Конец пути в... (джен)

Казу Ритвельду девять лет, и у него впереди вся жизнь.

Да, его отец умер, и ему очень грустно, и с тех пор не было ни дня, когда бы он не плакал навзрыд. Но он с братом, так что могло быть и хуже. Они направляются в Кеттердам, чтобы построить новую жизнь, и Джорди говорит, что она будет лучше, чем всё, что они могли бы получить, если бы остались одни на ферме. Джорди говорит, они должны быть храбрыми и взять себя в руки, и продолжать идти вперед. Джорди станет купцом, а Каз пойдет в школу, и они заработают себе состояние и будут с комфортом жить в городе, и всегда будут вместе.

Так говорит Джорди, и у Каза нет причин ему не верить. Джорди старше и умнее. Джорди продал ферму и заключил сделки, и всё организовал. Джорди всегда знает, что делать, и он никогда, никогда не боится.

Джорди сказал, что они сэкономят деньги, пройдя часть пути пешком и наняв лодку в Белендте. Для Каза это прозвучало одновременно мудро и авантюрно, и у него не было причин не соглашаться. Также у него нет причин жаловаться, когда ноги начинают болеть, или когда кажется, будто они идут по лесу слишком долго. Джорди сказал, всё будет хорошо, так что Каз не беспокоится, когда становится темно, и им приходится остановиться, потому что они теряют тропу и не могут снова найти ее, чтобы идти дальше. Каз голоден, но они делят хлеб и сыр, а утром поделят оставшееся, и Джорди обещает купить обоим горячий завтрак, когда они доберутся до Белендта.

С этой мыслью Каз ложится у основания громадного дерева и, из-за того, что высокая трава намокла от росы, чувствует, как влага и холод проникают сквозь одежду. Джорди ложится рядом и обнимает его, чтобы согреть, и Казу хорошо. Он лежит там и дрожит, и со временем ему становится всё холоднее, так холодно, что он уже не чувствует пальцев на руках и ногах. Но ему не страшно, и он едва замечает, как засыпает.

Когда он просыпается, непонятно от чего, по-прежнему темно, и ему очень тепло, хотя, когда он засыпал, было ужасно холодно. Джорди по-прежнему обнимает его, и Каз чувствует, как брат дрожит у него за спиной, но его собственное тело, похоже, не испытывает в этом необходимости. Ему приходит в голову смутная мысль, что стоит прижаться теснее, поделиться с ним теплом, но руки и ноги такие тяжелые, что не желают двигаться.

Каз позволяет взгляду и вниманию уплыть, отстраненно наблюдая, как бледный лунный свет падает на землю сквозь ветви деревьев, создавая глубокие тени между ними, и от запоздалого осознания, что прямо рядом с ним на коленях стоит девочка, он одновременно пугается и нет.

Он медленно моргает на нее. Она примерно его ровесница, с большими глазами и длинными черными волосами, свободно спускающимися по плечам. Они сливаются с ее черным платьем — слишком взрослый для нее цвет, — и это очень старомодное платье с высоким воротником и длинными рукавами, и он думает, что это странно. И всё же, когда он смотрит на нее, что-то заставляет его чувствовать себя счастливым и спокойным, так что он улыбается ей.

Девочка улыбается ему в ответ, и она очень хорошенькая.

— Привет, Каз.

— Привет, — произносит он едва громче шепота.

Голосовые связки словно тоже не хотят работать, и он на мгновение озадачивается, что вообще происходит. Ему не приходит в голову поинтересоваться, откуда она знает его имя.

— Рада тебя видеть, — говорит она. — Хочешь пойти поиграть со мной?

«Да», — думает он с внезапным желанием в сердце. Слишком прямолинейный вопрос для незнакомца, а он никогда в жизни ее не видел, но что-то глубоко внутри очень хочет пойти с ней.

Даже если некий тихий голос шепчет: «Не надо».

Он облизывает сухие губы.

— Может мой брат тоже пойти?

— Не в этот раз.

— О. Что ж, — Каз мгновение размышляет и решает, что ему это не слишком нравится. — Тогда, думаю, я останусь здесь. Если ты не против.

Он беспокоится, что она может расстроиться, если она хотела поиграть, но девочка не выглядит разочарованной его отказом. Выражение ее лица не меняется, хотя что-то мелькает, что он не может прочитать в это мгновение, однако впоследствии, оборачиваясь назад, поймет, что это сочувствие.

Она протягивает к нему руку, маня его, но не прикасается, хотя сидит очень близко. Не ближе ли она, чем была мгновение назад? Это не кажется возможным, он не видел, чтобы она двигалась. Но всё равно думает, что она ближе.

Каз обеими руками вцепляется в руку Джорди, крепко обернутую вокруг его талии, пальцы погружаются в рукав его куртки. Он не знает, почему это делает, просто кажется, что ему необходимо это сделать.

— Ну же, — с улыбкой произносит девочка. — Здесь не о чем беспокоиться, обещаю.

Она сказала «пойти поиграть» так, словно они просто отойдут не очень надолго. Словно они просто немного исследуют лес и вернутся прежде, чем их хватятся. И ему правда хотелось бы пойти. Она кажется милой, и ему всегда нравилось заводить новых друзей. Но что-то на задворках сознания противится этому. Каким-то образом он знает, что, если пойдет с ней, они уйдут очень далеко. Что всё изменится навсегда, и никогда уже ничего не будет как раньше.

Каз находит силы покачать головой.

— Извини, я не могу пойти. Он останется один.

— Ненадолго.

Джорди сказал, до Белендта еще несколько часов. Возможно, еще день пути до Кеттердама по каналу. И там будут люди, везде люди, больше людей, чем они прежде видели в одном месте.

Но они не будут семьей. И сейчас Каз — единственная семья Джорди. Семью не так легко заменить.

Каз знает.

Он снова качает головой, более настойчиво.

Девочка — большие глаза и мягкая улыбка — говорит, маня его:

— Так будет лучше.

Каз начинает испытывать нечто, что может быть беспокойством. То, что она продолжает пытаться заставить его, когда он отказался — не слишком хорошо с ее стороны. И сейчас ночь. Голова чувствуется набитой пухом, и думать сложно, но теперь, когда он начал, стоит признать, что, возможно, не совсем правильно играть в лесу ночью. Он уверен, кто-то раньше говорил ему не делать так. Его отец говорил…

— Я не хочу, — выпаливает Каз, голос становится выше от усилия говорить громче. — Ты не можешь меня заставить.

Джорди позади него даже не дергается на шум.

Девочка убирает руку и садится на пятки, задумчиво глядя на него. Она продолжает долго смотреть на него, и Каз смотрит в ответ и не ослабляет хватку на руке Джорди.

— Хорошо, — наконец вздыхает она. — Если настаиваешь.

Должно быть, он снова засыпает, поскольку он только моргает, а в следующее мгновение сквозь деревья светит солнце и Джорди трясет его за плечо. Они разделяют хлеб и сыр, и, хотя кости болят от холода, маленькие пятна солнечного света теплые, и день впереди полон обещания.

Место, где девочка ночью стояла на коленях, нисколько не потревожено — ни примятой травы, ни сломанных стеблей. Каз заключает, что она ему приснилась, и когда солнце поднимается выше, он обо всем забывает.

До поры до времени.

* * *

Казу Ритвельду по-прежнему девять, и его жизнь закончилась. Он еще не осознал это полностью.

Он лежит под мостом, свернувшись рядом с братом, сильно дрожа. Джорди рядом с ним не дрожит, но дыхание у него тяжелое, и на щеках болезненный румянец, поскольку лихорадка, охватившая Каза, медленно охватывает и его.

Время от времени рядом появляются люди, которые переходят через мост или проплывают по каналам, но, подойдя к мальчикам слишком близко, они торопливо удаляются. Никто не останавливается, сколько бы они ни звали. Пока они еще в состоянии были звать.

Каз никогда не чувствовал себя так: таким невидимым, брошенным и одиноким. Таким беспомощным. Он не может двигаться, не может говорить. Он уже не может даже плакать. Так что он делает единственное, что еще может. Закрывает глаза и кладет голову на грудь Джорди, чтобы его успокаивало биение его сердца. Он дрожит и горит, и ждет, чтобы случилось что-нибудь — что угодно.

Холодная ладонь прикасается к его влажному лбу, убирает с него волосы. Спокойствие омывает его, блаженное облегчение. Он чувствует, как всё тело расслабляется.

Когда он открывает глаза, над ним склоняется девочка из леса, ее темные глаза полны беспокойства.

По улицам Кеттердама веет холодный ветер, но ее он, похоже, вовсе не касается. Ее длинные распущенные волосы не двигаются, как и шелк ее черного платья, которое сейчас растеклось вокруг нее лужей по болотистым булыжникам возле канала. В свете дня он видит качество ткани, тяжелой и блестящей. По какой-то причине его мозг сосредотачивается именно на этом — жалко же сидеть в такой грязи в таком шикарном платье.

Он открывает рот, чтобы сказать ей об этом, но не издает ни звука.

— Привет, Каз, — говорит она, как в первый раз, и в ее голосе звучит невозможная мягкость. — Хочешь пойти со мной сейчас?

Он смотрит на нее пораженный и почему-то успокоенный. Он хотел бы пойти с ней, очень. Он хотел бы быть где угодно, только не здесь.

Она такая чистая, и такая добрая, и на ней такое красивое платье. Должно быть, она живет в красивом доме, где-нибудь в тепле и безопасности, с любящей семьей, чтобы заботиться о ней. Если они с Джорди могут пойти с ней, они могут поправиться, и всё будет хорошо.

— Только ты, — говорит она, что удивляет его, поскольку он вроде бы не говорил ничего вслух. Она по-прежнему гладит его по волосам, и это очень приятно. — Ты можешь пойти со мной, и всё это растает, как дурной сон.

«Помоги нам, — думает он, потому что пытается и обнаруживает, что по-прежнему не может говорить. — Разве ты не можешь помочь?»

— Я пытаюсь, — говорит она и выглядит печальной.

У него нет сил интересоваться, почему она слышит слова, которые он не может произнести вслух.

«Возьми нас обоих, — умоляет он мысленно. — Джорди тоже должен пойти».

— Сейчас не его очередь, Каз.

В этом нет никакого смысла. Почему должна быть его очередь и для чего? Возможно, она имеет в виду, что не может одновременно довести обоих до своего дома, что имеет смысл, поскольку она маленькая, но Каз уверен, что, если бы только смог разбудить Джорди, они дошли бы вместе. Если бы у них было немного времени собраться с силами, перевести дыхание.

Единственное, что он знает в это мгновение, единственное, чему верит — чувство, что он не должен оставлять брата.

— Я вернусь за ним, когда придет время, — говорит она. — Но ты должен пойти сейчас.

Он не может. Как она может думать, что он так поступит? Пойти куда-то в безопасность и тепло и оставить Джорди лежать на улице. Он не может так поступить. Он не поступит.

Тишайший шепот:

— Вовсе не обязательно, чтобы всё пошло именно таким путем.

«Нет, — думает Каз, вцепившись в рубашку Джорди и уткнувшись лицом ему в грудь. — Нет, нет, нет, я не пойду, не пойду, не пойду, не пойду, не пойду…»

На этот раз прощальных слов нет. Только отсутствие и быстрое возвращение его жалкого страха.

Позже, когда он пытается проплыть через гавань, вцепившись в раздутое тело брата, задыхающийся, захлебывающийся и истощенный, он думает, что видит проблески ее темного силуэта над волнами — она стоит на причале и просто наблюдает. Каз пытается позвать ее на помощь, но рот заполняет морская вода и он снова захлебывается.

К тому моменту, как он выбирается на пустую набережную — дрожащий, больной и неисправимо изменившийся, но живой, — она исчезла.

* * *

Казу Бреккеру четырнадцать, и его нога сломана. Ужасно.

Так называемые товарищи по банде оказали ему любезность дотащить его, наполовину потерявшего сознание, обратно до Клепки и сгрузить на кровать, а потом оставили выживать или умирать в свое удовольствие. Каз сам вправляет ногу и теряет сознание от боли.

Временами они вспоминают принести ему воду, еду. Мало что он может удержать в себе, и он не в состоянии двигаться. Заражение распространяется. Каз не обладает достаточными знаниями, чтобы остановить его, а больше никого не заботит его судьба. Он соскальзывает в полубессознательное состояние, видя то, чего нет, слыша то, чего нет, лежа в луже собственного пота, рвоты и мочи.

Открыв глаза, он видит сквозь туман агонии, что кто-то сидит на краю кровати, отвернув от него лицо, наблюдая за ржавым свечением в окне не то рассвета, не то заката. Медленно-медленно, словно кровь из раны, боль и тошнота вытекают из него, не оставляя вообще ничего, кроме возможности впервые за много дней глубоко вдохнуть, при этом не испытывая желания тут же опорожнить желудок.

Прошли годы, но это чувство и вид ее черных волос, распущенных и блестящих, несмотря на тусклый свет, пробуждает глубоко похороненные воспоминания. Узнавание проходит сквозь него словно удар молнии.

— Ты, — выдыхает он.

Девочка поворачивается посмотреть на него.

— Снова привет.

Она стала старше, как и он, детская нежность ее лица только начинает уступать место красивому рисунку скул. Ее губы немного полнее, но форма улыбки остается неизменной. Она по-прежнему хорошенькая. Однажды, очень скоро, она станет красавицей.

Каз не настолько изломан, чтобы не понять этого, и не настолько болен, чтобы не смутиться того состояния, в котором она его застает.

Уголок ее рта приподнимается в кривой улыбке, словно она читает его мысли.

— Не беспокойся, я видела намного хуже, — говорит она, а потом: — Ты пойдешь со мной, Каз?

Снова это.

В последнее время для Каза не новость девушки, которые улыбаются ему, хихикают, предполагают, что ему понравится пойти с ними в темную комнату или в еще более темный переулок. Некоторые из них даже искренни. Но даже девушка на панели не захочет пойти с парнем на пороге смерти, пропитанным собственными жидкостями.

Он не настолько в бреду, чтобы думать, будто у него есть что-то похожее на преимущество в этом разговоре, но всё равно приподнимает бровь, пытается игнорировать всё остальное в нынешней ситуации, чтобы натянуть саркастичную маску, которой постепенно овладевает.

— Пойти с тобой? Но я даже не знаю твоего имени.

Должно быть, это доставляет ей удовольствие, поскольку ее полуулыбка с неожиданным восторгом изгибается в усмешку.

— Ты можешь называть меня, как хочешь. Все так делают.

И это он слышал от многих девушек, но это не флирт. Он не может понять, что это.

Каз надавливает.

— Но как тебе нравится, чтобы тебя звали?

Она склоняет голову, всё еще позабавленная. Но присутствует и удивление. Оно мелькает на ее лице в кротчайшее мгновение, и он может сказать, что она не ожидала таких вопросов. Он думает, что, возможно, уже давно никто не спрашивал у нее, как ее зовут.

— В жизни меня звали Инеж, — говорит она, и ее взгляд на мгновение становится отстраненным. — Но это было очень давно.

В жизни. Странные слова, однако Каз не удивлен. Три раза она появлялась рядом с ним в критических ситуациях из ниоткуда и исчезала обратно в никуда. Логичная его часть предполагает, что она — лихорадочный бред, нечто, созданное его сознанием, которое цепляется за любое утешение.

Но, может, и нет.

— Ты привидение?

— Нет, — просто отвечает она, больше ничего не объясняя.

Мгновение они смотрят друг на друга, и Каз снова испытывает то ноющее чувство на краю сознания. Он не боится ее, в собственном смысле слова. Она такая маленькая, такая аккуратная, и тихая, и спокойная. В обычных обстоятельствах, он мог бы разбить ее как стеклянный сосуд. Но сейчас не обычные обстоятельства, и есть в ней нечто, что заставляет его задуматься, нечто инстинктивное, что заставляет его чувствовать себя зайцем перед лисой, и то понимание, которое он чувствовал даже ребенком, соединяется в некой глубокой животной части его мозга: если он пойдет куда-нибудь с этой девушкой, кем бы — или чем бы — она ни являлась, он не вернется обратно.

— Я не могу пойти с тобой, — говорит Каз, неопределенно указав на нижнюю часть своего тела. — Я не могу ходить.

Она снова улыбается ему.

— Это не будет проблемой.

Что-то в ее словах задевает его за живое, вибрируя по всему телу, и его голос становится резким помимо воли.

— В последний раз проблемой было — еще какой.

Возможно, не стоит ссориться с не-приведением-не-девушкой. Но она сидит тут на его кровати, со своей улыбкой и большими глазами, будто они друзья какие. Будто в последний раз, когда она видела его, он не был…

Она могла помочь ему тогда. Она могла помочь им обоим, кто угодно мог. Но никто не помог, и она в первую очередь. Она была рядом с ними и всё равно оставила их лежать там. Это он тоже помнит.

Ей хотя бы хватает совести опустить взгляд, даже если не выглядеть пристыженной.

— Всё было не так.

— Не его очередь, да? — спрашивает Каз, словно эти слова не запечатаны в его памяти.

Она снова вскидывает взгляд.

— Верно.

— Не его очередь, но он мертв, а я жив, — выплевывает Каз; теперь, когда он не пытается подавить его, в голосе сочится яд. — Как это работает?

— Похоже, не очень хорошо, — говорит Инеж, окидывая медленным и, возможно, слегка презрительным взглядом нижнюю часть его тела.

Каз чувствует горячий укол смущения и отмахивается от него.

— И где здесь справедливость?

— Боюсь, не входит в мою компетенцию, — получив в ответ лишь молчание, она снова склоняет голову, в ее глазах сверкает нечто нечитаемое. — А в твою войдет?

— Я позабочусь об этом, если ты это имеешь в виду.

Инеж грациозно встает и воздух вокруг нее будто мерцает. Она отходит на два шага от кровати, и на неровных половицах ее шаги не производят ни малейшего звука. Это неестественно, и Каз ждет появления дрожи настоящего страха, но она так и не появляется. Даже с бурлящим внутри старым гневом, глядя на нее, он чувствует только умиротворение. Как бы ни старался.

А он очень старается.

Она поворачивается обратно к нему и медленно скрещивает руки.

— Месть не то же самое, что справедливость, Каз. Она тебя не насытит.

— Не могу поверить, что ты из всех… — он замолкает, не зная, что собирался сказать. Людей? Он едва не начинает смеяться. — …стоишь здесь и читаешь мне мягкосердечные речи. В итоге всё сводится к одному. Мне этого достаточно.

Непохоже, чтобы она обиделась — ни на его укол насчет ее мягкосердечия, ни на неопределенную природу ее личности. Просто продолжает смотреть на него с непоколебимым спокойствием.

— Разве так следует проводить жизнь?

— Так я собираюсь провести мою, — говорит он.

Удар сердца.

— Какая напрасная трата.

Она произносит это просто, констатация факта без интонации или осуждения, но он всё равно чувствует его тяжесть. И думает, что у нее нет права на осуждение после того, как всё обернулось, после того, что она сделала или не смогла сделать.

Он пронзает ее взглядом.

— Ты вообще собираешься помочь, или пришла сюда, просто чтобы показать, как ты крута?

Терпение, с которым она смотрит на него, бесит, и Каз отводит взгляд, чтобы чувствовать злость в полную силу без притупляющего влияния ее взгляда.

— Ты продолжаешь отказываться от единственной помощи, которую я могу дать.

Каз только сжимает зубы и продолжает упорно смотреть в стену.

— Если не собираешься сделать ничего полезного, тогда убирайся.

Долгое мгновение.

Она тяжело вздыхает.

— Возможно, ты самый упрямый человек, что я когда-либо встречала.

Боль снова начинает просачиваться в ногу — дергающая, потом тянущая, а потом острая. Перед глазами расплывается.

Каз роняет голову обратно на подушку, сжав зубы.

— Уходи и дай мне спокойно умереть.

— Идиот, — говорит она, и, если бы он был глупее, то решил бы, что в ее голосе звучит почти нежность. — Надеюсь, оно того стоит.

Некоторое время он не знает ничего, кроме этого.

От заражения он исцеляется. От остального — нет.

* * *

Казу Бреккеру двадцать шесть, и он заблудился.

Это неприятно, мягко говоря. Тропа между лагерем и туалетом, который они выкопали на некотором расстоянии — прямая и четкая. Тут невозможно потеряться человеку в здравом уме, у которого не повреждены умственные и физические способности. Но начинает падать снег — быстрый и густой, затемняя деревья, заставляя всё выглядеть одинаковым. Прошло уже вдвое, втрое, в двадцать раз больше времени, чем необходимо, чтобы добраться до палатки по прямой, и никаких знаков, по которым он мог бы определить, в какую сторону двигается, и он начинает испытывать отчетливую тревогу.

Но Каз уже терялся раньше, много лет назад. Убрел с тропы, чтобы пойти по лесу в темноте. В тот раз он был не один.

Также он не был взрослым мужчиной, размышляет Каз, вынужденный пробираться сквозь снег почти на коленях в глубинах фьерданской зимы на невозможной работе, которую четыре другие банды до него не смогли выполнить. Отбросы по имени и отбросы по натуре, они разгребают помои, и Каз прекрасно это понимает. Это работа, которую никто не хочет, и никто не ожидает, что они в ней преуспеют: ворваться в Ледовый Двор — вершина безумия. Но времена отчаянные, и, если он хочет столкнуть Хаскеля с насеста, ему необходим капитал.

А ему необходимо столкнуть Хаскеля с насеста. У него есть, чем заняться.

Так что вот он во Фьерде, по меньшей мере разумно уверенный, что может справиться, даже если старик не позволил ему взять стрелка. У него есть мозги, даже если больше ничего. Но было бы проще, если бы он не потерял половину команды на причале из-за Черных Пик, которые искали легкую добычу. Было бы проще, если бы он, проклятье, не потерялся в сотне ярдов от своего лагеря.

Трость здесь бесполезна, Каз едва чувствует пальцы, сжимая ее. Боль в ноге становится такой сильной, что он начинает рассматривать возможность выкопать себе убежище и лечь спать на земле, как в ту ночь много лет назад. Кроме того, размахивая костяным светильником в попытке осветить достаточный круг, он занят мыслью, что по возвращении в Кеттердам убьет по меньше мере семь — нет, восемь — людей.

А потом внезапно из ниоткуда сквозь деревья появляется другой свет. Теплый и желтый, ярко сияющий по сравнению с болезненно зеленым костяным светом. Лагерь.

Каз идет к нему настолько быстро, насколько замерзшие ноги в состоянии передвигаться, но, когда добирается до источника, это оказываются вовсе не огни лагеря, а свет горящих свечей, льющийся из окон низкого каменного домика.

В нахождении жилья здесь, в сердце леса, в густой чаще деревьев, куда не ведет ни одна дорога, в милях от цивилизации, нет никакого смысла. Никто не мог бы здесь жить, и тем не менее домик выглядит ухоженным, аккуратным и сухим, с очищенным от снега порогом и весело вьющимся из дымохода дымом.

Каз не стучит. Пистолет, зажатый у него под рукой, сойдет для любого фермера или дровосека, а с кем-то более интересным он сторгуется. Однако, когда он входит, его встречают не встревоженные жильцы и не логово воров, а тепло и уют и склонившаяся над огнем знакомая фигура.

Он сразу же узнает ее, даже не видя лица. Она преследует его во снах. Он узнал бы ее теперь где угодно.

— Ты опоздал, — говорит Инеж, не поднимая взгляда от большого котла, в котором что-то помешивает.

— Извини, — мгновение спустя произносит Каз, выдирая слова из горла и полностью переступая через порог, позволив двери закрыться за собой. — Я не знал, что у нас назначена встреча.

— О, ты очень давно уклоняешься от встречи со мной, — говорит она, по-прежнему не поворачивая головы. — Неважно, сейчас ты здесь. Садись.

Она указывает через плечо в направлении небольшого деревянного стола с двумя стульями. Мгновение он думает отказаться, выйти обратно на улицу. Но зачем? Ему больше не холодно, и нога больше не болит, но отдых у огня всё равно кажется весьма соблазнительным.

Инеж смотрит на него, когда он садится, короткий полуповорот и сверкание той же улыбки, которую он так хорошо помнит. Всё, что он может — рассматривать ее.

Ее черные волосы по-прежнему длинные и блестящие, по-прежнему распущенные, перекинуты через плечо, пока она работает. Черные глаза обрамлены длинными ресницами. На ней качественное черное платье, которое покрывает ее от горла до щиколоток и от плеч до запястий, по-прежнему старомодное, но оно облегает ее, и его взгляд скользит по узкой талии, по холмикам груди и по изящной линии спины. И, возможно, ему не следует смотреть, но он всего лишь мужчина. А она выглядит как всё, чего он когда-либо желал с того момента, как у него вообще появились желания. Если он думал, что в четырнадцать она вот-вот расцветет в красавицу, теперь, повзрослев, она полностью расцвела.

Но это неправильно, да? Повзрослела. Она выглядит на двадцать шесть или около того, как он, но в последний раз, когда он видел ее, она говорила о жизни, когда она была жива, а это подразумевает, что сейчас она не жива, и она сказала, что это было давно, и он не думает, что это преувеличение.

Она выпрямляется, по-видимому, удовлетворившись своей работой, а потом зачерпывает из котла в глубокую тарелку густого и восхитительно пахнущего тушеного мяса и ставит ее перед Казом.

Он безмолвно таращится на нее.

— Ешь, — говорит Инеж, ободряюще указывая на тарелку. — Когда ты в последний раз ел что-то горячее?

Ответ — он не помнит. Определенно не с тех пор, как покинул Кеттердам. Вероятно, ему стоило бы отказаться, но он внезапно осознает, насколько дико голоден. Взяв ложку, которая лежит на столе рядом с тарелкой — наверняка она уже была здесь, — он набирает полный рот. На вкус оно не похоже ни на что и одновременно лучшее, что ему когда-либо приходилось есть. Он подозрительно щурится на Инеж.

Однако она не смотрит на него. Он наблюдает, как она снимает с крючка над огнем чугунный чайник, и, хотя она не пользуется прихваткой, ее кожа не обжигается.

— Чаю? — любезно спрашивает Инеж, наливая горячую воду в заварочный чайник, и Каз слегка вздрагивает при виде изящного фарфорового чайного прибора на столе перед ним, который он почему-то до сих пор не замечал.

Во всем, что он видит, присутствует налет нереальности, словно оно есть и одновременно его нет, как тогда, когда она передвигалась по его комнате, когда он был лишь мальчишкой, охваченным лихорадкой.

Каз мотает головой, пытаясь мыслить ясно.

— Ты ведьма?

— Некоторые так утверждали, — говорит Инеж, возвращая чайник на крючок и садясь за стол. — Другие — что бог. Или демон. Или мужчина.

На последних словах она возводит глаза к небу, на ее лице написано раздражение.

Каз не может сдержать позабавленной улыбки.

— Ну так что?

— Я просто та, кто здесь, чтобы помочь, — она снова кивает на тарелку перед ним. — Ешь, ты же не хочешь, чтобы всё остыло.

Мгновение не слышно ничего, кроме треска огня и царапания ложки по тарелке, пока Каз ест и размышляет, а Инеж готовит чай. Она толкает к нему чашку, после чего поднимает свою к губам, осторожно дуя на нее. Такое обычное действие, что кажется неправильным, когда он собирает вместе всё, что знает о ней, всё, что не знает, всё, о чем задумывался и строил теории, и делает вывод о том, кем и чем она может быть.

Он кладет ложку и берет чашку, чувствует и одновременно не чувствует тепло, проникающее сквозь кожаные перчатки.

— Все эти годы назад. Когда ты забрала его. Ты давала ему такой же выбор как мне? Пойти с тобой?

Ей не надо спрашивать, о ком он говорит.

— Да.

— И он пошел. Он не боролся, — говорит Каз и не может произнести вслух то, что за этим следует: он бросил меня одного.

Короткая пауза, во время которой Инеж, похоже, размышляет над его словами.

— Большинство людей не такие как ты, — осторожно произносит она. — Большинство людей рады видеть меня, когда приходит время. Если они и борются, то обычно не слишком сильно и не слишком долго.

— Ты убиваешь их, — грубо подытоживает он.

Она суживает глаза.

— Убивает время. Или болезнь. Или голод. Я только забираю боль.

— Как милосердно.

— В этом есть милосердие, — говорит она, либо не замечая, либо решив проигнорировать горький сарказм в его тоне. Скорее всего, последнее. — Закончить. Отдохнуть. Перейти к следующему, если они того желают.

У Каза кружится голова. Он закрывает глаза.

— И бросить всех остальных.

— Все придут в свое время, — безмятежно произносит она, такая уверенная. — Потеря — естественная часть жизни.

Он качает головой, а потом чувствует легкий вес ее ладони на своей руке. Он открывает глаза и смотрит на нее, на длинные пальцы, коричневую кожу на фоне черной шерсти его пальто. У него уходит долгое мгновение, чтобы осознать, что его не отталкивает ее близость.

— Я не чудовище под кроватью, Каз, — мягко произносит она, и он смотрит ей в глаза. — Я не судья, не присяжный и не палач. Я просто выход. Единственный выход.

Каз смотрит на нее, и смотрит, и смотрит, и долгое блаженное мгновение он не знает ничего, кроме ее улыбки и того, как ее большой палец чертит маленькие успокаивающие круги по его рукаву, и умиротворения, которое он всегда испытывал в ее присутствии.

Именно это чувствовал Джорди в конце. Когда оставил Каза страдать.

— Ты мог бы увидеть его теперь, если хочешь, — мягко уговаривает Инеж. — Тебе надо только остаться здесь, со мной.

Каз моргает и словно выходит из транса. Словно он был загипнотизирован теплым свечением комнаты и странным исходящим от нее сильным притяжением. Он хочет остаться здесь, с ней, и это желание пугает его. Мысль о том, чтобы увидеть брата — еще больше.

Он сглатывает.

— У меня есть дело.

Тогда будто разрушаются чары и для нее тоже. Она глубоко вдыхает, убирает руку, садится прямо.

— Я боялась, что ты так скажешь, — бодро говорит она, снова взяв чашку и глядя на него поверх ободка. — Боюсь, я была слишком снисходительна с тобой. У тебя уже было гораздо больше времени, чем должно бы, знаешь ли.

— Мне нужно еще.

— И почему ты должен его получить?

Это одновременно и вызов, и нет, когда она склоняет голову, как делает всегда. Кажется, ей искренне любопытно услышать ответ.

— Надо выполнить работу, — говорит Каз и внезапно оказывается, что он банально борется, в буквальном смысле торгуется за свою жизнь, не имея ничего поставить на кон. — Я еще не закончил.

Инеж задумчиво отпивает чай.

— Ты отомстил.

— Этого недостаточно.

— Когда будет достаточно?

— Когда всё до последнего, что он построил или во что вложил свое имя, станет пылью. Когда каждый, кто помнит его имя, станет пылью вместе с этим. Когда всякий след и память о нем будет стерта с лица земли, — отчаянно и горячо шипит Каз, его ненависть — живое существо в груди, которое даже Инеж и ее странное влияние не могут полностью подавить. — Тогда всё еще будет недостаточно, но по крайней мере я сделаю всё, что в моих силах.

Изгиб ее брови передает всё, что ей не нужно озвучивать. Она остается неубежденной.

Возможно, такое существо как она никогда не сможет понять, но это вело его до сих пор, заставляло продираться сквозь боль и истощение и сражения на всех фронтах, единственная оставшаяся цель всей его жалкой жизни. Сдаться сейчас, остаться в этом теплом, уютном месте, тогда как вся его работа будет незаконченной, чувствовалось как провал, и как трусость, и это непостижимо горько проглотить.

— В следующий раз, — обещает Каз. — Даю тебе слово. В следующий раз, когда мы встретимся, я пойду с тобой, что бы там ни было. Но не сейчас. Пока еще нет.

Инеж ставит чашку, кладет локти на стол, положив подбородок на переплетенные пальцы, и долго-долго смотрит на него. На ее лице раздражающе загадочная улыбка, и у Каза неприятное чувство, что она снова снисходительна к нему. Что, если бы она захотела удержать его здесь, то удержала бы, и ничто из того, что он мог бы сказать или сделать, не имело бы никакого значения. Тем не менее он заставляет себя ждать и позволяет ей принять решение.

— Ладно, — в итоге говорит она, протянув изящную руку. — До следующего раза.

Они пожимают руки, и сделка заключена. Он чувствует жар этой сделки в крови, или, возможно, это просто жар кожи Инеж; с опозданием он осознает, что перчатки сняты и лежат аккуратно сложенные рядом с тарелкой.

— Доешь, прежде чем уйдешь, — говорит Инеж, снова взяв чашку и сев обратно на стул, с явным удовольствием наблюдая за ним. — Снаружи холодно, и тебе еще далеко идти.

* * *

Казу Бреккеру двадцать девять, и он в отчаянии.

В его легких пуля, во рту пенится кровь, и, кажется, ребра разбились на осколки. Вокруг стреляют, и он слышит — словно с большого расстояния, — как Джеспер кричит: «Медика! Целителя! Достаньте…»

А потом всё будто замедляется, и затихает, и боль исчезает, и он уже знает, что надо делать.

— Еще нет, — говорит, переворачиваясь на бок и влажно кашляя.

Глубокий вздох откуда-то позади него.

— Каз, у нас был договор.

— К черту договор, — шипит он, внезапно придя в ярость, выплевывая кровь на булыжники. — Кем ты себя считаешь, вечно вот так появляясь?

— Каз, — предупреждающий тон.

Но он не хочет этого слышать. Может он получить хоть минуту покоя? Может он пережить что-то важное так, чтобы мир не вставал на паузу и она не играла с его проклятой головой?

Если бы она собиралась убить его, думает он, то уже сделала бы это. Годы назад. Ей просто нравится наблюдать, как он корчится.

Что ж, на этот раз он не собирается доставлять ей удовольствие.

— Каз, — говорит она тем же предупреждающим тоном, под которым скрывается сталь. — В подобных обстоятельствах я любому прощу резкие слова, но ты должен понять, что больше никаких торгов. Настало время уходить.

Дышать теперь просто, и его сплюснувшееся легкое — лишь фантом. Ноги тоже чувствуются сильнее, словно он в состоянии стоять и ходить. Он почти чувствует, как отрывается от тела, отделяющаяся телесная форма и то, что находится внутри, что делает его им.

Сердито, жалко, он вцепляется в булыжники, сжимая и царапая, пока не ломаются ногти.

— Я не пойду с тобой, — рычит он сквозь обнаженные зубы. — Я никуда никогда не пойду с тобой добровольно. Я буду сражаться с тобой на каждом шагу, и если ты каким-то образом заберешь меня отсюда, я посвящу всё время после тому, чтобы сделать всё твое существование адом. Иди к черту, ты и твой глупый сентиментальный бред и твой проклятый чай. Убирайся от меня, ты, проклятый упырь.

За этим следует тишина, настолько абсолютная, что он не слышит ничего, кроме шума собственной крови в ушах, тяжелого дыхания, колотящегося сердца, и впервые понимает, что имеется в виду, когда говорят «гробовое молчание».

Когда он наконец решается поднять взгляд, глаза Инеж — темные и бездонные, всякий след тепла и нежности на ее знакомом лице исчез.

Его пробирает холодом до костей.

Однако, когда она начинает говорить, ее голос еще холоднее.

— Хочешь такой путь? — говорит она, и ему требуется вся его немаленькая сила воли, чтобы не вздрогнуть. — Очень хорошо.

И она исчезает. Но боль в его сломанных ребрах резко возвращается, как и вкус крови во рту, и это длится очень-очень долго.

* * *

Казу Бреккеру сорок два, и он прожил уже десятки жизней, и он устал.

Сколько выдержанных сражений? Сколько сломанных костей, дырок от пуль, ножевых ран? Избиений. Пыток. Сколько агонии может вынести человеческое тело?

Оказывается, очень много, и он выносил это почти тринадцать лет. Не умирая, никогда не уступая. Снова и снова возвращаясь от того, что никто не должен быть в состоянии пережить. Став из-за этого легендой. Делая всё это один.

Для чего?

Он строил и сносил, и строил снова. Всегда двигаясь, никогда не отдыхая, всегда ища следующего, и следующего, и следующего, никогда не удовлетворяясь. Что бы он ни делал, этого никогда не было недостаточно. Что он ищет, он уже не может вспомнить. Но ему не удается найти это. Попытки с каждым разом становятся всё более изощренными. И никакого мира. Никакого конца.

Что ж, теперь им удалось.

Он сидит, прислонившись к стене, Клепка вокруг него лежит в руинах, пуля у него в позвоночнике, а внутренности вывалились из живота. И сейчас реально должен наступить конец. Никто не выживает после такого. Даже он не может вернуться после такого. Так они говорят, уходя, и он согласен. Он не может.

Конечно, не может.

Но прошло много времени. Часами он задыхался и наблюдал, как от живота поднимается пар, пока его внутренности остывают на морозном воздухе. Гораздо дольше, чем это должно быть возможным. Он знает, он достаточно видел людей, умиравших именно так, от его собственной руки. Оглядываясь назад, они умерли милосердно быстро. Всё, чего он хочет сейчас, сделать то же самое.

Ему конец. Наконец-то это превышает то, с чем он может справиться.

— Пожалуйста, — шепчет он себе, зажмурившись.

А потом впервые в жизни:

— Инеж, пожалуйста.

Каз узнаёт, что она здесь, раньше, чем видит ее, узнаёт ощущение покоя, которое всегда предвещало ее появление. Он чувствует прикосновение пальцев к своей щеке, легкое как перышко.

Когда он открывает глаза, она сидит перед ним на корточках, уткнувшись подбородком в ладонь.

— О, Каз, — вздыхает она. — Какое месиво.

Ну, что ж. Он не может не согласиться. Он дергает одним плечом, не зная на самом деле, как ответить по-другому, и обнаруживает, что движение не причиняет боли, как он ожидал.

Он облегченно вздыхает, когда дышать становится проще, и сейчас он более полно сосредотачивается на ней. Все эти годы она жила в его памяти такой, какой он знал ее в двадцать шесть, какой предпочитал помнить ее — как в последний раз, когда она улыбалась ему. Но теперь на ее лице появились морщины, которых не было раньше, тени под глазами, скулы выступают сильнее. Она снова постарела вместе с ним. Никогда она не выглядела более прекрасной.

— Давно не виделись, — говорит Каз.

Ее брови приподнимаются, но больше она не выдает никаких эмоций.

— Помнится, тебя не слишком увлекала мысль снова увидеть меня.

Ах, да. Это.

Он предпочитал не помнить потерю всего своего достоинства, когда он лежал на земле и вопил, будто капризный ребенок. Еще меньше то, как она просто оставила его лежать там.

Как он и хотел.

Сколько лет он провел в ожидании ее? В следующий раз после того, как его пристрелили? В третий раз после этого? В пятый? Каждый год с тех пор, пойманный между агонией ожидания ее появления и ужасом, что она больше никогда не появится, и он будет проклят жить вечно, больше ни разу не увидев ее улыбки.

Как объяснить?

— Значит, соответствующее наказание, — всё, что он может заставить себя сказать.

— Я не наказываю, Каз, — говорит Инеж. — Я просто дала тебе то, что ты просил.

— Ты бросила меня, — говорит он, всё еще немного обиженно, но думает, что заслужил это, учитывая всё случившееся.

— Нет, — тихо говорит она, и его взгляд резко устремляется к ней. — Нет, все эти годы я была твоей постоянной спутницей. Следовала за тобой, как тень. Подчищала то, что ты наворотил. Дурак, — она качает головой, и на мгновение ее глаза становятся печальными. — Всё, что тебе надо было сделать — обернуться.

На мгновение Каз теряет дар речи. Мысль, что она всегда была с ним, прямо за плечом — и так и должно было быть, правда? Вся эта смерть вокруг него — она должна была быть. Он часто так думал, но в течение всего ужасного ожидания он никогда не чувствовал ее близко и ни разу не додумался посмотреть. Никогда прямо рядом с собой.

Он ошеломленно смотрит на нее.

— Тогда почему ты появилась сейчас?

— Ты попросил, — просто говорит она.

Два слова ударяют его словно тонна кирпича. Всегда было так просто? Но он уже знает ответ — да, всегда было именно так просто. Каждый раз, когда она появлялась в течение его жизни, каждый раз, когда она предлагала ему передышку, несмотря на то, как он сражался с ней. И последнее десятилетие, и сдвиг, когда он ждал, и ждал, и ждал.

Ему всего лишь надо было захотеть.

Он откидывает голову на стену.

— Разве ты не попросишь меня пойти с тобой?

Она склоняет голову, размышляя — такой знакомый жест, что становится больно.

— Что бы ты сказал, если бы я сообщила тебе, что сейчас не время?

— Я бы сказал, не становись робкой сейчас, — хрипит он. — Не после того, как преследовала меня три десятилетия.

Она коротко смеется, и это самый прекрасный звук, что он когда-либо слышал.

— Вряд ли я преследовала тебя.

— Чувствовалось именно так.

Она пожимает плечами.

— Согласимся не соглашаться.

Дышать становится еще легче, и боль в животе почти полностью исчезла. Ему уже не так холодно, как раньше, он снова чувствует пальцы на руках и ногах.

Он на пробу кашляет и обнаруживает, что не чувствует себя так, словно всё тело разрывается.

— Жестоко играть с человеком, когда его внутренности вывались наружу, знаешь ли.

— Я предлагала тебе достаточно доброты, — беззлобно говорит она, намек на улыбку задерживается в уголке ее рта. — И что, по-твоему, тебе теперь причитается?

— Не причитается, — сдержанно отвечает он. — Возможно, я надеюсь. На твое легендарное милосердие.

Она неодобрительно смотрит на него.

— Милосердие в работе, не во мне.

Он нетерпеливо отмахивается от нее, поскольку знает, что она знает, что он имеет в виду, и время игр действительно прошло.

Темные глаза Инеж буравят его, и она с корточек опускается на колени, слегка наклонившись вперед.

— Теперь ты понимаешь? — тихо спрашивает она. — Насчет милосердия?

Понимает ли он? Как он может знать наверняка? Но Инеж смотрит на него с настойчивостью, которой раньше у нее никогда не было. Она смотрит так, будто ответ действительно важен для нее. И возможно, думает Каз, это и правда не так уж сложно.

Он медленно кивает.

— Думаю, да.

Она глубоко вдыхает, медленно выдыхает. А потом кивает.

— Ты готов пойти?

— Думаю, да, — повторяет он, хотя внезапно никогда не чувствовал себя менее готовым к чему бы то ни было. — Что дальше?

— Это великий вопрос, на который все хотят получить ответ, — говорит она, знакомая очаровательная улыбка медленно расцветает на ее лице. — И единственный способ узнать — увидеть самому.

Каз глубоко вдыхает, наполняет легкие. Теперь он снова может двигать ногами.

— Ты там будешь?

— Если хочешь.

— Хочу, — говорит Каз. Он вдруг чувствует себя воодушевленным, словно всё, что он когда-либо хотел сказать, находится на кончике его языка и ему ничего не стоит произнести слова. — Думаю, я… Я хочу. Это неправильно?

— Нет, Каз. Это никогда не могло бы быть неправильным, — теперь Инеж широко улыбается ему, обнажив зубы, и в ее голосе слышится смех. — Будет так, как должно быть. Мы будем вместе.

Он бы подумал, что она смеется над ним, но она смотрит на него с таким теплом, и в ее глазах понимающий блеск, и она так красива, что он едва может это вынести. И в его голове появляется абсурдная мысль.

— Смерть может любить? — вслух интересуется он.

Она качает головой так, будто он жутко тупит.

— Я любила тебя на протяжении всех твоих жизней.

Его брови взлетают.

— Жизней?

— Каждой из них. Везде.

В это мгновение его мозг слишком переполнен, чтобы полностью понять значение. Умирание — сбивающее с толку и странным образом вызывающее эйфорию занятие, думает он, и слишком много всего происходит, чтобы осознать. Он опускает взгляд на свой живот, который больше не напоминает нечто в лавке мясника. На его одежде даже нет больше крови.

— Чертовски крутое заявление на данном этапе игры, — резко говорит Каз своим коленям.

Она снова смеется.

— Ты не был готов услышать это раньше.

— А теперь готов?

— Возможно, нет, и я сожалею об этом, — говорит Инеж, в ее голосе ни капли сожаления. — Думаю, мне не следовало ничего говорить тебе до тех пор, пока не наступит после. Но я так долго ждала тебя, и в конце концов мое терпение истончилось.

— Что ж, я прощаю тебя.

— Ты такой великодушный, — сухо произносит Инеж.

Теперь она определенно смеется над ним, думает Каз. В ее поведении есть нечто игривое, чего он никогда прежде не видел, но что всё больше чувствуется знакомым, и он никак не может понять, в чем причина.

— Я хочу ответов, — предупреждает он, однако в его словах нет гнева. — Нам о многом надо поговорить.

— Да, — соглашается она. — Но для этого полно времени.

Инеж грациозно встает на ноги, одернув черные юбки с видом удовлетворенного завершения, выглядя из-за этого веселее и поразительно моложе.

— Каз Бреккер. Каз Ритвельд, — она протягивает ему руку. — Пожалуйста, пойдем со мной.

На этот раз ему даже не надо думать. Он берет ее руку и позволяет ей поднять себя на ноги.