Бесполезная (джен)

Меня никогда не звали на бал.

Не приглашали за общий стол в башне Гриффиндора, не записывали в альбом выпускников, не искали после.

Я была одной из тех, кого не вспоминают на фотографиях — стояла где-то сбоку, держала чужие книги, смеялась не вовремя.

Когда убили Поттеров, я вспомнила, как Джеймс однажды уронил чернильницу прямо на моё сочинение.

Он извинился, конечно, смеясь.

Все тогда смеялись.

Чернила впитались в бумагу, растеклись тёмным пятном — и даже профессор Флитвик потом не смог разобрать, что я писала.

Иногда мне кажется, что с тех пор всё, что я делала, выглядело так же: неразборчиво, размазано, чужой рукой.

Я не плакала, когда услышала о них.

Плакали другие — те, кто знал их по именам, кто стоял рядом на фотографиях.

А я просто сидела у окна, глядя, как дождь размывает улицы, и думала, что чернила тоже когда-то растекаются так же.

Вечером я достала старую тетрадь.

На последней странице — отпечаток его пальцев, смешанный с моими буквами.

Я провела по ним рукой и подумала:

вот и всё, что от нас остаётся.

Пятна. И тишина.

Она всегда была в тени своего окружения.

Не из-за застенчивости — просто так было проще.

Вивьен не любила говорить много. Это шло из детства.

Бабушка любила рассказывать истории — о звёздах, судьбах и людях, которые якобы могли читать будущее по ладоням. Когда Вивьен пыталась вставить слово, та одёргивала:

«Не перебивай взрослых».

И Вивьен замолкала.

Отец хотел сына, но получил дочь — и с тех пор смотрел на неё, как на напоминание о несбывшемся. Женщине в этом доме слова не давали, и вскоре она перестала их искать.

Жили они в Бирмингеме, в районе, где окна редко светились до утра, а запах дешёвого пива смешивался с дождём и гарью старых труб. Дома всегда было немного тесно — от запаха табака, от невыключенного радио, от усталости.

Бабушка зарабатывала гаданием, раскладывала карты в лавке рядом с прачечной.

Отец пил — не со зла, просто не умел иначе. После смерти матери, когда Вивьен было восемь, в доме стало ещё тише.

Не тоскливо — просто тихо, будто всё важное уже произошло, и оставалось только жить.

Она никогда не была лишней — просто была. Не стремилась выделиться, не жаловалась.

В школе отвечала, когда спрашивали, улыбалась, когда нужно. После уроков заходила в библиотеку — тёплое место с запахом старых страниц и мокрых плащей. Она читала всё подряд — от сказок до старых учебников, но ни одна книга не рассказывала про то, как стать видимой.

Она не считала себя несчастной.

Ее жизнь была просто обычной.

В обычной школе всегда находились те, чьи голоса звучали громче и увереннее.

Она сидела на задней парте, писала аккуратно, отвечала тихо, не ошибаясь — и всё равно будто не существовала.

В младшей школе она всегда была с кем-то, но её присутствие было номинальным.

Если Вивьен заболевала, ничего не менялось.

Никто не спрашивал, как она себя чувствует.Разве что несколько общих фраз — и привычная улыбка в ответ:

«Всё хорошо».

Иногда ей хотелось верить в рассказы бабушки. В какие-то чудеса.

У той были странные книги, которые она никому, кроме мамы, не давала читать.

Часто ворчала и обзывала отца непонятным словом — «маггл».

Вивьен тогда думала, что это очередное запретное слово, за которое полагается газетой по голове.

Помнился один вечер — дождливый, шумный, с запахом пролитого пива.

Она уронила куклу — единственную. Ту самую, что когда-то отдала соседка.

Кукла была старой, посеревшей от времени, в платье, которое мама сшила из наволочки.

Папа, вернувшись пьяный, споткнулся о неё в коридоре. Раздался хлопок, ругательство — и кукла полетела в стену.

Голова отлетела, ножка покатилась под шкаф.

Вивьен замерла, потом заплакала — тихо, чтобы не слышали.

И тогда это случилось.

Мгновение — вспышка, как от спички. Воздух стал густым, пахнущим озоном.

Когда она, дрожа, подняла куклу, та была цела. Даже волосы на ней стали гуще, мягче.

Она не рассказала об этом никому.

Да и кому? Взрослые не поверили бы.

Но с тех пор бабушкины истории звучали немного иначе — не как выдумки, а как что-то, что могло бы быть правдой.

Когда пришла сова, это показалось шуткой.

Птица билась в стекло, громко, настойчиво, будто знала, что в этом доме никто не ждёт гостей.

На лапе — конверт.

Толстый, жёлтоватый, с сургучной печатью и запахом старых книг и воска.

Хруст печати эхом отозвался где-то глубоко в голове, словно треснула не бумага, а что-то внутри.

«Хогвартс. Школа чародейства и волшебства».

Слова казались выдумкой, взятой из бабушкиных историй.

— Это... шутка? — выдохнула Вивьен.

Бабушка, напротив, оживилась.

— Нет, нет, детка! Я же говорила — кровь всё помнит! Карты обещали вести из прошлого! — приговаривала она, дрожащими пальцами прижимая письмо к груди.

Отец промычал что-то невнятное, не отрываясь от бутылки.

А бабушка уже говорила про то, как «всё возвращается», и как когда-то её прадед якобы учился в «такой же школе».

К школе закупалась не Вивьен.

Бабушка, словно вернувшись в собственное детство, бегала по Косому переулку, спорила с продавцами, рассматривала котлы и чернильницы, выбирала между перьями.

Иногда она поглядывала на внучку — так, будто впервые видела в ней что-то большее, чем просто девочку.

Даже в банк заходила — спросить про вклад на какую-то фамилию, давно забытую, может, из тех самых «родственников-волшебников».

Но клерк только странно посмотрел, хмыкнул и буркнул что-то вроде:

«Выжгли всех сквиблов, мадам».

Бабушка после этого больше не спрашивала.

В лавке Олливандера стояла очередь.

Дети выходили оттуда сияющие, размахивая новыми палочками, и каждая история начиналась с: «Она сама меня выбрала!»

Когда подошла очередь Вивьен, всё произошло быстро.

Олливандер достал простую коробку, открыл и кивнул:

«Попробуй».

Вивьен сжала палочку — и воздух будто дрогнул.

Ольха, перо гиппогрифа.

Не самое редкое, не самое красивое сочетание.

— Гибкая, упрямая, — сказал старик. — Любит тех, кто не сразу говорит о своих намерениях. Подойдёт.

Вивьен просто кивнула.

Не восторженно, не удивлённо — будто всё это было не чудом, а чем-то, что просто случилось.

Как дождь. Как жизнь.

Последнюю ночь перед отъездом бабушка не спала.

Раскладывала карты, шептала, иногда смотрела на Вивьен, будто пытаясь запомнить каждую черту лица.

— Твоя мама гордилась бы тобой, — сказала она вдруг. — Только не теряй себя, слышишь?

Вивьен кивнула, не зная, что ответить.

За окном шумел дождь.

Пахло воском, бумагой и старым домом.

И впервые за долгое время ей не хотелось засыпать — вдруг всё это исчезнет, как сон.

В Хогвартс-экспрессе стоял гул.

Смех, разговоры, шелест фантиков и мерцание заклинаний.

Старшие курсы искали знакомых, первогодки сбивались в кучки.

Мир вокруг жил громко, уверенно.

Вивьен сидела у окна и старалась не мешать.

Поначалу к ней обращались, задавали вопросы, предлагали сладости.

Она отвечала уклончиво, мягко, без увлечения — и вскоре разговоры обратились к другим.

В купе появился мальчик, чей голос звучал громче всех — Энтани Фенри.

Он говорил много, думал мало и буквально дымился энтузиазмом.

С гордостью рассказывал, что хочет, как его старший брат, попасть на Гриффиндор.

Странный выбор для умника, подумала Вивьен, но светлые кудряшки и открытая улыбка действительно напоминали льва из книги.

Она слушала его краем уха, иногда кивала, отвечала тихо, коротко.

Сначала к ней пытались обратиться, что-то спрашивали, шутили, но постепенно интерес угас.

Она осталась рядом, как тень — присутствующая, но не мешающая.

Так, как она умела.

Энтани Фенри был самым ярким пятном.

Много говорил, мало думал, дымился энтузиазмом, и всё его тело кричало, что он хочет, как его старший брат, попасть в Гриффиндор.

Странный выбор для ученика-уникума, но светлые кудряшки и открытость мыслей роднили его с львами.

Вивьен подумала, что в книжке у льва тоже светлая грива, а Гриффиндор, по описанию, — пристанище для таких эмоциональных, шумных людей.

Она же… куда хочет?

Вивьен даже не задумывалась об этом.

Просто шла, прижимая чемодан, слушая шум и смех, чувствуя себя одновременно частью и совсем посторонней.

И вдруг словно колокольчик прозвенел голос белобрысой девочки-куклы — Марго.

Он был лёгким, звонким, сразу приковал взгляд. Вивьен заметила, как Марго смеётся, говорит быстро, а каждый её жест словно подчёркивал, что она центр этой маленькой вселенной.

И Вивьен впервые поняла, что рядом с кем-то таким быть не страшно — даже если сама остаёшься тихой, почти незаметной.

Она прижала чемодан к груди, стараясь улыбнуться, и вдруг почувствовала, что может выдержать этот шум, эти взгляды, этот поток чужих эмоций.

Как будто мир, который всегда был слишком громким и чужим, внезапно принял её присутствие — тихое, осторожное, но своё.Она всегда была в тени. Не из-за застенчивости — просто так было проще и спокойнее.

Вивьен молчала, и это шло из детства. Бабушка обожала рассказывать истории о звёздах, судьбах и гадании по линиям ладони. Когда Вивьен пыталась вставить слово, бабушка одёргивала её:

— Не перебивай взрослых.

Вивьен замолкала и слушала.

Отец Вивьен мечтал о сыне, но родилась она. Он смотрел на неё с горечью, как на напоминание о несбывшемся. В этом доме женщине не давали слова, и вскоре она научилась молчать.

Они жили в Бирмингеме, в районе, где окна редко светились до утра, а запах дешёвого пива смешивался с дождём и гарью старых труб. В доме всегда было тесно — от запаха табака, невыключенного радио и усталости.

Бабушка зарабатывала гаданием: раскладывала карты в лавке у прачечной. Отец пил, не со зла, просто не умел иначе. После смерти матери, когда Вивьен было восемь, в доме стало ещё тише.

Не грустно — просто тихо, как будто всё важное уже произошло.

Вивьен не была лишней — она просто была. Не пыталась выделиться, не жаловалась. В школе отвечала, когда спрашивали, улыбалась, когда нужно. После уроков заходила в библиотеку — место с запахом старых книг и мокрых плащей. Она читала всё подряд, но ни одна книга не объясняла, как стать видимой.

Вивьен не считала себя несчастной. Жизнь была не плохой — просто чужой. В школе всегда находились те, чьи голоса звучали громче. Она сидела на задней парте, писала аккуратно и отвечала тихо. Даже если она не ошибалась, её словно не существовало.

В младших классах у неё всегда был кто-то рядом, но её присутствие было лишь номинальным. Если Вивьен болела, ничего не менялось. Никто не спрашивал, как она себя чувствует. Только несколько общих фраз — и привычная улыбка в ответ: «Всё хорошо».

Иногда ей хотелось верить в бабушкины рассказы. В какие-то чудеса. У неё были странные книги, которые она никому, кроме мамы, не показывала. Часто она ворчала и называла отца «маггл». Вивьен тогда думала, что это очередное запретное слово.

Однажды вечером, когда шёл дождь, она уронила куклу — свою единственную игрушку. Кукла была старой, в платье, сшитом мамой из наволочки. Отец, пьяный, вернулся домой и споткнулся о куклу. Раздался хлопок, она полетела в стену, голова отлетела, ножка закатилась под шкаф. Вивьен замерла, а потом тихо заплакала.

И тогда произошло нечто странное. Вспышка, как от спички. Воздух стал густым, пахнущим озоном. Когда она дрожащими руками подняла куклу, та была цела. Даже её волосы стали гуще и мягче.

Вивьен никому об этом не рассказала. Взрослые бы не поверили. Но с тех пор бабушкины истории звучали по-другому — как нечто возможное.

Когда сова принесла письмо, это показалось шуткой. Птица билась в окно, громко и настойчиво, будто знала, что здесь её никто не ждёт. На лапе был конверт — толстый, желтоватый, с сургучной печатью.

«Хогвартс. Школа чародейства и волшебства», — гласили слова. Вивьен не поверила своим глазам.

— Это шутка? — выдохнула она.

Бабушка оживилась:

— Нет, дорогая! Я же говорила — кровь всё помнит! Карты обещали вести из прошлого! — приговаривала она, прижимая письмо к груди.

Отец что-то промычал, не отрываясь от бутылки. Бабушка продолжала говорить о том, как «всё возвращается» и как её прадед учился в «такой же школе».

Вивьен не участвовала в сборах. Бабушка, словно вернувшись в детство, бегала по Косому переулку и выбирала вещи для школы. Иногда она поглядывала на Вивьен, как будто видела её впервые.

В банке бабушка спросила про вклад на какую-то фамилию. Клерк странно посмотрел на неё и буркнул:

— Выжгли всех сквиблов, мадам.

Бабушка больше не спрашивала.

Когда они пришли в лавку Олливандера, там была очередь. Дети выходили оттуда счастливые, размахивая новыми палочками. Каждая история начиналась с фразы: «Она сама меня выбрала!»

Вивьен подошла к Олливандеру. Он достал простую коробку, открыл её и кивнул:

— Попробуй.

Вивьен сжала палочку, и воздух будто дрогнул. Ольха и перо гиппогрифа. Не самое редкое сочетание.

— Гибкая, упрямая, — сказал старик. — Любит тех, кто не сразу говорит о своих намерениях. Подойдёт.

Вивьен кивнула.

В последнюю ночь перед отъездом бабушка не спала. Она раскладывала карты, шептала что-то и смотрела на Вивьен, будто пытаясь запомнить каждую её черту.

— Твоя мама гордилась бы тобой, — сказала она. — Только не теряй себя, слышишь?

Вивьен кивнула, не зная, что ответить. За окном шумел дождь, пахло воском, бумагой и старым домом. Впервые за долгое время ей не хотелось заснуть — вдруг всё это исчезнет.

В Хогвартс-экспрессе стоял гул. Смех, разговоры, шелест фантиков и мерцание заклинаний. Старшие курсы искали знакомых, первогодки сбивались в кучки. Мир вокруг жил громко и уверенно.

Вивьен сидела у окна и старалась не мешать. Поначалу к ней обращались, предлагали сладости, но она отвечала уклончиво. Вскоре разговоры переключились на других.

В купе появился мальчик — Энтани Фенри. Он говорил много, думал мало и дымился энтузиазмом. С гордостью рассказывал, что хочет попасть на Гриффиндор, как его старший брат. Вивьен подумала, что это странный выбор для умника. Но светлые кудряшки и открытость мыслей делали его похожим на льва.

Девочка вспомнила, что в книжке у льва тоже светлая грива, а Гриффиндор — пристанище для эмоциональных, шумных людей. Она же... куда хочет? Вивьен даже не задумывалась об этом. Она просто шла, слушая шум и смех, чувствуя себя одновременно частью и посторонней.

Будущая первокурсница слушала его краем уха, иногда кивала. Сначала к ней пытались обратиться, шутили, но постепенно интерес угас. Она осталась рядом, как тень — присутствующая, но не мешающая. Так, как она умела.

И вдруг звонкий голос белобрысой девочки — Марго — привлёк её внимание. Вивьен заметила, как Марго смеётся и говорит быстро, будто она центр этой маленькой вселенной. И Вивьен впервые почувствовала, что рядом с кем-то таким быть не страшно. Она прижала чемодан к груди и улыбнулась. Вдруг она поняла, что может выдержать этот шум и поток чужих эмоций.

Мир, который всегда был слишком громким и чужим, внезапно принял её.

Их дружба началась в поезде — случайно и почти незаметно. Купе, в которое первой вошла Вивьен, оказалось почти пустым. Она робко поставила чемодан на полку, устроилась у окна и раскрыла книгу — это помогало казаться занятой и избавляло от необходимости заговорить первой.

Дверь снова отъехала в сторону, и на пороге возникла девочка — высокая не по годам, с безупречно уложенной косой и острым, оценивающим взглядом, каким смотрят лишь взрослые.

— Здесь свободно? — спросила она, не дожидаясь ответа, и устроилась напротив, с таким видом, будто занимала свое законное место.

— Да, конечно, — тихо откликнулась Вивьен.

Так Вивьен Смит познакомилась с Маргарет Блэквуд.

Маргарет говорила без умолку. О кузине, что учится на Слизерине, о зеленых мантиях, о подземельях под озером, о традициях чистокровных семей и фамильных кубках, которые «ничуть не уступают Поттеровским». Она сыпала словами быстро и уверенно, словно декламировала заранее заученную речь.

Вивьен слушала, изредка кивая. Она не понимала и половины названных имен, но Блэквуд, кажется, это вполне устраивало. Маргарет не выносила, когда ее перебивают, — в ее мире ценился не собеседник, а слушатель.

Время текло медленно, но не тягостно — просто плавно и спокойно. Ребята из других купе то и дело заглядывали в дверь: смеялись, знакомились, шумно угощали друг друга сладостями. Ненадолго к ним присоединился Энтани Фенри — светловолосый мальчишка с живыми глазами, который громко объявил, что обязательно попадет на Гриффиндор, «как и старший брат, самый отважный парень на курсе». Но вскоре за ним явился старшекурсник в алом галстуке, и мальчик с тем же энтузиазмом умчался прочь — навстречу грядущим приключениям.

Дверь вновь захлопнулась, и купе погрузилось в уютную тишину.

Остались лишь Вивьен и Маргарет — одна потому, что не искала общества, другая — потому что считала недостойным толкаться в коридорах, «словно простолюдинка».

На столике между ними лежала горсть конфет: шоколадные лягушки, норовящие ускользнуть, леденцы всевозможных — и невозможных — вкусов, тянучки, прилипшие к оберткам. Кто-то скупился у тележки еще в начале пути, и теперь сладости стали общим достоянием всех проходящих.

Вивьен потянулась за карамелькой — и в тот же миг руку протянула Маргарет. Пальцы едва не соприкоснулись, и Блэквуд мгновенно отдёрнула ладонь.

— Я не люблю, когда до меня дотрагиваются, — сухо произнесла она, поправляя рукав и глядя на Вивьен с холодной настороженностью. — Мама говорит, что вежливость — это умение держать дистанцию.

Вивьен смущенно убрала руку и кивнула. Она не обиделась — просто сделала для себя пометку. В ее жизни всегда хватало границ, которые переступать не следовало.

Когда поезд окончательно замер, и толпа первокурсников выплеснулась на платформу, все вокруг гудело и звенело — от сотен голосов, от слепящих фонарей, от сдавливающей виски реальности происходящего.

Маргарет шла уверенно, с легким подъемом подбородка, будто уже владела этим местом и прекрасно знала, к какому кругу здесь принадлежит. Вивьен двигалась рядом, но осторожно, переступая через случайные камешки и беспрестанно озираясь: на чернильную высь неба, на сияющие огнями окна замка, на детей, которые толкались, смеялись, спотыкались о собственные чемоданы и восторженно ловили каждое слово.

К Маргарет тут же прилипла рыжая, веснушчатая девочка — шумная и навязчивая. Она то и дело хватала Блэквуд за рукав, сыпала вопросами, напрашивалась в друзья. Та сначала делала вид, что не замечает, но когда рыжая в очередной раз дернула ее за руку, резко отпрянула.

— Я просила меня не трогать, — голос Маргарет прозвучал обжигающе холодно, и девочка, кажется, наконец отступила.

А Вивьен просто шла рядом, не пытаясь вставить ни слова. Что она вообще могла сделать? Зачем лезть? Маргарет с самой первой минуты показалась ей яркой и неукротимой, как солнце. А солнце, как Вивьен успела узнать в те летние поездки к бабушкиной подруге в деревню, не только греет. От него можно обгореть до волдырей, а потом неделю счищать с плеч облезающую кожу, красную, как наливное яблоко.

Дорога привела их к озеру. Его черная зеркальная гладь удваивала Хогвартс, превращая отражение в нечто еще более нереальное и завораживающее. Огненные окна, суровые башни — все плыло и расплывалось в колеблющейся воде, создавая тот самый дворец из сновидений, что не принадлежит ни земле, ни небу. Детей рассаживали в лодки, и толпа, волнуясь, рвалась вперед, жаждущая пересечь последнюю преграду на пороге сказки.

И вот, когда очередь дошла до них, случилось неожиданное. Маргарет, уже сделавшая шаг к лодке, вдруг обернулась, отыскала в толпе Вивьен и, нарушив собственное правило, сама взяла ее за руку, решительно потянув за собой к ближайшей скамье.

— Посидишь со мной? Хорошо? — произнесла она вполголоса, и Вивьен впервые уловила в ее уверенном голосе тонкую, но отчетливую ноту тревоги.

— Конечно, — так же тихо ответила Вивьен.

Маргарет выпрямилась, сложила руки на коленях и добавила уже своим обычным, ровным тоном, стараясь вернуть себе ускользающий контроль:

— А то я не выношу прилипал. Мама перед отъездом наставляла: держи голову высоко и избегай тех, кто смотрит на фамилию, а не в лицо.

Вивьен промолчала. Она смотрела, как их лодка бесшумно рассекает черную воду, а впереди, во всей своей ослепительной мощи, медленно вырастал замок, залитый светом сотен свечей.

И, возможно, именно в этот миг, под тихий плеск воды и шепот волн, она впервые почувствовала, что рядом с Маргарет ей не страшно.

Все это казалось ей фантасмагоричным, на грани яви, — точь-в-точь сон, в вот-вот прозвучит неумолимый звонок будильника.

Вивьен до смерти боялась, что под ногой ей предательски подвернется очередной камень, она споткнется и грохнется на землю — и тогда все это хрупкое волшебство лопнет, как мыльный пузырь.

А она снова очнется в своей кровати, в Бирмингеме. За стенкой, как всегда, будут ругаться отец с бабушкой, туфли окажутся ледяными, едва она сунет в них ноги, а сказка безвозвратно вернется на страницы старых книг — на самую дальнюю, пыльную полку.

Перед распределением они стояли в огромном зале. Камни стен впитывали свет тысяч свечей, отчего воздух казался густым, как мед, а волшебный потолок тонул в глубинах настоящего ночного неба. Дети столпились, переговаривались, смеялись, обменивались нервными шепотами. Вивьен стояла чуть поодаль, прислушиваясь к обрывкам чужих диалогов.

— Гриффиндор, конечно! Там храбрые! — В нашей семье все были в Слизерине. Настоящие волшебники! — Мне бы в Пуффендуй, там свои, душевные… — А я надеюсь на Когтевран. Говорят, в библиотеке лучший доступ.

Она ловила слова, но не находила в них отклика. «Куда я хочу?» — вопрос, который редко приходил ей в голову. Её мир всегда определялся словами «надо» и «можно». «Хочу» было роскошью, к которой она не привыкла. «Может, туда, где тихо, — мелькнула мысль. — Где можно просто быть. Не стараться, не бояться, а просто быть».

Пока другие легко сходились, она, собрав всю свою решимость, неуклюже тронула за рукав соседку и тихо спросила:

— Скажите… а правда, что в Слизерин берут только из старых семей?

Девочка с высоко поднятой головой окинула ее насмешливым взглядом. — Ну да! — брезгливо фыркнула она. — Ты что, не знала? Туда не всяких берут.

— Ага… я просто… — Вивьен не нашлась, что ответить. Она просто отступила назад, в тень, чувствуя, как жар стыда заливает ее щеки. На секунду ей показалось, что здесь всё может быть иначе, что она может быть кому-то нужна. Но это была иллюзия. Маргарет, конечно, попадет в Слизерин. Она — из тех самых «старых семей». И там, среди своих, она наверняка забудет о скромной попутчице из поезда.

Больше она не пыталась ни с кем заговорить. В голове роились тягучие, неприятные мысли. Маргарет стояла впереди, прямая и невозмутимая, и не слышала этого жалкого диалога. Она смотрела на преподавательский стол с таким видом, будто её место в этом мире было предопределено ещё до её рождения.

— Блэквуд, Маргарет!

Та прошла к табурету с гордым, холодным спокойствием. Шляпа едва коснулась её идеально уложенных волос, как тут же выкрикнула на весь зал: — СЛИЗЕРИН!

Зал взорвался аплодисментами — особенно шумно приветствовал её стол в зелёных галстуках. Маргарет, не оборачиваясь, как и подобает Блэквуд, плавно сошла с возвышения и направилась к своему новому дому. А Вивьен смотрела ей вслед. Смотрела на её изящную спину, королевскую осанку, уверенный шаг. Она — солнце, подумала Вивьен. Яркое, недосягаемое, обжигающее. А я… я просто луна, которая лишь заимствует её свет.

Вивьен ждала своей очереди, чувствуя, как уверенность покидает её с каждой секундой, — словно шум аплодисментов, проводивших Маргарет, вымыл из неё и последние остатки смелости.

— Смит, Вивьен!

Её ноги, ватные и непослушные, понесли её вперёд. Она упала на табурет, и мир сузился до щели под полями шляпы и густой темноты, что опустилась на её глаза. И в этой тишине прозвучал голос — не звук, а сама мысль, рождённая в её голове.

«О-о-о… Любопытно. Да, очень любознательный ум. И острая наблюдательность — ты ведь многое видишь из своей тени, не так ли? Нет, не Гриффиндор, тут я согласна. Слишком ты привыкла держаться в стороне, чтобы бросаться в бой сломя голову. Твоя храбрость — другого рода… тихая.»

А где же тогда? — пронеслось в сознании Вивьен, и она тут же сжалась, испугавшись, что мысль была слишком громкой.

«Не бойся, я слышу только то, что ты готова показать. Пуффендуй? Ты добра, но не ищешь легкой дружбы. Тебе нужно что-то… глубже. Слизерин?»

При этом слове сердце Вивьен сжалось. Перед мысленным взором встала спина Маргарет, уходящая к столу в зелёных галстуках. Нет, только не туда. Я там чужая. Я не из тех, кого они ждут.

«Верно. Там ценят честолюбие, а твоё стремление — не к власти. Ты ищешь знание. Не для славы, а для понимания. Ты хочешь найти место, где твоя тишина будет не слабостью, а достоинством. Там, где ценят мысль, а не громкость… Что ж, тогда лучше всего…»

Шляпа замерла на секунду, и Вивьен затаила дыхание, всем существом вслушиваясь в тишину.

«КОГТЕВРАН!»*

Первые месяцы пролетели в тумане рутины. Когтевран оказался её тихой гаванью, местом, где ценили знание не как средство, а как самодостаточную цель. По вечерам гостиная погружалась в насыщенную, уютную тишину, нарушаемую лишь шелестом пергамента. Когтевранцы были индивидуалистами, ценившими личное пространство выше поверхностной болтовни, и на страсти других факультетов взирали с спокойным равнодушием. Вивьен была хорошей, незаметной ученицей. Никто не запоминал её имени с первого раза, но все знали, что безупречный конспект будет у Смит.

В первый учебный день её ждал первый же урок — Защита от Тёмных Искусств, который Когтевран делил со Слизерином. Студенты рассаживались с однокурсниками. Вивьен, не видя знакомых лиц, выбрала парту у стены. И тут на соседнем стуле скрипнуло дерево. Кто-то поставил сумку из тёмной, тонко выделанной кожи.

— Здесь не занято? — раздался уже знакомый, ровный голос.

Вивьен подняла глаза. Маргарет. Она выглядела как живая кукла с витрины дорогого магазина: безупречная форма, ни одной выбившейся волосинки. В её позе не было и тени того мимолётного страха, что мелькнул в лодке.

— Нет, не занято, — тихо ответила Вивьен.

Маргарет кивнула и заняла своё место, не глядя по сторонам. На их парту смотрели. Они снова оказались в центре молчаливого внимания, но на этот раз Вивьен чувствовала себя частью странного диалога, который вела одна лишь Маргарет — самим фактом своего выбора.

После уроков они часто оказывались в библиотеке. Блэквуд делала вид, что погружена в учёбу, но стоило появиться её однокурсницам, как начинался тихий, оживлённый шепот — сплетни, интриги, оценка происхождения. Вивьен в это время молча писала. Сначала своё эссе, потом — за Маргарет. Её это не раздражало — наоборот, в этом ритуале была своя, странная гармония. Каждая из них играла отведённую роль.

Марго была солнцем — ярким, заметным, центром притяжения. Она говорила, ее слушали, ее боялись.

А Вивьен была луной. Холодной, тихой, существующей отражённым светом. Её присутствие было негромким, но неизменным. И пока солнце сияло для всех, луна знала его тайную, ночную сторону. Иногда, в редкие мгновения тишины, взгляд Маргарет становился задумчивым и усталым. Так постепенно развивался их странный симбиоз.