Слезы не приносят чести (джен)

Ей снился запах лаванды.

Тот самый, что кружил голову куда сильнее любой медовухи. Он исходил от букетов, развешанных по стенам старого семейного поместья в Вайтране, смешивался с ароматом спелых яблок и свежескошенной травы. В этом воздухе танцевали солнечные зайчики, а её сердце танцевало вместе с ними.

Он стоял напротив, её Торуг, и никакой он был не Верховный король, а просто смущённый мужчина с тщательно приглаженными волосами, неловко сжимающий её руки.

— Клянусь мечом и очагом... — начал он традиционную клятву, но голос его дрогнул. Он наклонился чуть ближе, чтобы только она одна услышала: — ...будь моей, Лисёнок.

И всё. Строгий ритуал рухнул, разбившись о его любящую улыбку. Она рассмеялась, и слёзы счастья брызнули из её глаз, не нарушая никаких обычаев. В этот миг не было ни двора, ни империи, ни долга. Были только они двое и бесконечное лето.

Потом был переезд. Дорога в Солитьюд казалась не путешествием в новую жизнь, а одним долгим, счастливым приключением. Он показывал ей самые потаённые тропы, ведущие к водопадам, о которых не пели барды, и озёрам, синим, как сапфиры в короне Скайрима.

— Смотри, Лисёнок, — говорил он, останавливая коня на вершине холма. Внизу, в дымке, лежал Солитьюд, его башни и стены, розовые в лучах заката. — Наш дом.

И он не казался ей мрачным. Он казался их крепостью. Местом, где они будут вместе.

В ту первую ночь в Драконьем Мосту он не повёл её на балкон смотреть на владения. Вместо этого он развёл в камине их покоев огонь, прислонился к груде подушек прямо на ковре и усадил её перед собой.

— Теперь рассказывай, — сказал он, сдирая с ноги сапог и бросая его в угол с видом заговорщика. — Все самые страшные секреты Вайтрана. Какая трава самая колючая, чтобы подкладывать на стул надменным имперским легатам? И в каком именно месте твоя мать хранит тот самый душистый табак, что пахнет лавандой?

Она хохотала, рассказывая, а он слушал, обняв её, его грубая щека прижата к её нежной шее. Они просидели так до рассвета, а запах дыма и лаванды, привезённой ею из дома, навсегда впитался в стены. Это был их запах. Запах счастья.

Засыпая на рассвете на той самой груде подушек, она думала, что нашла не короля, а свой дом. И что этот дом, эта любовь — нерушимы.

Никто и ничто не сможет к ним подобраться. Никогда.

Те первые дни были не просто счастьем. Они были таинством.

Каждое утро начиналось с того, что мир сужался до размеров их постели. Элисиф просыпалась от шепота — не голоса, а прикосновения. Его губы касались её закрытых век, виска, уголков губ, будто он боялся разбудить её грубым звуком.

— Спи, мой Лисёнок, — его шёпот был тёплым и густым, как мёд. — Солнце ещё только крадётся к нам в окно.

Она притворялась спящей, сквозь ресницы наблюдая, как он, гигант и король, на цыпочках крадётся по комнате, подбирая разбросанные вещи. Он оставлял на её прикроватном столике не просто букетик лаванды. Он оставлял часть своего утра.

Однажды это был цветок, воткнутый в каплю воска от её ночной свечи. В другой раз — несколько стеблей, аккуратно уложенных на развёрнутую карту Скайрима, где он обвёл кружком Вайтран. «Чтобы ты не забывала, откуда дует самый ласковый ветер». Это были не записки, а любовные шифры, понятные только им двоим.

Его обязанности были огромным зверем, ждущим за дверью. Но прежде чем выпустить его на волю, Торуг совершал свой маленький ритуал. Он подходил к кровати, долго смотрел на неё спящую, и его огромная, покрытая шрамами рука с невыразимой нежностью поправляла прядь волос на её щеке. Это длилось мгновение — дыхание, вздох, прикосновение. Но в этом мгновении помещалась вся вселенная его любви.

Вечерами, когда официальные одежды были сброшены, он становился просто мужем. Он мог сидеть у камина, положив её ноги себе на колени, и, обсуждая дневные дела, медленно, почти задумчиво, проводить большим пальцем по её щиколотке. Этот крошечный, повторяющийся жест значил для неё больше всех речей с трона. Он говорил: «Я здесь. Я с тобой. Ты — моя земля под ногами».

Иногда, засыпая, она чувствовала, как его рука, тяжёлая и тёплая, лежит у неё на животе, словно благословляя несуществующее ещё будущее, которое они планировали.

В те дни Солитьюд не был мрачным замком. Он был их гигантской, каменной колыбелью. А она была его Лисёнком — не потому, что была хитрой, а потому, что он видел в ней что-то дикое, нежное и драгоценное, что он, король, поклялся беречь до конца своих дней.

Они были не королём и королевой. Они были двумя половинками одного целого, слившимися в тихом счастье, которое казалось таким прочным, вечным и нерушимым, как сами камни под их ногами.

И пока она спала, улыбка ещё не сходила с её губ. Сон был тёплым, густым и пах лавандой. Настоящее горе спало за стенами замка и ждало своего часа.

Последний день её счастья начался с запаха печёных яблок и горячего сидра. Весь Солитьюд, от прачек до рыцарей, готовился к Празднику урожая. Элисиф стояла перед зеркалом, примеряя платья из сундука. Не парадные мантии, а лёгкие, цветастые ткани, подходящие для народного гулянья.

— Синее, — раздался за её спиной тёплый голос. Торуг стоял в дверях, прислонившись к косяку, с улыбкой наблюдая за её метаниями. В его руке была маленькая шкатулка из тёмного дерева. — Чтобы под цвет твоих глаз. Как море в этот час.

Он открыл шкатулку. В ней лежало ожерелье — не громоздкая королевская регалия, а изящная серебряная цепь с единственным сапфиром, глубоким и бездонным, как ночное небо над Кольцами Лун.

— Чтобы, даже когда я смотрю на карты или выслушиваю жалобы, я видел в них моё море, — сказал он, застёгивая застёжку у неё на шее. Его пальцы обожгли кожу. Она повернулась и поцеловала его, чувствуя, как смешались вкус яблочной пастилы с её губ и твёрдая уверенность — его.

— Смотри, Лисёнок, — улыбнулся он, не отстраняясь от нее. — Кажется, весь Скайрим собрался у наших ворот. Готовься к тому, что тебя будут обнимать незнакомцы в пьяном угаре.

— Пусть хоть весь Тамриэль приходит, — она крепче обняла его, спрятав голову на его плече, — Лишь бы с тобой.

Он улыбнулся и, прижав лоб к её лбу, прошептал:

—Ты — мой самый главный урожай. Всё остальное — просто яблоки и тыквы.

Их уединение нарушил резкий, ясный голос в дверях.

—Ваше Величество. Ваша Светлость. Придворная чародейка Сибилла стояла на пороге, её руки были сложены на груди, а взгляд скользнул по простому платью Элисиф с лёгким, но заметным презрением. — Гости начинают собираться в главном зале. И, если позволите дать совет... подобная... простота в одеянии в такой день может быть истолкована как неуважение к вашим вассалам.

Торуг медленно повернулся, и его улыбка исчезла.

—Моя жена вправе носить то, что считает нужным в своём доме, Сибилла. Её уважение завоёвывается не парчой, а искренностью. На сегодня достаточно.

Чародейка склонила голову, но в её глазах читалось неповиновение. Уходя, она бросила многозначительный взгляд на Элисиф, будто говоря: «Вы его отвлекаете. Вы делаете его слабым».

Позже, заканчивая сборы, она слышала, как он в соседней комнате обсуждал с распорядителем размещение гостей.

—Ульфрика — рядом со мной, — сказал Торуг. — Хочу услышать его мнение о новых рудниках в Восточном Маркарте. И чтобы мед был тот, что он любит, из Рифта.

Он всё продумал. Как всегда.

Зал сиял. Гирлянды из полевых цветов висели на дубовых балках, а на столах громоздились горы жареной дичи, печёных овощей и свежего хлеба. Музыканты играли что-то бодрое, и Торуг, вопреки всему этикету, кружил её в танце, пока она не задохнулась от смеха.

Именно в этот момент появился Ульфрик. Сначала — как тень в дверях. Потом — как долгожданный брат.

— Ульфрик! — Торуг отпустил её и широко раскрыл объятия. — Я уже думал, ты проспишь всё веселье!

— Не бойся, старый друг, — Ульфрик обнял его, и его лицо на миг озарилось улыбкой. — Я бы не пропустил твой праздник. И твою прекрасную жену. — Он кивнул Элисиф, и в его глазах не было ничего, кроме уважения.

Они сидели за одним столом. Ульфрик рассказывал о дороге, о том, как в горах уже выпал первый снег. Всё было как всегда. Как должно быть между старыми соратниками. Все было правильно.

Когда речь Ульфрика потекла по залу, сначала никто не насторожился. Он говорил о долге, о чести, о том, каким сильным был Скайрим при его отцах.

— Но что осталось от той силы? — его голос зазвучал громче и острее. — Нас заставили принять Конкордат белого золота. Нам приказали забыть нашего бога, Талоса, который был одним из нас! Разве мы не клялись у костров защищать свою землю? Разве не для этого нас избрали ярлами? — его голос дрогнул, но не от сомнения, а от нарастающей ярости. — Мой отец молился Талосу, умирая от ран, полученных в бою с этими выскочками-альтмерами! А теперь я должен шептать имя того, кто дал ему силу уйти в Совнгард с гордо поднятой головой? Ты, Торуг... Ты забыл эту клятву.

Тишина упала не сразу. Сначала кто-то робко похлопал. Потом аплодисменты стихли. Торуг медленно поднялся с места.

— Ульфрик, — сказал он тихо, но так, что было слышно в каждом углу. — Это праздник. Не место для политических споров.

— Каждый момент — место, когда речь идёт о выживании нашего народа! — Ульфрик тоже встал, его стул с грохотом отъехал назад. — Ты сидишь здесь, в своём золотом замке, и пляшешь под дудку Империи, которая предала нас всех! Мы, норды, рождены для свободы, а не для цепей! — гремел его голос, и в нём была страшная, гипнотическая сила. — Ты называешь себя королём, но ты — пес на привязи у Империи!

Торуг стоял неподвижно, его лицо стало каменной маской. Элисиф чувствовала, как холодок страха скользнул у неё по спине.

— Хватит! — голос Торуга пророкотал, как гром. — Ты мой гость, но я не позволю тебе оскорблять мой дом и мой народ!

— Твой народ? — Ульфрик хмыкнул, и это был очень неприятный звук. — Ты давно забыл, что значит быть нордом! Ты марионетка Империи! И я вызываю тебя на поединок, как того требует древний обычай «Слова и Бури»! Сила против силы, голос против голоса!

Всё произошло так быстро. Торуг, бледный от ярости и боли, сделал шаг вперёд. Он не мог отказать — честь не позволяла.

И всё. Никаких переговоров. Никаких мольб. Торуг, связанный путами чести, которую Ульфрик так ловко обратил против него, мог только принять вызов.

Он вышел на открытое пространство. Элисиф застыла, вцепившись в подол своего синего платья, чувствуя, как холодный сапфир ожерелья прижимается к коже, как капля льда.

Они сошлись. И тогда Ульфрик сделал вдох. Не обычный, а из самой глубины лёгких, будто вбирая в себя всю мощь горных вершин. Его грудь расширилась, и он крикнул.

Это не был звук. Это была сила. Ударная волна, невидимым кулаком ударившая в Торуга. Волна от этого древнего, разрывающего душу крика донеслась до неё как горячий ветер, и сапфир на её шее внезапно стал ледяным, словно вобрав в себя весь холод смерти. Элисиф увидела, как её муж, её король, её любовь, затрепетал всем телом...

Он не упал — он сложился, как сломанная кукла. Раздался отвратительный, влажный хруст.

Воздух вырвался из её лёгких одним коротким, обжигающим спазмом. В ушах зазвенело, и яркий зал поплыл перед глазами, оставив лишь чёткое, как на гравюре, изображение его падения.

Тишина.

Потом — грохот его доспехов о каменные плиты.

Мир для Элисиф сузился до этой точки. Она не видела больше никого. Только его тело, неестественно скрученное, и Ульфрика, стоящего над ним с лицом, выражающим не триумф, а холодное удовлетворение.

Из её горла вырвался стон. Первая, предательская слеза, горячая и солёная, прожгла ей щёку. Она сделала шаг вперёд, её руки сами потянулись к нему, чтобы обнять, чтобы защитить, чтобы…

Сильная, цепкая рука схватила её за локоть. Это была Сибилла. Её пальцы впились в кожу почти больно, а лицо было бледным и безжалостным.

—Ваша Светлость, — её голос был тихим, но режущим, как лезвие кинжала, и звучал он так, словно она ждала этого момента. — Остановитесь. Слёзы не приносят чести. Вы теперь... вы теперь ярл Солитьюда. Ведите себя соответственно.

Эти слова ударили её больнее, чем крик Ульфрика. Они не просто констатировали факт. Они запрещали. Запрещали чувствовать. Запрещали горевать. Запрещали быть вдовой. И в глазах Сибиллы она прочла не сочувствие, а почти торжество: «Вот теперь вы наконец-то поймёте, что значит нести бремя власти. Без его мягкотелой снисходительности».

Она замолчала. Слёзы высохли на её глазах, не успев упасть. Она выпрямила спину. Подняла подбородок, отворачиваясь и от тела мужа, и от пронзительного взгляда стоявшей между ними чародейки.

И тогда её взгляд упал на сапфир, всё ещё лежавший у её горла. Всего час назад он был цвета её счастливых глаз, когда она смеялась, выбирая платье.

Теперь он был просто синим камнем. Холодным, чужим и невыносимо тяжёлым, как первый камень на могиле её мужа. И этот камень звал её за собой. Вниз. В тишину. В ту самую вечность, куда только что уложили его.