Амфиптер: Зов вечности (джен)

Деревушка Лунцзинь ютилась на изгибе реки Лун-вана, имя которой было больше молитвой. Горы здесь были низкими, покрытыми бамбуком, шептавшимся на ветру, а река была настоящей кормилицей и владычицей всего сущего. Воздух всегда был влажным, пропитанным запахом влажного камня и дымных спиралей, отпугивающих мошкару.

Избы, сколоченные из темного дерева, стояли на сваях, а их кривые черепичные крыши поросли изумрудным мхом. Главная, и по сути единственная, улица вела от бамбуковой рощицы прямо к старому, почерневшему от времени и влаги храму на краю воды. Храм бога Лун-вана был сердцем Лунцзинь. Украшенный резными крылатыми змеями, он облупился от столетий, они смотрели на мир пустыми глазницами, но жители все равно чувствовали на себе их древний, тяжелый взгляд.

Сегодня, накануне праздника Пробуждения Жемчужины, деревня замерла в сладостном и тревожном ожидании. Праздник знаменовал начало сезона дождей, когда река, доселе спокойная, могла вздуться и показать свой нрав. Чтобы умилостивить Лун-вана, раз в поколение ему преподносили самый драгоценный дар — юную душу.

В центре этой тихой подготовки была Нагини. Её имя, «Божественная Змея», было дано ей при рождении из-за необычайно гибкого стана и глаз цвета темного нефрита, раскосых и задумчивых. Она была дочерью рыбака, а руки её знали грубость сетей и холод чешуи. Но сегодня её ладони были пусты, а кожа, обычно пахнущая речной водой и солнцем, благоухала дымом сандала, которым окурили простые, но чистые одежды из грубого синего шелка.

Жрецы, двое старцев с лицами, испещренными морщинами, уже объявили волю божества. Ритуал назывался «Обручение с Приливом». На закате, когда солнце утонет в водах реки, избранная отправится в лодке на середину реки, чтобы стать вечной супругой Лун-вана. Она не умрет, как уверяли жрецы, а перейдет в иной мир подводных дворцов из яшмы и кораллов, где будет жить в почете и роскоши, заступаясь за свою деревню.

Семья Нагини — мать с отцом — смотрели на нее с гордостью, смешанной с неизбывной тоской. Это была большая честь — стать избранницей бога.

Сама Нагини стояла на краю толпы, наблюдая, как деревня преображается. Женщины развешивали гирлянды из бумажных лотосов и карпов, дети бегали с фонариками в форме рыбок, а мужчины устанавливали на воде маленькие плоты с зажженными свечами, которые должны были указать путь душам предков. Воздух гудел от приглушенных голосов, треска бамбука и далекой мелодии флейты. Все было живым, пульсирующим в едином ритме таинственного ожидания.

Девушка посмотрела на свой дом, на лодку отца, вытащенную на берег, на знакомые лица соседей. Этот мир был ей дорог, и всё же в груди щемило от скорой разлуки. Теперь её ждал иной мир, о котором лишь читала и слышала в легендах от бабушек. Это было не страшно. Наверно, не страшно умирать, когда не распробовала ещё жизнь. Каков он, Лун-ван? Увидит ли она его истинный лик — чешую, переливающуюся как самоцветы, или он предстанет перед ней в образе прекрасного юноши с влажными волосами? Станет ли его подводный чертог её тюрьмой или новым домом?

Лёгкий ветерок с реки принес прохладу. Нагини казалось, что это шепчет сама река, обещая ей вечность. Девушка была живым цветком, который деревня вручала реке в надежде на благосклонность богов.

И вот настал час, когда солнце, точно спелая хурма, коснулось зубчатого гребня дальних гор. Воздух, еще теплый от ушедшего дня, начал струиться вечерней прохладой, и в нем зазвучал новый оркестр — назойливый, мерцающий стрекот сверчков, таинственный шелест крыльев ночных насекомых.

Вся деревня, от мала до велика, высыпала на илистый берег реки. Толпа гудела приглушенно, благоговейно, как перед началом священной мистерии. Люди стояли плечом к плечу, их лица, освещенные колеблющимся светом факелов и бумажных фонариков, были обращены к одинокой фигурке у кромки воды.

Нагини стояла, ощущая на себе тяжесть сотен взглядов — родных, соседей, друзей детства. Старший жрец — его лицо в глубоких тенях, словно древняя ритуальная маска, — возложил ей на голову венок. Он был сплетен не из цветов, а из свежих, восковых листьев лотоса и стеблей бамбука — символ чистоты и гибкости, стойкости перед течением. Лепестки холодно касались ее темных волос, источая тонкий водяной аромат.

Затем в ее сложенные ладони вложили маленький фонарик-«дэн». Его ажурный каркас был оклеен красной бумагой, а внутри теплился огонек единственной свечи. Тепло от него едва доходило до озябших пальцев, но он был якорем, последней точкой связи с миром людей.

Ее подвели к сампану — узкой, выдолбленной из ствола лодке, так похожей на скорлупку. Она была украшена гирляндами из живых белых хризантем и полыни, чей горьковатый запах смешивался с речным бризом. Двое молчаливых мужчин, не глядя ей в глаза, помогли ей ступить внутрь. Дерево было влажным и холодным даже сквозь тонкую подошву тапочек.

Нагини опустилась на колени, подобрав пятки под себя, в традиционную позу почтительного ожидания. Лодка дрогнула, кто-то сильно и окончательно толкнул ее корму, и вот уже вода приняла свою ношу. Тихий всплеск, и сампан закачался, отрываясь от берега.

Толпа замерла. Ни плача, ни причитаний — только сдавленный вздох, похожий на шум ветра в камышах. Огни деревни начали отдаляться, превращаясь в золотистую россыпь, в мерцающее ожерелье, нанизанное на бархат ночи.

Лодку несло медленно, словно невидимая рука Лун-вана не спеша притягивала ее к себе. Ее слегка покачивало на почти неощутимой зыби, и это ритмичное движение убаюкивало, навевая странное спокойствие. Становилось холодно. Влажный холод речной ночи проникал сквозь тонкий шелк одежды, заставляя Нагини инстинктивно прижимать к груди теплый фонарик. Его алое сияние ложилось на ее ладони и колени, единственный яркий цвет в этом серебристо-черном мире.

Она была одна. Совершенно одна. Шепот толпы растворился в пространстве, и его сменили новые звуки: одинокий крик ночной птицы, всплеск рыбы где-то в темноте и вездесущий, гипнотический стрекот сверчков. И тогда появились они — светлячки. Десятки крошечных, зеленоватых огоньков, зажигающихся в воздухе, как будто сама ночь украдкой подмигивала ей. Они танцевали над самой водой, указывая путь, словно духи-проводники, ведущие ее в царство теней.

Сзади, с того берега, что теперь казался миром из другой жизни, донесся ровный, монотонный гул — это начались песнопения. Мужские голоса, низкие и ритмичные, славили Лун-вана и провожали его невесту. Эта музыка была похожа на погребальную, но в ней же была и надежда.

А впереди была только река, черная и бархатная, и небо. Небо, усеянное мириадами звезд, над которыми царила огромная неестественно белая луна. Она висела в безоблачной выси, холодная и совершенная, как отполированная нефритовая пластина. Лунный свет лился на землю и воду серебристой пылью, превращая реку в дорогу из жидкого металла, а лодку Нагини — в хрупкое темное пятно на этом ослепительном полотне. Она сидела на коленях, держа свой красный огонек, и медленно, неотвратимо плыла по этой сияющей тропе навстречу своей судьбе, туда, где сливались в одно целое лунная дорога и тайна речных глубин.

Вдруг по реке пошла рябь, будто пробуждая кого-то великого из её глубин. У девушки по телу пробежали мурашки, а этот набат отдался глухо в сердце. Сжав ритуальный фонарик тонкими пальчиками, она медленно поднялась в слегка покачивающейся лодке. Вынула из рукава припасенный ею втро — последнее, что взяла из дома, что напоминало о родителях и деревне. Раскрыла его, посмотрев на рисунок журавлей и восходящее солнце в горах.

Плавно отвела одну руку с фонариком, второй с веером прикрыла лицо. Спокойно вдохнула через рот полные лёгкие воздуха. Сделала полукруг ногой, вырисовывая будто иероглиф, и лодка качнулась сильнее; девушка перешла в позу танца на другой край. Развевающийся тонкий шёлк струился за ней по воздуху, создавая неповторимый призрачный силуэт. Она осмотрелась украдкой, заметив под водой силуэт блестящей чешуи. Предательски сжало горло от страха, она зажмурилась, стиснув зубы. Но всего лишь пару секунд, а затем, снова ощутив мурашки, решила продолжить. Нога медленно спустилась на воду; сглотнув комок, Нагини ощутила, как грудная клетка наливается свинцом. Вздернула голову — это движение придало ей решимости.

Ступила своими ножками в цуньцзы* на воду, ощущая, как та медленно прогибается под ней, будто решая, утопить или оставить на поверхности. Думать было больше нельзя. Полукруг ногой, шаг вперед с приставкой другой ножки. Вода рядом всколыхнулась, и было видно, как огромный изумрудный змей, будто решив напугать, вышел в ответном танце приветствия. Вытянув фонарик в руке перед собой, Нагини делала шаг за шагом, не задумываясь о том, как делает это, иначе божество примет это за сомнение и поглотит её. Главное — идти. Ветер ласкал бледные щеки, путал волосы нежным шёпотом. А змей кружил вокруг, показывая лишь костяные наросты на хребте.

Но вот встал столбом водный ураган, из которого медленно показалась огромная морда змея. Его усы с обеих сторон и бородка придавали ему больше сходства с драконом. Мудрый взгляд тысячелетнего создания. Он вдохнул аромат девушки, что шла мимо, делая вид, что совершенно его не заметила. Нагини очень сосредоточилась, холодный пот тек между лопаток, а в голове была только песня из детства, что придавала ей смелости в трудные минуты. Нежно-розовые губы приоткрылись, и звук, кристально чистый, как хрусталь, раздался над водной гладью. Змей нырнул в воду и высунул морду снова рядом с ней, следуя за девушкой, идущей по воде как по земле.

Змей исчез в глубинах вод, скручиваясь спиралью, вгрызаясь в дно великого озера. Всё вокруг задрожало, будто началось землетрясение. Нагини, напуганная до полусмерти, не посмела даже моргнуть, только продолжала петь и идти. Пока не разверзлась водная твердь и из неё не устремился через воду на поверхность замок.

Величественное сооружение начало пробивать себе путь на поверхность, и с его пик, крыш стекали водопады, открывая нефритовые своды и колонны. Переливающийся драгоценными камнями и неведомыми узорами древности, перед Нагини предстал замок Лун-вана. Массивные двери с характерным звуком отворились, приглашая решительную девушку войти внутрь.

Пропустив удар сердца, она шагнула на твёрдые ступеньки дворца и поднялась, не опуская вытянутой руки с фонариком и не отводя веера от лица. По спине пробежали мурашки в последний раз, и наступила нега спокойствия; всё, что могло случиться, уже случилось. Обернувшись, бросила взгляд на дальние огни родной деревни, прежде чем двери захлопнулись, оставив её в темноте, только с собственным огоньком.

_______________

* цуньцзы — сандалии, в зависимости от положения, они могли быть как просто деревянными, так и богато украшенными. Есть другое название — гэта. Высокая платформа позволяла не промокнуть в лужах. Знать ходила на одной дощечке расположенной посередине, что показывало их осанку. Ногам это не вредило, учило балансу. Буддийские монахи так же нередко носили именно такую обувь для достижения самоконтроля.

Двери сомкнулись с тихим звуком. Последний отблеск лунной дороги и далекие огни деревни были отсечены раз и навсегда. Нагини замерла, ослепленная внезапной тьмой, и лишь трепетный огонек ее фонарика отбрасывал на стены гигантские, пляшущие тени.

Но тьма длилась недолго.

Сначала по стенам пробежала слабая голубизна, словно свет светлячков впитался в самый камень. Затем подсветились сами стены и створки раковин, вмурованные в нефритовые колонны. Их перламутр переливался нежным розовым, серебристым и сиреневым светом, озаряя зал, в сравнении с которым храм в Лунцзинь казался хижиной. У Нагини пробежали по телу мурашки. Передёрнула плечами. Своды над головой терялись в темноте, но и там мерцали, словно звезды, вкрапления горного хрусталя. Воздух был прохладен, влажен и полон тихого, почти музыкального гула — это был шум подводных течений, пронизывающих дворец.

Пол под ногами был выложен отполированными до зеркального блеска плитами черного нефрита, в которых отражалось сияние раковин, и девушка видела в них свое напряженное отражение. Повсюду стояли вазы и курильницы из резной слоновой кости и зеленой яшмы, а вместо цветов в них росли ветвистые кораллы невиданных алых и лиловых оттенков.

И повсюду были Они.

Из теней, из-за колонн, медленно выползали змеи. Не чудовищный Лун-ван, а его свита — существа всех размеров и цветов. Одни были тонкими, как прутики, с чешуей цвета лунного света, другие — массивными, с роговидными наростами и переливчатыми, как опал, боками. Они скользили почти бесшумно, лишь легкий шелест их чешуи по гладкому нефриту выдавал их движение. Их раскосые, лишенные век зрачки были прикованы к девушке.

Сначала это было только шипение. Тихое, множественное, окружающее ее со всех сторон. Оно было похоже на шум прибоя в маленькой раковине, поднесенной к уху. Нагини невольно прижала к груди фонарик, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди. Она сделала робкий шаг вперед, и змеи поползли за ней, образуя живой движущийся коридор.

—…пахххнет солнннцем… — донеслось из шипения.

—…и страхххом…» — подхватил другой, более низкое шипение.

Нагини застыла, не веря своим ушам. Слова не звучали в ушах — они будто рождались прямо в сознании, холодные и чужие, словно капли воды, падающие в тишине.

— Оннна не понннимает, — прошипела третья, толстая змея с изумрудной полосой вдоль хребта. — Слишшшком громко мыссслит. Слушшшает только свой ссстрах.

Девушка сглотнула. Осознание того, что она понимает змей, никогда не приходило. Дар её имени — «Божественная Змея» — было не просто метафорой.

— Я… я понимаю вас? — тихо выдохнула она, и собственный голос прозвучал неуверенно и громко в этой наполненной шепотами зале.

Шипение мгновенно стихло. Сотни змеиных глаз уставились на нее с новым, пристальным интересом. Та, что с изумрудной полосой, приблизилась, подняв голову.

— Мало слышшшать слова, дитя сушшши, — змея, опираясь на хвост, поднималась на рост собеседницы. — Нужно уметь видеть.

Нагини стала пристально рассматривать зал. Теперь она заметила других обитателей дворца. Из-за колонн, из ниш в стенах, за ними наблюдали странные существа, что были похожи на людей, но кожа их отливала серебром карпа или нежной лазурью окуня. У некоторых на шее и предплечьях виднелись полупрозрачные плавники, колышущиеся в невидимых течениях. Их волосы были спутанными, усыпанными мелкими жемчужинами, а глаза — большими, круглыми и темными, как у глубоководных рыб. Они молчали, и в их взглядах читалось безмерное, детское любопытство. Это были Юйжэнь — Люди-Рыбы, вечные слуги дворца.

— Иди, — прошипела изумрудная змея, указывая головой вглубь зала. — Владыка позволил тебе войти. Теперь ты часть нас.

И змеи, как почетный эскорт, поползли вперед, увлекая Нагини в сердце нефритового чертога, туда, где сияние перламутра становилось ярче, а в воздухе витал сладкий и терпкий аромат цветов, которые не росли ни в одном саду на поверхности.

Нагини следовала за извивающимся ковром из змеиных тел, и в груди плескалось странное, трепетное чувство — легкое возбуждение от осознания, что она дышит одним воздухом с божеством, что она теперь его попутчица, его спутница в этом вечном подводном сумраке. Но в качестве кого? Вопрос висел в прохладном воздухе, не находя ответа. Суждено ли ей стать невестой, чей брачный чертог — целый дворец? Пленницей? Или просто отборной данью, отложенной для будущей трапезы? Никто не ведал, что творится за стенами водного замка, ведь по преданиям, Лун-ван был существом странствующим, и дворец его являлся лишь одной из обителей, посещаемых им там, где народ воздавал ему должные почести.

Змеи привели девушку в небольшую боковую спальню. Стены здесь были из розового коралла, чьи ветви образовывали ложе с балдахином и причудливым пологом, устланное слоями мягчайшего темного шелка и лепестков растений, которых не водилось на суше, источавших тонкий навевающий сон аромат. В нише стены светилась, словно живой светильник, гигантская медуза, медленно пульсируя нежным сиянием.

— Здесь твое место для отдыха, — прозвучал беззвучный голос изумрудной змеи, которая слегка поклонилась большой головой. — Пока Владыка не призвал.

С этими словами змеиная свита медленно отползла, растворившись в провалах между колоннами, оставив ее одну. Нагини медленно опустилась на шелковые простыни, и впервые за этот долгий вечер ее плечи расслабились. В голове пронеслась короткая, почти нелепая мысль: «Так кушать хочется… Мама, наверное, будет печь лепёшки к утру. — вздохнула тяжело. — Жаль, не отведать мне их больше».

Она осмотрела свою небольшую обитель. Помимо кораллового полога и светящейся медузы комната была украшена резной ширмой из перламутра, на которой искуснейший мастер изобразил танец драконов в штормовых волнах. На низком столике из цельного куска лазурита стоял сервиз из молочно-белого фарфора, столь тонкого, что сквозь него проступал свет. В чашечке плавали засахаренные лепестки лотоса, а в кувшине была чистая, прохладная вода с едва уловимым привкусом горного родника.

Нагини провела пальцами по шелку. Какая странная судьба! Вчера она чинила сети на берегу, ощущая под ногами грубый песок, а сегодня ее пальцы тонули в ткани, достойной императрицы.

За стенами комнаты дворец жил своей таинственной, беззвучной жизнью. Доносился лишь едва слышный гул течений — древнее, мерное дыхание самого Лун-вана, усыпляющее и вселяющее одновременно трепет и странное спокойствие. Пусть ее судьба неизвестна, но в этот миг она была в безопасности.

Постель пахла сладко, смесью сушеных персиков и незнакомых цветов, а вовсе не ожидаемой соленостью моря. Вернее, соленый запах был, но он доносился откуда-то извне, сквозь приоткрытые большие и прекрасные ажурные окна, украшенные резьбой в виде волн. Снаружи на водной глади сияла лунная дорога — словно отражение или портал в другой мир.

Сможет ли Нагини заснуть в этом месте, где сам воздух был пропитан древней магией?

Усталость взяла свое, и девушка, прилегла поверх персикового одеяла. Шелк был приятен телу, нежен и все так же благоухал далекими садами. Неожиданно для самой себя она задремала: тяжелые веки сомкнулись, и сознание погрузилось в пучину иного рода.

Нагини снилось, что она — змея. Большая, гибкая, с переливающейся чешуей. Еë длинное могучее тело с нежностью обвивало ноги высокой босоногой фигуры. Она подняла свою огромную голову и уложила мужчине на плечо, ощущая исходящее от бледной кожи живительное тепло. Его пальцы, тонкие и длинные, с почтением почесали по чешуе у основания шеи, и из ее груди вырвалось довольное, нежное шипение,наполненное вечной верностью, любовью, внезапной и всепоглощающей, как рождение новой реки.

По телу спящей девушки пробежали мурашки. Как и кого можно любить так сильно?

Нагини резко вскочила на постели, сердце колотилось где-то в горле, губы дрожали, а по спине струился ледяной мокрый пот. Судорожно сглотнула комок, подступивший к горлу. Осмотрелась: та же комната, то же сияние, то же сладкое благоухание. Видимо, даже крепкие нервы и смирение четырнадцатилетней девушки не могли вынести всей тяжести пережитого — смены мира, образа божества и этого странного, интимного сна.

Слабость накатила внезапно, сметая всю гордость и благоговение. Нагини обхватила поджатые к груди колени, уткнулась в них лицом и позволила себе тихо поплакать. Плакала о родителях, о знакомом запахе родного дома, о простой короткой жизни, которую навсегда покинула, и о страхе перед тем, что ждало ее в этом ослепительном и безмолвном чертоге.

Однако минута скорби миновала. Спустив ноги с ложа, девушка ступила на гладкий нефрит. Сандалии-гэта на высокой деревянной подошве, отозвались громким, сухим стуком, разорвав звенящую тишину. Она двигалась, словно крадущаяся лиса, и каждый ее шаг эхом отзывался под сводами, предательски выдавая неуверенность и трепет.

Юйжэнь суетливо расступались перед ней, словно стайки пестрых карпов, испуганных внезапным движением в воде. Их большие темные глаза скользили по ней, полные немого вопроса, но ни один звук не срывался с их губ.

Нагини тяжело вздохнула, сжав кулачки в складках розового шелка. Чувство одиночества сдавило горло тугой петлей. Змеи-проводники, эти шипящие, но хоть какие-то собеседники, куда-то исчезли. В груди больно кольнуло — она осталась одна в этом немом, величественном чертоге.

— Ау! Есть тут кто? — тихо позвала и голос, юный и надтреснутый от слез, прозвучал жалобно и неуместно в этом царстве вечного гула течений.

Она надеялась услышать низкий, подобный грому, голос Владыки. Но до этого видела лишь того крылатого аспида. Неужели это и есть он?

Страх, которого она не испытывала перед лицом чистой смерти, теперь сковывал конечности ледяными оковами. Гибель она приняла бы как должное, как завершение ритуала. Но эта неопределенность, ожидание в роскошной ловушке, это непонимание своей роли — вот что терзало душу куда сильнее мысли о конце.

Нагини поднималась по лестнице, сплетенной из полированного черного дерева и инкрустированной перламутром, и казалось, что проходит вечность. Каждый пролет открывал новые ослепительные виды. Арки, более похожие на застывшие волны, сменялись длинными коридорами, стены которых были выложены мозаикой из бирюзы и лазурита, складывающейся в картины великих морских сражений и умиротворенных подводных садов. Но ее манило не это, а поиск ответа на упрямый вопрос: что же там, наверху, этих роскошных покоев?

По мере подъема воздух менялся. Сквозь ажурные решетки в стенах просачивались струйки свежего ветерка, принося с собой забытый запах ночи и свободы. Нагини шла, сандалии отстукивали неторопливый ритм по ступеням, и этот звук растворялся в вечном умиротворяющем журчании. Вода струилась по узким каналам, проложенным вдоль стен, ниспадая с карнизов тонкими, словно шелк, водопадами, а кое-где и вовсе плескались целые озера. Свет дробился и рассыпался по стенам тысячами двигающихся бликов.

В просторных гротах, возникающих на площадках между лестницами, были устроены маленькие оазисы. В тени искусственных скал из пористого камня робели юйжэнь. Завидев Нагини, они прекращали свою тихую игру — перебрасывание сверкающих камешков или плавный, похожий на танец, обмен раковинами, — и мгновенно скрывались в глубине гротов, словно испуганные обитатели рифа.

Наконец лестница закончилась, приведя девушку к небольшой дубовой двери на самой вершине одной из башен. Дверь была неброской на фоне всей окружающей роскоши, но оттого не менее прекрасной. Ее поверхность была отполирована до медового оттенка и украшена изящной резьбой, изображавшей стебли лотоса. Вместо ручки — извивающееся тело змеи, выточенной из цельного куска молочно-белого нефрита. Ее голова была выполнена искусно, с мельчайшими чешуйками. От одного прикосновения к холодному камню по руке девушки пробежали мурашки искушённого возбуждения.

Нагини глубоко вдохнула и дернула за изящное туловище змеи. Дверь подалась беззвучно. Изнутри повеяло свежим ветром, ночными цветами, и полился свет — не призрачное сияние раковин, не иллюзия, а теплый, живой свет, — и до слуха донеслась едва уловимая, словно из другого мира, музыка: печальная нота флейты и перебор струн пипы.

Образ моего Тома тесно связан с этой песней: 明天末日 — 鬼卞

Вообще, вся сцена написана под этот трек.

_________

Запах старого пергамента, воска и едва уловимой пыли, что веками оседала на магических артефактах, витал в тёмном классе прорицаний. Воздух был неподвижный и тяжёлый, словно сама атмосфера затаила дыхание в ожидании откровения. Единственным источником света в комнате, погружённой в предрассветные сумерки, был призрачный, мерцающий свет хрустального шара, стоявшего на трёхногой подставке.

Перед шаром, неподвижный, как изваяние, сидел в кресле юноша. Восемнадцатилетний Том Риддл был воплощением утончённой, почти неестественной красоты: чёрные волосы, идеально уложенные, оттеняли бледность кожи, а черты лица казались выточенными резцом безжалостного гениального скульптора. Но вся эта совершенная внешность была лишь изысканной обманкой для глаз. Тёмно-карие глаза с вишнёвым отливом, пронзительные, горели холодным, отравляющим огнём. В них читался острый, отточенный ум, но также и глубокая, ледяная пропасть — взгляд, способный заморозить душу и сжечь её, взгляд, видевший слишком много.

Том смотрел сквозь матовое стекло шара, сложив руки вместе и положив подбородок на пальцы. Он видел не дымку будущего, а ясный, как вода горного источника, образ: девушка в одеждах из чистого шёлка, с венком из лотоса на тёмных волосах. С тёмными глазами, полными тихого смирения и озорства первооткрывателя, что входит в запретный райский сад.

— Это твой ответ, как мне получить желаемое бессмертие? — фыркнул он с беззвучной, язвительной усмешкой, не отрывая гипнотического взгляда от видения. Голос был низким, бархатным, с ноткой звенящей стали. — Что этот юный цветок, этот нежный побег, может предложить мне?

Разум Тома был лабиринтом из тёмных коридоров, где обитали призраки прошлого. Воспоминания, которые он тщательно запирал на замок, иногда прорывались наружу: запах гари и крови, крики, безразличные лица людей, и его собственный, детский ужас, смешанный с внезапной, пьянящей вспышкой силы, которая спасла его, но и навсегда отделила от других. Том видел несправедливость, боль и грязь этого мира. Видел, как то, что люди называют «грязной кровью», становится приговором. Поклялся себе, что найдёт способ очистить мир от этой слабости, от этой несовершенной, бренной плоти.

Мысль о Хагриде вызвала в его душе не вину, а холодное удовлетворение. Тот арахнид, Арагог, был воплощением всего отвратительного и чужеродного, что он презирал. Паук был угрозой, хаосом, порождением тьмы, которую Том стремился искоренить. Портреты, эти болтливые хранители секретов, стали орудием, а находка тайника полувеликана — доказательством его, Риддла, правоты. Том не убил тварь, нет. Поступил мудрее — изгнал её, очистив стены Хогвартса от скверны. Страшно гордился собой. Это был первый, тщательно спланированный шаг к наведению порядка.

Сейчас его взгляд, острый как отравленный клинок, впивался в образ незнакомки. В её жертвенности он видел не красоту ритуала, а расточительство. Такую силу, такую преданность — и всё ради какого-то божества? Какая глупость. Но в самой этой глупости таилась капля раздражающей истины. В глазах девушки не было страха смерти. Было принятие. А что Том знал о принятии неизбежности? Нет, он ненавидел эту безропотность. Это унижение! Ни за что не хотел бы стать таким. Но… Она не боялась того, перед чем робел сам Том — Смерти. Ему оставалось только отрицание. Только испытывать вечную, жгучую жажду взять то, что принадлежит ему по праву силы, черпать и стирать границы.

— Что ты знаешь о настоящей тьме, маленькая жертва? — прошептал он, пальцы бессознательно сжались в кулак. — Ты отдаёшь свою жизнь по доброй воле. А меня мир пытался сломать, выбросить на свалку. Но я выжил, чтобы подчинить себе силу тех самых богов, которым ты возносишь хвалы. И я возьму её. Всю. Даже ту, что скрывается в твоей невинной душе. — Поднял руку к образу перед собой и сжал сильно, до бледности пальцев.

Поднялся. Тень от его высокой фигуры скользнула по стеллажам, заставленным фолиантами в потрескавшихся кожаных обложках. Воздух в классе был густым, словно пропитанным самим временем, и каждый вдох приносил с собой сладковатый запах тления пергамента и остывшего воска с ароматом мёда. Риддл обернулся к своему посту у хрустального шара, держа в руках тяжёлый том в чёрном переплёте, найденный после бесстрастного, методичного поиска. Пыль осела на манжетах серым налётом.

В полумраке послышалось лёгкое, почти призрачное шуршание. Том не повернул головы. Его рука, бледная и с длинными пальцами, резко вскинулась, словно отмахиваясь от назойливой мухи. Во все стороны прошла беззвучная, но ощутимая волна магии — тонкое, безжалостное давление, выталкивающее всё живое и лишнее из его пространства. Из-под одного из столов с недовольным шипением выскочила полосатая кошка и, поджав хвост, юркнула в приоткрытую дверь.

Хмыкнув с лёгким презрением, Риддл сделал шаг вперёд, и голубоватый свет шара озарил его. Внутри матовой сферы всё так же была видна девушка, входившая в комнату. Наблюдал за ней с интересом, потянулся пальцами к прохладной поверхности шара. Коснулся дымчатого стекла там, где был виден силуэт девушки.

И ощутил Это.

Не просто магию. Силу! Древнее, чем течение реки. Тягучую и могучую, как сама жизнь. По его руке пробежала тонкая, вибрирующая нить, словно он прикоснулся к оголённому нерву Хроноса. Сила, исходившая даже через временную преграду, была настолько плотной и органичной, что на его руках встали дыбом волоски. На мгновение безупречное, холодное спокойствие дрогнуло. Том удивлённо приподнял изящные тёмные брови, и в его глазах вспыхнул ненасытный голод.

— Кто же ты, моя маленькая змейка? — прошептал он бархатным басом в тишине. Вопросительная фраза была обращена не столько к девушке, сколько к самой силе, что его коснулась.

Положил книгу на пюпитр, пыль взметнулась в воздух золотистыми спиралями в голубом свете. Пролистал несколько страниц, испещрённых выцветшими чернилами. Острый взгляд безошибочно нашёл то, что искал. Том выпрямился, тишина в классе сгустилась, став почти осязаемой.

— Voco per speculum aeternum…

Vinculum quaero, inter aevum et animam…

Revela mihi tenebras quae in luce latet…*

Слова слетали с губ, как древняя мантра. Каждый слог был наполнен холодной, целенаправленной силой, и воздух вокруг хрустального шара начинал вибрировать, голубоватый свет — мерцать и сгущаться, будто втягиваясь в воронку, созданную его волей.

Воздух в классе переменился. Вокруг Тома витал едкий, обжигающий дым — как от тлеющего сандалового дерева, и будто после удара молнии, с горьковатой ноткой полыни. Терпкий шлейф окутывал его, как погребальное облачение, отгоняя всё живое и намекая на глубину сил, с которыми он вступал в связь.

Фигура, ещё не достигшая мощи зрелого мужчины, казалась сейчас сосредоточением иного, нечеловеческого образа. Каждый мускул под бледной кожей напряжён, будто под ней не кровь текла, а сама магия. Обошёл шар, встал напротив видения. Движения были медленными и на удивление мягкими, но от них, казалось, содрогались сами стены Хогвартса. Тяжёлая, неоспоримая весомость, словно по комнате ступал молодой, но уже осознавший свою силу дракон, вступающий во владение наследием предков.

Величественно подчиняющий пока что лишь комнату и делающий первые попытки к освоению древней магии.

Хрустальный шар ответил на его напор яростным сопротивлением. Голубоватый свет внутри него забился, а затем взорвался ослепительно-белым сиянием. Поверхность сферы замерцала и начала трескаться паутиной крошечных молний, фиолетовых и серебристых, которые оставляли в воздухе запах раскалённого стекла. Шар вибрировал с низким, угрожающим гулом, подпрыгивая на столе, будто пытаясь вырваться из тисков подставки.

Свет от шара стал нестерпимым, как само солнце, стремясь выжечь осквернителю глаза. Казалось, ещё мгновение — и сфера не выдержит, разорвавшись осколками, унося с собой желанный образ.

Том не отступал. На лбу выступила испарина, жилы на шее натянулись, как струны. Чувствовал, как его магия сталкивается с дикой силой, текущей рекой сквозь время. Это была битва, в которой он ощущал не страх, а почти детский восторг. Чувствовал извивающийся, неуловимый хвост бессмертия, скользящий между пальцев.

Бешеная энергия, исходящая от Тома, достигла критической точки, когда вена на руке лопнула и кровь стала сверху заливать шар, с жадностью поглощавший это угощение. Словно прорвало плотину, сдерживающую кипящую реку воли. Воздух завыл, закрутился в хаотичных вихрях, вырывая из руин парт листы пергамента, которые вихрем взметнулись вокруг и резали Риддлу щёки, пальцы, сгорали в пламени шара в безумном танце концентрации и противостояния.

Шар с оглушительным гулом гудел. Казалось, ещё мгновение — и древний артефакт обратится в пыль.

— НЕТ! — голос Тома прорвался сквозь грохот: низкий, яростный рёв, полный неприятия самой идеи поражения.

Он сжал трепещущий шар тисками магии и собственной кровью, что безудержно текла по пальцам. Было похоже на то, как дракон своей пастью сжимает жемчужину, не давая ей разбиться, не обращая внимания на боль. Шар издал звук басовитого хмыкания.

И в этот миг из-за сферы показалась девушка, наклонила голову, тёмные глаза смотрели прямо на него. Губы девушки шевельнулись, и сквозь вой и грохот его рушащейся комнаты словно бы услышал тихий, чистый голос.

— Эти глаза, — прошептала она, потянувшись пальцами к шару со своей стороны, и испуганно отпрянула, споткнувшись в гэта и упала на спину.

.

.

.

Лёгкое, почти эфирное прикосновение кончиков её пальцев к его собственным было таким отчётливым, словно она стояла рядом, в той же комнате. Она… коснулась. Смогла. Невероятное, пьянящее ощущение успеха ударило в виски, на миг затмив даже ярость: "Я прорвался! Нашёл нить, связывающую миры!"

Сладкий триумф длился лишь мгновение. Снизу, по лестнице, донеслись гневные, прерывистые возгласы и тяжёлые, торопливые шаги. Смотритель и преподаватели спешили на этот буйный шум, портреты без сомнения что-то рассказывали. Хорошо, что Том заранее всё просчитал.

Цокнул языком раздражённо. Время истекало. Руины вокруг были немым свидетельством непростительного изучения.

— Репаро! — прозвучало резко, как удар хлыста.

Вскинул палочку. Осколки стекла взлетели с пола, собираясь обратно в рамы окон с тонким, поющим звоном. Камни в стенах сдвинулись, вставая на свои места, словно части головоломки. Пол выровнялся, скрипя и стуча, затягивая трещины. Том работал быстро, отчаянно, капля пота скатилась по виску. Зажал руку выше локтя — на залечивание сложной раны времени не было. Восстановить всё было невозможно, но создать видимость порядка — да.

"Быстрее!" — стучало в висках.

Посмотрел на потрескавшийся шар, испускающий остаточный, зловещий свет. Ревелио сработало на нём лишь отчасти — глубокие расколы остались, словно шрамы. Артефакт такой мощи не мог быть исцелён простым заклинанием. Сжав зубы, Том развернулся и метнулся к потайной двери, что он обнаружил ещё на втором курсе, случайно нажав на рычаг в виде бивня.

Зажимая руку, скользил по коридорам как тень, обходя привычные маршруты патрулей. Ноги сами несли его по обходным путям — через потайные люки за гобеленами, по карнизам, мимо спящих портретов, где он заглушал шаги лёгким Муфлиато. Прижался к стене спиной, шипя, направил палочку на рану и, морщась, ощущал, как кожа стягивается, кровь запеклась. Том тяжело выдохнул, боль его не пугала уже давно.

Прошёл спокойно мимо неподвижных стражей-статуй, ощущая на себе их каменный взор. Обходил стороной владения Призраков.

Наконец, скользкий барельеф змеи пропустил его в гостиную Слизерина. В спальне царила тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием спящих однокурсников да потрескиванием в камине. Выпил тыквенный сок из графина и бесшумно добрался до своей кровати, скинул мантию и улёгся, смотря в потолок. Только теперь он позволил себе выдохнуть. Образ девушки завладевал разумом, но не из-за несравненной, утончённой красоты, что не ускользнула от его взгляда. А от… силы.

"Слизнорт… старый, самодовольный дурак", — пронеслось в его голове с ледяным презрением. Профессор с его пристрастием к талантливым студентам был полезным инструментом, не более. "Обронить глупую фразу о разделении души, но забыть сказать, что есть безмолвный договор с высшей силой?"

Том был близок. Рано или поздно, эта головоломка поддастся и он сотрёт грань между жизнью и смертью, подчинит себе саму ткань мироздания. Создаст мир, где больше не будет боли, которую он видел в детском приюте, страха в глазах умирающих, унизительного клейма «грязной крови». Мир, который будет скроен по лекалам его воли. Где сам Том и его сила станут единственным и неоспоримым законом.

Сон не приходил. Риддл стал заложником собственного разума, в котором бушевал ядовитый ураган. Постель казалась ему погребальными дрогами, а шёлковые простыни — саваном. Том ворочался, обычно идеально уложенные волосы теперь спутались и прилипли ко лбу, влажному от холодного пота. За закрытыми веками сознание рождало кошмары наяву.

Они выползали из самых тёмных уголков памяти, извиваясь и шипя. Змеи. Сначала это были лишь тени, скользящие в периферии зрения. Потом они обрели форму, массу, текстуру. Холодные, мускулистые тела с чешуёй начали обвивать его ноги, сжимая с такой силой, что едва мог сделать вдох.

Одна из них, больше других, с чешуёй цвета стали и глазами, горящими красным углем, медленно поползла вверх по его телу. Её вес пригвоздил его к ложу. Змея подняла голову и уложила на плечо Тома. Холодок, исходящий от неё, проникал сквозь ткань ночной рубашки, обжигая кожу ледяным огнём.

И тогда он услышал в голове шипящий, похожий на сухой шелест чешуи по камню, многоголосый хор.

— Сссила… — прошипел один голос, тонкий и насмешливый.

— Она так близззко… — добавил другой, низкий.

— Ты чувссствовал дрожжь жизззни, которую можно взззять…

Сквозь это змеиное множество прорвался Иной Голос. Глубокий, как сама бездна, и медленный, как движение континентов, непостижимый для смертного разума, и будто сладостная, разлагающая душу нега.

— Зачем бороться, дитя моё? — произнёс низкий Голос, и каждое слово было подобно капле мёда. — Огонь в душе, что сжигает тебя изнутри. Этот мир… мал, тесен, полон слабых существ, что топчут твоё величие.

Том пытался отогнать наваждение, но Голос был сильнее. Он был тем, чего Том жаждал всей душой.

— Я могу дать тебе всё, — продолжал Голос, будто наклонился над юношей своей невидимой фигурой, и образы могущества вспыхивали в голове Тома: он видел себя на троне из костей и теней, видел, как магический мир склоняется перед ним в страхе и благоговении. — Власть над жизнью и смертью. Бессмертие, что не дано никому. Силу, перед которой померкнут старые боги. Вся магия этого мира будет петь для тебя одну песню и возвеличивать Твоё имя. — Голос замолк, давая прочувствовать всю сладость этого видения. А потом добавил, и его слова прозвучали как последний, решающий аргумент, тихо и убедительно. — А взамен… мне нужна лишь малая толика. Искра. Всего лишь одна… душа. Её душа.

В этой тишине, налитой ядом и обещаниями, Том Риддл перестал ворочаться. Лежал неподвижно, широко открытые глаза глядели в бархатную тьму над кроватью. Искушение обвилось вокруг сердца холодными кольцами, и в его взоре, горящем лихорадочным блеском, вспыхнуло безжалостное решение. Жертва была так мала. Всего одна душа. А выигрыш… Выигрыш — целая вечность.

____

*Voco per speculum aeternum...

Призываю через зеркало вечное...

Vinculum quaero, inter aevum et animam...

Связь ищу, меж вечностью и душой...

Revela mihi tenebras quae in luce latet...

Открой мне тьму, что в свете таится...