Цена безупречного инструмента. (джен)

Тишину подземной лаборатории нарушал лишь низкий гул трансформаторов и прерывистый треск разрядов в одном из уголков, где тестировали прототип энергооружия. Воздух был спёртым, пропитанным запахом горячего металла, смазочного масла и едкой озоновой горечи. В центре этого царства металла и проводов, за большим дубовым столом, заваленным чертежами нейро-имплантов и гидравлических схем, сидел доктор Арним Зола. Его фигура была освещена узким лучом настольной лампы с зелёным стеклянным абажуром — островок резкого света в полумраке огромного зала. Он водил тонким карандашом по схеме нейро-импланта для проекта «Зимний Солдат», его лоб был слегка наморщен в концентрации. Глубокие тени падали на его лицо, делая выражение нечитаемым.

Проекты Кауфмана канули в Лету, но Шмидт разглядел в них потенциал. Теперь Зола работал не с грубыми механическими каркасами, а с самой природой человека — соединял нервы с металлом, создавая нечто более совершенное.

Дверь в дальнем конце зала открылась бесшумно. В проёме возникла высокая, подтянутая фигура Иоганна Шмидта. Его новый статус обергруппенфюрера СС и главы особого подразделения ощущался в каждом движении и присутствие ощущалось сразу, как перепад давления. Всего за месяц после расправы над Кауфманом он получил это звание и carte blanche на создание спецподразделения. Шаги по бетонному полу были мерными, беззвучными, как у хищника. Он пересек лабораторию, его взгляд скользнул по приборам, техникам, застывшим у станков, и наконец упал на Золу и его чертежи. Он остановился у стола.

— Herr Doktor Zola, — произнёс Шмидт, его голос был ровным, но каждый слог звучал как удар хлыста. — Мне доложили о задержке с подготовкой следующей партии активов. Вы можете это объяснить?

Формально вежливое «Sie» звучало как тонкая стальная проволока.

Зола медленно выпрямился. Он аккуратно поправил очки, его взгляд за толстыми линзами оставался непроницаемым, словно он разглядывал интересный, но неодушевлённый образец под микроскопом.

— Herr Schmidt, — начал он, его голос был сух и точен. — Биологическая ткань, в отличие от наших планов, не всегда подчиняется графикам. Нейронные связи… они капризны. Ускорение процесса сейчас, wirklich, привело бы к отказу имплантов на уровне коры. Или вы предпочли бы активы, которые в критический момент станут бесполезной грудой плоти и металла? Das wäre ineffizient.

Он провёл пальцем по сложной схеме интерфейса на чертеже.

— Качество, Herr Schmidt, требует времени. Как и надёжность оружия.

Он мог бы отказаться тогда, в Куммерсдорфе. Оказаться с пулей в канаве вместе с Кауфманом. Но разве смерть — достойная плата за гений?

Двое техников в углу замерли, стараясь слиться с тенью. Шмидт сделал шаг ближе к столу, его лицо оставалось каменной маской, но напряжение в воздухе сгустилось. Он изучал его тем проницательным взглядом, который видел всё, включая этот неозвученный бунт.

— Ваш опыт не подлежит сомнению, доктор Зола, — произнёс Шмидт чуть тише, и в этой тишине слова обрели стальной вес. — Но учтите, время — это ресурс, который ГИДРА не должна тратить впустую. Успех проекта Winter Soldat имеет решающее значение для будущего. Мы все служим высшей цели. Не позволяйте... биологическим капризам ставить под угрозу наше лидерство.

Угроза была завуалированной, но абсолютной, как в Куммерсдорфе.

Зола не дрогнул. Внутри клокотало, но лицо — маска. Он лишь слегка наклонил голову, его тон стал ещё более отточенным, почти лекторским.

— Я прекрасно осознаю важность проекта, Herr Schmidt. Именно поэтому я настаиваю на тщательности. Perfektion не терпит спешки. Тот скальпель, что торопится, оставляет рваные раны. Мы же стремимся к идеальному инструменту, nicht wahr? Моя задача — обеспечить его безупречную работу. Для этого требуется МОЁ время. Сомневаетесь ли вы в моей преданности результату?

Молчание повисло тяжёлым свинцом. Шмидт изучал Золу, будто сканируя его на предмет слабости или обмана. Наконец, он слегка кивнул, больше себе, чем учёному.

— Три дня, доктор Зола. Не больше. Я ожидаю вашего отчёта о готовности к пятнице. Пусть ваше стремление к perfektion вписывается в эти временные рамки.

Он развернулся и вышел так же бесшумно, как и появился, дверь закрылась с мягким, но окончательным щелчком.

Зола повернулся к чертежам. Его лицо оставалось бесстрастным. Он снял очки, тщательно протёр линзы безупречно белым платком из нагрудного кармана халата. Затем медленно повернулся к техникам, которые всё ещё не смели пошевелиться.

— Ну? Вы слышали Herr Schmidt? — его голос внезапно обрёл ледяную, режущую иронию. — Три дня. Это значит, что вам двоим предстоит работать с удвоенной скоростью. Желательно, чтобы она превышала скорость вашей обычной мыслительной деятельности. И если в очередной раз сломаете калибратор… — он сделал паузу, глядя поверх очков, — …попробуйте спрятаться не в шкаф с реактивами. Там тесно и… explosiv. К работе!

Зола наблюдал за ними краем глаза, всё ещё стоя у стола с чертежами. Его пальцы слегка дрожали — микроскопическая дрожь, заметная только ему самому. Адреналин от противостояния ещё не улегся, смешиваясь с глухой усталостью.

— Kruger! — его голос, резкий и громкий, заставил одного из техников подпрыгнуть. — Вы измеряете напряжение или пытаетесь выиграть приз за самую медленную работу в Рейхе? Schneller! И проверьте изоляцию на кабеле нейроинтерфейса. Если там хоть одна микротрещина... — он сделал театральную паузу, — ...я подключу вас к нему лично. Для демонстрации эффекта короткого замыкания на человеческий мозг. Будет познавательно.

Ирония была ледяной, как скальпель.

Второй техник неуклюже уронил пинцет. Зола лишь поднял бровь.

— Ah, Müller. Грация слона в фарфоровой лавке. Пожалуйста, постарайся не превратить прототип в современное искусство абстракции из-за своей неуклюжести. Мне нужен функциональный имплант, а не экспонат для выставки дегенеративного искусства.

Техники, бледные, закивали и удвоили усилия, стараясь не смотреть на учёного. Зола отвернулся, снова протёр очки. Его шутки были острыми, как бритва, и так же отгораживали его от них, подчёркивая пропасть между его интеллектом и их посредственностью. Это был его щит, его способ утвердить контроль, когда только что он сам балансировал на грани потери всего.

Прошёл час. Лаборатория опустела. Зола отпустил последнего техника вежливой, но не допускающей возражений фразой о «сложных вычислениях, требующих абсолютной концентрации». Дверь закрылась. Он щёлкнул выключателем настольной лампы — островок зеленоватого света погас, погрузив стол и большую часть зала в глубокую, почти осязаемую тьму. Лишь слабые контрольные огоньки приборов мерцали вдали, как звёзды в подземном небе. Гул вентиляции теперь казался громче, навязчивее. Ритмичное тиканье метронома на полке отмеряло секунды его одиночества.

Внешне он всё ещё был собран. Но стоило остаться одному, как напряжение, копившееся за день, начало проявляться. Он медленно снял очки, и это действие было похоже на снятие маски. Лицо мгновенно изменилось. Глубокие вертикальные морщины между бровей, обычно скрытые оправой, резко обозначились. Тени под глазами легли густыми синяками. Уголки губ опустились вниз, придавая лицу выражение не столько грусти, сколько глубочайшей усталости и тяжести бремени. Он не просто устал физически — он устал быть Арнимом Золой из ГИДРЫ.

Его шаги к старому креслу в углу были медленными, почти шаркающими. Он не сел, а скорее рухнул в него, как будто кости вдруг потеряли жёсткость. Кожаное сиденье мягко охнуло под его весом. Арним провёл обеими руками по лицу снизу вверх, с силой растягивая кожу лба, как будто пытаясь стереть с него маску невозмутимости и напряжение. Пальцы задержались на висках, сжав их. Затем он откинул голову на высокую спинку кресла, уставившись в тёмный свод потолка, где терялись очертания труб и кабелей. Глаза его прикрылись, взгляд стал мутным, устремлённым в никуда или вглубь собственной усталости.

Тишина лаборатории, обычно наполненная для него гулом работы и мысли, теперь давила. В ней оживали тени прошлого. В темноте за веками снова встал Шмидт из ТОЙ ночи. Пистолет. Холодный взгляд, дарующий жизнь лишь в обмен на вечное рабство гения. "Sie haben dreißig Sekunden..." Эхо этих слов всё ещё звенело где-то в глубине черепа. Он продал не просто свои знания. Он продал саму возможность быть "иным". Возможность чистого исследования, уважения коллег, тихой славы в академических кругах. Чистая наука... или её иллюзия? Возможность не просыпаться каждое утро с осознанием, что его работа — это боль, страх и смерть в промышленных масштабах.

«А если бы тогда...?» Холодная мысль. Если бы Шмидт счел его бесполезным? Лежал бы в куммерсдорфской грязи с пулей в затылке. Не было бы ни ГИДРЫ, ни Шмидта... но не было бы и этих ресурсов, этой власти над металлом и плотью.

А если бы все было по-другому? Перед ним встал не образ смерти, а образ другой жизни. Чистая лаборатория где-нибудь в Цюрихе или даже… в Америке. Тишина, нарушаемая лишь гулом центрифуг и шелестом страниц. Работа над структурой белка, фундаментальными исследованиями клеточной регенерации, возможно, даже над усилением когнитивных функций — элегантные, чистые решения. Без криков подопытных в соседней комнате. Без запаха паленой плоти и озона от сварочных аппаратов. Без вечного, давящего присутствия Шмидта, напоминающего о куммерсдорфском ангаре, и его безумной идеи о божественном праве сильнейшего.

* * *

Тень Длинной Ночи (Воспоминание Золы)

Лабораторный холод вдруг сменился в его памяти липким июньским жаром 1934 года. Испытательный полигон Куммерсдорф. Он тогда работал не на ГИДРУ, а на них — на штурмовиков Кауфмана. Эрнст Кауфман, грубоватый, но щедро финансирующий глава СА, видел в экзоскелетах ключ к непобедимости своей армии. Зола, молодой, амбициозный швейцарец, горел идеей механического усиления человека.

Ночь длинных ножей застала его в лаборатории — он засиделся допоздна, проверяя данные по нагрузке на позвоночник нового образца громоздкого экзоскелета.

Запах пыли, бензина и... железа. Не металла приборов, а крови. Гул работающих генераторов смешивался со скрежетом и шипением прототипов. Доктор Арним Зола, в запачканном маслом инженерном халате поверх дорогого, но помятого костюма, стоял спиной ко входу. Его руки, в тонких резиновых перчатках, проворно копошились среди проводов и гидравлических цилиндров. Он торопился — глава штурмовых отрядов требовал демонстрации боеспособности прототипов к концу недели.

— Еще один контур стабилизации... — бормотал он, не замечая тяжелых шагов за спиной.

И в этот момент ворвались они. Внезапно его резко схватили под руки. Зола вскрикнул от неожиданности и боли, выронив тонкий пинцет. Его грубо развернули. Перед ним стояли двое эсэсовцев в черной форме, лица каменные. Без объяснений. Только холод ствола у рёбер. За их спинами, медленно прохаживаясь между застывшими в полуразобранном состоянии экзоскелетами, был человек в безупречно отутюженном мундире высших офицеров СС — Иоганн Шмидт. Его взгляд скользнул по Золе без интереса, как по оборудованию, по его лабораторному халату, а затем остановился на главном прототипе. Его не расстреляли на месте только потому, что кто-то из людей Шмидта выкрикнул его имя и специализацию.

— Доктор Арним Зола, я полагаю? — голос Шмидта был ровным, холодным, лишенным акцента. — Ваш патрон, Кауфман, более не нуждается в ваших услугах. Его амбиции... пресечены.

Он не стал уточнять, что несколькими днями ранее лично привел приговор над Кауфманом в исполнение.

— Проект экзоскелетов теперь — актив CC. Вы будете полезны, доктор. Или... нет. — Последняя фраза повисла в воздухе не вопросом, а констатацией факта. Он медленно поднял пистолет. — У вас есть тридцать секунд, чтобы убедить меня в обратном...

Сердце Золы колотилось, как птица в клетке. Страх был острым, животным. Но ум, его главное оружие, работал с бешеной скоростью. Он видел не пистолет, а возможность. Шмидт был не просто убийцей; он был прагматиком, одержимым идеей силы и превосходства.

— Mein Herr Schmidt, — голос Золы звучал хрипло, но он заставил его быть ровным. Он не стал унижаться, не стал молить. Он предложил. — Трупы — это отходы. Я могу создать для вас нечто большее, чем грубая сила толпы. Я могу дать вам совершенных солдат. Не этих... а воинов, превосходящих любых противников физически и умственно. Оружие, которое не знает страха, усталости, сомнений. Биология, усиленная наукой. Контроль над самой жизнью.

Шмидт не опустил пистолет, но его палец слегка ослабил давление на спуске. Его взгляд стал пристальным, изучающим.

— Мечтания, Doktor. Фантазии кабинетного учёного.

— Нет! — резко парировал Зола, чувствуя как нить жизни натягивается. — Фундамент уже заложен. Регенерация тканей, стимуляция нейронных связей, импланты для усиления возможностей. Дайте мне ресурсы, дайте мне... материал... и я превращу ваших солдат в непобедимых воинов. В орудие, которое сделает ГИДРУ абсолютной силой.

Он сделал паузу, вкладывая в последние слова всю силу убеждения:

— Убейте меня сейчас — и вы уничтожите ключ к этому будущему. К будущему, где вы будете диктовать законы жизни и смерти.

Тишина повисла тяжелее свинца. Каждая секунда длилась вечность. Шмидт медленно опустил пистолет. Его губы растянулись в подобие улыбки, лишённой тепла.

— Очень амбициозно, Doktor Zola. Sehr. Вы получаете шанс. Но помните: я жду только результаты. Провал будет стоить вам куда дороже пули. Verstanden?

— Verstanden, Herr Schmidt, — выдохнул Зола, чувствуя, как ноги подкашиваются от адреналина.

Он выжил. Ценой сделки с дьяволом и своей душой. Он шагнул из той ночи в вечный полумрак лабораторий ГИДРЫ.

Через неделю, когда Шмидт, уже обергруппенфюрер СС и глава собственного тайного оружейного директората, привез его в эту новую, глубоко запрятанную лабораторию, он сказал всего одну фразу: «Ihr Gehirn gehört jetzt HYDRA. Arbeiten Sie.» («Ваш мозг теперь принадлежит ГИДРЕ. Работайте.»). Экзоскелеты Кауфмана стали фундаментом для проектов ГИДРЫ. А люди Кауфмана... стали предупреждением.

* * *

И тогда, как назойливый призрак, возник другой образ. Авраам Эрскин. Его полярная противоположность. Вечный укор. Он нашел ключ. Не грубый лом силы, не насильственное вживление железа в плоть, а формулу. Изящный коктейль из химии и направленной энергии. Одна инъекция, несколько минут под лучами Вита — и вуаля! Совершенство. Гармоничное, цельное. Не калека, сращенный с машиной, а идеал. Капитан Америка — ходячее доказательство гения Эрскина. Сила, скорость, выносливость — всё, к чему Зола шел годами кропотливых, мучительных операций и имплантаций, Эрскин дал мгновенно. И не просто дал — он усилил сущность. Стив Роджерс, этот тщедушный идеалист, стал не просто сильным — он стал символом. Символом добра, надежды, всего того, что Зола презирал как слабость, но что… работало с поразительной эффективностью.

Зола мысленно усмехнулся, но усмешка была похожа на гримасу боли. Капитан Америка. Гармония силы и наивной морали. Яркий, вдохновляющий символ... и абсолютно неуправляемый фактор. Вот где коренилась фатальная ошибка Эрскина, его сентиментальная слабость! — яростно сверкнуло в сознании Золы. ГИДРЕ не нужен герой со своим умом и совестью. Нужен инструмент. Безупречный, безжалостный, лишённый малейших сомнений и понятия морали. Как Зимний Солдат. Его метод — тотальный контроль, подавление воли, сращивание с бездушной машиной послушания — был единственно верным путём к созданию истинного оружия. Пусть это требовало месяцев кропотливой, мучительной работы, а не минут под лампами. Зато его солдат никогда не ослушается, не задаст вопросов, не дрогнет. Он будет идеальным продолжением воли ГИДРЫ. Автономность Капитана была его слабостью; полная подконтрольность Зимнего Солдата — его силой.

Но зависть... Она была холодным гвоздём под сердцем. Зависть к той самой научной элегантности формулы, которую он так и не смог воспроизвести в полноте. К мгновенности превращения. К тому признанию, пусть и посмертному, которое досталось Эрскину как создателю идеала.

«Он умер мучеником, защищая свое творение. Я… я умру цифровым призраком в забытом бункере, когда последний генератор откажет.» Мысль была горькой, как цианид.

Грусть накрыла его тяжелой, свинцовой волной. Не раскаяние — Зола считал это чувство уделом слабаков. А сожаление? Сожаление об упущенной возможности иного пути. О научной элегантности, которой он никогда не достиг. О мгновенности результата, который он мог наблюдать лишь со стороны, как проклятие. О том признании, пусть и посмертном, но светлом, которое досталось тщедушному идеалисту Эрскину, а не ему, практичному гению.

Он резко встал, отбрасывая слабость прочь, как грязный халат. Маска холодного, бесстрастного гения вернулась на его лицо, сгладив морщины и тени. Он надел очки — мир снова обрёл чёткие, контролируемые границы, лишённые сентиментальных полутонов. Подошёл к столу, включил лампу, взял острый карандаш. Его рука, минуту назад казавшаяся свинцовой, двигалась с прежней хирургической точностью. Он сделал на чертеже импланта для контроля лобных долей уверенную, глубокую пометку.

— Эрскин создал героя. Я создаю солдата. Его оружие имеет свою волю. Мое — только мою. Его метод умер с ним. Мой… мой ведёт в будущее.

Он почти убедил себя. Он повторял это как мантру, пытаясь прогнать тень Эрскина и то щемящее чувство в груди, которое не имело названия, но было подозрительно похоже на пустоту. Даже эта мысль, обычно укреплявшая его, сейчас не приносила утешения. Лишь подчёркивала горечь. Эрскин, мёртвый, стал легендой, создателем идеала. Он же, выживший, вечно балансирующий на лезвии бритвы перед Шмидтом, оставался теневым архитектором страха. Его бессмертие, к которому он так стремился — цифровое сознание в серверах — казалось вдруг не триумфом, а вечным заточением в лабиринте собственных расчётов и чужих приказов.

Но в глубокой тени за спиной, где не достигал ни один огонек, гнездилась старая горечь и холод Куммерсдорфа. Ценой выживания в ту Длинную Ночь стала его душа, и теперь, в тишине лаборатории, он иногда слышал, как она тихо стонет. Неизбежная плата за выживание и за каждую ступень выбранного пути во тьме.