Лепестки и тени (джен)

К западу от Вайтрана, среди мягких холмов, где дорога к Рорикстеду теряется между серых валунов и низких можжевеловых кустов, лежала поляна, которую Изольда считала своей. Она наткнулась на неё случайно — в тот день, когда искала лекарственные травы для Хульды. Тогда солнце клонилось к закату, и золотой свет вдруг прорезал облака, открывая место, дышавшее летом — тёплым, щедрым, с ароматом мёда и трав, что не увядали даже под первыми холодами. С тех пор Изольда возвращалась сюда снова и снова, как к маленькому чуду, которое принадлежало только ей.

Земля здесь пахла влажным теплом, дымом далеких костров и медовыми травами. Воздух до рассвета был чист, как горный родник, и звенел тишиной, прерываемой лишь стрекотом кузнечиков. Ветер ласково трепал её волосы, обдувая лицо и плечи.

На этой поляне росли крупные фиалки — тёмно-синие, с густыми бархатными лепестками, будто вобравшими в себя отблеск ночного неба. Когда Изольда наклонялась, чтобы срезать цветы, их аромат обвивал её, сладкий и терпкий, заставляя сердце замирать от счастья.

Изольда собирала цветы неторопливо, с почти ритуальной тщательностью. Каждое движение имело значение — не просто привычная работа, а шаг к её давней мечте. Она знала цену каждому стебельку: за эти фиалки купит немного вина, за лаванду — сыра и свежего хлеба, а выручку за полевые розы отложит в свёрток под половицей.

Так день за днём рос её маленький клад — не из золота, а из надежд, терпения и запаха свежей травы. Когда-нибудь, когда Хульда решит уйти на покой, Изольда положит тот свёрток ей в ладонь и тихо скажет:

«Теперь „Гарцующая кобыла“ — моя».

Иногда, глядя, как солнце поднимается над равнинами, она представляла этот миг. В нём не было роскоши, не было громких слов — только уверенность, что даже самая хрупкая мечта способна выстоять, если идти к ней каждый день, не сворачивая.

На соседнем холме, где утреннее солнце растапливало полосы тумана, уже шумел караван каджитов. Воздух был напоен звоном подвесок на повозках, терпким запахом пряностей и весёлым, несмолкаемым гомоном.

Ма’дран, торговец с серебряными кольцами в ушах, первым заметил её, когда она поднялась на гребень холма, вся залитая солнцем, с охапкой цветов в руках.

— Ма’дран приветствует хозяйку цветов, — промурлыкал он, мягко покачивая хвостом. — Воздух сегодня сладок, как тёплое утро.

— Это скорее твои благовония, Ма’дран, — засмеялась Изольда, прижимая душистую ношу к груди.

— О, нет-нет, — покачал он головой, и серебряные кольца тихо звякнули. — Ни одно благовоние не сделает утро таким добрым. Когда две луны снова сойдутся в небе, Ма’дран купит у тебя цветы со всей поляны — чтобы вспоминать это утро на пути домой.

Она рассмеялась, и её смех прозвенел, как серебряный колокольчик. Тёплый луч солнца скользнул по её плечам, фиалки в корзине чуть дрогнули, будто подхватывая её веселье, и Изольда пошла дальше, к городу, унося с собой свет утра и медовый запах цветов.

У самых ворот Вайтрана царило привычное оживление. Воздух звенел от ритмичных ударов молота — это Адрианна Авенничи, не теряя времени, начала свой рабочий день у пылающей плавильни. Напротив, из открытых окон «Пьяного охотника» доносился гул голосов и звон кружек. Сразу за воротами, опираясь на алебарды, стояли двое стражников Вайтрана, их зоркие глаза внимательно скользили по каждому, кто входил или покидал город.

Аромат фиалок и лаванды из её корзины вступал в сложный танец с запахом раскалённого металла и древесного угля, смешиваясь с дымком, струящимся из трубы таверны. Это утро было похоже на все предыдущие, и в этой предсказуемости жила тихая, прочная надежда. Ласковый ветер трепал волосы, обдувая лицо и слегка охлаждая кожу.

— Изольда! Не замечаешь старых друзей? — окликнул её знакомый голос.

Это был Рогги, один из стражников. Его броня выглядела потрёпанной в стычках, а лицо озаряла широкая, добродушная улыбка.

— Рогги, доброго утра! — отозвалась она. — Как дела на дороге? Никаких новых неприятностей?

— Затишье, слава Талосу, — он махнул рукой, и взгляд его упал на корзину. — Дочка моя, Лилли… фиалочку бы, самую маленькую. Говорит, пахнет, как в саду у бабушки в Рифте. Скучает.

— Для Лилли? — Изольда с теплотой улыбнулась, выбрала самый нежный, с ещё не высохшей росой, цветок. — Конечно, возьми. Передай, что это от феи цветов.

— Спасибо, — стражник аккуратно, будто драгоценность, взял фиалку. Его грубые пальцы неожиданно мягко сомкнулись вокруг тонкого стебелька. — Держись подальше от алтаря Талоса, — добавил он, кивнув в сторону статуи. — Хеймскр с утра горло дерёт, а Йенссен опять жалуется, что больные не спят. Скоро сцепятся — придётся разнимать.

Изольда кивнула, пожелала ему доброго дня и пошла дальше.

Шаг — за шагом. Мимо таверны, мимо торговцев у фонтана. Камни мостовой приятно холодили подошвы сквозь тонкую кожу башмаков. Солнце ласково грело плечи. Город жил привычной, мирной суетой.

Но стоило ей ступить на булыжник Равнинного района, как солнце вдруг стало ослепляющим. Свет резал глаза, заставляя их слезиться. В одно мгновение знакомый гул города навалился оглушительной тяжестью — каждый звук впивался в сознание отдельной болью. Дребезжание телеги, обрывки разговоров, даже собственные шаги отдавались в висках, будто там вспыхивали раскалённые искры.

Воздух, недавно наполненный нежным ароматом фиалок, внезапно стал густым и удушающим. Сладкий запах превратился в тошнотворную волну, подкатившую к горлу. Земля уходила из-под ног, а сознание заволакивало мутной пеленой. Каждый шаг давался с трудом, будто она шла по густому дёгтю.

«Нет, только не сейчас», — пронеслось в голове. Ноги подкосились, по спине заструился холодный пот. Пальцы задрожали так сильно, что она едва не уронила корзину. Город вокруг продолжал жить своей жизнью, но для неё он вдруг стал враждебным и чужим — слишком ярким, слишком громким, слишком резким. И где-то в глубине души шевельнулся знакомый стыд — за слабость, за дрожь в коленях, за то, что простое утро обернулось пыткой.

— Изольда! Доброе утро! — раздался голос Карлотты.

Она заставила себя повернуться. Губы непослушно растянулись в улыбке — тяжёлой, словно застывший камень.

— Карлотта... здравствуй, — её голос прозвучал глухо, будто из-под слоя ваты.

В тот же миг маленькая Мила потянулась к корзине с цветами, но Изольда почти не видела её — лишь смутное пятно в глазах, застилаемых влажной пеленой. Единственным ясным ощущением был гул в ушах, нарастающий, как прилив, и дрожь в пальцах, что уже нащупали в складках платья спасительный контур. Стекло. Маленький пузырёк с густой янтарной живицей Сонного Дерева — её тайное унижение и единственное спасение, обжигающее ладонь сквозь ткань.

Под предлогом поправить цветы она отвернулась, и в этот миг мир сузился до маленького пузырька. Быстрое, отработанное движение — и обжигающая горечь живицы сонного дерева разлилась по языку, заставив сглотнуть спазм. Но уже через мгновение горечь отступила, унося с собой всё лишнее: назойливый шум, режущие глаза лучи, давящую тяжесть в висках. Словно кто-то вынул из ушей вату, а с глаз снял шоры. Свет снова стал мягким и тёплым, воздух — чистым и прозрачным, наполненным знакомыми ароматами. Реальность отступила, вернув послушный и предсказуемый мир.

— Мила, дорогая, вот тебе ромашки, — её голос прозвучал ровно и ласково, и она протянула девочке несколько нежных цветков. — Самые ароматные, специально для тебя откладывала.

— Спасибо, Изольда! — звонко ответила девочка, прижимая цветы к груди.

— А тебе, Карлотта, шалфей — к яблокам, чтобы дольше свежесть держали. Помнишь, в прошлый раз помогло? — она уже повернулась к торговке, и её умыбка стала естественной, лёгкой.

— Изольда, ты просто волшебница! — рассмеялась Карлотта, принимая пучок душистых стеблей. — Без тебя мой прилавок был бы куда менее ярким!

И она стояла среди этого ожившего мира, с лёгкостью держа корзину, с улыбкой отвечая на приветствия, — идеальная картинка, под которой таилась горькая, тщательно скрываемая правда.

Последующие два часа Изольда была душой рынка. Она знала всех здесь — не только по именам, но и по их привычкам, заботам и маленьким слабостям.

— Белеторг, — обратилась она к торговцу, разгружавшему повозку у своего магазина, — отложи для меня тот душистый табак, что привезли из Рифта. Для Микаэля, он любит такие сорта.

— Будет сделано, Изольда! — тот охотно кивнул.

Она шла между прилавками, и к ней то и дело обращались:

— Изольда, посоветуй, какие цветы лучше для новобрачных в Драконьем мосту?

— А мне, как всегда, лаванду, — окликнул ее жрец Аркея, — для очищения воздуха в святилище.

И она советовала, подбирала, улыбалась — живая, лёгкая, нужная здесь каждому. Даже угрюмый Йорлунд, муж Фрейлии, как-то раз пробормотал, что её цветы — единственное, что радует его жену в этом городе.

Адрианна Авенничи, вся в саже и копоти, краснея, просила у неё фиалки — самые нежные, для спальни. Их пальцы встречались на мгновение — загрубевшие от работы и нежные от прикосновений к лепесткам, — и в этом была вся странная поэзия Вайтрана.

— Для тебя, Аркадия, — говорила она, протягивая скромный букетик полевых цветов алхимику, — чтобы напоминало о доме в Сиродиле. Твои снадобья целебны, но ничто не сравнится с запахом родных полей.

— Спасибо, дорогая, — та улыбалась, и в её глазах теплело.

Даже придворный чародей брал у неё розы — для аромата в покоях, — а прачка из замка брала у неё чабрец, мяту и немного полыни, добавляя их в воду при стирке, чтобы бельё пахло не мылом, а ветром, полями и утренней росой.

Каждый такой момент, каждый кивок и улыбка становились кирпичиками в стене её уверенности. Здесь, среди этого шума и суеты, она была не просто торговкой — она была частью большого организма под названием Вайтран, и это был её дом.

Амрен подошёл к лотку Изольды, его обычно твёрдая походка на этот раз была неторопливой. Он молча выбрал небольшой букет — скромный, но собранный с душой.

— Для Саффир, — сказал он, и его суровое лицо смягчилось. — Пусть порадуется.

— Хороший выбор, — улыбнулась Изольда. — Фиалки будут напоминать о весне. Они дольше простоят, если менять воду каждый вечер.

Наёмник кивнул, бережно взял цветы и направился к своему дому в Ветреном районе.

Изольда смотрела ему вслед. Всего лишь цветы, а на суровом лице наемника появилось почти непривычное выражение простой человеческой нежности.

* * *

Когда солнце опустилось за зубчатые стены Вайтрана, растянув багровые тени вдоль мостовых, Изольда собрала свой лоток. Корзина была пуста — лишь несколько примятых фиалок лежали на дне, их аромат, смешавшись с вечерним дымом очагов, пах теперь не летом, а пеплом.

Она машинально запустила руку в карман. Пузырёк был почти пуст, и это осознание сжало горло ледяным комом. На донышке оставалось всего несколько капель — на один день, от силы на два. Улаг, её единственный поставщик, не появлялся уже неделю. Мысль о том, что он мог исчезнуть навсегда, вызывала животный, физический ужас. Без него её аккуратно выстроенный мир — торговля, сбережения, мечта о «Гарцующей кобыле» — рассыпался бы в прах.

Пальцы её, холодные и чуть дрожащие, коснулись увядающих лепестков. Она стояла буквально в двух шагах от заветной таверны. Из-под тяжелой дубовой двери лился тёплый свет, доносились обрывки разговоров, звон кружек, сдержанный смех. Она видела, как заходят усталые торговцы, как смеётся Хульда, передавая кому-то кружку эля.

Она представила, как стоит за той самой стойкой, будто всегда стояла там, как наполняет кружки гостям, как слышит не просто знакомые имена, а истории, что стоят за ними — совсем иные, те, что доверяют лишь хозяйке за кружкой эля в конце долгого дня. «Вот он,мой дом», — пронеслось у неё в голове. Здесь, в этой таверне, была не просто работа, а жизнь — шумная, настоящая, полная смысла. Та жизнь, о которой она мечтала, глядя на неё каждый день, но оставаясь по другую сторону двери.

Но видение растаяло, когда её пальцы снова нащупали в кармане пузырёк. Холодное стекло болезненно вернуло к реальности. Мечта о «Гарцующей кобыле» и тягучий дурман живицы оказались связаны невидимой нитью. Одна питала другую, одна уничтожала другую.

Она глубоко вздохнула и, повернувшись спиной к тёплому свету таверны, побрела домой, где ждали лишь одиночество и страх перед завтрашним днём.

— Ещё один день, — прошептала она, и слова повисли в надвигающихся сумерках. — Ещё один шаг.

Фиалки в опустевшей корзине пахли надеждой — той самой, что гнала её на рассвете в поля. Но даже у надежды, как и у живицы, всегда есть своя цена. И расплата наступала с каждым закатом — в дрожи пальцев, в вымученной улыбке, в пустоте, что подступала, стоило остаться наедине с собой.