существо или дух. Это был сам источник зла, который способен уничтожить все живое на своем пути. Не демон и не призрак — нечто настолько древнее и первородное, что сама идея его существования могла сломить человеческий разум. Зло, которое не имеет ни формы, ни имени, ни границ. Зло, которое не просто уничтожает — оно поглощает, растворяет, стирает саму память о существовании.

Совсем еще юный король Эдбальт Третий из дома Ангерран, которому накануне исполнилось шестнадцать лет, нерешительно вглядывался во мрак и всей своей застывшей от ужаса сутью знал: с этой чертовщиной он должен бороться по-настоящему и победить, пока она не поглотила всю Белгравию. Десятки его лучших солдат спускались в пропасть, но ни один не смог вернуться. Их факелы гасли прежде, чем успевали осветить хотя бы малую часть бездны. Сначала доносились приглушенные крики, потом — странные хрипящие звуки, а затем — абсолютная, могильная тишина.

Словно загипнотизированный король сделал шаг к краю, не отводя взгляд от бездны. Тьма притягивала его, как магнит, заставляя забыть о страхе и благоразумии. Каждое движение давалось с невероятным напряжением — казалось, чья-то невидимая рука медленно, но настойчиво толкает его вперед. Взгляд Эдбальта был остекленевшим, зрачки расширились, поглощая остатки света. Он чувствовал, как от края бездны исходит странное тепло, которое одновременно и манило, и пугало.

Глаза юноши заблестели от тошнотворного животного страха, когда из недр часовни поднялся низкий, непрерывный гул, от которого задрожали нефы. Звук шел откуда-то из самых глубин, из-под земли, казался одновременно воем и рычанием, стоном и угрозой. Каменные своды содрогнулись, свечи в подсвечниках задрожали и посыпались на пол, а штукатурка посыпалась мелкой крошкой. Этот звук был древнее человеческого понимания — он нес в себе ужас, что существовал задолго до появления людей. Гул нарастал, становясь всё плотнее и угрожающе, заполняя каждый уголок часовни, вибрируя в костях и заставляя кровь стыть от леденящего предчувствия.

— Ваше Величество? — позвал кардинал Винтер, приближаясь к королю.

Его голос дрогнул, выдавая внутреннее напряжение и страх, которые он изо всех сил пытался скрыть за маской невозмутимости. Длинные полы темно-бордового одеяния волочились по каменному полу, а седые пряди из-под митры выбивались от внезапного порыва ледяного ветра, что внезапно пронесся по часовне.

Эдбальт его не слышал, продолжая непрерывно всматриваться в пропасть. Ему показалось, что он смог разглядеть слабые очертания движущихся теней — смутные, текучие силуэты извивались, меняли форму, складывались и расплавлялись, существуя на грани между видимым и невообразимым. Каждое их движение было похоже на приглашение, от которого перехватывало дыхание. Эдбальт чувствовал, как реальность вокруг него становится всё более призрачной, а пропасть — всё более притягательной. Его нога сама собой оторвалась от пола, делая навстречу тьме еще один шаг.

Пропасть издала какой-то звук, который был не похож ни на что известное — влажный, утробный, болезненный выдох какого-то немыслимого существа, закашляла, и во все стороны от нее побежала паутина новых трещин, а в голове короля раздался голос:

«Иди ко мне. Давай же. Я жду тебя.»

Что-то внутри Эдбальта задрожало, воспротивилось и попыталось дать отпор, но тщетно. Король чувствовал, как со всех сторон закручиваются вихри тьмы, как его касаются чьи-то когти, и увидел, что по полу, шевеля щупальцами, ползут сгустки мрака. Он медленно поднял ногу, собираясь сделать последний шаг, как его резко оттащили от края гвардейцы.

— Вам лучше выйти на воздух, Ваше Величество, — посоветовал кардинал Винтер, склонив голову так, что складки его темно-бордового одеяния зашевелились, обнажая тонкую золотую цепь с древним медальоном — реликвией, которую носили главы церкви Белгравии еще со времен первого королевского благословения. — Его уже привезли.

Все закончилось ошеломляюще быстро, словно пронесшаяся гроза. Король, покачнувшись, послушно кивнул и направился к дверям. Его движения были скованными, каждый шаг давался с усилием — будто сквозь густое, вязкое пространство, наполненное послевкусием недавнего странного напряжения. Эдбальт шел, чуть опустив голову, и казалось, что внутри него все еще продолжается какая-то невидимая борьба. Лужи, что набежали с дырявой крыши, сверкали под солнцем, искрились, как настоящие зеркала, и Эдбальт покачал головой, увидев себя в одной из них: он был настолько бледен, что кожа казалась почти прозрачной и под ней проступали вены, а под глазами пролегли темные круги. Он покачал головой — жест, которым пытался стряхнуть наваждение, но призрачное отражение продолжало смотреть с немым вопросом.

Что с ним произошло? И что еще произойдет?

Бремя власти и беспомощность перед бедой тяжелым камнем провалились куда-то глубоко в сердце и растворились в глубине души. Власть — та самая, что досталась ему по праву рождения, что передавалась из поколения в поколение королевского рода Ангерран, — теперь казалась хрупкой, как тонкое стекло. И беспомощность… О, она была особенно горькой. Король, который должен был контролировать судьбы целого королевства, внезапно почувствовал себя марионеткой в чьих-то невидимых руках. Те странные тени в часовне, непонятный голос, трещины в стенах — всё это было сильнее его королевской воли.

За стенами часовни ярко светило солнце, которое бесновалось в остатках жаркого лета. Так может беситься только то, что знает о своей неизбежной кончине. Солнце выплескивало последние капли летнего безумия, последние брызги золотого света, что вот-вот должны смениться серостью и прохладой.

Эдбальт, остановившийся в тени часовни, наблюдающий это безумие света, невольно почувствовал странную общность с этим умирающим солнцем. Такую же обречённость. Такую же яростную готовность сгореть дотла, не сдаваясь.

Гвардейцы, безупречные, как оловянные солдатики королевского парада, увидев короля, замерли и вытянулись в струнку, отдавая честь, но они мало интересовали Эдбальта. Все его внимание было приковано к узнику. Он выглядел лучше, чем в их прошлую встречу. Это был высокий, еще молодой мужчина, в чей внешности угадывался северянин с континента — холодный, совершенный, почти нечеловеческий в своей безупречности. Волосы цвета выбеленного солнцем песка спадали ниже плеч мягкими, почти невесомыми прядями, собранными в хвост. Светлые брови — дуги, будто нарисованные тончайшей кистью — были почти невесомы, а глаза напоминали лед северных морей — абсолютно пустые, лишенные малейшего намека на эмоцию. Тщательно вымытый, выбритый, одетый в чистую одежду — он действительно стал похож на человека.

Король одернул себя, испугавшись, что его мысли могли передаться другим. Человеку не надевают на голову янтарный венец; на шею — железный ошейник — толстый, с острыми внутренними краями, что впивались бы в шею при малейшем движении; руки не сковывают цепи, где каждое звено было выковано так, чтобы причинять боль при малейшем напряжении мышц; а ноги — оковы, которые соединены короткой цепью, позволявшей делать только мелкие, шаркающие шаги.

Человек не способен проникать в самые потаенные уголки души, будоражить ее соблазнами и пороками и толкать на греховный путь. Нет, перед ним стоял не человек, а исчадье ада. Арнульф Шлибен.

Узник едва заметно скривился, не сдержав мелькнувшей презрительной гримасы, и склонился в откровенно издевательском поклоне, выжидая официальную паузу. Его движение было подобно змеиному изгибу — плавному, расчетливому, несущему в себе скрытую угрозу. Но как только необходимое для высочайшего приветствия время закончилось, заговорил тоном абсолютно нелюбезным:

— Меня заставить идти пешком, — нахально пожаловался Арнульф Шлибен, говоря с сильным акцентом и путая ударения.

Король сморщился, словно от резкого, противного звука. Сухой голос Шлибена — шершавый, надтреснутый, с болезненными переливами, которые казались отголоском давних страданий — голос, который помнит вкус сырых каменных стен и дыхание промозглого одиночества. Шелестящие интонации складывались в странную мелодию — то ли стон, то ли предупреждение, то ли тихое проклятие. Простуда слышалась в каждом слоге — не та обычная простуда простых смертных, а недуг, впитавший в себя годы лишений, холод допросных комнат и дыхание смерти, что постоянно нашёптывала узнику о его судьбе.

— Оно продолжает расти, — обвиняюще сказал Эдбальт, проигнорировав слова Шлибена, и совсем не по-королевски выругался: — На кой черт, я сохранил тебе жизнь, если ты совершенно бесполезен?

Слова вырвались хрипло, с надрывом человека, загнанного в тупик. В них звучала не только досада, но и глубокое разочарование — того, кто некогда видел в Шлибене последнюю надежду и теперь понимал, что эта надежда обратилась призраком.

— Ваше Величество, — укоризненно покачал головой кардинал Винтер, следовавший верной тенью за королем.

Эдбальт виновато кивнул, его плечи мгновенно обмякли. Он не должен был срываться. Не должен был показывать слабость. Королевская власть — это прежде всего контроль, непроницаемость, способность сохранять хладнокровие даже перед лицом самых чудовищных провокаций.

— Я говорить, что надо снять с меня это, — напомнил Арнульф Шлибен, с трудом подняв руку и указав на венец.

Движение далось ему с очевидным усилием — скованные запястья дрожали, мышцы напряглись болезненным узлом. Но в его жесте не было немощи. Шлибен не просил — он требовал. Его взгляд, брошенный на янтарный венец, был тяжелее любых оков. Он смотрел сквозь металл, сквозь церемониальные условности, будто видел истинную суть вещей, спрятанную за блестящей поверхностью.

Король вопросительно посмотрел на кардинала, боясь самостоятельно принять решение, но тот лишь отвел глаза. Янтарный венец блокировал магию, делая чужеземца безвредным. Эдбальт поёжился, вспоминая, как ради собственного любопытства приказал узнику продемонстрировать свои способности. Тогда Шлибен долго смотрел на него, а королю казалось, что его душу препарируют живьем, методично и беспощадно. Невидимые пальцы невероятно осторожно и при этом предельно жестко перебирали самые потаенные уголки его сознания. Они словно разбирали его личность на мельчайшие составляющие — доставали трусость из самых потаенных складок сознания — ту самую трусость, что прячется за величественными жестами и торжественными речами. Ненависть следовала за ней — темная, вязкая, впитавшая годы подавленных обид. Её растягивали, разглядывали на свет, заставляя короля содрогнуться от собственного уродства. Гордыня была особенно живучей — она сопротивлялась, пыталась укрыться в складках королевской мантии, но Шлибен методично срывал её покровы, обнажая жалкую, трясущуюся от страха сущность. Все хорошее и светлое — те редкие проблески человечности, что еще теплились в душе Эдбальта, — методично выдавливались, словно гной из болезненной раны.

Не было физической боли — была куда более изощренная пытка — полное обнажение внутреннего мира, выворачивание наизнанку без единого надреза. До тошноты, до полного опустошения.

Эдбальт нервно усмехнулся, собираясь высмеять слова узника, но страх перед темнотой оказался сильнее. В конце концов, рядом был кардинал и гвардия, а Шлибен выглядел настолько измождённым, что король был готов поспорить, что тот уже скоро навсегда покинет их и вернётся в ад. Король буквально видел, как угасает жизнь в этом теле — медленно, мучительно, с какой-то нечеловеческой решимостью. Шлибен напоминал существо, которое уже наполовину покинуло мир живых, но при этом продолжало держаться с невероятным упорством. В его взгляде теплилось что-то такое, от чего по спине Эдбальта пробегал холодок — смесь презрения и торжества.

— Снимите венец, — приказал он гвардейцам, и те, дождавшись кивка кардинала, подчинились.

Как только приказ был исполнен, Арнульф Шлибен, не чувствуя тяжести ошейника, молниеносно изогнул шею — точно также движется хищная рептилия перед атакой, собирающаяся нанести смертельный удар. Резкое выпрямление произошло с такой стремительностью и силой, что могло показаться невозможным для человека в его состоянии. Движение было настолько быстрым и неестественным, что придворные едва успели моргнуть. Шлибен превратился в чистую, концентрированную угрозу — его тело больше не казалось измождённым и слабым. Каждый мускул, каждый нерв мгновенно наполнился первородной, дикой энергией. Он двигался как существо, которое десятилетиями копило силу, загнанное в темницу, и теперь готово было обрушить накопленную мощь.

Гвардейцы инстинктивно попятились, их натренированные реакции сработали раньше, чем сознание успело осмыслить происходящее. Кардинал Винтер окаменел, его рука замерла на полпути к медальону, который он машинально потянулся было схватить.

Шлибен широко улыбнулся, демонстрируя сгнившие зубы, и уставился на короля.

Вдруг весь город сотрясся, стены опустевших домов задрожали, и король не смог устоять на ногах. Он шлепнулся на мостовую, как выброшенная тряпичная кукла, и услышал, что кость в бедре хрустнула. Но Эдбальт не обратил внимания на боль, происходило кое-что более важное — мир покрывался трещинами и умирал.

Земля вибрировала, словно живой организм в предсмертной судороге. Каменные плиты мостовой трескались, расходясь паутиной невероятных разломов, которые росли быстрее, чем можно было представить. Трещины рождались внезапно и молниеносно, как вспышки молний в темноте. Они появлялись из ниоткуда — сначала тонкие, как волосяные линии, но мгновенно расширялись, разрывая реальность на куски. Они двигались не просто хаотично — они текли, словно кровь по венам умирающего организма. Одна линия рождала десять, сто новых разломов. Они ветвились, перекрещивались, создавая изощренный узор разрушения.

Трещины не просто разрывали камень — они его пожирали. Плотный гранит оседал, рассыпался, превращался в песок за доли секунды. Металл корежился и плавился, дерево рассыпалось трухой. Казалось, сама материя города истекает болью, превращаясь в призрачное подобие того, что было прежде.

Часовню словно кто-то выпотрошил. От крыши — раковой опухоли в животе столицы — остались лишь жалкие груды искореженной черепицы и обугленных балок. Из пропасти, как чудовищные метастазы, во все стороны бежали бесчисленные трещины, щели, расселины, проломы, оплетая район черной паутиной.

Черная паутина разломов росла, поглощая улицы, дома, целые кварталы. Дома складывались, как карточные домики под прикосновением невидимого палача. Стены столетних особняков — некогда гордых свидетелей белгравийской славы — теперь зияли чудовищными прорехами. Резные фасады с геральдическими знаками и позолоченными флюгерами осыпались, как засохшая кожа. Окна — прежде блестящие зеркальные полотна — теперь превратились в зияющие черные дыры. Каждый особняк умирал по-своему: один оседал мгновенно, превращаясь в груду щебня, другой медленно разваливался, словно старик, теряющий последние силы. А на улицах разрастались пропасти — такие глубокие и страшные, что в них мог провалиться целый отряд конницы. Брусчатка расступалась, обнажая бездонные провалы, которые поглощали камень, металл, человеческие жизни. Каждая такая бездна была похожа на открытую рану на теле города — кровоточащую, постоянно расширяющуюся.

Улицы больше не существовали. Вместо них — лабиринт трещин, провалов, обломков. Целые кварталы проваливались в небытие за доли секунды, превращаясь в призрачное подобие того, что было прежде. Обломки танцевали в воздухе — куски стен, крыш, балок кружились в диком вихре разрушения. Они не падали, не оседали — они кружились, словно души погибающего города. Реальность теряла всякие очертания, превращаясь в хаотичную смесь материй.

Толчки становились все сильнее. Земля содрогалась в диком ритме, словно живой организм в последней конвульсии. Каждый удар был подобен удару огромного сердца, которое разрывается от невыносимой боли.

Из разрушенной крыши часовни к свинцовому небу поднималась странная процессия. Тени — темные, нереальные существа — вылетали бесконечной вереницей. Они не были похожи на что-либо виденное прежде: не то призраки, не то обрывки кошмара, не то куски самой тьмы, которые вдруг обрели способность двигаться. Каждая тень извивалась в диком танце, меняла очертания, перетекала из одной формы в другую. Они устремлялись ввысь с истошными воплями — звуками, от которых стыла кровь. Это были не человеческие крики, а вой существ.

Тени метались, словно голодные хищники. В их движениях чувствовался первобытный голод — они искали жертв. Они не просто летели, они скользили, проваливались сквозь реальность, оставляя за собой черные разрывы. Каждая тень была похожа на кусок ночи, который внезапно оторвался от своего привычного места и теперь жаждал поглотить все вокруг.

Сквозь туман гаснущего сознания король Эдбальт Третий различал мрачные тени, которые ринулись нему. От них веяло смертью — такой, что обычное человеческое понимание конца казалось детским лепетом. Это было дыхание полного уничтожения, запах небытия, который просачивался сквозь все пространство. Смерть здесь была не просто концом жизни. Она была процессом растворения, расщепления, уничтожения самой сущности. Каждая тень несла приговор не только телу, но и памяти, истории, самой возможности существования. Это походило на яд, который убивает не сразу, а медленно разъедает изнутри.

Потом все начало погружаться в густой, непроницаемый мрак, глубже и глубже, в пустоту, которую прорезали бесконечные, кровоточащие трещины.

Мир умирал. И никто не мог его спасти.