Обратная сторона медали (гет)

Кабинет Теодора Нотта в Министерстве Магии был образцом безупречного порядка. Ни пылинки на тёмном дубе стола, ни лишнего документа в аккуратных стопках. Всё говорило о контроле, дисциплине и стремлении выстроить новую, чистую жизнь поверх грязного фундамента старой.

Сам Теодор сидел, откинувшись на спинку кожаного кресла, и с хмурым видом изучал свежий выпуск «Пророка». Его пальцы сжимали газету с такой силой, что мялись края. На первой полосе, под кричащим заголовком «ПАДЕНИЕ ГЕРОИНИ: Грейнджер в очередном скандале!», красовалась колдография. На ней была запечатлена Гермиона Грейнджер. Она стояла, пошатываясь, у выхода из какого-то захудалого магического паба, её лицо исказила злобная гримаса, она что-то кричала в сторону невидимого фотографу собеседника, размахивая полупустой бутылкой огневиски.

Теодор с отвращением швырнул газету на стол. Она приземлилась поверх другой, чуть более старой, где Гермиона с сигаретой в зубах с вызовом смотрела в объектив. И ещё одной, где её выводили под руки из очередного бара. Целая стопка газет. Целая хроника падения.

Он провёл рукой по лицу, пытаясь снять напряжение. В его груди клокотала странная, ядовитая смесь чувств: брезгливость, досада, и — что было хуже всего — призрачное чувство вины.

Он видел, как после войны всё её окружение — Поттер, Уизли — получили свои порции славы, должности, почести. А она… она просто растворилась. И теперь появлялась лишь в таких вот жалких, унизительных историях. Золотая девочка Гриффиндора, умнейшая ведьма поколения, превратилась в посмешище. И это было невыносимо.

Невыносимо потому, что он, Теодор Нотт, сын Пожирателя Смерти, который отсиживался в тылу и в последний момент переметнулся, теперь был эталоном добродетели. А она, олицетворение всего светлого и правильного, тонула в грязи.

Это был живой укор всему, за что он теперь так отчаянно цеплялся. Её падение делало его искупление фарсом. Резким, отточенным движением он вскочил. Кресло, отброшенное им, с глухим стуком ударилось о стену. Его безупречное спокойствие было подорвано. Он не мог больше этого видеть. Не мог позволить этому продолжаться.

Он стремительно вышел из кабинета, хлопнув дверью с такой силой, что стеклянная вставка задрожала. Его мантия развевалась за ним, а сотрудники Министерства шарахались в стороны, видя мрачную решимость на его обычно невозмутимом лице.

Он знал, куда идти — слухи о её излюбленных местах доходили и до его ушей.

Его мотивы были запутаны: в них было и желание спасти символ того, за что он якобы теперь боролся, и отчаянная попытка заглушить собственное чувство вины, и странная, необъяснимая тяга к этому сломленному существу, которое когда-то было сильнее их всех.

Он шёл не просто помочь бывшей однокурснице. Он шёл спасать собственное представление о том, что прекрасное будущее, за которое они сражались, за которое их близкие умирали — возможно. Если он сможет вытащить со дна Гермиону, то, может, и его «жили они долго и счастливо» имеет право на существование.

И когда он распахнул дверь в «Заблудшую Серену» и его взгляд упал на ту самую фигуру в углу, его решимость только окрепла. Он не позволит ей уничтожить себя. Потому что в её падении он видел потенциальное падение и своего собственного, с таким трудом выстроенного, хрупкого мира.

* * *

Запах дешёвого виски, старого дерева и отчаяния витал в воздухе этого заведения, куда приличные волшебники не заглядывали. В углу, за стаканом чего-то мутного и крепкого, сидела Гермиона Грейнджер.

Её некогда пышные каштановые волосы были тусклыми и собранными в небрежный пучок. В глазах, которые когда-то пылали огнём любознательности, теперь была только ледяная пустота. Пальцы, все в порезах от сотни разбитых бутылок, уверенно зажимали сигарету — новое магическое увлечение. С каждым выдохом, наблюдая за облаком дыма, девушка чувствовала, будто из нее уходит жизнь.

Война отняла у неё всё: родителей, друзей, веру в справедливость. Рон утонул в славе и деньгах, Гарри — в мрачной одержимости работой аврора. Она же утонула в самом прямом смысле — на дне бутылки.

Работа? Министерство предлагало ей кучу должностей. Она посылала их всех к лепреконам.

Дверь бара скрипнула, впустив порцию холодного ночного воздуха. Вошёл он. Теодор Нотт. Безупречно одетый в тёмные мантии из дорогой ткани, волосы уложены, выражение лица серьёзное, почти строгое. Он был живым воплощением того, кем она должна была стать: образцовый чиновник Министерства, ветеран (с обеих сторон, что давало ему особый статус), пай-мальчик, одержимый искуплением прошлого своей семьи.

Он что-то искал взглядом. И нашёл. Её. Гермиона усмехнулась в стакан, сделав очередной глоток. Жжёная горечь расползлась по горлу. Идеально. Теодор уверенными шагами направился к её столику. Его походка была лишена прежней надменности, в ней была лишь решимость.

— Грейнджер, — его голос был низким и ровным, без намёка на былые насмешки. — Мне сказали, что ты здесь. Мы должны поговорить.

— Отлично. Говори, — она даже не посмотрела на него, выпуская колечко дыма. — А я послушаю, если не усну. — Ты пьяна.

— Блестящее наблюдение, Нотт. Аврором себя не пробовал? — она, наконец, подняла на него взгляд. Холодный, ядовитый. — Или это уже не модно?

Сейчас все бывшие пожиратели рвутся в отдел магического правопорядка, чтобы замолить свои грешки? Или чтобы прикрыть старые связи?

Он сжал губы. Её слова, словно грязные иглы, впивались в самое сердце.

— Хватит, — тихо, но твёрдо сказал он.

— О, нет, мне только начало нравится, — Гермиона язвительно улыбнулась, нарочито громко обращаясь ко всему бару. — Смотрите-ка, все! Теодор Нотт! Тот самый, чей папаша лично пытал грязнокровок! А теперь он ходит и строит из себя святого! Как поживает папочка, Нотт? Передаёт привет из Азкабана? Или ты уже стёр его из семейного древа, как неудобное воспоминание?

В баре повисла тягостная тишина. Нотт-старший был болезненной темой. Теодор побледнел. Его пальцы сжались в кулаки, но не от гнева, а от боли. Он делал всё, чтобы это перестало его преследовать: работал день и ночь, помогал восстанавливать мир, жертвовал деньги. А она выворачивала наизнанку его самое уязвимое место.

— Ты не знаешь, о чём говоришь, — сквозь зубы произнёс он.

— Я знаю! — она резко встала, задев стол. Стакан упал и разбился. — Я знаю вас! Пожирателей! Я видела их всех! Ты думаешь, новые мантии и покорный вид всё изменят? Грязь всегда остаётся грязью, Нотт. Ты просто смог...

Он не дал ей договорить. В глазах Тео мелькнула не только ярость, но и что-то иное, ускользающе-болезненное — будто слова Гермионы отозвались в той самой глубине, где он и сам сомневался в своём искуплении. Решительно шагнув вперёд, он схватил девушку за руку выше локтя. Его пальцы обхватили запястье Гермионы, и сквозь запах табака и алкоголя он уловил тончайший, едва знакомый аромат — старых книг и её волос. Этот контраст — грязь бара и призрак того, кем она была — заставил его сжать руку чуть сильнее. Хватка Нотта была твёрдой, но не грубой. Он не стал спорить. Не стал оправдываться. Он действовал на чистой интуиции, и этой интуицией было желание убрать её отсюда, спрятать от всех этих глаз, жадно ловящих её падение.

Он больше не мог этого слушать. Не её голос, полный ненависти, а ту боль, что за ним стояла. Боль, которую он, как ни парадоксально, понимал лучше других.

— Отстань от меня! — вырвалась Гермиона, пытаясь высвободиться. От неё пахло алкоголем и табаком. — Иди и целуй пятки начальству, чистокровка!

— Молчи, — его голос прозвучал как хлыст.

Теодор мощным движением притянул её к себе, развернул и поволок к выходу, не обращая внимания на её возмущённые вопли и проклятья. Она била его кулаками по спине, но он, будто не замечая, продолжал идти. Вытолкнув девушку на холодную, пустынную улицу, он не отпустил её.

— Куда ты рвешься? Домой? Чтобы утонуть в следующей бутылке? — спросил он, глядя на неё сверху вниз.

В его глазах горел странный огонь — не злобы, а какой-то отчаянной решимости.

— Отпусти меня, ублюдок!

— Нет, — ответил он просто. — Ты идёшь со мной.

— Я никуда с тобой не пойду!

— Ты будешь, — он снова потащил её за собой, дальше от бара, вглубь улицы. — Ты будешь ходить со мной, дышать этим проклятым воздухом, смотреть на этот спасённый нами мир, пока хоть капля того света, что был в твоих глазах, не вернётся.

Это прозвучало так безумно, что Гермиона на мгновение замолчала.

— Ты сошёл с ума?

— Возможно. Но ты творишь зло, Грейнджер. Не с тёмной стороны, не заклинаниями. Ты убиваешь себя. А я… я не могу на это смотреть. Я видел слишком много смертей. Особенно тех, кто этого не заслуживал.

Теодор вёл её по ночному Лондону. Мимо зажжённых фонарей, мимо спящих витрин. Он не говорил пустых слов утешения. Он просто заставлял её идти. Иногда Гермиона пыталась вырваться, обрушить на него новый поток оскорблений, но он молчал, лишь крепче сжимая её руку.

Они дошли до моста и остановились, глядя на тёмную воду. Тишину нарушали только их неровное дыхание и далёкие городские шумы.

— Они отняли у тебя всё, — внезапно тихо сказал Тео. — А ты теперь помогаешь им, добивая себя сама. В этом есть какая-то извращённая ирония. Гермиона молчала. Гнев начал уступать место леденящей усталости.

— Я ненавижу тебя, — прошептала она, но в её голосе уже не было прежней силы.

— Я знаю, — кивнул он. — Это твоё право. Но ненавидь меня трезвой. Ненавидь меня, глядя на солнце. Ненавидь меня, будучи живой. А не этой… тенью.

Слёзы, которые она не позволяла себе так долго, наконец хлынули из её глаз. Тихие, горькие, бесконечные. Она не рыдала, слёзы текли беззвучно, а взгляд был пустым.

Теодор не пытался её обнять, утешить. Он просто стоял рядом. Молча. Настойчиво. Как скала, о которую разбиваются волны отчаяния. Когда её плечо вдруг коснулось его груди от порыва ветра, она не отстранилась. Тепло, исходящее от него через слои одежды, было единственной точкой опоры в мире, от которого она так долго пряталась.

Он вёл её ещё час, может два. Пока ноги девушки не подкосились от усталости, а слезы не высохли. Она просто шла, опустошённая, но больше не сопротивляясь. В какой-то момент её шаг замедлился, и его рука, всё ещё державшая её за локоть, из руководящей хватки превратилась в опору.

Он подвёл её к её дому.

— Завтра я приду за тобой в час дня, — заявил он.

Она устало подняла на него глаза.

— Зачем?

— Пойдём гулять. Снова.

— Ты и правда сумасшедший, — ее губы тронула легкая улыбка.

— Возможно, — он улыбнулся ей в ответ, и почти сразу же снова стал серьезным. — Но я видел, какой ты была. И я не позволю твоему свету погаснуть окончательно. Даже если ты сама этого хочешь. Даже если тебе придётся ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь.

Он развернулся и ушёл, оставив её стоять на пороге.

Гермиона медленно вошла в дом, в свою тёмную, пыльную квартиру. Впервые за долгие месяцы она не потянулась к бутылке. Она подошла к окну и выглянула наружу.

На улице, под фонарём, стоял он. Теодор Нотт. Бывший пожиратель смерти. Пай-мальчик. Сумасшедший. Он ждал, пока в её окне не зажжётся свет, хотел убедиться, что девушка внутри, и только тогда медленно побрёл прочь.

Гермиона прижала ладонь к холодному стеклу. Впервые за долгое время в её душе, вместо всепоглощающей тьмы, шевельнулось что-то похожее на слабый, смутный интерес. Интерес к завтрашнему дню. И в этом интересе странным образом был и Тео — его упрямство, его молчаливая сила, его глаза, в которых она, к своему удивлению, начала различать оттенки: не только холодную решимость, но и усталость, и ту самую боль, что знакома ей лучше всего.

* * *

Леса в Шотландии были холодными, влажными и бесконечно одинокими. Именно сюда, на поляну, окружённую вековыми соснами, аппарировал Теодор, не отпуская руку Гермионы.

— Зачем мы здесь? — голос девушки сорвался, звучал хрипло после слёз.

Она дёрнула руку, но Тео держал её с прежней твёрдостью.

— Чтобы ты вспомнила. Чтобы ты увидела, что не всё кончилось дымом и пеплом, — он повернулся к ней, его лицо в лунном свете казалось высеченным из мрамора. — Ты сражалась не просто за победу. Ты сражалась за будущее. Каким ты его представляла?

Гермиона фыркнула, потянулась за сигаретой, но он выхватил пачку из её пальцев и отшвырнул в темноту.

— Ответь мне, Грейнджер.Каким оно должно было быть? — его голос жёсткий, а тон почти приказной.

Нотт не просил, он требовал: ответы здесь и сейчас. Вскрывая не успевшие затянуться раны.

— Иди к чёрту!

— НЕТ! — его крик эхом разнёсся по лесу, заставив её вздрогнуть. — Ты расскажешь мне! Сегодня! Сейчас!

Что-то в ней дрогнуло. Может, отчаяние в его глазах, которое отражало её собственное. Может, усталость от бесконечного бега от самой себя.

— Мир! — выкрикнула она в ответ, с вызовом. — Я хотела дурацкий, наивный мир! Чтобы больше никто не умирал! Чтобы не прятаться! Чтобы магглорожденные не боялись быть магами, а их родители не подвергались пыткам. Чтобы наши однокурсники могли спокойно закончить учебу, обзавестись семьями и будущим, а их родители встретили достойную старость — голос её сломался, — а моим родителям вернули память.

Гермиона закрыла лицо руками, но слова, вырванные из недр её сердца настойчивостью Тео, лились сами — горькие и самые честные.

— Я хотела, чтобы всё было справедливо. Чтобы такие, как ты, ответили за свои поступки. А мы... мы будем счастливы. Рон и я... наши дети... они пойдут в Хогвартс, и это будет самая безопасная школа на земле! Без Дамблдора, но и без Волдеморта! Без войны! Без унижения магглорожденных и полукровок! Глупо, да? Смешно?

Она ждала насмешки. Но он не засмеялся. Теодор внимательно слушал, ловя каждое слово, как будто это были не сломанные обрывки мечты, а священные тексты.

— Хогвартс... — тихо произнёс он. — Без унижений.

Он резко схватил её за руку снова.

— Что ты делаешь?!

— Показываю тебе, — тон его голоса звучал почти злым от решимости. — Показываю, за что ты сражалась.

Ощущение аппариции сжало её, как тиски, и через мгновение они стояли на знакомом до слёз железнодорожном вокзале в Хогсмиде. Нотт, не теряя ни секунды, потащил её по тропинке к замку.

Они прошли сквозь магические барьеры, которые, казалось, узнали их, и оказались у величественных дубовых дверей. Но дверь отворилась раньше, чем они до неё дотронулись.

На пороге, с лицом, будто высеченным из гранита, стояла Минерва Макгонагалл. Её взгляд заострился, увидев такую пару: её бывшая лучшая ученица, выглядевшая как последнее привидение, и Нотт, чьё присутствие всегда вызывало настороженность.

— Профессор, — Теодор отпустил руку Гермионы и сделал безупречный, почти аристократичный поклон. — Прошу прощения за вторжение. Мы... я прошу разрешения провести для мисс Грейнджер небольшую экскурсию.

Макгонагалл изучающе посмотрела на Гермиону, на её запавшие глаза, на дрожащие руки.

— Мисс Грейнджер, — сказала она строго, но в её голосе сквозь привычную суровость пробилась тревога. — С Вами всё в порядке?

Гермиона была ошеломлена и могла только кивнуть.

— Мистер Нотт неоднократно оказывал школе... финансовую помощь, — произнесла Макгонагалл, всё ещё с подозрением глядя на Теодора. — И зарекомендовал себя с лучшей стороны. Я разрешаю. Но ни шагу без моего ведома. Вы отправитесь на урок Травологии к профессору Лонгботтому.

Проход по коридорам был самым странным опытом в жизни Гермионы. Портреты шептались, узнавая её. Привидения приветственно махали. А студенты... они смотрели на неё с благоговением, а на Теодора — с нескрываемым любопытством и лёгкой опаской.

Они сели на задние парты в теплице. На фоне лекции Невилла о свойствах мандрагоры Гермиона наблюдала.

Она видела, как магглорожденная девочка из Гриффиндора помогала чистокровному мальчику из Слизерина пересаживать рассаду. Видела, как студенты смеялись и подшучивали друг над другом без злобы. Невилл, её некогда неуклюжий друг, уверенно и терпеливо руководил процессом.

Её мечта сбылась. Здесь не было места унижениям по статусу крови.

Но потом её взгляд упал на двух студентов Слизерина, сидевших особняком. Дети Пожирателей Смерти. Они старательно выполняли задание, но другие студенты бросали на них косые взгляды. Когда один из юношей попросил передать инструмент у ребят из Гриффиндора, те сделали это с холодной вежливостью, явно стараясь не коснуться его пальцев.

— Видишь? — тихо прошептала Гермиона, внезапно ощущая прилив старой ярости. — Они, наконец, узнали, что такое унижение, которому сами хотели подвергнуть остальных, кто не вписывался в их понимание о чистоте крови. Они получили по заслугам. Их боятся и ненавидят. И правильно делают.

Теодор медленно повернулся к ней. В его глазах не было ни гнева, ни обиды. Только глубокая, неизмеримая печаль.

— И это та справедливость, за которую ты сражалась, Грейнджер? — спросил он так же тихо. — Коллективная вина? Презрение к детям за грехи их отцов? Ненависть, передающаяся по наследству, как цвет глаз?

Она открыла рот, чтобы возразить, но он не дал ей.

— Ты же умнейшая ведьма своего поколения. Посмотри на них, — он кивнул в сторону юных слизеринцев. — Они родились уже после войны. Их отцы, возможно, в Азкабане. Их семьи в опале и нищете. Они приходят в школу, где на них смотрят как на прокажённых. Где их боятся и презирают за фамилию. Разве это не то, с чем ты боролась? Разве это не та же самая ядовитая идеология, только с другим знаком?

Он смотрел не в ее глаза, а в душу, куда въелась такая старая, такая неправильная обида. И его слова, словно ледяная вода, окатили девушку, заставляя одуматься спустя столько времени.

— Ты ненавидела, когда судили тебя по принадлежности к семье магглов. А теперь ты судишь по принадлежности к семьям Пожирателей Смерти. Поздравляю, Грейнджер. Ты стала тем, с чем сражалась. Ты плюёшь на тех, кто внизу, с высоты своего морального превосходства. Это и есть твой «новый мир»? Мир, где одни виды предрассудков просто сменились другими?

Гермиона замерла. Его слова эхом отзывались в её опустошённой душе, били точно в цель, в самое основание лицемерия. Она смотрела на испуганных, закрытых мальчишек в зелёных галстуках и видела... себя.

Себя, которую обзывали «грязнокровкой». Себя, которая должна была доказывать право на место в этом мире.

Ее неправота предстала перед ней во всей своей уродливой наготе. Она хотела равенства и справедливости, но лишь для тех, кого сама считала достойными. Гермиона превратилась в самого обыкновенного сноба.

Слёзы снова навернулись на глаза, но на этот раз не от жалости к себе, а от стыда. Жгучего, всепоглощающего.

— Молчи, — прошептала она, но это была не просьба, а мольба. — Нет, — повторил он, кажется, своё любимое слово в разговорах с ней. — Ты будешь это видеть. Пока не поймёшь.

Нотт не злорадствовал. В его голосе была лишь боль — и за неё, и за тех мальчишек, и за себя самого.

И тогда она сделала неожиданное движение. Её пальцы, холодные и дрожащие, коснулись руки Тео, всё ещё лежавшей на спинке скамьи. Это было не сцепление, а мимолётное прикосновение, длившееся меньше секунды. Не оставляй меня. Это был лишь один жест, но он замер, почувствовав электрический разряд от этого прикосновения. Никто не касался его так — без отвращения и без страха — долгие годы.

Гермиона больше не смотрела на класс. Она смотрела на свои руки — руки, которые когда-то держали волшебную палочку ради света, а теперь лишь тянулись к стакану и сигарете. Руки, которые были готовы указывать на других, не замечая грязи на собственных пальцах.

Теодор Нотт, один из друзей Драко Малфоя, чистокровный пай-мальчик, только что показал ей её собственное отражение. И оно было ужаснее любого монстра, с которым она сталкивалась. Они молча покинули Хогвартс и шли по дороге, каждый шаг отдавался в Гермионе эхом стыда. Слова Теодора жгли изнутри сильнее любого огненного зелья. Она была лицемеркой. Она, всегда боровшаяся за справедливость, сама стала приверженцем предрассудков.

Её плечо время от времени касалось его руки, и на этот раз ни один из них не отстранялся. Это молчаливое соприкосновение стало их новым языком — языком понимания, в котором не нужны были слова. Тео не просто вёл её, он был рядом. И Гермиона, к изумлению, начала искать это присутствие.

Он не говорил ни слова, просто вёл её, давая время осознать эту горькую истину. Они вышли на площадку перед замком, где воздух был свеж и наполнен запахом озера.

— Я не... я не хотела становиться такой, — голос её сорвался, слабый и надломленный.

— Я знаю, — наконец сказал он.

Его собственный гнев, казалось, испарился, оставив лишь усталую решимость.

— Ты просто сдалась. Но ты сдалась не тогда, когда перестала бороться со злом. Ты сдалась, когда перестала бороться за себя.

Он снова взял её за руку, но на этот раз его прикосновение было не железной хваткой, а скорее якорем.

— И есть одна вещь, которую ты так и не смогла принять. Самая главная.

* * *

Ощущение аппариции на этот раз было не таким резким. Будто сама магия подстроилась под её хрупкое состояние. Воздух стал теплее, до них доносился запах кофе и свежескошенной травы. Они стояли на аккуратно подстриженном газоне в тихом маггловском пригороде. Перед ними был уютный домик и скромный, но ухоженный сад.

Сердце Гермионы упало в пятки и забилось где-то в горле. Она узнала это место.

— Нет, — прошептала девушка, пытаясь отступить. — Нет, Теодор, только не это. Я не могу.

— Ты должна, — его голос не допускал возражений, но и приказной тон исчез. — Ты должна увидеть это своими глазами. Не в воспоминаниях, не в кошмарах. В реальности.

Из двери дома вышла женщина. У неё были седые волосы, собранные в небрежный узел, и добрая улыбка. Она что-то говорила через плечо тому, кто остался внутри. Это была мама Гермионы. Не та, что смотрела на неё пустыми глазами после заклинания, а живая, настоящая.

Затем на пороге появился мужчина, её отец. Он обнял жену за плечи, и они вместе засмеялись над какой-то шуткой. Они выглядели... счастливыми. Спокойными. У них была жизнь. Жизнь без страха, без воспоминаний о дочери-волшебнице и о войне, которая принесла в их дом столько боли.

Гермиона смотрела на них, и слёзы текли по её лицу беззвучными ручьями. В её душе не было ни злости, ни обиды. Только щемящая, всепоглощающая грусть.

— Они живы, — тихо сказал Теодор. — Ты спасла их. Ценой себя. Но они живы. Разве не в этом был смысл?

— Я... я приходила к ним, — голос её был прерывистым, она почти не могла говорить. — После войны. Я пыталась... вернуть их. Я дни и ночи проводила в библиотеках, в архивах Министерства. Искала любое заклинание, любой намёк на то, как обратить вспять свою же магию. Я забросила всех. Рона, который не понимал моей одержимости... Гарри, который пытался помочь, но сам едва держался... Я потеряла их. Я оттолкнула их, потому что мне казалось, что я не имею права на счастье, пока родители не вспомнят меня.

Она закрыла лицо руками, её плечи тряслись. Нотт видел, как девушка снова разваливается на части. И на этот раз его рука сама потянулась к ней. Он не обнял её, просто положил ладонь ей на спину, между лопаток. Твёрдо. Тепло. Показывая — он рядом. И она, к своему удивлению, не отшатнулась. Это молчаливое принятие её боли было тем, в чём она нуждалась больше всего.

— Но ничего не работало. Ничего! Я пролила море слёз на эти проклятые книги! А потом... а потом я просто... перестала искать. Книги перестали давать ответы. Они стали напоминать мне о моём провале. И тогда... тогда книги заменила бутылка. Она помогала. Помогала забыть. Не нужно было думать. Не нужно было чувствовать. Можно было просто... отпустить.

Она наконец посмотрела на него, её глаза были бездонными озёрами боли.

— Я сдалась. Ты прав. Я увидела, что они счастливы без меня, и не смогла с этим смириться. Это было так... по-человечески эгоистично. И вместо того чтобы найти в себе силы жить дальше, я решила устроить себе медленное самоуничтожение. Я предала всё, за что сражалась. Я предала их жертву. И себя. Теодор слушал, не перебивая. Он не пытался её утешить. Он просто был рядом.

— Они не помнят тебя, — сказал Тео, наконец. — Но ты помнишь их. Ты сохранила их жизни. Ты можешь либо продолжать хоронить себя заживо из-за этого, либо... — он сделал паузу, глядя на счастливую пару на пороге их дома, — либо ты можешь прожить свою жизнь за двоих. За себя и за ту их часть, что осталась в тебе. Чтобы их жертва, твоя жертва, не была напрасной.

Гермиона смотрела, как её отец целует мать в щёку, и они уходят внутрь дома, в свою тихую, спокойную, обычную жизнь. И впервые за долгие годы в её душе, разорённой войной и отчаянием, что-то перевернулось.

Она не нашла внезапного счастья. Не исцелилась в один миг. Но она увидела правду. Горькую, неудобную, но правду. Она спасла их. Они живы. И это — главное. Всё остальное было её выбором. И она совершала ошибки все эти годы.

Гермиона медленно выпрямилась и отёрла слёзы тыльной стороной ладони.

— Я... я не знаю, как теперь жить, — призналась девушка, и в её голосе сквозь надлом пробилась искра чего-то похожего на надежду. Появилось желание попробовать. Ее жизнь не закончилась вместе с войной, теперь она это знала.

Теодор повернулся к ней. Его обычно холодные глаза загорелись верой в их возможное будущее.

— Я тоже не знал, — тихо сказал он. — Когда мой отец ушёл в Азкабан, а на мне осталось клеймо предателя и труса, который перешёл на сторону победителей в последний момент. Я тоже не знал. Но я научился. Шаг за шагом.

Тео осторожно, давая ей время успокоиться, протянул ей руку. Не чтобы тащить её силой. А чтобы предложить ей выбор.

Гермиона посмотрела на его ладонь, а затем на его лицо. На усталые глаза, в которых теперь видела не только решимость, но и сострадание, и её собственную боль, отраженную в них. Внезапно рука девушки сама потянулась к его щеке. Холодные пальцы дрогнули, коснувшись его кожи. Нотт замер, не дыша, позволив ей сделать этот шаг.

— Ты тоже сломан, — прошептала девушка, и это было не обвинение, а констатация факта. Признание его человечности.

— Да, — так же тихо ответил он, накрыв своей ладонью её руку и прижимая её к своей щеке. — Но мы можем попробовать собрать осколки вместе.

Гермиона не взяла его руку. Вместо этого она сделала шаг навстречу. Ещё один. Сокращая расстояние между ними, которое уже давно было не физическим, а душевным. И вот его не осталось вовсе.

— Я не знаю, как благодарить, — её голос был чуть слышным шепотом. — Не надо, — он не отводил взгляда. — Просто останься. Здесь. Со мной.

Её взгляд упал на его губы, потом снова встретился с его глазами. В них не было вопроса, было лишь тихое ожидание и та же жажда спасения, что и в её собственной душе.

Девушка закрыла глаза. И это было её ответом.

Его поцелуй был не жадным и страстным, а бесконечно осторожным, почти робким. Словно Тео боялся, что Гермиона может рассыпаться в его руках. В нём была горечь её слёз и прощание с болью, которую они так долго несли в себе по отдельности. Это был поцелуй не страсти, а понимания.

Когда они разомкнулись, чтобы перевести дыхание, он не отпустил её, а привлёк к себе, чувствуя, как бьётся её сердце в такт его собственному.

— Шаг за шагом, — прошептал он, и это было новым обетом. Уже не в одиночку. Он смог достучаться до той Гермиону, которую знал. Искорка в её глазах говорила ему, что он смог до неё достучаться.

— Шаг за шагом, — согласилась она.

И когда они аппарировали прочь, оставляя тихий дом и спокойное прошлое позади, их руки были сплетены. Не как спасителя и спасённой, а как равных. Двух людей, которые наконец-то смогли увидеть свет не только в конце тоннеля, но и в глазах друг друга.

Их путь только начинался. Но теперь — вместе.